Давно уж не писал ничего, так думаю уж поди и не стоит. И не писал бы сроду, раз дело такое, раз не читат народ-то. А надысь соседка пришла.
А я капусту солил в кадке, ток-ток разошелся, значится, сечкой капусту рубать, слышу - стук по опалубке. Ну гля в окно, а там соседка, Глафира. Орет што-то, не слышно. Говорю ей: не слышно! А она - ей сроду наплевать, она базлает и базлает.
Вышел к ней, ворота отпер, а она как и не по;няла ничего, как стояла, тараторит, так и стоит, покачивается, как липка. Я ей говорю - пошто пришла, мать? А она как заговоренная, шепчет и шепчет.
- Митька, Митька, сроду не видала тебя, а ты вот он. Кольку, Кольку нечистая пожрет, он шипко грешник… грешник, грешник.
Нараспев говорит, как воет, жуть стала, чесслово.
- Митька, ты гляди, гляди, бабку Милевну не трожь. Я шипко злая, шипко.
Ну я сроду её такую не видал, сколько её помню. Старая, всё в одной поре, и дом у ей тоже старинный.
- Много грешила, черти не пускают, ох не пускают, так и забирут меня. Матю сжила, Валю, Лёш... все, всех. Ох, сжила-а. Много, много грешила.
- Милевна, ты чё пришла та? Мне вот некогда с тобой языками чесать стоять, у меня капуста там ждёт, дождаться не может.
А она вдруг запричитала:
- Ох, свят-свят-свят, ох, темно, темно, двора не вижу. Айдате, айдате.
Шепчет и крестится, и пошла.
Вот оно чё, видали такое? Я вот увидал и как холодом с её подуло, пробрало аж.
А Милевну схоронили через неделю. Поморозилась она в доме. Зашли к ей в дом, а там ажник на стенах иней, хотя и мороза то не было, а старуха как легла на пол, руки сложила и ждёт.
Всё тогда у ей разняли, вещи пособирали и кому что. Я ничего не взял.