Случайность
эссе
Допустив идею того, что мир случаен и представляет собой цепь случайных событий, мы попробуем непредвзято посмотреть на случай и попытаемся взглянуть на его парадоксальную ткань. Мы постараемся понять и осмыслить место человека в таком мире, ведь случайность мира сама по себе и человек в случайном мире – это, как кажется, вовсе не одно и то же. К чему ведёт признание случая главной и решающей характеристикой бытия? Этот вопрос не так прост и не так наивен, как может показаться на первый взгляд. Даже при самом поверхностном взгляде на случай, случайность, случайное перед нашим умственным взором встаёт непроходимый лабиринт вопросов, загадок и недоумений. Случай и случайность, словно тонкие и проворные нити, вплелись в нашу повседневную жизнь и, опутав её изнутри и снаружи, незримо присутствуют повсюду: мелькая то тут, то там, они постоянно дают о себе знать, ими объясняют, ими истолковывают и ими оправдывают происходящее:
– Это произошло случайно.
– Здесь вмешалась случайность.
– Это был непредвиденный случай.
Мы постоянно слышим это на каждом шагу, везде и повсюду мы сталкиваемся с этими туманными выражениями, но никто не может точно и ясно определить, что же такое случай, что такое случайность и случайное. Почему на них указывают, на них ссылаются и ими оправдывают происходящее? Что кроется за этими понятиями? И почему в нашем мире эти таинственные слова имеют столь важное значение? При более внимательном взгляде на столь необычный предмет на поверхность всплывают и другие вопросы: а имеет ли случайность, скажем, мельчайшую степень? И есть ли у случайности наибольшая степень? Можно ли назвать действительность, мироздание, – всё то, что окружает нас на каждом шагу, – случайными? Можно ли усмотреть в событиях, среди которых протекает наша жизнь, указание на их случайность? И допустимо ли «объяснять» существующее случайным стечением обстоятельств и случайным взаимодействием случайных векторов реальности? Да и что такое случай, случайность? Есть ли у них нечто им противоположное? Или, быть может, нечто им родственное? И имеет ли смысл различать и разграничивать между собой случай и случайность? Таковы вопросы, приходящие на ум человеку, волею случая смутно почувствовавшему в нашем мире неуловимый оттенок, привносимый в него случайностью. Пытаясь разгадать таинственный смысл случайности, мы должны понимать: рассматривая всё мироздание как случайное, мы неизбежно столкнёмся с серией непреодолимых препятствий. Но вот вопрос: если мы отважимся объявить весь наш мир, или, иначе говоря, универсум, случайным, то сможем ли мы до конца понять то, куда ведёт такой взгляд на мир? Поймём ли мы, к чему приведёт признание случая главной, единственной и решающей характеристикой бытия? И если между мирозданием и случайностью можно поставить знак равенства, то не означает ли это, что в мире, где везде и повсюду царит случай и происходят случайные сцепления событий, отсутствует смысл? И можно ли обрести в случайном мире, среди вихрей случайности, подлинную веру в лучшее, надежду, свободу и счастье?
Мы исследуем эти вопросы с различных сторон: выявив философское понимание случая, его понимание религиозное, теологическое, мы укажем и на иные его истолкования. Мы рассмотрим случай сингулярно и универсально: мы взглянем и на единичный случай, – случай, взятый сам по себе, – и на серию случайностей. Мы постараемся понять и то, что за собой влечёт признание случая универсальной тоникой, единственным и всеобъемлющим законом и тем единственным понятием, которое может охватить собою всё. Мы рассмотрим взаимоотношение случая и свободы, случая и счастья, случая и абсурда; мы попробуем обнаружить и возможных антиподов случая, если таковые имеются, и попытаемся найти претендентов, которые могли бы содействовать случаю или же ему противодействовать. Такое исследование способно пролить свет на порядок вещей с совершенно новой и неожиданной стороны, но вовсе не обещает нам никаких «результатов»: соприкосновение с таинственной тканью случая всегда непредсказуемо, ведь сущность случая, как кажется, неуловима, необъяснима и непонятна, его проявления неоднозначны, а его последствия загадочны и непостижимы.
*
В Древней Греции был мыслитель, который провозгласил «случай» (; ф;чз) глубинным, определяющим и главенствующим вектором нашей реальности. Этим мыслителем был Эпикур. Его учение о «непостоянном случае» (; ф;чз ;уфбфпт) («Письмо Менекею», 10 кн. Диогена Лаэртского) ставит нас лицом к лицу с неразрешимым парадоксом и заводит в тупик, из которого нет выхода. Внимая Эпикуру, мы должны задаться вопросом о внутренней структуре столь широко понимаемой случайности и попытаться выявить её бытийную ткань. Глядя на мир глазами афинского мыслителя (от сочинений которого, надо признать, осталось довольно мало), мы усматриваем во внутренней структуре вселенской случайности очевидную экзистенциальную двойственность:
Если всё подвержено случаю, то случаен и каждый фрагмент реальности, – каждый фрагмент, взятый по отдельности,– и случайна совокупность таких фрагментов, совокупность, взятая в её целом.
Каждый фрагмент реальности, оказывается, случаен, но и совокупность таких фрагментов тоже случайна! Очевидно, что в таком мире должны присутствовать случайности разного типа, разного плана, разного «тонуса». Двойственность реальности, – реальность-целое и реальность-части, – порождает двоякое понимание тотальности, претендующей на то, чтобы заполонить собой всю реальность, всё действительное. Если мы рассмотрим всё, всё бытие, как серию случайных фрагментов и если мы истолкуем весь поток существующего в виде его случайных частей, то мы ясно увидим, что эти части не могут не отличаться друг от друга степенью своей случайности. Бо;льшие или меньшие степени случайности, будучи тем принципом, который отграничивает и обособляет один случайный фрагмент случайной реальности от другого, одно случайное событие от иного, свидетельствуют о внутренней экзистенциальной неоднородности случайного сущего и, следовательно, о содержащемся в нём онтологическом неравенстве. Таким образом, случайные события, случайные факты, случайные действия своим бытием-для-иного предполагают свою индивидуальную оппозицию, и эта оппозиция внутри вселенской случайности проявляет себя в виде степени случайности. Иными словами, случайность некоего события случайна по отношению к иному событию, но это «иное» случайно по-своему, ибо обладает своей собственной, неповторимой концентрацией случайности. И тогда становится ясно, что случайность, истолковываемая как наличная тотальность, не может быть равна самой себе изнутри. Если внутри случайного мироздания есть бо;льшие или меньшие уровни случайности, то из этого следует, что случайность, очевидно, многослойна и предполагает в себе наличие себе противоположного. Но что же, спрашивается, можно считать противоположным случайности? Философы Древней Греции выдвигали на эту роль судьбу (; е;мбсм;нз, ; б;уб, ; рерсщм;нз, ф; рерсщм;нпн), необходимость (; ;н;гкз, ф; ;нбгкб;пн), рок (ф; чсе;н). Именно судьба принималась многими мыслителями за главного противника случая, за его противоположность, антагониста, «оппонента» и «врага». Впрочем, такими противопоставлениями дело вовсе не ограничивалось, и, скажем, Аристотель Стагирит указал на ещё один вектор причинности: на «спонтанность» (ф; б;ф;мбфпн); и нам в свою очередь следует признать: спонтанное действие вовсе не случайно (хотя при этом оно вполне может и не подчиняться судьбе и даже ей противодействовать) и образует особый пласт причинности, который нельзя отождествлять ни с судьбой, ни со случайностью. Важно другое: стараясь постичь неуловимую ткань случая, нам вовсе не следует искать помощи у иных пластов причинности: судьба и спонтанность не объяснят и не откроют нам того, что такое случайность, ибо их «взгляд» – взгляд внешний и односторонний…
Подведём некоторый итог: идея того, что мироздание целиком и полностью случайно заводит в тупик. Случайность, допуская в самой себе имманентное своеобразие – множество, многообразие, ни в чём другом, кроме степеней случайности, не выражающееся, ясно свидетельствует о том, что она, случайность, одновременно есть себе противоположное. Случайность, взятая в её целом, обнажает перед нами свою многоуровневую внутреннюю структуру: каждая часть, каждый фрагмент этой случайной структуры случаен по-своему, а случайность единичности проявляет себя только в большей или меньшей случайности этой случайной единичности по сравнению с иными случайными единичностями. Множественная случайность невозможна без степеней, но там, где есть «чуть больше» случайности или «чуть меньше», очевидно, присутствует и неслучайное. Словно обратная сторона монеты, неслучайное незримо «содержится» в случайном, обособляя степенями случайности (а следовательно, неслучайности) одно случайное от другого случайного. Именно поэтому случайность парадоксальна в корне.
*
Но мы посмотрим на случайность с иной стороны: не глазами случайного вселенского целого, не sub specie totalitatis, а глазами случайной единичности, sub specie singularitatis. Такой единичностью, несомненно, является человек. На что, спрашивается, он может претендовать в мире, где всё случайно, где случайные соотношения случайных событий всякий раз непредсказуемо разворачивают свои цепи, где не на что опереться и ни за что нельзя ручаться? Для случайной единичности окружающее неизвестно и неопределённо. Частная случайность, не задаваясь вопросом о глубинном смысле той неопределённости, которая окружает её со всех сторон (сей вопрос придёт к ней позже), вовсе не сознаёт себя случайной. Напротив, лавируя между волн случайности, она снова и снова косвенно ставит вопрос о своей неслучайности: само отношение этой частной случайности к тому, что непосредственно к ней примыкает, настойчиво и ясно свидетельствует о том, что сама эта часть себя случайной вовсе не считает и что она снова и снова ищет основание для своего бытия в неслучайном. Проще говоря, стремление человека к счастью, к свободе и удовольствию «выстраивает» вокруг него отнюдь не случайный мир, а само это стремление (столь очевидное в нашей обыденной, повседневной жизни) обнаруживает противоречивое дно единичности и указывает на её двусмысленность. Единичность, осознавшая, что случайность всего происходящего неистребима и непреодолима, находит свой особый тип отношения к ней, и это отношение самим фактом своего существования свидетельствует об обособленности человеческого «Я» от монолитной тотальности случая, о желании случайной части отгородиться от зыбкой и непредсказуемой вселенской случайности и о том, что, отгораживаясь, единичность тем самым стремится утвердить себя в неслучайном. И тогда нам, созерцающим случайный мир, становится понятно: человеку присуще глубинное и неизбывное стремление обособить себя от случайности, случайность осознавая… В осознании же человеком того, что случайность вездесуща, содержится скрытый протест – протест, исходящий из глубин его иррациональной (и потому ему неведомой) самости, а снова и снова возникающий вопрос о границах случайной единичности внутри случайного мира свидетельствует о напряжении, существующем между случайной единичностью и всем остальным случайным миром.
Бытие-к-себе случайного нечто внутри случайного универсума изнутри размыкает и отменяет всеобщую случайность.
Вот вывод, к которому мы приходим, глядя на случайный мир глазами случайной единичности. Мы видим, что сингулярное истолкование случайного мироздания, как и идея того, что вся реальность случайна, выводят нас на скользкие дороги и показывают, что при внимательном рассмотрении случайность оборачивается своей неслучайной стороной и что случайная единичность, оказывается, насколько существует, настолько пытается быть неслучайной. Именно поэтому независимое исследование случайного потока бытия, понимаемого как целое, состоящее из частей, неизбежно натыкается на серию противоречий и, в сущности, является исследованием напрасным и бессмысленным.
*
Но мы наговорили столько странных и непонятных слов: случай, случайность, судьба… Каждое из них требует пристального внимания и тщательного осмысления; и прежде чем вдумываться в те последствия, к которым приведёт признание идеи того, что вся «масса бытия» случайна, следует, как кажется, ясно и раз и навсегда понять, что же таится, что же скрывается за этим словом – «случайность». Но вот это-то и есть самое трудное.
*
Что же такое случай?.. Если мы истолкуем случай в виде непредустановленных слоёв бытия и если мы увидим в нём тот экзистенциал, который опровергает существование высшего плана – божественного Провидения (; рс;нпйб), предопределившего и предопределяющего все события в нашей реальности, то мы охарактеризуем случай сугубо негативно. Допустим, «всё случайно»: мир – это случайный монолит, царство случая и область, в которой кипят непредсказуемые и всякий раз неожиданные события. Если мы проследим такую тотальность вглубь, то поймём, что случайность сама случайна, что случайна случайность случайности, что мысль о случайной случайности тоже случайна… Всё это свидетельствует о зыбкости и шаткости такого многоуровневого массива и указывает на то, что этот массив содержит в себе степени и слои, которые – каждый по-своему – случаен в случайности.
Религиозное осознание случайности
Религия далека от крайности, находимой нами в философской системе Эпикура. Ход событий, если рассматривать их религиозными очами, не может быть случаен, беспорядочен или же начисто лишён смысла. Omnipotentia Dei («всемогущество Бога») не допускает абсолютного господства случайности в нашей реальности, а те религиозные учения, в центре которых присутствует идея творения «из не-сущих» (см. «Вторая Книга Маккавейская», 7.28, где говорится о том, что Бог п;к ;о ;нфщн ;рп;зуен («из не-сущих сотворил») небо и землю), разумеется, не могут и не вправе считать это творение случайным. Но следует понимать, что и те системы, в которых отсутствует идея «творения из не-сущих», также далеки от того, чтобы признать случай (; ф;чз, casus, eventus, fors) главной, главенствующей осью и единственной тоникой реальности. Исключением, как мы подчеркнули, является поразительное философское учение Эпикура. Заметим, господство эпикурейского «случая» (; ф;чз), быть может, только и возможно в мире, где боги, являя собой идеал «блаженства» (; мбкбсй;фзт), будучи «блаженным и бессмертным» (ф; мбк;сйпн кб; ;цибсфпн), совершенно чужды «гневу» (; ;сг;), не испытывают «благоприятствования» (б; ч;сйфет) к земному, дольнему, и не вмешиваются в человеческие дела. ; ;сг; ие;н ;лл;фсйпн («гнев чужд богам»), – излагает эпикурейскую позицию Немесий Эмесский; и нам следует согласиться с тем, что только в такой удивительной философской системе, – в системе, которая, признавая существование богов, отрицает при этом какое бы то ни было проявление их воли, – и есть место для «непостоянного случая» (; ф;чз ;уфбфпт), и следует признать, что случай вьёт свои кольца лишь в той реальности, на которую горние существа – боги – не оказывают никакого воздействия. Если же говорить о теологических системах, в которых на первом плане стоит идея «творения из не-сущих», то следует признать: для случая и случайности в них места нет. Творение осуществлено Богом по Логосу, в котором нет ничего случайного, контингентного (не-необходимого) или же спонтанного. Религиозный взгляд изгоняет случайность из тех узловых и центральных событий, которые характеризуют соотношение или взаимоотношение Бога и мира.
*
Вопрос о том, как сосуществуют между собой всемогущество Бога и свободное произволение человека (вопрос, сводившийся в XV веке, в творчестве Лоренцо Валлы, к вопросу о том, обладал ли Иуда Искариот свободным произволением, чтобы предать, или нет), – вечная тайна, занимавшая многие умы не только в Средние века. На фоне основополагающего тезиса «Книги Бытия» (1.17.), где Бог говорит Авраму: Ego sum Deus omnipotens («Аз есмь Бог всемогущий»), или первой главы «Апокалипсиса», где Бог именуется «Вседержителем» (; рбнфпкс;фщс), снова и снова возникал и ставился вопрос о том, есть ли в нашем мире место случаю и случайным событиям? И что представляет собой liberum arbitrium hominis («свободное произволение человека») на фоне, скажем, чудесного спасения из печи Навуходоносора трёх мужей иудейских (о чём повествует «Книга пророка Даниила»)? Абсолютной случайности в мире, сотворённом Богом и пронизанном его Промыслом, нет. Несмотря на это, пытаясь найти некоторый компромисс в вопросе соотношения всемогущества Творца и воли человека, многие мыслители предпринимали попытки примирить, быть может, непримиримое. Так, например, Иоанн Дунс Скот, отождествляя наш мир с ens contingens («сущим не-необходимым»), утверждал о том, что in entibus nihil est frustra («в сущих нет ничего напрасно»). Но, заметим, категория напрасно, вовсе не означает случайно. Ненапрасный мир – не случайный мир. «Конечное», контингентное, не-необходимое сущее, согласно Иоанну Дунсу Скоту, – сущее вовсе не напрасное и отнюдь не случайное, но при этом оно и не-необходимо, ибо абсолютно необходимо лишь ens infinitum («сущее бесконечное») – Бог. Теологические построения «тонкого доктора», видевшего в Боге «первое производящее» (primum efficiens) и «первую причину» (causa prima) и наряду с этим понимавшего, что primum causans quidquid causat contingenter causat («первое причиняющее, что бы оно ни причиняло, причиняет контингентно»), – один из примеров, показывающих, сколь далека была христианская мысль от того, чтобы рассматривать наш контингентный универсум как случайный, ведь, по тео-философским меркам, контингентное, не будучи необходимым, вовсе не является случайным. С другой стороны, религиозное мироосознание вполне может расценивать случайность как особое проявление искушения и испытания, говоря по-латыни, как temptatio, «испытание, искушение», попускаемое Высшей Силой во благо человеку. В свете этого вихри случайных событий вполне могут быть отождествлены с неким проявлением Высшей Силы, испытывающей человека случайным ходом событий и наблюдающей за тем, как он поведёт себя пред лицом неверного, неожиданного и непредсказуемого случая. Но такой взгляд на случайность, согласимся, весьма условен, ибо рано или поздно перед человеком неизбежно встанет вопрос о неслучайности самой Высшей Силы, «испытывающей» человека случайностью, вопрос о неслучайности её замысла и, следовательно, вопрос о неслучайности случайности…
Свобода и случайность
Вопрос о том, можно ли обрести свободу в мире, где всё случайно, далеко не так прост, как может показаться на первый взгляд. Как знать, быть может, именно случайное стечение обстоятельств и способно открыть перед человеком узкий коридор, ведущий его к счастью, к счастью свободы, к свободе счастья? Но вот вопрос: а согласится ли человек пойти по такому коридору? Многие бы сказали: да! Многие, но не все.
Если мы увидим в судьбе антипод случайности, то не окажется ли тогда счастливое стечение случайных обстоятельств – ; е;фхч;б – особым проявлением судьбы и её модификацией? Но где же тогда, скажите, пролегает граница между судьбой и случайностью?.. Оставим пока эти вопросы в стороне и попробуем выяснить: можно ли утвердить счастье человека на случайной серии случайных обстоятельств? Не будет ли это святотатством по отношению к высшему, подлинному, истинному Счастью? Что это, в самом деле, за счастье, если оно может быть обретено лишь благодаря вихрю непонятных и необъяснимых случайных событий, смысл которых сокрыт или же вовсе отсутствует? Б; ухнфхч;бй п; к;сйбй фп; е; («случайности – не основания для блага»), – говорит Плотин, не принимая счастья, достигнутого случайными путями и обретённого благодаря случайным обстоятельствам. Такое счастье оскверняет само себя; каузальность же, обратившаяся к человеку своей случайной гранью, случайной структурой, – не путь к истинному и подлинному счастью, а дорога, ведущая прочь и от «счастья» (; е;дбймпн;б, ; е;рсбг;б, felicitas), и от истинной «свободы» (; ;лехиес;б, ; ;опху;б, libertas), и от подлинной цели человеческого «бытия» (;; е;нбй, esse). Вот вывод, который мы можем сделать, взирая на многие философские системы древности.
(– Вот вы говорите: случайность, судьба… Но, как знать, быть может, они есть одно – одно, только рассматриваемое с различных сторон? Разве судьба и случайность – это не разные формы восприятия или осмысления того, что на самом деле едино? Но тогда всякое разыскание свободы в случайном мире или же в мире, подчинённом судьбе, – бесполезное, напрасное и глупое дело! Если масса реальности не допускает одномерной и однозначной интерпретации, то к чему тогда предпринимать какой бы то ни был «поиск» свободы?..)
Разумеется, возражений обнаруживается больше, чем необоснованных предположений и ложных догадок, но нас это не отпугнёт. Вглядываясь в случайный мир, мы посмотрим лучше на его внутреннюю структуру и попытаемся понять особенности его экзистирования. Всматриваясь в случайную «массу бытия», невозможно отделаться от неведомо как зародившегося вопроса: а не представляет ли собой тотальная случайность насмешку над тем, кто, очутившись в середине случайной экзистенции (если у случайности есть середина), силится её, эту тотальную случайность, осмыслить и пытается её уразуметь? Случайность, быть может, – это смех надо всем и вся, не более того. Она, вероятнее всего, вовсе не предполагает никакого интеллектуального анализа, предпринимаемого извне, ибо находится вне всего ментального, интеллектуального, разумного и умопостигаемого. Сходным образом она не предполагает и никаких иных стратегий постижения, даже пути вне-интеллектуального, иррационального «постижения». К примеру, «воображение» (; цбнфбу;б, imaginatio) в исследовании вихрей случайности нам тоже не помощник. Следует признать: перед лицом случая человек, в сущности, безоружен, ведь даже если он объявит случайность бытийным абсурдом или же, к примеру, своим бредом, то всё равно, навязывая тем самым случайному миру свои познавательные тотальности, он ни на шаг не приблизится к тайне случайного бытия, случайного существования. Но вы, быть может, скажете: случайность сколь смехотворна, столь и трагична. Всё равно, отвечу я, случайность – загадка; и любая интерпретация её потаённых осей и неочевидных причин представляет собой нелепое нагромождение сомнительных формул и без того разомкнутого мышления, мышления, до конца не сознающего и не понимающего шаткость своих формул и потому «опустившегося» до гипотез-предположений…
*
Раздавались смелые голоса, призывавшие бороться со случайностью, не признавая её неведомых правил, не задумываясь о её подлинном смысле, но, вместо этого, находя смысл в борьбе ради самой борьбы. При таком взгляде на реальность случайность вполне может быть отождествлена с тем, что рассматривалось нами в качестве её антипода, с судьбой. Но тогда человеку, вступившему в борьбу с судьбой или со случайностью (или с судьбой-случайностью), приходится «играть по её неведомым нотам», что сводит на нет его собственное «Я» и, водворяя его в хитросплетения витиеватых случайных событий, лишает его последних отголосков его самости, самобытности, уникальности.
Русская литература подарила нам Печорина, – явила повесть «Фаталист», произведение, в котором борьба человека с безличной судьбой представлена Лермонтовым высшим идеалом души и её подлинным, истинным и наивысшим наслаждением. Но, согласитесь, на такую борьбу отважится далеко не каждый; и по такому пути способен был пойти, пожалуй, лишь сам автор романа «Герой нашего времени». Такая борьба «размыкает» и без того шаткие экзистенциалы человека. Она – безудержное стремление найти ту грань, которая должна пролегать между индивидуальной экзистенцией человека и теми случайными или же фатальными, судьбоносными силами, которым он отважился противостоять и чьё могущество он решился оспаривать…
Случайность и наука
Посмотрим на случайность с иной стороны. Можно ли назвать процессы, происходящие в материальном мире, необходимыми? Является ли наше мироздание той ареной, на которой разворачивается вселенское действо несгибаемой и непреодолимой необходимости? Современная наука не даёт нам внятного ответа на эти вопросы. С научной точки зрения, сцепления причин не могут быть однозначно и убедительно истолкованы и проинтерпретированы, а понятия «судьба», «случай» и «случайность» ровным счётом ничего не значат и являются, в сущности, какими-то зыбкими и туманными метафорами, заимствованными из сферы метафизики, из прозы или поэзии.
Грубо говоря, вывод, к которому нас приводит естественно-научный взгляд на мир, таков: единственным неизбежным фактором всего живого является смерть, а всё, что происходит в материальном мире до неё, однозначной трактовке не поддаётся…
Иной взгляд на случайность
Отстраняясь от религиозного и научного взглядов на порядок (беспорядок) вещей, человек склонен – вопреки всему – устанавливать своё собственное, ни от чего и ни от кого не зависящее отношение к окружающей его со всех сторон действительности. Часто это «отношение» свидетельствует о том, что человек взирает на реальность с точки зрения пользы, sub specie utilitatis. Такой взгляд смещает и затеняет грань между судьбой и случаем, которая, хотя и не видна, но, несомненно, есть.
(– Но почему?.. Раздавались же голоса, утверждавшие о том, что судьба и случай взаимодействуют между собой, что никакой границы между ними нет и что они – разные стороны одного и того же!..)
Подведём некоторый итог. Не найдя ничего по существу дела, мы обнаружили попутно целую серию тупиков случайности.
1. Одним из таких тупиков случайности является «экзистенциальный тупик». Вкратце его можно обозначить так: случайности подвержено не только существование, но и несуществование; одним бытием случайность вовсе не исчерпывается, ибо даже такие антиподы, как жизнь и не-жизнь, бытие и небытие, могут быть одинаково случайны. Получается, случайность – настолько широкое понятие, что, выходя за рамки экзистенции, вмещает в себе, казалось бы, несовместимое. Что это означает? Это означает, что в нашей рыболовецкой сети для поимки случайности имеются большие прорехи и дыры.
2. Другим обнаруженным нами тупиком случайности является «временной тупик». При сопоставлении векторов времени (прошлого, настоящего и будущего) становится видна бытийная неоднородность случайности, на поверхность выходят неоднозначности экзистенциальной серии, преподнесённой темпорально, и над тотальной случайностью, провозглашённой нами вслед за Эпикуром, нависает большой знак вопроса. Переход футурального (будущего) случайного через случайное настоящее в случайное прошлое обнажает перед нами бытийную разнородность и разноплановость случая и «задаваемой» им случайной структуры бытия. В самом деле, прошлое, истолкованное в виде случайного набора событий, как случайный поток экзистенции, став статичным, обретает монолитность того, что никакой монолитности и никакой статики не приемлет. Случайность, окаменевшая в минувшем, в прошлых веках, сама опровергает себя, ибо оказывается могилой вечно живой и всякий раз непредсказуемой серии случайных событий, которые когда-то бурлили и, размыкая сущее изнутри, не признавали ни судьбы, ни рока, ни незыблемости горних предначертаний. Случайность прошлого, таким образом, противопоставляет себя случайности будущего. Заторможенность одномерных каузальных рядов, ушедших в прошлое, своей омертвелостью лишь подчёркивает контингентность (не-необходимость) и непредсказуемость грядущих, футуральных рядов случайных причин. Но вот вопрос: а что представляет собой на фоне этого случайность настоящего? Если прошлое случая – это эпитафия его глубинной сущности, то что, спрашивается, есть его настоящее?.. И можно ли считать настоящее случая актуальностью случайности и её кульминацией (кульминацией, надо думать, случайной)? Поток экзистенции, рассматриваемый с точки зрения прошлого, настоящего и будущего, открывает перед нами неоднозначность и противоречивость экзистенциальной серии, провозглашённой нами случайной. Велик соблазн усмотреть в настоящем переход контингентного (не-необходимого) в необходимое. Но это допущение в корне неверно и вступает в противоречие с нашим исходным тезисом о том, что случайно всё. При этом бросается в глаза и назойливо требует к себе внимания мысль о том, что футуро-контингентное (то, что в грядущем может быть или не быть) здесь и сейчас утрачивает свою случайность и превращается в – образно говоря – холодный склеп того, что некогда бурлило и пенилось непредсказуемой жизнью. Одним словом, диахронический анализ случайного сущего маскирует от нас случайность как таковую и не позволяет нам увидеть её подлинную бытийную ткань.
Видя в случае бессмысленность, усматривая в нём ;лпгпн, мы натыкаемся на ещё одно препятствие: бессмысленность будущих случайных событий, став бессмысленностью прошлых, минувших событий, как выясняется, означает разные уровни бессмысленности. Оказывается, отсутствие смысла может одновременно проявляться и в ступоре прошлого, и в зыбкости будущего, и в остроте настоящего. Такая тройная «временность» самим фактом своего существования сводит на нет тождественность и единство случайности и размывает её прямую, сквозную ось. Случайное прошлое своей незыблемостью, монолитностью, стабильностью словно бы свидетельствует о своей неслучайности; и – как знать! – может быть, случайное прошлое, став прошлым, является теперь некой совокупностью «отходов» случайности, совокупностью, полностью утратившей какое бы то ни было отношение к случайности как таковой. Вероятность же будущих случайных событий состоит, как кажется, совсем в ином: экзистенция будущего своей неопределённостью будто «заманивает» в свою ткань неслучайные, фатальные, необходимые элементы и, на мой взгляд, создаёт стойкую иллюзию того, что будущее вовсе не случайно (или может быть вовсе не случайным)…
Но постойте: а не скрадывается ли действительность настоящего тем, что футуральное случайное следует через случайное настоящее в случайное прошлое? Переход будущего в прошлое означает этап, на котором происходит фиксация того, что своим бытием-для-себя чуждо какой бы то ни было фиксации, непрерывно протестует против любой незыблемой структуры и ускользает от любой формы и формализации.
Но где, скажите, то мельчайшее мгновение, где тот миг, который бы фиксировал изменение слоёв случая?.. Ответа не нам не найти. Подытоживая, мы должны лишь сказать о том, что временной взгляд на случайность ставит перед нами непреодолимые барьеры, ибо при темпоральном анализе структура случая начинает расшатываться и впадать в омертвелые формы.
3. Третьим тупиком случайности является тайна её мельчайшей степени. Такое поразительное явление, каковым является случайность, не имеет мельчайшей степени. Не обладая ею актуально, случайность всегда стремится к своей мельчайшей степени, стремится к тому, при соприкосновении с чем она, казалось бы, достигнет своего предела и, перешагнув его, станет своей противоположностью (таковой, как мы предположили выше, должна быть судьба, неизбежность, необходимость, если угодно, fatum, necessitudo, necessitas, ; е;мбсм;нз, ф; ;нбгкб;пн, ; ;н;гкз). Разомкнутый и динамичный мир случайности не обладает мельчайшей степенью и не имеет такой gradum minimum, который самим фактом своего существования указал бы на границы этой случайности. Суть компонентов случайного мира в том и заключается, чтобы, ища всё новые и новые пути к случайному обособлению от случайных сцеплений причин, бесконечно стремиться к наименьшей степени случайности и одновременно к её наибольшей степени. Парадокс тотальной случайности состоит в том, что все её компоненты стремятся к обособлению друг от друга, ища наименьшей степени случайности (ибо эта наименьшая степень словно бы обещает вывести все компоненты случайной реальности за пределы «массы случайности», максимально обособив их друг от друга и тем самым индивидуализировав их по максимально случайному признаку), но при этом стремление к наименьшей степени случайности внутри случайного универсума идёт поперёк стремления всех его компонентов к наибольшей степени случайности. При внимательном изучении тайных пружин случайности становится видно двойное и одновременное стремление каждого компонента реальности выделиться, достигнув в своей случайности и наибольшей степени, которой нет, и наименьшей степени, которой тоже нет. При такой интерпретации действительности мы, видя глубочайшую парадоксальность случая, должны признать: всякая попытка независимого осмысления случайности – напрасное и бессмысленное дело. (Впрочем, упомянутый нами Эпикур вовсе и не призывал к интеллектуальному постижению «непостоянного случая»: напротив, он рисовал идеал человека ф;н ф;чзн ;уфбфпн ;с;н, созерцающего непостоянный случай, – идеал созерцания, вовсе не претендующего на то, чтобы постичь случайность ментальным, интеллектуальным путём. По Эпикуру, созерцание хитросплетений случая может представлять собой высочайшее наслаждение для человека, эту игру созерцающего, и, получая острое наслаждение от эстетической стороны случайности, человек способен почувствовать себя «над» вселенской игрой непредсказуемого случая и обрести тем большую «безмятежность» (; ;фбсбо;б). Эпикурейский взгляд на случайность – взгляд гедонистический: повествуя о безмятежном «блаженстве» (; мбкбсй;фзт), Эпикур и эпикурейцы понимали, что созерцание прихотливой и всякий раз неожиданной игры случая и удивительных сцеплений случайных причин – это одна из граней счастья и что для человека случай, в сущности, не враг, не препятствие и не помеха.)
*
Смехотворность же или трагичность случайности – тоже ложные предпосылки её осмысления, ведь, согласитесь, на один и тот же экзистент внутри случайного мира вполне можно посмотреть с различных точек зрения, случайное «сцепление» причин может пробудить прямо противоположную реакцию у людей, на это «сцепление» взирающих, а смех или скорбь, или же равнодушие, вызываемые этим сцеплением, – внешние и потому неверные и односторонние оценки случайности. Вы скажете, что смех или слёзы, пробуждаемые случайностью, тоже случайны. Охотно с вами соглашусь: конечно, смех и слёзы – это фальшивые, призрачные и при этом случайные оболочки случайности, которая, надо думать, смехом или слёзами вовсе не измеряется и, ускользая от любых оценок, пребывает «по ту сторону» трагедии, комедии и трагикомедии.
Другой ложной оболочкой случайности выступает судьба, или, иначе говоря, необходимость. Если мы – вслед за Аристотелем – объявим случай (; ф;чз) и необходимость (; ;н;гкз) сосуществующими друг с другом векторами причинности, то мы рано или поздно наткнёмся на непреодолимое логическое затруднение: как, каким же, собственно, образом случай и судьба, оставаясь при этом тождественными самим себе, сосуществуют друг с другом? Где пролегает граница между ними? Если они каким-то таинственным образом «взаимодействуют» друг с другом, то каковы последствия этого «взаимодействия»? И не исчезнет ли грань между случайным и необходимым, если случайное и необходимое (или, если угодно, случайное и фатальное) начнут между собой взаимодействовать? Если мы допустим, что внутри «массы сущего» случайное и необходимое переплетены между собой, то как, скажите, это отражается на бытийном статусе всей реальности? Очевидно, допущение существования, сосуществования и взаимодействия столь разных слоёв действительности свидетельствует о незамкнутости и нестатичности этих слоёв и о том, что это взаимодействие размывает чёткие представления о том, что такое судьба и что такое случай. Если же мы допустим, что взаимодействие судьбы и случая влечёт за собой возникновение особого посредника между ними – экзистенциала, который был бы одновременно случаен и необходим, необходимо случаен и случайно необходим, то всё равно: это свидетельствует, в сущности, о том же самом: случай и всё, что претендует на то, чтобы быть его «оболочкой», являются расщеплёнными структурами, понять и определить которые невозможно. Поэтому не будет преувеличением сказать о том, что у случайности не может быть никаких оболочек и что все её оболочки ложны и таковыми на самом деле не являются. Признание их существования не вносит в исследуемую нами случайность ничего нового по содержанию, ибо случай «заражает» своей парадоксальностью всех своих «соседей» (не только судьбу, но и, к примеру, спонтанность). Случайность не идёт на компромиссы со своими «оболочками»: она не способна мирно сосуществовать со своими «соседями», – она уничтожает их или, дробя, размывая и деформируя, включает в свою непостижимую и парадоксальную случайную ткань. Диалог случайности и других форм причинности может происходить лишь при статике случая, но мы уже видели, что статика случая означает его омертвелость и окаменелость, то есть его отсутствие. Пульсирующая жизнью и бьющая через край непредсказуемость случая, происходящего здесь и сейчас, по сути своей никакой окаменелости не приемлет, не знает и не допускает. Окаменелость случая – смерть случая, ибо случай, ушедший в прошлое, утратил свою парадоксальную экзистенциальную изнанку. Важно подчеркнуть главное: взаимодействие случая и его мнимых оболочек только и было бы возможно, если бы случай обладал статикой конечной формы. Но таковой, как мы заметили выше, он не имеет, хотя к ней непрестанно стремится. Не имея актуально мельчайшей степени, случай (и в этом как будто усматривается некая «неслучайная» закономерность, которая, впрочем, при внимательном изучении тоже оказывается ложной) стремится к ней, к мельчайшей степени случайности, и никогда её не достигает; но одновременно, как мы заметили, он ищет и своей наибольшей степени, которой также актуально не обладает. (Заметим, такая архитектоника случая – вовсе не закон, но лишь один из вариантов бесконечного и безначального «закона», по которому «живёт» случайность.) Всё это означает, что у случая нет твёрдой, незыблемой формы, благодаря которой он мог бы взаимодействовать со своими оболочками. Поэтому все оболочки случая, в сущности, ложны и являются его псевдо-оболочками. Более того, между живущими по своим неведомым законам псевдо-оболочками случая и самим случаем нет и не может быть никакого посредника. Да и какой может быть посредник между случаем и судьбой? Вы скажете: на эту роль годится человек! Он, дескать, мог бы совместить в себе столь противоположное, разграничивая своим умом одно от другого… Но нам, исследующим ткани случайности, совершенно непонятна роль человека внутри случайного мира, ведь homo in mundo («человек в мире») и сам иногда смахивает на мнящую себя центром и ядром реальности оболочку… Можно ли видеть в мышлении человека противоядие от случайных векторов «массы бытия»? И не представляет ли собой мышление человека ещё одну оболочку, мнящую и воображающую себя если не соперником, то независимым спутником случайности? Взгляд на случайность сквозь парадоксальные ткани её мнимых оболочек – даже не тупик случайности, а её потайная, открываемая отмычками дверь, дверь, ведущая в никуда… Вопрос, от которого невозможно избавиться человеку, внимательно всматривающемуся в хитросплетения случайности, – это вопрос о взаимообусловленности случая и исследующего его ума. В самом деле, а не заключается ли в независимом анализе всеобщей случайности – анализе, предпринятом человеческим умом, который, анализируя случайность, принимает тем самым идею своей обособленности и независимости от тотального случая, – не заключается ли в таком анализе «порочный» круг? Почему, на каком основании ум человека, берущийся судить о «повсеместном случае», дерзает полагать, что сам он, ум, пребывает вне вселенской случайности?..
*
Посмотрим на случай с иной стороны. Несомненно, вся острота и горькая сладость случайного хода событий сгруппирована и сконцентрирована на вершине случайности. Очевидно, такая вершина случая есть одновременно и его кульминация. Вне всякого сомнения, кульминацией случая является настоящее. Это настоящее, момент, секунда, миг, мгновение, проживаемое нами непрерывно, – вершина айсберга, кульминационный пункт и максимальная актуализация проявления случайности. Но что даёт, что показывает нам эта ежесекундная кульминация случайных событий?.. (Здесь подкрадывается и другой вопрос: а есть ли у случайности середина? И можно ли говорить о главной кульминации случайного универсума? На наш взгляд, вся масса вселенского случайного сущего, вместе со случайным несуществованием, находящимся внутри вселенского случайного существования, являясь серединой, является и единой кульминацией самой себя.) О чём же нам говорит случайным фактом своего случайного существования случайная кульминация каждого из фрагментов случайного мироздания? Помимо нескончаемой, вечной, безначальной, общей и единой кульминации, одномерно происходящей всегда и везде, есть, несомненно, и частные кульминации. Векторы случайности, случайные сцепления случайных обстоятельств каждую минуту и каждую секунду переживают свою собственную единичную, сингулярную кульминацию. Число таких кульминаций, надо полагать, неисчислимо, и все они происходят каждое мгновение одновременно. Но что означает каждая из них?.. На наш взгляд, если говорить в общем, единичный акт случайности снова и снова, раз за разом свидетельствует о неисчерпаемых глубинах существования и о бездонных источниках и тайниках экзистенции, ни одним актом случайного сцепления причин не исчерпываемых, не фиксируемых и не объясняемых. Каждым своим новым изгибом, зигзагом случайность переоценивает то, что было, и то, что будет. Случай, настырно и назойливо явившийся к нам здесь и сейчас, обнажает и разъедает все застывшие и монолитные (и потому, в сущности, омертвелые и ложные) познавательные стратегии-стереотипы и все трафареты, по которым человеческий разум мерил и формализовал бытие. В случайном событии, в случайном акте, бытие заново ставит себя под сомнение и наводит на мысль о том, что не только каузальные цепи случайности, но и вообще любые типы причинности являются внешним покровом, внешней оболочкой бытия. И вот вопрос: а что, с метафизической точки зрения, первичней: бытие или причинность?.. И тут обнаруживаем новую удивительную загадку: а не является ли счастливое стечение обстоятельств следствием избытка случайных причин? Можно ли утверждать о том, что случайные слои случайного сущего, взаимодействуя между собой, имеют некую особую «высокую степень», достигнув которой случайность порождает «избыток» случайных векторов, который случайно открывает пребывающему внутри этих слоёв человеку счастливый коридор к счастью? Но допущение идеи «избытка» в случайной каузальной цепи, конечно же, ведёт нас к той идее, которую мы уже отмели: к идее уровней, степеней случайности. Допущение уровней, или, иными словами, ступеней, случайности влечёт за собой, как мы указали выше, глубоко парадоксальное для тотальной случайности следствие: случайность, содержа в себе свои уровни и ступени, тем самым содержит в себе себе противоположное. Случайность-иерархия – не случайность. Избыток в случайной цепи событии – это новый уровень случайности. Даже если «перебор» и «чрезмерность» случайных событий образует условие, почву для человеческого счастья, то – всё равно – «чрезмерность случайности» самим своим существованием указывает нам на неодномерность и неоднослойность случая и, следовательно, свидетельствует о неслучайности случайности, что парадоксально в корне.
*
Можно ли говорить о взаимосвязи всех случайных элементов внутри случайного вселенского Целого? Мы вполне можем допустить и это, но тогда ещё острее встанет вопрос о том, что же такое тотальная случайность и как расценивать случайность всеобщей взаимосвязи, если все элементы случайной реальности случайно переплетены друг с другом. Что представляет собой совокупность случайных актов в бытийном смысле? И не является ли вопрошание о случае и о случайности спором о словах? Способствует ли такая тотальная случайность всеобщему единству? Или же, наоборот, ему противится и ему противодействует? Представляет ли она опасность для единства всего, ad unitatem universitatis, или же она его союзник? Этот вопрос, на наш взгляд, нужно сузить до ещё более важного вопроса: а является ли вообще случайность разрушительным вектором? Или же нет? Можно ли считать случайность носительницей хаоса? При изучении насквозь парадоксальной ткани случайности убедительного ответа мы не найдём: случай вполне может быть целиком направленным на разрушение, может и способствовать созиданию, а может и быть одинаково безотносительным тому и другому. Но что, собственно говоря, случайность привносит в экзистенцию? Можно ли утверждать, что суету? Но такая суета, по мнению многих, способствует зарождению в глубинах человеческой самости надежды, а надежда – неизбывный спутник людей во всех треволнениях жизни, и особенно ярко она мерцает человеку тогда, когда он подавлен суетой и окружён зыбкой неопределённостью, суетой порождаемой. Невзначай мы набрели на два вопроса, требующих незамедлительных ответов:
1. Можем ли мы, допуская универсальное значение случайности, утверждать о том, что случайность привносит в бытие развитие?
2. Или же вся «масса конечного сущего», истолковываемая нами как случайная, грубо говоря, как стояла на месте, так и стоит, а всё существовавшее и существующее в ней разнообразие вызвано не векторами случайности, а чем-то иным?
На первый взгляд, ни о каком развитии в случайных слоях случайного потока экзистенции речи быть не может, а вопрос о том, разрушает ли случайность вселенское целое или же ему содействует, однозначного ответа не находит. Дело в том, что от разума, силящегося осмыслить случайность и уловить закономерности, в ней, казалось бы, присутствующие, ускользает не только случайное прошлое и случайное будущее, но и сама ткань случайности: разум просто-напросто не знает и не понимает, что кроется за словом «случай» и каков объём понятия «случайность», и потому в своей оценке случайности опирается на ошибочные смыслы, заимствованные из области неслучайного.
Но попробуем поставить вопрос так: что представляет собой случайность в пограничной ситуации? И есть ли у случайности некие особые проявления – исключительные, экстраординарные, пограничные ситуации, когда случайная экзистенциальная серия оказывается в особом и небывалом до того положении, когда наружу выходит глубинная суть и становится видно подлинное дно случайности? Есть ли у случая «ипостаси», в которых он является нам и предстаёт пред нами без оболочек и во всей своей наготе? Можно ли предположить, что совокупность случайных событий, случайных сцеплений причин открывает перед человеком совершенно непредсказуемый коридор, ведущий к непредвиденным и невероятным последствиям? Случайная реальность, кажется, допускает не только перехлёстывающий своей случайностью избыток случайных причин и следствий, но и некую особую ситуацию, когда случайные ряды причин образуют минимальный недокомплект случайных обстоятельств. Условно допуская «излишек» и «избыток» случайности, мы можем также допустить и её «минимальный недокомплект», или, иными словами, минимальность случайного сцепления причин. И что же тогда? Что же мы обнаруживаем в таком «недокомплекте» случайных каузальных рядов? Видим ли мы в нём истинную ткань случайности и подлинное лицо случая? Нет. У нас нет никаких оснований считать «излишек» и «избыток» случайности путём к счастью, а «недокомплект» и «минимум» случайных причин дорогой к несчастью: такие полюса случайности, как её «максимум» и «минимум» (если они есть), не могут обрести своё однозначное определение посредством категорий «счастье», «несчастье» – и единого общезначимого взгляда sub specie boni et mali («с точки зрения добра и зла») на них нет. Кроме того, допустив существование «избытка случайности» и её «недокомплекта», мы должны незамедлительно выяснить статус того слоя случайности, который мы – усмотрев в случайности maximum et minimum – можем условно назвать её средним слоем. Чем, спрашивается, отличается «средний слой случая» от минимума случайных событий и от максимума случайных обстоятельств?.. Не представляет ли собой этот средний слой некое равномерное и чуждое крайностей течение потока экзистенции и, если можно так выразиться, обыденность, «повседневность» случайности? Быть может, в «середине» случайности события не так уж случайны и не столь непредсказуемы, как на её «окраинах» и «периферии»? Если в «среднем слое» случайности потоки экзистенции переплетены между собой таким образом, что всегда остаются защищёнными от крушений, непредсказуемых потрясений и грандиозных катастроф, если homo in medio («человек в середине») случайности не способен стать поистине счастливым, но при этом никогда не дойдёт до отчаяния и не испытает окончательного крушения всех своих надежд, – то не свидетельствует ли всё это о неслучайном и «привилегированном» бытийном статусе «среднего слоя случайности»? Конечно, «средний слой, medium случая» – фикция и ещё одна его оболочка (наряду с «избытком» и «недокомплектом»); и делить столь странную и каверзную «ткань», как «ткань» случайности, на maximum, minimum et medium («максимум, минимум и середину») было бы очень наивно: случайность a priori совершенно чужда каким бы то ни было структурам, тем более структуре, обладающей высшей и низшей степенями, или структуре, имеющей начало, середину и конец.
Вернёмся назад и ещё раз посмотрим на то, что мы обнаружили, допустив идею того, что случайность (; ухнфхч;б, ; ухгкхс;б, casualitas, eventualitas) обладает минимумом. Спрашивается: есть ли, существует ли в случайном мироздании некий отдельный и обособленный от всего остального случайный экзистент? Конечно, нет! Такое сложно и представить! Даже допустив такую ситуацию, в которой на некий экзистент могла подействовать, но не подействовала случайная серия причин – и потому этот экзистент испытал на себе минимальное число случайных обстоятельств, влияние наименьшего числа случайных причин, – мы всё равно придём к неизбежному выводу: результат «недокомплекта случайных причин» не находится в обособленном и ото всего отделённом положении и не присутствует в окружающей нас со всех сторон бытийной ткани. Он хотя бы минимально, но вплетён в случайную сеть обстоятельств. Именно поэтому случайность, если говорить в целом, – вовсе не путь к индивидуации и не дорога к никем и ничем не обусловленной сингулярности и самобытности. Но что же, спрашивается, на фоне всего этого представляет собой удел человека? В чём заключается залог его самости, индивидуальности и неповторимости? Если человек распластан внутри случайных потоков экзистенции, если всё пронизано неуловимой «паутиной» случайности, то где же нам найти, где нам отыскать человека? Если до него, до его рождения, происходили непостижимые и замысловатые хитросплетения случайности, а после человека будут ветвиться не менее извилистые лабиринты случая, то найдёт ли человек в себе силы взглянуть в прошлое без внутреннего содрогания? Что он там увидит, что он там найдёт? На первый взгляд, тотальная случайность прошлого означает абсолютную безосновательность нынешнего существования человека. Homo («человек») просто-напросто стёрт случайным прошлым; в случайном прошлом ему не найти убедительного в своей правоте основания для своего нынешнего существования; и разомкнутое состояние случайного «конечного сущего», окружающего человека здесь и сейчас, лишний раз его в этом убеждает. Таким образом, с философской точки зрения, случайный статус сущего – предпосылка для неполноценного существования этого сущего. Бесконечное и безначальное случайное прошлое, минувшее, в котором некоего человека не было, не существовало, своими несметными, неисчислимыми сцеплениями случайных причин недвусмысленно свидетельствует о том, что человека, в сущности, нет, что его самость, его индивидуальность затерялась в прошлом, что несгибаемый механизм случайного прошлого размыл и расщепил границы его нынешнего бытия (на самом деле псевдо-бытия), что его нынешнее случайное существование – не основание для истинного бытия, полноценного существования, и что случайное будущее до бесконечности продолжит эту тональность и размельчит осколки исчезающей самости человека до минимальной степени, до полного исчезновения. Если бы человек мог увидеть все коридоры и все сокрытые от его умственного взора лабиринты случайного взаимодействия причин, причудливо предуготовивших его нынешнее существование, то сперва он заподозрил бы в этом указание на неслучайность, то есть на высший смысл всего происходящего, а затем (быть может, смутно) почувствовал бы бессмысленность и бессодержательность своего нынешнего положения – и понял бы, что в случайной реальности, говоря языком Андрея Платонова, некуда жить.
*
Случайное прошлое и случайное будущее – механизмы, угрожающие человеческому «Я», и в них нам не найти и не сыскать человека. Тотальная же – несгибаемая и непреодолимая – необходимость (; ;н;гкз, necessitas, necessitudo), судьба (; е;мбсм;нз, fatum, fatalitas) представляет для самости человека опасность не меньшую. Находясь внутри реальности, прошлое, настоящее и будущее которой является одномерным, монолитным – необходимым – механизмом, не допускающим ничего случайного и контингентного, человек оказывается столь же «размыт» и обезличен, как и в случайной реальности. In tota necessitate («во всецелой необходимости») его границы, будучи целиком и полностью предопределены прошлым, совпадают со всей массой бытия; самость человека оказывается лишь своей бессодержательной оболочкой, а неистребимый вопрос, исходящий из глубин иррациональной самости человека, – вопрос о его непохожести, самобытности и индивидуации внутри иного (и зачастую враждебного) мира,– остаётся без ответа. На наш взгляд, реальность, в которой безраздельно царит судьба, максимально обезличивает человека, реальность же, в которой господствует случай, обезличивает человека в той же – максимальной – мере.
*
Мы должны затронуть и ещё одну важную тему: тему отношения человека к тотальной случайности. Если весь порядок (или беспорядок) вещей и событий, окружающий человека, может быть назван случайным, если вся экзистенция – везде и повсюду, в центре, который везде, и на периферии, которая в центре, – случайна, то, несомненно, у человека рано или поздно должен возникнуть естественный и закономерный вопрос о его отношении к такому порядку-беспорядку вещей. Мироздание, выстроившееся вокруг человека в виде тотальной случайности, словно бы просит его выразить своё отношение к ней. Способен ли casus (eventus, fors («случай»)) пробудить в человеке, скажем, протест? Или же хитросплетения случая лишний раз указывают человеку на то, что он, человек, в корне отличен от случайного хода событий и тайна бытия никакой причинностью, в том числе случайной, не исчерпывается? И может ли «случай неминучий» пробудить в человеке, к примеру, чувство уважения? Мы не видим никаких твёрдых путей и мостов, следуя по которым человек мог бы выработать однозначное и недвусмысленное отношение к случайности, к бытию, конструируемому случаем. Впрочем, допускает ли, предполагает ли случайность какое бы то ни было к себе отношение?.. Всего вероятнее, что нет. Не обладая экзистенциальной статикой, ; ф;чз («случай») вовсе не предполагает никакого «устойчивого» к себе отношения, – и тогда нам становится понятен тот удивительный закон, который царит в мире тотальной случайности (закон, при внимательном изучении которого, впрочем, видно, что законом он вовсе не является): случайная цепь случайных событий не обладает бытийной замкнутостью и завершённостью её звеньев. В случайном мире конец вещи, конец человека вовсе не представляет собой некой целостности, свершённой, завершённой и подытоженной своим концом-итогом. В случайном мире нет того, что удачно выражается греческим понятием ; фелехф; («смерть, конец» (с оттенком завершённости, законченности)) и, свидетельствуя об экзистенциальной замкнутости бытия небытием, жизни смертью, указывает на полноту, обретаемую существованием при наступлении несуществования,– «полноту» (;; рл;сщмб, plenitudo), обретаемую жизнью в смерти. В случайном мире нет ни полноты конечного, ни полноты непрерывного. Незамкнутость случайной цепи событий вовсе не означает их непрерывность; начала же и концы случайной причинности, каузальности, «продиктованной» случаем, равным образом потайны. Мы уже вкратце заметили, что всякое проявление случая – это подкоп подо все слои экзистенции, расшатывание всех оболочек бытия, деформация и крушение всех устойчивых и устоявшихся форм существования. Случай снова и снова обнажает перед нами неисчерпаемость бытия; действие случая указывает нам на бездонность существования, на непредсказуемость тех граней, которые внезапно обнаруживаются в, казалось бы, статичном и (или) размеренном бытии. Casus, словно бомба анархиста, расчищает путь в лабиринтах разомкнутого и исковерканного существования. Весь вопрос в том, чему он расчищает путь… Открывает ли он двери бесконечному разнообразию событий? Или же нет? Вот в чём загадка. Можно ли утверждать о том, что подлинное и не знающее пределов разнообразие потоков экзистенции возможно именно в случайном, а в не каком-либо ином мире? Способствует ли случайность тому, что удачно выражалось греческим понятием ; ;фес;фзт и латинским философским термином alteritas: инакости, – инаковению, возможности сущего принимать всё новые и новые формы? Или же этому не способствует? Если способствует, то тогда благодаря осям случайности всё новые и новые сплетения причин и их следствий, переплетения событий и обстоятельств, мотивов поведения и деяний людей раскроют сущее максимально полно. Но действительно ли случайность привносит в «массу конечного сущего» максимально возможное разнообразие? Так ли это? И вот вопрос: а полезно ли для самого этого сущего такое максимальное разнообразие? И вообще, нуждается ли «масса бытия» в том, чтобы ; ухнфхч;б, eventualitas («случайность»), стремясь к бесконечному разнообразию каузальных комбинаций и рекомбинаций, расщепила сущее и указала нам на максимальную степень его множественности. Не скроет ли такое тотальное многообразие саму суть сущего? Если случайность обнаруживает все тайники и показывает нам все грани и оттенки сущего, то не будет ли из-за этой тончайшей нюансировки и детализации сущего утеряно само сущее? И не кажется ли вам, что вихри случая, расшатывающие сущее и якобы показывающие его максимально полно, могут быть вредоносны для самого сущего и могут представлять для него опасность?..
*
Древний человек отгораживался от тотальной случайности, смутно понимая, что мир, в котором вьёт свои кольца непредсказуемый случай, опасен, безысходен и невыносим. Миросозерцание древних искало и находило защиту от случайности и непредустановленности событий в незыблемых и укоренённых в высшем божественном мире экзистенциалах. Такова уейс; чсхуе;з ;о п;сбн;иен («золотая цепь с неба») (восьмая песнь «Илиады» (19)), свешенная Зевсом с Олимпа и символизирующая идею всемогущества Громовержца и незыблемости высшего справедливого закона, оберегающего нравственный миропорядок. В древнеиндийской традиции таковым стержнем, придающим неслучайный смысл всему происходящему внутри универсума, была скамбха, на которой покоилась и покоится рита. Основание (Скамбха) поддерживало и поддерживает высший справедливый Порядок – Риту, что свидетельствует о незыблемой гармонии универсума и в космологическом, и в онтологическом, и в аксиологическом, и в антропологическом смысле. Говоря же о латинской традиции, мы должны подчеркнуть, что на рубеже пятых и шестых веков новой эры Северин Боэтий усматривал в нашей реальности некий смысловой и метафизический центр – cardo («ось»), вокруг которой происходят вращения всего («Об утешении философии», 4.6), и, зачастую отождествляя этот центр с Богом, понимаемым им как «первый ум» (mens prima), «высший ум» (mens superna), «хранитель благ» (servator bonorum) и «изгонитель зол» (depulsor malorum), видел в Нём незыблемое и вечное основание, основу, ratio, смысл всего.
Подобные «центровые экзистенциалы» изгоняют абсолютную случайность из мироздания и не допускают идею того, что всё в нашем универсуме случайно. И хотя в сложных философских системах случаю всё же уделено некоторое внимание и на картинах, написанных великими мыслителями, случай занимает своё особое место, следует признать, что это место по сравнению с главенствующими экзистенциалами периферийно и вторично. Например, Платон в диалоге «Тимей» утверждает о том, что существа и вещи, «лишённые разума», ф; фхч;н ;фбкфпн ;оесг;жпнфбй («осуществляют беспорядочную случайность»). Но ведь, согласитесь, то, что лишено разума, по большому счёту решающей роли в универсуме Платона не играет. Утверждение же Псевдо-Платона о том, что ; ф;чз цпс; ;о ;д;лпх е;т ;дзлпн […] («случай – это путь от неизвестного к неизвестному […]») (11 тезис «Определений»), ставя идею случайности в зависимость от нашего познания (и тем самым до некоторой степени подчиняя онтологию случая гносеологии случая), подводит к мысли о том, что статус случая вовсе не является решающей, глубинной и существенной характеристикой бытия (ускользающего от разумения) – и потому не может рассматриваться как истинный корень и имманентная сущность «конечного сущего».
Случайность и любовь
Настойчиво требует прояснения и вопрос о том, можно ли по-настоящему любить что-либо и (или) кого-либо внутри случайной действительности. Является ли случайность достаточным основанием для любви? И заслуживает ли любви случайный экзистент случайного мира? Если да, то тогда любовь, просто и нерефлективно заявляя о себе внутри потока случайной экзистенции, выводит любящего и объект любви за рамки такой экзистенции и самим фактом своего существования протестует против случайного бытия изнутри случайного бытия. В пользу этой идеи свидетельствует внутреннее переживание любящего. Но вот вопрос: можно ли любить другого человека, если его существование случайно, как случайно переплетение всех причин в мире? Не означает ли такая любовь прорыв сквозь оболочки случайности к новому и неизведанному уровню бытия, на котором случайность встречает нечто равномощное – любовь? Любовь, всей своей нелогичностью изничтожая алогичность случая и противодействуя нелогичному нелогичным, есть, с одной стороны, высшая форма субъективности человека в случайном мире (она – тот максимум индивидуальности, на который способно притязать индивидуальное, индивидуальное существование), а с другой – любовь – это декомпрессия всех оболочек случайности, ведущая к её «ступору». Алогичность любви не только отрицает все «оболочки» случая (его «избыток», «середину», «недокомплект», «взаимодействие» случая и судьбы и т. д.), но снова и снова претендует дать своё собственное нерациональное «объяснение» алогичного случая, его преодолев и от него отказавшись. Можно с уверенностью утверждать, что случайность по своей непостижимой таинственности близка тайне любви. Но здесь мы, несомненно, имеем дело с разными тайнами и с разными парадоксами. При переплетении столь удивительных тайн в первую очередь становится видна иррациональность их обеих. Но нам всё же следует уяснить: можно ли любить нечто, можно ли любить некоего человека, если он случаен, если он, будучи по случайным законам насквозь случайного мира окружён случайными людьми, случайными событиями – случайным фоном, непреодолимым образом случаен? Если любовь заставляет нас обособить этого человека от случайных декораций, образующих случайный фон бытия, отличить его от всего, что его окружает, и выделить его среди той суеты случайных событий, в которые мы вовлечены, – то не означает ли это, что любовь, образно говоря, рассекает случайность своим острым клинком и, уничтожая скользкий и противоречивый поток случайности, противопоставляет алогичности случая алогичность иного порядка и тем самым делает случайное неслучайным?..
(– Но почему же? Едва ли можно по-настоящему любить или ненавидеть нечто случайное. Любовь или ненависть, пробуждённые случайным экзистентом случайного мира, призрачны, фальшивы и недолговечны… В Греции прозвучал настойчивый голос Аристотеля, как известно, закрывшего для любви, ненависти и дискурсивного мышления двери бессмертия; и если любовь есть нечто преходящее, то случайная любовь к случайному представляет собой нечто ещё более эфемерное, непрочное и мимолётное.)
(– Конечно, но иррациональность любви, обращённой к случайному, к существу внутри случайного мира, показывает нам, что «случайность» есть на самом деле лишь омертвелая форма и примитивный трафарет нашего познания и восприятия, тогда как in rebus – «в действительности» – происходят куда более сложные процессы, которые могут быть названы случайными лишь нашим воспалённым умом, помноженным на наше беспокойное воображение.)
*
Именно на этой ноте, ноте, которая словно бы обещает открыть нам двери в иной, не менее парадоксальный мир, – на любви, – нам и хотелось бы оборвать наше извилистое исследование лабиринтов случая. Никаких итогов здесь подведено быть не может – их просто-напросто нет. Случай оледенил нас своей непостижимой тканью и указал нам на шаткость всех оснований, всех рамок и всех границ реальности…
* * * * *
18.12.2022.