Василия Никифоровича прозвали дедом Мазаем давным-давно, ещё когда он учился в школе. Можно сказать, никто никогда его Васькой или Василием-то, уж тем более Никифоровичем, и не звал. А всегда к нему все обращались по-простому: дед Мазай или чаще всего Мазайка. Так и прожил он свои семьдесят лет, сохранив при себе это прозвище. И спроси кого-нибудь в его деревне, кто такой Василий Никифорович, никто толком и не ответит, а вот Мазайку знают все. Он дядька хороший, добрый, но видом неприглядный: ростом всего, как говорится, метр в прыжке и бородатый будто леший, а шапку снимет, ну вылитый Бонифаций, как из мультика. И вечно с улыбочкой, скромной, но неизменной. А по манерам своим – шустрый и юркий, как веник. Своё прозвище он получил за то, что ещё мальчишечкой он сердобольно относился к животным. Зимой, бывало, стащит дома, из подполья полведра моркови и убежит в лес зайцев кормить. Вывалит им на снег под ёлку корнеплоды и убегает. А утром приходит – одни заячьи да беличьи следы и ни одной морковины. Ох и дёру ему за это давала мать! Сами жили впроголодь, ни моркови, ни картошки, ни себе ни скотине толком не хватало, а он ещё из дома в лес тащит. Отец называл это поведение придурью и поначалу говорил, что у сына это с возрастом пройдёт, а когда с возрастом это не прошло, и Мазайка всё равно таскал из дома в зимние морозы сало синицам, хлеб снегирям, соль лосям, сушёные яблоки белкам, то отец стал сожалеть, что не бил за это своего Ваську, ставшего известным на всю округу дурачком Мазайкой. Но Васька дурачком не был. Учился на «отлично». После школы два года служил радистом в Прибалтике, и даже удостоился за своё усердие и трудолюбие какого-то воинского звания, за что и предлагали ему пойти учиться по военной стезе. Да только мечтал Мазайка поступить в лесную академию. Лет пять поступал, усердно готовился к экзаменам, зубрил учебники, да однако поступить так и не смог. И потому пошёл он простым лесником в лесничество. Всю свою жизнь он топтал леса родимой округи. С охотоведами вёл учёт лесного зверья, с лесничими охранял от пожаров леса и неизменно опекал своё зверьё – охранял, кормил, спасал. А за лесом следил – за своей родной избой так не ухаживал. Валежник выпиливал и тащил подальше сжигать, потому как не уберёшь – заведётся жук-короед. Пустырь где или вырубка – там, значит, насаживал сосёнок, елей и берёзок, да следил, чтоб лоси молодую зелень не поели.
Женился Мазайка поздно, к сорока годам. То не хотел, то не получалось. Да и что за семейная жизнь у человека в деревне, когда муж целыми неделями пропадает в лесу, а жена в деревенском доме на всём хозяйстве остаётся одна – корова, огород, дрова и прочее непростое домашнее хозяйство, когда даже воды в дом или в баню надо таскать с колодца. Но такая жена ему нашлась – вдова запойного бухгалтера из колхоза. Жила она с Мазаем так, лишь для приличия. Да и Мазай более предпочитал жить в лесу, в избушке, следить за своим лесным хозяйством, но чтобы не обзывали его ещё и бобылём, периодически живал с женой. Детей с бухгалтерской вдовой не вышло – поздно уж ей в сорок лет детей рожать – и потому их брак, спустя полтора десятилетия бестолковых отношений, как-то сам собой и рассосался. Родители Мазайкины один за другим померли, и в родовом доме он появлялся лишь от случая к случаю – постираться, прибраться, а потом снова в леса. И ни за чем он в доме не следил. Крыша потекла – да и Бог с ней. Забор упал – ну, можно немного для приличия подправить, чтоб соседи не гуторили и не обзывали бесшабашным.
И не сказать бы, что жил Мазайка отшельником. Нет, общался с людьми охотно, книжек перечитал всю деревенскую библиотеку и особенно любил Пришвина, Паустовского, Бианки, а стихов наизусть знал – уйма. Лишь одна была у Мазая странность: не пил, не выпивал, и, говорят, даже стопку не нюхал. Частенько приглашали Мазайку во все школы района и даже области рассказать ребятам как живут в лесу белки, зайцы, волки, кабаны, бобры, лоси и птицы, как охранять лес и воспроизводить его. Всю свою жизнь Мазайка посвятил беззаветному, бескорыстному и честному служению природе. И само слово «Природа» в своих дневниках наблюдений он неизменно писал с большой буквы «П».
И вот в свои семьдесят лет занемог Мазайка жить в лесу на кордоне. Летом страдал от духоты – замучила астма – осенью и весной от перепада погоды зашкаливало давление, ломало кости. Зимой, сколько печку в избушке не топил, промерзал до самых костей, - кровь уже не та, не греет. Да и хотелось уже к людям. С возрастом потянуло к общению, и появился страх умереть на кордоне одному и пролежать трупом неопределённое время.
Пенсию, конечно, хоть и платили, но маленькую. Да и не пенсия была важна Мазайке, а внимание. Что эта пенсия? И без того прожил всю жизнь небогато. Многого ему по жизни и не надо, главное в жизни для него другое – любовь. Любовь к природе, к этому миру звериного царства, к этому зелёному лесу, к этому огромному болоту. Но что делать? Куда податься?
Наступила очередная осень – серая, дождливая, холодная.
Мазайка проснулся ранним утром, - было темно и мерзляво. Тяжело повернув голову в сторону окна, обрадовался: за окном вместе с последними листьями падал первый мелкий-мелкий снег. Вернее даже не снег, а всего лишь редкие снежинки.
- Уходить надо, уходить, - поворачиваясь боком к окну, сам себе проговорил дед. – Не протяну я тут зиму. Тяжко.
Жить одному старику на лесном кордоне и взаправду тяжело. Дрова напили, наколи, натаскай. Воды в роднике набери и опять же с полкилометра в избу притащи. А уж про лесничью работу и речи нет – наматывать приходится каждый день лесными тропами по нескольку километров.
Снег разгуливался, превращаясь в снегопад.
Пролежав ещё с полчаса в думах о том, что по первому снегу придётся идти с журналом и считать следы зверья – таков вековечный лесничий уклад по маршрутному учёту кабана, волка и всякой пушнины - Мазайка встал и затопил печку. Насовал целый печурок поленьев, чиркнул спичкой, подпалил бересту и под тихий треск и мерцание огонька снова уснул. Почему-то приснилась мать и её строгий голос с упрёками. Мать и отца он боялся всю жизнь. Даже когда вырос. То ли комплекс такой выработался, то ли взаправду боялся. Но в сложных ситуациях, стоя перед тяжёлым выбором, что бывало редко, неизменно снились мать или отец. А уж если приснятся оба, бойся потом и вовсе спать ложиться – не к добру это.
Проснулся Мазайка когда уже совсем рассвело. Пухом наваливший первый снег забелил всю землю и кое-где тяжёлыми хлопьями распластался на ельниках. Разглядывая в окно побелевшую округу, Мазайка вспомнил, что любил ещё в молодые годы Рубцова:
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
Не спеша он снова растопил печь, поставил на неё чайник и сел за столом у окна.
- Надо уходить. Надо. Уже пора. Не прожить мне тут зиму, ох не прожить, - сам себе вслух, будто убеждая самого себя, проговорил шёпотом он.
Этот выбор – уходить - зрел у Мазайки давно. И не хочется, и не можется поверить в то, что с этой жизнью в лесу, в родном и милом с рождения лесу, пора прекращать. И умереть бы, конечно, здесь, да ведь это нехорошо. Пора завершать свою главную часть жизни, перелистывать страницу и уходить в люди, чтоб помогли они дожить и достойно умереть. Красивше это сказать, пора уходить на пенсию.
Отхлёбывая из железной кружки горячий и крепкий чай, Мазайка записал в своей толстой тетради-дневнике.
«1 ноября. Первый нынче снег выпал утром. Перед рассветом. Зябко. Но не шибко. Минус 5. Давеча вечером было 0. Синицы сало на окне склевали кажись – чуют надвигающийся морозец. Тяга в печи сильная, значит завтра вернее всего мороз. А может и к вечеру шибче поморознеет. Ничьих следов у избушки вроде нету».
Ещё немного подумав и допив вторую кружку, дописал: «Сегодня последний день. Вещи собираю, ухожу».
- А куда уходить-то? К людям? А кто же меня из этих людей ждёт? – уставившись в окно, снова вслух размышлял Мазайка. - Что же у нас для людей нету хоть какого дома престарелых? Или не заслуженный я? Заслуженные - они кто? Которые перед людьми, как правило, перед начальством выслужились. А ежели ты зайцам, бобрам, белкам, лесу, всей природе бескорыстно служишь – откуда же этой, по бумагам и медалькам, заслуженности взяться? Вот ежели бы я о своём служении Природе харахорился везде, хвастался бы, дневники бы свои в газетах печатал, сейчас бы может и стал каким заслуженным. А так кто я? Никто – простой Мазайка, даже имени моего толком никто и в лесхозе не знает. Директор так и обращается ко мне: «О, Мазаюшка идёт!» А какой я ему Мазаюшка? У меня имя есть – Василий Никифорович. Вот, кстати, этот директор; он и в лесу-то толком никогда не жил, учёта хозяйству на деле не вёл, деревьев не сажал, лосей с зайцами не спасал, сидел, себе, в кабинете, в своей конторе, бумажки перекладывал, в совещаниях участвовал, а зато в свои сорок годков уже заслуженный лесничий, почётный эколог, уважаемый в верхах. Орденов полпиджака, а грамот на стене – как у батюшки иконостас. И с чего он вдруг такой заслуженный и почётный? А я, который всю жизнь в одиночку в лесу, в болоте со зверьём, хрен и никто – Мазаюшка.
Утерев шершавой, огрубевшей ладонью скупую слезинку, Мазайка вышел на двор. Свежий, бодрящий, холодный воздух наполнил грудь. Стало полегче. Ни щебетания птиц, ни привычного лесного гула – тишина полнейшая. И первозданная живописная красота: там на зелёных елях снег, тут белые оголевшие берёзки, а земля вся покрытая желтой и красной листвой, припорошённая пуховым снегом.
- За всю жизнь одного понять не могу. Семьдесят лет прожил. А что человек в городе нашёл? Чего они все в этот город, будто там мёдом намазано, прутся? И снова вспомнились строчки:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
- Вот ведь любопытно. Когда городские дети учат в школе эти строчки Пушкина, они хоть представляют себе, как чернеет прозрачный лес в снегу? – озираясь по сторонам, шёпотом думал Мазайка. – Жалко мне городских детишек, ох жалко. Как зайцев их жалко. Живут они в каменных клеточках, в квартирах, как в инкубаторах, дышат машинами, заводами. Во двор погулять выйдут, а там один асфальт, да не пойми чего. А лес у них только в книжках, ну, изредка может по выходным с родителями куда сходят. Бедные дети.
Обойдя заимку по периметру, Мазайка приметил следы двух зайцев и одной белки – видать, знают куда идти, дедушка подкормит - а там, в ёлке, кажись, поселилась стая воробьёв.
- Ох и хитрецы, ох и мазурики. Говорят человек – царь природы. Да человек-то он – враг природы. Где же он царь? Царь в природе – это лес, река. А человек только природу губит: лес валит, зверьё бьёт. Царь - он для чего миру нужен? Чтобы мир краше делать, лучше. А мир краше и лучше делает природа. А ежели человек губит природу, речки вспять плотинами взворачивает, то какой-же он царь? Враг человек, самый что ни на есть настоящий. А зверьё-то лесное оно же беззащитное. Вот заяц, например, он – беззащитный глупыш. Ему забота нужна и охрана.
Мазайка сел на пень и уставился в валенки:
- Вот я дурень старой. Валенки с печки снял, а галоши натянуть забыл. Опять ноги промочил. Эх, ма.
Час или больше просидел Мазайка на пне, озирая лесные окрестности. Он понимал: всё это – последний его день служения природе. Пора уходить на пенсию. И не хочется, а надо. Когда старые уходят – это законы природы. И человек в этих законах опять же никакой не царь.
Собирать Мазайке вещи – дело нехитрое: три фуфайки, пару портков с начёсом, чайник, кастрюли, зелёная рубашка – ходить на совещания в лесхоз, и тетради, вернее дневники, в которые каждый день со школьной скамьи делал записи – наблюдения за природой. Весь скарб – три картофельных мешка. И чайник на печке не успел вскипеть – всё было уже у порога.
- Вот и жизнь прошла. Семьдесят лет как будто три секунды. Истоптал по лесам тысячи, а может и сотни тысяч километров. Спас от голода и болезней сотни, а может и тысячи особей лесного зверья. Высадил неподдающееся счёту количество саженцев кедра, сосен, еле, берёз. Прожил бы заново жизнь? Прожил бы, и прожил бы её так же.
За окном пуще прежнего повалил снег. Где-то вдали заколотил дятел. Сосны на тихом ветру скрипели, как несмазанная телега. К горлу подкатил комок – Мазай заревел. Прощаться всегда дело тяжёлое, тем более навсегда, понимая что уходишь в вечность.
Пока не стемнело, перетащил свои мешки в «уазик» и пока грел машину подходил к сосенкам, ёлочкам и гладил их. Гладил, целовал, прощался. Сухари, картошку, макароны, соль – всё, что было, вывалил в кормушки; пусть едят.
С кордона до деревни по лесной дороге километров пятьдесят, не меньше, а ехал часов пять. Медленно, аккуратно, останавливаясь у кормушек, проверяя солонцы, у болот собирая из-под снега в кузовок немного клюквы. Ох, и красиво же на зелёном моховом ковре, усыпанная белым пушистым снегом, лежит краснущая клюква! Где ещё такое диво увидишь? Только если у художника на картинке, а тут – живьём и всё бесплатно.
В деревню приехал уже вечером и не прямиком к себе - у себя-то изба давно брошена - а к младшей сестре.
- Давно тебе, Мазаюшка, пора было бросить эту дурыстику, – ласково бранила брата сестра, накладывая ему горячего борща со сметаной. - Эва придумал в лесу жить! Ты отшельник, что ли? Агафья Лыкова?
- Мало ты чего понимаешь. Что же мне в избе у телевизора целыми днями сидеть, жизнь прожигать? Я человек, я должен пользу миру приносить, охранять природу.
- Да хоть бы был ты на человека похож: бородища во! волосищи во! кофта век не стиранная, сам в бане поди што с месяц не бывал. А говоришь, ты человек, - смеясь над братом, журила его сестра. – Много не ешь, сейчас дотопится баня, помоешься, и ещё наложу.
В бане Мазайка и правда не был давно – больше месяца, как ушёл на кордон. Мылся долго, тщательно, оделся в чистое бельё, сестра на скорую руку прямо у бани состригла ему бороду и остригла волосы на голове.
- Ну вот, теперь хоть немного похож ты на человека, - снова смеясь, сказала сестра.
- Мало ты чего понимаешь. Человек - он не внешне. Человек - это не красивые стрижки с постриженными ногтями и не рубашка с галстуком. Человек - это не красивое тело. Человек – это тот, кто с душой внутри, с совестью. И с духом Божьим. Вот тот – человек. Иной раз смотришь на человека – грязный, заросший, нюшто леший, а душа в ём добрая-добрая, чистая-чистая, большая-большая, - рассуждал Мазайка, наворачивая котлеты с картошкой пюре. – А другой, смотришь, вроде человек, красиво одетый в нужную форму, пострижен по-модному, ботиночки блестят, на стене грамот – обоев не видно, а сам-то, ой, страшно и поздороваться с таким. Улыбка-то у его добрая, а глаза-то злющие, лукавые. Вот и вопрос: кто человек, а кто не человек. Пойми ты; человек - это существо не внешнее, а внутреннее. Иной раз какая-нибудь собака бывает человечнее какого-нибудь солидного человека.
Улегшись в чистую постель, Мазайка сразу уснул. Не мучала его ни совесть, ни душа. И ничего не беспокоило. А чего ему мучиться? Жизнь свою прожил честно, ничего нигде не украл, никого не обманул, а только всю жизнь беззаветно охранял мир Божий. По совести.
Проспал Мазайка долго. В чистой-то постели да после бани спится крепко, сладко, будто снова младенец. Снег на улице тёплой ночью растаял. И, позавтракав, поехал в райцентр в лесхоз увольняться.
Директор лесхоза оказался на месте.
- Ну и помолодел ты, Дед Мазай. Не узнать. Постригся, ох молодец, - раскинул руками директор, сидя в кожаном кресле под портретом губернатора. – Жениться наконец-таки собрался, старый проказник?
- Увольняться! – угрюмо повесил голову Мазай.
- Ну, увольняться, так увольняться. Пиши заявление, - директор протянул Мазаю чистый лист бумаги и ручку. – Пиши, я продиктую.
Не думал, и представить себе не мог Мазай, что вот так, одной бумажкой, он остановит всю свою прежнюю природоохранную жизнь. Ту жизнь, которой жил с детства, с ещё дошкольных времён. Жизнь во спасение зайчат и лисят, во благо леса и всей родной округи. А потом что? Родной лес – без хозяина, зверята - без кормильца. А сам – душа-то будет ли на месте? Но возраст, здоровье, силы.
- Ещё чего-то хотел? – бодро и весело спросил директор, забирая заявление.
- Да мне бы, может, ветерана бы труда присвоить? На одну-то пенсию, маленькая она, тяжеловато мне будет. Может доплата за ветеранские какая мне положена, да может и в дом престарелых без очереди как ветерана возьмут?
Эти слова дед Мазай выдавил из себя через силу. Попросить за других, особенно за слабых, он мог всегда, попросить для леса тоже, без проблем. Но попросить для себя – получилось с великим трудом. Можно сказать, это стоило ему напряжения всех духовных и душевных человеческих сил. Никогда для себя ни у кого ничего не просил. А тут – нужда заставляет. Тем более, понимал Мазай, вроде как заслужил.
Директор вызвал в кабинет начальницу отдела кадров. Та с директором пролистала толстую папку, оказалось – личное дело Мазая. На толстой обложке папки сверху была мелким шрифтом написана фамилия, имя и отчество Мазая, а ниже крупно – Дед Мазай, кордон Ягница, урочище Бор-Тимонино.
Деловая начальница из кадров, снимая очки, тяжело вздохнула:
- Ты, дед, на ветерана не тянешь. Ну, да, сорок девять лет стажа лесником в одном лесхозе, это заслуживает уважения. Характеристика безупречная. Привлечений не было. Трудовая биография у тебя хоть в ФСБ устраивай работать. Но, понимаешь ли, мы чтобы тебя на ветерана труда представили, нам нужны документы. Мол, за эти годы было у тебя столько-то грамот, столько-то наград. А их у тебя не было.
- Да откуда же они возьмутся, коль вы их мне не давали, - еле сдерживая себя от слёз, пролепетал Мазай. – Я пока в лесу, километры в драных сапогах наматывал по болотам, да по чащобам, а вы тут себе грамоты рисовали, премии выписывали. Я лосям на своём горбу соль мешками по лесам таскал, сено по сугробам им в кормушки разносил. А вы-то что же, вон себе какой иконостас развесили. За что? – аккуратно показывал Мазай пальцем на стену, увешанную всякими грамотами и благодарностями от министерства, губернатора, депутатов.
Из лесхоза, весь зарёванный, Мазай пошёл в магазин. Купил себе бутылку водки и шоколадину – сто лет шоколада не ел, а не выпивал практически ни разу. Так, по молодости однажды три стопки, да один раз стопку на пятидесятилетие.
- Выпить бы с кем? – плакал Мазай. – Поговорить, поделиться, поплакаться бы с кем, чтобы поняли, услышали, посочувствовали. Но с кем?
Ничего не оставалось, как вернуться к сестре. Она родная, поймёт, поможет, приютит дожить свой век – думал Мазай.
Сестра встретила с упрёками.
- Говорили мы тебе, раздурню такому. Пока ты сидишь в своих лесах, трясёшься там над своими птичками, люди вон себе дома, целые особняки строят, премии себе выписывают, пенсии себе выбивают. А ты? Олух ты, правда что и есть – дурачок Мазайка.
Думал Мазай, что сестра поймёт, поддержит, подбодрит добрым словом. А вышло иначе. Добила она и без того плохое настроение.
Тихо ушёл на крыльцо, выпил пару стопочек, закусил шоколадкой и тут же окосел.
- А пропади оно всё пропадом, - плакал, сидя на крылечке, Мазай. – Ни в ранешние времена меня никто не ценил - только смеялись. Ни нынче никто не ценит - только ругают, упрекают. Даже сестра родная. А что я кому плохого сделал? Коли бы воровал, да обманывал, наплевательски бы к природе, к своей работе относился, сейчас бы, может, и правда жил со своей большой семьёй в большом доме, с внуками бы возился, ветераном бы или каким заслуженным был. А, сейчас, эх.
Впервые в жизни дед Мазай запил. Хоть и не сильно, не тяжело, но всю неделю, каждый день с самого утра он садился на крыльце, открывал бутылочку и в одиночку попивая, сам с собой вёл беседу. К нему подходил старый пёс по кличке Бим, ложился у него в ногах и слушал:
- Эх, Бим, и почему же человеку миром не живётся? Всё воюет человек. А за что воюет? Всё же есть у человека – руки и ноги, голова с разумом, земля есть с богатствами, реки. Жил бы человек на земле, любил бы её, обихаживал, да заботился бы друг о друге. А человек от земли только берёт. Выпиливает тысячами гектаров лес, зверьё истребляет. Ради чего? Чтобы человеку лучше жилось? Да разве же может человек жить лучше, если окружающему его миру плохо, если матери-природе его плохо? Разве может? Нельзя жить человеку хорошо, за счёт того, что он делает окружающему миру плохо.
И читал Мазай вслух по памяти стихи:
Мне дано восхититься Землёй через прорези глаз
И ослепнуть от огненных струй через век амбразуры.
Наших прихотей власть
на зелёных лугах разлеглась,
Маскируя под благо свои деловые абсурды.
Пьянка Мазая сестре надоела, и она стала его ругать и намекать: пора бы тебе Мазай и честь знать, иди в свой дом.
И Мазай ушёл. Сестра и не поняла куда. Дня через три она позвонила ему на телефон, но тот, как всегда, оказался выключенным. Дошла до его дома, а там он и не показывался. Стала искать его среди знакомых, поспрашивала, да отступилась – не маленький, вернётся. Через неделю к сестре пришла начальница отдела кадров из лесхоза. Искала Мазая, мол, пропал, как в воду канул, а ему совет ветеранов договорился с областным министерством природных ресурсов, присвоить звание заслуженного лесничего, нужны кое-какие документы. А ежели ему заслуженного получить, то и ветерана труда он получит автоматически со всеми льготами и доплатами.
Обеспокоенная пропажей Мазая, сестра принялась за поиски. Наступали морозы, она поехала в райцентр в милицию, в больницу, в морг, обошла все дворы окрестных деревень – нигде брата не было. Где он, окаянный?
Поехала с охотоведом на кордон.
- Вот наверняка он там, - бубнила всю дорогу сестра. – Ведь уволился уже. И свой дом есть. Живи себе на пенсии, отдыхай.
Мазай и правда оказался на кордоне. Снова обросший, погрязневший. Приехали – рассыпал совком по мешкам соль – подкормку для лосей.
- Васька, - сестра впервые за много лет, а может и впервые за всю жизнь, назвала Мазая по имени, - олух ты несчастный. Куда пропал ты? Ведь все тебя ищут. И лесничество ищет, и совет ветеранов, и я все ноги стёрла.
И тоже впервые за много лет, возможно с детских, она обняла брата, крепко и искренне.
- А никуда я не пропал. Что мне в деревне делать? Кому я там нужен? Тут я нужен. Тут мне быть надо. Тут и помру.
- Поехали, собирайся, дают тебе заслуженного лесничего и ветерана труда. Собирайся, документы подавать будем. Договорились уже.
Мазай сел на пень, уткнулся носом в землю и снова обратил внимание на валенки:
- Вот ведь, смотри чё, опять забыл галоши напялить, все ноги промочил, - едва улыбаясь и еле сдерживая в горле комок, проговорил он.
- Нечего дурью маяться, поехали.
- Нет, не поеду. Не нужны мне ни ветеранские, ни заслуженные. Не для этих бумажек я жизнь жил. Не для доплаты к пенсии. Не для наград человеческих. Понятно вам? Себе их заберите.
- Дурачок ты, Вася, дурачок. Правда, что и есть дурачок Мазайка. Никому твоё сердобольство не нужно. Ясно тебе? Никому. Лишь одному тебе. Дурачок ты, слышишь?
- Сами вы дурачки, - не глядя вслед уезжающему «уазику», прошептал Мазайка и продолжил рассыпать по мешкам соль – витамины для лосей.
Коновалов Дмитрий Михайлович