под крышей моего дома роятся тени – длинные, гибкие, гладкие, как безглазые чёрные кошки. бродят по комнатам, скорбные, потерянные, неприкаянные – всегда за спиной, всегда молчат и будто бы ждут: то ли доброго слова, то ли проклятья, то ли удара. я не щедра ни на добро, ни на зло – потому оставляю крошки на столе, недопитое молоко в стакане, белый куриный жир в раковине. наутро не остаётся ни хлеба, ни глотка, ни грязи, а мусорный пакет завязан в узел.
тени в моём доме показываются редко, никогда – при свете. стелются над полом, растекаются по стенам, словно густые чернильные кляксы. отращивают щупальца, расползаются – исполинские пауки, которым некуда деть заплетающиеся ноги. порой, за полночь, я задеваю их бока, проходя мимо. они ластятся – с лучами солнца я просыпаюсь с царапинами и синяками, расплывающимися под кожей; если нажать на них пальцем, они чуть ноют.
вечером, пока чищу зубы, оставляю коридор тёмным, а дверь приоткрытой. после душа жарко, томно, и в ванную проникает сквозняк; от него мёрзнут стопы, но я не спешу выбираться из тяжёлого махрового полотенца. в запотевшем зеркале я лишь бледный силуэт, такой же безликий, такой же размытый; из реальной жизни – хлюпанье тюбика с пастой да звук щётки, вычищающей задние зубы. изо рта валит ментоловая пена, и я давлюсь ею, а тени колышутся у порога: их взгляд, слипшийся воедино, мажет по загривку, по позвоночнику, по изнанке коленей, скользкий, бескостный.
питомцы в моём доме давно не водятся: они скулят, воют, кричат. кто-то сбегает – собаки, что отчаянно лижут лапы, ведь им здесь слишком стыло, промозгло, – другие умирают: грызуны и птицы, чьи сердца чересчур малы для страха, пустоты и голода. там, где я, у всего крадут душу: еда не бывает дымящейся и сытной, цветы желтеют, чахнут, вянут, оставляя лишь червей в расколотых горшках да мошкару, вьющуюся над листьями. на вкус всё отдаёт землёй и немного серой.
постель моя всегда расправлена, готова, и, когда ложишься в неё, одиночество пробирает до костей. но одеяло кучится, опасно свисая с края – я его не натягиваю, и иногда, в полудрёме, скидываю на пол. со временем привыкаешь к прохладе – и к ткани, задравшейся к животу, и к тревоге, пульсирующей под рёбрами, и вскакивать от прикосновений к щиколоткам и локтям. тени в моём доме тихие, робкие, трепещущие на границах, там, где ореол лампы тускнеет, истончаясь в тьму, в слепом пятне. и всё же, порой смелеют – и я переворачиваюсь, подставляя горло, позволяя вдохнуть свой запах.
шторы задёрнуты, замки заперты. тени нависают над моей кроватью, и я раскрываюсь под истошные вопли кошек, которых тут нет: поднять бёдра, развести, прогнуться. они никогда не тронут, но лишь если делать, как они хотят: как желает их бездонная глотка, сокращающаяся жадно, как желает их бархатная шкура-плоть, что льнёт на встречу, но не касается. бугрящийся сумеречный сонм дышит холодом мне в шею, между ключниц, и ниже, ниже, ниже, невинно, словно зверь.
я бы отдала всё за кошку на своей груди: со зрачком вертикальным, с радужкой зелёной, мерцающей в темноте. мне хотелось бы верить, что она смотрела бы в коридор и крутилась бы подле меня, тёплая, живая, не мигающая. отчего-то кажется: тени сгнили бы под кошачьим взором, рассыпались прахом.
но я лишь снова размыкаю губы – и впускаю их внутрь.