Не успела антоновка налиться спелостью, а поздняя капуста набрать сладости да хруста, как вновь натужно заскрипели половицы сеней под дробной поступью Верки-почтальонки. Верка хромала с детства, и ее поступь была узнаваемой. От худого предчувствия зашлось сердце Авдотьи, мозолистые пальцы машинально сложились в молитвенную щепоть, а пересохшие губы зашептали спасительную «Богородицу». Переваливаясь утицей, в избу вошла письмоносица. Она молча протянула повестку на фронт для младшего Толика, тихо добавив:
- Сбор через два дня, в девять, у сельсовета…-
Если бы не Верка, рухнула бы Авдотья на пол. Подхватила хромоножка бедную мать, усадила на лавку, поднесла кружку с колодезной водой и все говорила, говорила, говорила. О том, что война закончится не сегодня-завтра; что Толик едет на призывной пункт не один, а в хорошей компании; что он, Толик, не только талантливый, но и везучий…
- Да, права Верка, - думала Авдотья, оставшись одна. - Не обделил Господь парня везением и талантом. Вон, все стены увешаны его рисунками. Изображал всех подряд. Бабку Анну с дедом Егором, отца с братьями и даже меня. Недаром, какой-то столичный художник его одного из всей области в свое училище забрал. Почуял, видать, талант у Толика. –
Смахнула Авдотья слезы, да стала ужин собирать, чтоб побаловать напоследок сына. Поставила на огонь чугунок с картошкой, разожгла самовар, сала порезала, разделала селедку. Пока хлопотала по хозяйству, резь сердечная чуть поутихла, а как присела дух перевести, едучая боль навалилась вновь. Отсутствие фронтовых треугольников от мужа и старших сыновей давно лишили Авдотью сна и покоя, а повестка для младшенького Толика и вовсе разбередила нутро колкой занозой горьких дум:
- Господи, чего ему, каланче, на фронте делать… Любой фриц увидит его издалека и пальнет. Неужто, в такой большой стране других, пониже, не нашлось. Сидел бы дома, рисовал, да на своей чуднОй трубе играл. –
При воспоминании о трубе, нечаянная улыбка осветила заплаканное материнское лицо:
- Бывало, напялит ее на себя, как хомут на лошадь и дудит. ПА да ПА. Я, бывало, потешаюсь над его странной музыкой, а он шуткует:
- Вы, маманя, не смейтесь! Коли нужда припрет, этот геликон нас прокормит. Вот стану на похоронах играть и разбогатеем, как графы. –
Дед Егор, Царствие ему небесное, смеялся над занятиями младшего внука до тех пор, пока Толик на своем геликоне не сыграл Камаринскую. Дед восхищенно хлопал по коленям в такт наигрышу, а в конце концерта произнес:
- Ну, мастер! Право-дело, мастер! Вон, какую рапсодь отчебучил на четырех кнопках. Я когда-то, с одним таким мастером-турком в одном окопе воевал. Вырежет он, бывало, свистульку из ивняка, аль камыша и чего хошь на них сыграет. Вот и ты даровитый, как тот турок. Да и мастью с ним схож... –
Не кривил душой старый Егор. Походил Толик на турка, причем схожесть с каждым годом становилась все ярче и выразительней. Кучерявый, смуглый, голубоглазый, стройный, он был на голову выше кареглазых, приземистых братьев и отца. Видно, не врала бабка Анна про залетного богомаза Бурхана, который давным-давно их местную церковь расписывал. Похоже, не устояла прабабка перед сладкими посулами красивого иноземца и понесла от него семя восточное. Оно-то и отозвалось в Авдотьином последыше, прилепив к его православному имени кличку Турок.
Разбирая наследный сундук бабки Анны, Авдотья обнаружила пожелтевшее фото турецкого богомаза. С карточки смотрел сам Толик, славянские гены которого, слегка распрямили смоляной завиток далекого предка.
- « -
До сельсовета Толика провожали мать и Верка. Выплакав все слезы дома, Авдотья не выпускала сыновью руку из своей мозолистой ладошки. Маленькая, сухонькая, осунувшаяся, запрокинувшая голову вверх, мать не спускала глаз с сына. Когда объявили команду грузиться, Авдотья невольно вскрикнула. Через пелену угасающего сознания она услыхала шелест отъезжающих колес. Сползла бы Авдотья в дорожную пыль, да Верка удержала осиротевшую мать от падения, проводив горемыку до дома.
Эшелон с новобранцами тронулся на северо-запад той же ночью. Поездка растянулась на неделю. За это время обитатели теплушки сдружились, объединили домашнюю снедь в общий котел, и, трапезничая, вспоминали забавные случаи из жизни. Самой яркой личностью среди новобранцев был бывший тракторист Витек. Огненная шевелюра и рассыпанные по всему лицу солнечные веснушки, невольно приковывали взгляд к улыбчивому обладателю яркой внешности. От Витька исходила такая мощная волна жизнелюбия, что каждому хотелось задержаться около него, особенно когда он душевно пел под аккомпанемент своей гармошки.
Именно Витек стал главным объектом карандашных набросков Толика. В разных ипостасях смотрел Витек с листа: поющий, жующий, грустивший, смеющийся. Отметив поразительное сходство натуры с портретом, новобранцы окрестили Толика Репиным. Многим хотелось получить свой портрет от новоиспеченного Репина, и Толик с удовольствием выполнял заказы попутчиков.
Необстрелянным новобранцам частенько приходилось видеть на полустанках санитарные поезда, возвращающиеся в тыл. Разговоры с ранеными о чудовищном Витебском котле, в котором невозможно выжить, прошивали души будущих солдат ужасом.
- Мне страшно, - шептал Толик - Нутром чую, не вернусь я с этой войны…-
Витек, как мог, успокаивал приятеля:
- Не дрейфь, художник! Прорвемся! Ты меня еще у Рейхстага изобразишь! –
Но в словах бывшего тракториста невольно угадывались нотки горьких предчувствий, не покидавших и самого Толика со дня получения повестки.
- « -
Через два дня скоротечных учений, отправили новоиспеченных солдат к линии фронта. Не успела рота занять оборону, как попала под шквальный огонь пулеметного расчета. Рухнули солдаты на раскисшую землю, с ужасом ощущая смертоносный свист пуль над головами. Толик, оглушенный несмолкаемым треском вражеских пулеметов, скорее ощутил кожей, чем услышал страшную команду атаковать высотку. Вдавился новобранец в спасительную землю, и, казалось, не было силы, которая оторвала бы парня от ее поверхности.
И вдруг Витек, не выдержавший напряжения, вскочил и, прижимая автомат к груди, петляя, рванул к проклятому холму. Через пять-шесть метров парень резко прервал бег, нелепо взмахнул руками и, мелькнув в полете солнечной дугой, рухнул навзничь подбитой птицей.
Пульс, бьющий по вздувшимся жилам геликоновым ритмом, оторвал Толика от родной земли. Под аккомпанемент пулеметного оркестра смерти, мчался юный воин к проклятому холму, не зная, что вся рота рванула за ним, как за лидером в забеге. Неслись солдаты в сторону высотки, падая, беспорядочно стреляя, изрыгая из глоток вопли ужаса и боли.
И вдруг наступила тишина. Внезапная, звенящая, прозрачная. Казалось, что весь мир замер в оцепенении. Но минутой позже, в эту тишину, заложившую уши, вплелся отдаленный лязг, уверенный и наглый в своей одержимости. Из-за холма, на уцелевшую горстку солдат, надвигались «Тигры». От первых же взрывов танковых снарядов, поднявших на дыбы непаханый чернозем, полегла оставшаяся воинская рать.
Подхватила Толика взрывная волна, качнула над раскисшей землей, и небрежно швырнула на пол комнаты, заполненной людьми. От толпы хмурых обитателей странного жилища отделился Витек и с радостным криком бросился обнимать Толика. Сквозь Витькины приветствия услышал Толик родной голос бабки Анны:
- Ну, что ты, Витька, козлом скачешь, иди отседова. А тебе, Толян, сюда еще рано. Ступай себе с Богом. –
Оказавшись за порогом чуднОго дома, Толик осмотрелся. Тишина. Отдаленные орудийные звуки эту тишину слегка тревожат. А сам он лежит в воронке от снаряда. Неудобно лежит. Нога левая, носком вниз вывернутая, прошита осколком. Осколок этот затянул в плоть ноги кусок шершавой шинели. Пропитывается солдатское сукно ржавчиной крови и застывает на холоде глянцевым пурпуром. Хотел было Толик поудобней ногу уложить, да не вышло. Жгучая боль пронзила правое плечо. Скосил боец глаза и увидел полуоторванный рукав, в прорехе которого пугающе зияла окровавленная рука.
От нестерпимых страданий выл Толик и жаждал забвения, но в его зыбкие сны слеталось алчное воронье. Оно тучей кружилось в небе, норовя спикировать и растерзать неподвижное тело.
Не единожды пытался Толик вернуться к бабке Анне, и всякий раз гнала его бабка, добавляя для пущей убедительности брань и подзатыльники. А в последний визит в странный дом, усмотрел Толик в толпе знакомого человека. Смуглого, высокого, кучерявого, с глазами цвета небесной сини. Решительной поступью подошел знакомый незнакомец к Толику и твердо произнес:
- В тебе течет кровь моего рода. Ты обязан продлить и прославить его. Я, твой предок Бурхан, велю тебе уйти из царства усопших. Тебе предначертано долго жить и много творить. –
Вытолкал смуглый человек Толика из комнаты, проскрежетав дверным засовом с внутренней стороны. Один на один остался парень со своей бедой. Пошевелился нескладно, заскрипел зубами от пыточных мук и поплыл в страну липких сновидений с голодной вороньей стаей.
- « -
Очнулся Толик от яркого света, боли и ядреного запаха карболки. Люди в халатах, перепачканных кровью, перекладывали его с носилок на высокий стол. Небритый чужак в белом колпаке коснулся запястья здоровой руки Толика, помолчал, будто прислушивался к своим мыслям, и тихо произнес:
- Ну, начинаем... С Богом... Наркоз...-
Послеоперационное беспамятство длилось целую вечность. Пробуждение было болезненным и пугающим. Рельеф суконного одеяла, укрывавшее Толика, выявил непривычные впадины. Скрипя зубами от прострельной боли, приподнял Толик изношенное покрывало здоровой рукой и от увиденного поплыл в вязкую топь забвения, в котором без устали кружили злобные вороны. Правда, у этой алчной стаи пропало желание поживиться солдатской плотью. На узкой кровати лежал не окровавленный солдат, а забинтованная мумия без правой руки и левой ноги.
Очнулся Толик от жгучего желания вернуться в проклятую воронку и сгинуть в ней бесследно, или выплыть на стремнину, безвольно сложить руки на груди и исчезнуть в глубине. Дальше жить не имело смысла. Без творчества, без музыки, без будущего. Стиснул парень зубами край ветхого одеяла, чтобы не завопить от боли и безысходности, да вовремя сестричка подоспела с уколом. Обмякло истерзанное тело солдата, отступила грызущая боль, перестали кружить злые вороны. Бурхан, мираж зазеркалья, приблизился к кровати Толика и, примостившись с краю, доверительно рассказал Толику историю своей короткой жизни:
- Когда я расписывал купол российского храма, оступился, упал с верхотуры и сломал правую руку. Когда переломы срослись, рука утратила подвижность. Чтобы завершить роспись церковных стен, пришлось работать левой рукой или зажимать кисть зубами. Послушница этого храма, твоя пра-прабабка, помогала мыть кисти, составлять краски, поднимать их на леса. Так мы и слюбились. Когда возлюбленная понесла от меня, пожениться нам не позволили, хоть я давно принял православие. Вышвырнули меня взашей, как нашкодившего щенка, не дав закончить работу. Так и развалился наш невенчанный брак. Перед отъездом на родину, я вложил в медальон любимой свое фото. Его покажет тебе мать, когда домой вернешься. Не успел я выйти на большак, как извели меня лихие люди. Может на деньги позарились, а может, сохраняли репутацию набожного семейства моей милой. -
Помолчал кучерявый пращур, смахнул навернувшуюся слезу и продолжил:
- И вот случилось счастье. Спустя целый век, в семействе моей невенчанной жены, родился ты, похожий на меня, как две капли воды. У тебя есть талант, целая рука, чутье к музыке. Что еще надо для счастья! Твори, продлевай наш род, радуй народ! Да, чуть не забыл… Не забывай про Верку. Из таких, как она, надежные жены получаются. Уж, ты поверь мне, бывалому турку...-
- « -
Медленно шел на поправку Толик. Лишь к весне стали затягиваться раны. Ходячие больные помогали Толику выбираться во двор лазарета, где звенела капель, а солнце старательно слизывало потемневший снег, выявляя рыжие проталины прошлогоднего дерна.
Пронзительная синь витебского неба, березовые косы с набухшими почками, размытые очертания уцелевшей церквушки с позолоченными луковками, неистово, до дрожи, до зуда в руках просились на холст. В воображении возникали разноплановые эскизы, шла интуитивная пристрелка ракурсов и перспектив. Нахлынувшее вдохновение будоражило душу и требовало немедленного выплеска. А левая кисть, методично сжимающая резиновый мячик, упорно готовилась к грядущему творчеству.
Когда сиреневый разлив расплескал духмяную пену по палисадам, а старая антоновка обрядилась невестой, у дома Авдотьи тормознул колхозный грузовик. Объявляя о прибытии, юный водитель шаловливо нажал на клаксон и помог Толику выйти из кабины. Выскочила из избы Авдотья, ткнулась в сыновью гимнастерку и застыла, счастливо шепча: - Жив, жив, мой соколик…-
Никого не потеряла на войне Авдотья, всех отмолила от беды неминучей. Она была единственной матерью на все село, которая проводила на фронт близких и встретила их из кромешного ада. Сыновья Авдотьи, вступившие в партию на фронте, не противились материнской религиозности. Осознавали, что на кровавых дорогах войны они всегда ощущали некий заслон, оберегавший их от смертельных ранений. Наверное, это и был ангел-хранитель в лице матери, денно и нощно испрашивающей у Всевышнего сохранить жизни близких.
- « -
Творил Толик самозабвенно. Работа отбивала аппетит и сон. Хотелось передать холсту все громадье идей, сложившихся в памяти за время вынужденного простоя. Частенько ныла левая рука от перенапряга, и Толик, памятуя советы пращура, зажимал кисть зубами. Его авторская выставка состоялась через пять лет после войны. Все преподаватели художественного училища, родня, толпа друзей и знакомых, молча всматривались в портретные лица.
Вернисаж начинался с портрета матери. Сын передал образу боль пережитых лишений и страданий, но несгибаемый дух, сочетаемый с мудростью и крестьянской добротой, был прописан достоверно и по-житейски верно.
Со следующего полотна на мир честной смотрели огромные глаза жены Веры с годовалым наследником на руках. И не было больше в мире таких любящих глаз и такого преданного сердца, готового прийти на помощь любому нуждающемуся.
У портрета поющего Витька с трехрядкой задерживались многие. От веснушчатого парня исходила такая мощная волна жизнелюбия, что невольно слышались отголоски ядреных частушек.
Из череды славянских лиц, выбивался портрет иноземца, имевшее разительное сходство с автором полотна. Синева глаз, переходящая в аквамариновую гамму, жесткий завиток шевелюры, прямой взгляд из-под иссиня-черных бровей, подтверждали генную закономерность рода.
Пронзительно и трепетно была выписана Витебская церквушка, чудом уцелевшая при бомбежках. На фоне весеннего неба просматривались набухшие березовые почки, подтверждающие природную закономерность ухода студеной поры и веру в радостные перемены.
Военная тематика выделялась темным и мрачным фрагментом на фоне соседних полотен. Эшелоны с красными крестами, искалеченные солдаты, перепаханная взрывами черная земля, грохочущие танки, мечущееся воронье над солдатскими телами, невольно возвращало военное поколение к тяготам, лишениям и мрачным воспоминаниям, где не было места солнцу и любви долгие четыре года.
За военной серией картин следовал цикл цветочных композиций, так любимых Авдотьей. С полотен звенела неотъемлемая атрибутика сельских палисадов: золотые шары, нежные флоксы, важные георгины. Веселое разноцветье наполняло души посетителей целительной силой красоты, которую невозможно испепелить ненавистью.
Выставочный цикл завершался автопортретом. Художник изобразил себя играющим на геликоне. С полотна солнечно сияла начищенная медь, а пальцы единственной руки легко прыгали по кнопкам-пистонам, помогая извлекать музыку страсти и непобедимой любви к жизни.
- « -
Девяностолетие именитого художника совпало с рождением правнука, в облике которого просматривалось восточное эхо. Кто знает, может самобытный талант прадеда засияет искрой Божьей в наследнике и прорастет в нем стойкостью воина, святым состраданием к слабому, бесхитростным многоцветьем деревенских палисадов или звонким колоритом турецких базаров. Ведь все в мире развивается по спирали. И это закон жизни.