– Вот сюда он сползет, – сказал Николай и указал место на зеленой траве, где пробивался росток недавно посаженной сливы.
«Он» – это летний дачный домик с верандой, шесть на шесть метров, крытый шифером. Мы в нем живем уже много лет. Каждую весну я приезжаю сюда на электричке, вскапываю огород и сажаю укроп, морковь и петрушку. У меня не очень получается, но ежегодно этот ритуал повторяется. Главное, конечно, не в огороде, а в воздухе, который ни описать, ни изобразить невозможно. Разве что стихи Ахматовой дают некоторое представление:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни,
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
У Ахматовой речь идет об окрестностях Петербурга, просквоженных морским ветром с пролива. Но и воздух нашего Подмосковья бывает необыкновенно хорош.
Ради него мы приезжаем сюда весной, привозим вещи, расставляем их по углам и живем до осени с детьми, пока не становится ясно, что дальше никак нельзя. Две наши девочки выросли здесь на приволье, общаясь с соседскими детьми. Детская ватага перемещается от дачи к даче, как живой трепещущий клубок, где есть свои правила, условия игры и поведения. И все это оказалось вдруг под угрозой, потому что фундамент нашего дома покосился, и стало ясно, что он может рухнуть в любую минуту.
Слишком близко к поверхности пролегают грунтовые воды. Зимой они замерзают, и столбы, на которых покоится наша дача, начинают вести себя как пьяные. Каждый наклонен в свою сторону, и наклон этот из года в год возрастает, а центральный столб вообще рухнул.
Когда я осознал положение, я, единственный мужчина в семье, понял, что надо действовать. Но как действовать, когда ни одного свободного рубля в доме нет и, что особенно ужасно, не к кому обратиться за помощью, не у кого спросить совета. Нет рабочих, а те, что есть, не желают браться за это дело, потому что считают его невыгодным. Слишком обременительно лезть в подпол и там корячиться в полусогнутом состоянии за не очень большие деньги.
Николая я нашел на соседнем участке, где началось строительство нового дома. Он занимался фундаментом. Выкопал ров, повторяющий очертания будущего дома, сколотил из досок опалубку и заполнил ее бетоном, проложив предварительно арматурой. Это называется кольцевой фундамент. Откуда-то привезли бетон, и он, полуобнаженный, с наслаждением бросал его лопатой, играя мышцами, как рабочие на картинах советских художников – Дейнеки и, кажется, Александра Волкова. У него все получалось.
Он осмотрел фундамент нашего дома и, осмотрев его, сразу же отказался им заниматься, поскольку, как он выразился, возни много, а денег – пшик. Нужно глубоко копать, чтобы пройти грунтовые воды, а копать ему не хотелось.
– Вот сюда он сползет, – сказал Николай, и мы расстались на этом.
Шло лето, и опять все зависло в неопределенности. Семья моя находилась на даче, не обращая внимания на аварийное состояние дома, а я приезжал из Москвы на субботу и воскресенье. И каждый раз, приближаясь к дому, стенал и плакал от собственного бессилия. Дача еле стояла на покосившихся столбах.
И возопил я к Богу и сказал Ему:
– Что же Ты, Господи, мне не помогаешь? Разве не видишь, в какой я нахожусь ситуации? Не сегодня-завтра дом рухнет. Ведь это не прихоть какая-то, а нужда насущная. Легион ангелов должен быть здесь, чтобы помочь мне. Услышь и помоги!
Через минуту, конечно, мне стало стыдно, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. И я мысленно втянул голову в плечи, сознавая, что заслужил серьезное наказание.
Между тем лето выдалось на редкость прекрасное. Очень удались помидоры, которые мы посадили в небольшом парнике под пленку. И огурцы тоже не подвели. Я ловил божьих коровок и запускал их под огуречные листья, где завелась тля. Клубника созрела, и мы собирали ее в небольшие ведерки и частично съедали, а то, что осталось, превращали в варенье.
Была еще одна летняя радость – купание в лесном пруду. Пруд был проточный, не очень глубокий, но довольно большой, окруженный соснами, елями и березами. Я выплывал на середину, переворачивался на спину и смотрел на вершины деревьев, которые покачивались на ветру и казались живыми существами. И всю зиму потом я ожидал этого мгновения, и когда вспоминал о лете, первое, что приходило в голову, – это пруд и вершины деревьев на фоне безоблачного неба.
В один из августовских дней приоткрылась калитка, и появился у нас на участке человек, доселе мною не виденный. Стоял он нетвердо на своих ногах, был худ, но широк в плечах и хотел в чем-то убедить меня, хотел понравиться. Лет ему было около шестидесяти, одет скромно – потертые брюки, тенниска в клеточку и на голове кепка, из отличительных черт – куцая бородка. Он представился строителем и обратил внимание на то, что фундамент дома нуждается в ремонте. Я согласился с ним, однако заметил, что здесь придется глубоко копать. Не забуду его жест, он как будто прикрыл мне рот, чтобы сказать: не надо лишних слов, я знаю, что нужно делать, чтобы привести фундамент в порядок.
На клочке бумаги я записал его адрес и засунул в карман рабочих брюк. Надежды у меня не было никакой, потому что Иван Григорьевич (так звали гостя) был пьян. Можно ли верить пьяному? Он ушел, и я почти позабыл о нем, но проблема осталась. Кирпичная стенка между двумя столбами вдруг наклонилась и рухнула, обнажив невидимое ранее пространство под домом. И я понял, что отпущенное нам время истекло.
Я извлек листок из кармана брюк и прочитал записанный на нем адрес. Иван Григорьевич жил в железнодорожном поселке в стандартном пятиэтажном доме на пятом этаже в однокомнатной квартире. Утром в понедельник я застал его трезвым. Квартира была светлая, не заставленная, окна ничем не занавешены. Из мебели запомнились шкаф, две неубранные постели и телевизор на почетном месте. Никаких книг или, допустим, праздничной посуды в доме не было. Вообще поражала скудость обстановки, но это к делу отношения не имело.
Вместе мы отправились к нашей даче, он внимательно осмотрел ее и сказал, что к работе можно приступить хоть сейчас, но нужны щебенка, песок и цемент. И еще сказал, что копать придется на полтора метра и за каждый столб он возьмет двести рублей. Стоимость одного столба превышала мою месячную зарплату. Я согласился, не осознавая вполне, что делаю.
Работа на самом деле началась. Машину песка мы заказали через нашего сторожа, цемент купили на строительной базе, а щебенку – у соседа по кооперативу. Щебенка оказалась тяжелой, я возил ее на тележке в плоском корыте, не предназначенном для таких тяжестей. Но я был молод и здоров, и душу мою согревала мысль о том, что дело, наконец, сдвинулось.
Прежде всего Иван Григорьевич стал разбирать старые столбы. Для этого ему потребовались два домкрата. Один был его личной собственностью, а второй я одолжил у Ашота Тиграновича, нашего соседа по кооперативу, автолюбителя и мастера на все руки. Домкраты надежно держали дом, в то время как ИГ разбирал угловой столб. К каждому кирпичу он относился с величайшей бережностью. Он сбивал с них остатки цементного раствора и при этом не расколол ни одного кирпича, которые складывал аккуратно на свободном месте.
Оказалось, что столбы нашего дома углублены всего на двадцать сантиментов, чего, как вы понимаете, совершенно недостаточно. Строители дома допустили когда-то откровенную халтуру. ИГ убрал старый столб и приступил к рытью ямы. Тут я убедился, что ИГ очень сильный и умелый человек. Он орудовал лопатой с необыкновенной ловкостью. На глубине семидесяти приблизительно сантиметров появилась вода, заполнившая яму. Воду он вычерпывал и копал дальше, пока не прошел водяной слой, который оказался достаточно тонким. В основании столба на полутораметровой глубине он сделал бетонную подушку, в которой использовал остатки старой отмостки. Затем сколотил опалубку для столба и стал слой за слоем заполнять ее бетоном до уровня земли. Бетон мы месили в старом корыте, смешивая в определенной пропорции песок, цемент и щебенку. Обшарив всю округу, я приносил булыжники, и он бросал их в нутро столба. Когда была закончена подземная часть столба, ИГ стал выкладывать его кирпичную надземную часть. И я наблюдал, как растет неуклонно наш столб, выверяемый уровнем и отвесом.
При этом жизнь на даче продолжалась, как будто ничего особенного не происходило. Дети взбегали вверх и сыпались гурьбою вниз по крыльцу. Моя теща занималась готовкой и зимними заготовками, а жена-художник участвовала во всем понемногу и одновременно писала картины акварелью. Я же был на подхвате, помогая ИГ всем, чем было возможно.
Между тем с наступлением первого сентября лето закончилось. Дачи внезапно опустели. Стало холоднее и как-то безнадежнее. На деревьях прибавилось желтизны, которая перемежалась багровыми тонами. Птицы тревожно кричали, улетая на юг. И мои домашние отправились в Москву. Мы с ИГ остались одни. Отпуск мой был на исходе, но стоял уже второй столб, вместе они напоминали два зуба в стариковском рту.
И стало мне ясно, что даче нашей ничего не грозит. Не сползет она, скрежеща деревянными частями на землю, не исчезнет наше летнее драгоценное прибежище. С любовью и благодарностью взирал я на ИГ и под влиянием этих чувств совершил ошибку, в которой потом горько раскаялся.
В день, когда убрали домкраты, наш дом всей своей тяжестью опустился на два новых столба и они выдержали, я выдал ИГ четыреста рублей. Договорились, что работа продолжится завтра утром, однако ИГ не пришел. Несколько дней я ожидал его появления. Утром я уезжал в Москву в институт, а к вечеру возвращался, надеясь увидеть следы его пребывания на даче. Но ничего не происходило.
И тогда я отправился к нему домой. Дверь открыла его жена Феня, полная и, показалось мне, очень добрая женщина. Не знаю почему, но это стало мне безусловно ясно. Она поняла сразу, кто я такой, и ввела в комнату. На кровати под одеялом в окружении подушек лежал ИГ, был он бледен, голова забинтована. Слабым голосом повествовал он мне о том, как собрался отметить окончание первого этапа работы, однако в очереди в винном отделе магазина его избили. Относительно тех, кто это сделал, он высказался кратко, но выразительно. Повторить его слова я не могу. О судьбе денег я спросить не решился. Стоявшая рядом Феня тяжело вздыхала. Больной клялся продолжить работу, как только выздоровеет. Мне ничего не оставалось, как только поверить ему. Пожелав скорейшего выздоровления и попрощавшись с Феней, которая мне очень понравилась, я спустился вниз и вышел на улицу. Было уже темно, а мне еще предстояло добираться в Москву.
Прошел сентябрь, за ним октябрь, ИГ не возвращался. Каждое воскресенье я приезжал на дачу в надежде увидеть его и каждый раз уезжал ни с чем. Почему-то мне было невыносимо трудно еще раз идти к нему домой, хотя моя жена убеждала, что это нужно сделать.
В конце концов я отправился к нему и по дороге встретил Феню, идущую с сумками из магазина. Мы разговорились. Она сказала, что ИГ обязательно закончит работу, но пока не может, потому что голова еще не прошла. Я помог ей подняться на пятый этаж и убедился, что она еле ходит. Полная, с распухшими ногами и сильной одышкой, она преодолевала лестничные пролеты из последних сил. При этом ее улыбка светилась такой добротой, что я внутренне разрыдался от невыносимой жалости.
Наконец наступил ноябрь и с ним первые заморозки. Земля оказалась покрыта инеем, и мне стало ясно, что в этом году у нас ничего не выйдет. Откуда-то мне было известно, что на морозе с бетоном работы не ведут. Я взял домкрат и отправился к Ашоту Тиграновичу, чтобы его вернуть. Ашот Тигранович был дома, но собирался уезжать. Возвращаясь, я вдруг увидел рядом с нашей дачей ИГ. Он был трезв, собран и как-то по-особому строг.
– Ну что, продолжим? – сказал он.
Я вновь помчался к Ашоту Тиграновичу, счастье мне улыбнулось, он еще не уехал, и взял у него домкрат. Оказалось, что небольшой мороз бетону не страшен, и наши работы продолжились. За предзимний период ИГ сделал очень много. Дача наша стояла теперь на четырех столбах, между которыми он воздвиг кирпичные стенки с вентиляционными отверстиями, связанные со столбами арматурой. ИГ, кроме того, восстановил центральный столб, полностью завалившийся. Каждый из столбов уходил на глубину полтора метра. Оказалось, что ему нетрудно залезать под фундамент и работать в полусогнутом состоянии, он вообще не боялся работы.
Когда усилились морозы, работу пришлось прервать, к тому же у нас закончился цемент. Глубокой осенью мы расстались, договорившись встретиться весной. Я расплатился с ним за три столба и кирпичные стенки, на этот раз все прошло без происшествий.
Во время работы мы познакомились и сошлись дружески. Я задавал вопросы, а он отвечал на них скупо и лишь иногда с подробностями. Родом он был из Вологодской области из многодетной крестьянской семьи. В семье он был самым младшим. Его отец и старшие братья погибли на фронте. Работу строителя он освоил еще в школе, и это ему сильно пригодилось в армии. В конце сороковых – пятидесятые годы он служил на Дальнем Востоке в стройбате, который считался флотским подразделением. Он носил морскую форму, хотя ходить на кораблях ему не пришлось. В то время во флоте служили, кажется, четыре года. Он хорошо знал природу Дальнего Востока и тамошнюю жизнь.
Наша встреча состоялась в 1990-е годы. Это было время, когда обсуждали судьбу Курильских островов – отдавать их или не отдавать Японии. Я спросил его об этом. Он не стал вдаваться в подробности, а только заметил, что там много рыбы.
По окончании службы в свою деревню он не вернулся, а поступил на железную дорогу, где и проработал в строительной бригаде в течение многих лет. Его уважали за безусловное мастерство и честность в работе. Связи с родиной, однако, не прервались. Оттуда он взял первую жену, которая родила ему троих сыновей. Туда регулярно он посылал деньги, пока мать была жива.
Это был тихий застенчивый человек. Мы приглашали его к столу, когда сами обедали, и всякий раз чувствовалось, что ему неловко. Он говорил мало, а больше слушал. Вместе с тем ему было присуща профессиональная гордость. Халтуры он не терпел и любил работать один. Как строитель он знал себе цену, хотя никаких официальных регалий не имел.
Была у него одна слабость, хорошо знакомая русскому человеку, а именно водка, к которой он пристрастился в армии. Первоначально ситуация была не столь трагична, но, когда погиб его старший сын в пьяной драке, он сорвался и запил по-настоящему. Трезвые и запойные периоды в его жизни чередовались. Мир в семье нарушился. В конце концов, жена его выгнала, и он бродил один по поселку, пока Феня не подобрала его.
Со временем его перестали приглашать в серьезные строительные предприятия. В результате он сменил профиль и стал работать на дачах один. И ко мне он пришел, потому что сорвалось гораздо более выгодное предложение – строительство коттеджа. Он не рассказывал мне об этом, а просто как-то к слову пришлось. Никакой злобы по отношению к своим товарищам, членам строительной бригады, он не испытывал.
В мае мы встретились вновь. Закончить ремонт хотелось до переезда семьи на дачу, однако это не получилось. Возникли трудности с приобретением цемента. В продаже был только розовый очень дорогой цемент, его-то в конце концов и пришлось купить. ИГ доделал оставшиеся столбы, установил деревянную дверцу, ведущую в подпол, и приступил к отмостке – цементной дорожке вокруг дома. Дача стояла как новая.
Когда он занимался отмосткой, дети мешали ему: баловались, пробегали с визгом босиком по незастывшему раствору. Он, наконец, прикрикнул на них, и это помогло. Девочки стали в сторонке, глядя как он работает. И в этот момент Миска, наша домашняя кошка (имя происходит от «мисс»), промчалась по незастывшему раствору, и ее лапки запечатлелись в нем навсегда.
Я шептал слова благодарственной молитвы и все никак не мог с ним расстаться, придумывал новые поручения, пока он не попросил расчет.
Больше мы не видались. Бывая в поселке, я неизменно вспоминал о нем, когда проходил мимо его дома. Несколько лет спустя от сторожа мне стало известно, что умерла Феня. Последний раз я увидел его в компании собутыльников через стекло машины в один из переездов на дачу. Он сильно изменился, похудел, сгорбился. В глазах его горел огонь алкогольного возбуждения, которое он, очевидно, никак не сдерживал.
Жив ли он сейчас, я не знаю. Проходя мимо местного кладбища, я вспоминаю Феню. Доброта ее, как негаснущий огонек, до сих пор согревает меня. Дом наш стоит по-прежнему, фундамент цел и почти не изменился, хотя прошло тридцать лет. Ничто вокруг не напоминает об Иване Григорьевиче и Фене, но я не могу забыть о них.