Однажды старый Ли горевал. Вместе с ним горевал и друг его, старый Ван. Причина была понятной: неожиданно умер соловей, который каждую весну вил гнёздышко и заводил деток в маленьком саду поэта.
Старики сидели рядком над тельцем птички, и тяжелые слезы стекали по их щекам, промочив насквозь бороды и отвороты одежды.
— Сколько раз ты радовал нас своими песнями! — восклицал старый Ли.
— И ни одна из твоих песен не повторяла прежние! — вторил старый Ван.
— Каждый год ты улетал от нас в положенный срок, но всегда возвращался обратно!
— И всегда селился на одной и той же ветке старой корявой груши, словно доказывая, что истиная красота скрывается от невнимательного глаза!
— ОЙ! — взвыли хором старики, подали знак мальчику, который тотчас наполнил чарки рисовым вином, и опрокинули их.
— Ты был мудр, словно великий Кун цзы и добродетелен, как будда Амита-Фо! — продолжил плакание художник.
— Твой голос звучал слаще свирели Лин Луня! — голос поэта дрожал от печали.
— Ты был предан жене, хоть, правду сказать, особой красотой и талантами, кроме многочадия, она не отличалась!
— Ты очищал небо от полчищ насекомых, которые вредят посевам и противно зудят по ночам!
— ОЙ! — вскричали плакальщики, кивнули мальчишке и опрокинули еще по чарке.
И так сидели старики долго, вспоминая достоинства усопшего. Но кончилось все прозаически: вошла женщина, прислуживавшая старому Вану, особа, которую никто не назвал бы истинно гуманной. Она шлепнула на стол бумажную шкатулку и громко заявила:
— Вот, госпожа Ван велела прибрать труп в коробку и зарыть под старой грушей. — И, не обращая внимания на сетованья друзей, отобрала у них тельце соловья.