Сил становилось все меньше. Еще пару недель назад он мог, хотя бы на лифте, спуститься на улицу, посидеть полчаса на лавочке у подъезда, перекинуться парой слов с соседями, что возвращались с работы, полюбоваться цветущими в палисадничке ромашками.
Теперь не хотелось и этого.
Страшно? Нет, страшно в общем-то было не сильно. Наверное, потому что Сергей Петрович осознавал: все, что он мог, за свои пятьдесят восемь сделал. Все ли успел, что должен был? Там разберутся.
Грустно было оставлять Лилю. За последние полгода, с тех пор, как диагноз его стал очевиден и озвучен медиками, она постарела, это было заметно даже ему. Или особенно ему, помнившему ту, юную Лилю, такой, какой не знал ее так близко уже, пожалуй, никто другой на белом свете.
Да, страшно не было, там ждали, кто давно, кто не так чтобы очень. Родители, одни и другие, друг Вовка, разбившийся на мотоцикле двадцатисемилетним (даже жениться не успел, пацан), коллеги по работе, соседи – одиночество там ему не грозит.
Кроме Лили, конечно, было обидно еще вот за что: внуков он не дождался. И хотя дочке наказал свадьбу, если что, не откладывать, Сергей Петрович все понимал, никакая свадьба в ближайший год в их доме не состоится, не сможет Иришка переступить ни через свой траур, ни через материнское горе.
У них с Лилей настоящей свадьбы так и не случилось. Вот в этом он, конечно, перед ней был виноват. Да какая свадьба, все вообще изумились, когда он наконец решил остепениться. Серега, душа любой компании, нарасхват у девчонок, менял привязанности и заводил романы чуть ли не на спор. Чем его зацепила эта барышня? Первые пару лет все недоумевали. А уж когда появилась дача – Андрей, одноклассник, с которым выросли в одном дворе и впервые пробовали закурить вместе, тот вообще расхохотался – где Серый и где садовоогородная активность?
Это потом уже, когда все дни рождения и новогодние праздники стали отмечать там, и не только семьей, но и с теми же друзьями, все оценили и дом, и сад, и саму Лилю.
А тогда... да и сам он, признаться, ошарашен был этим внезапно – да с какого ляда – свалившимся на него наследством.
Отца своего Сергей помнил мало: с матерью разошлись, когда он только-только в школу пошел. Уже подростком как-то попытался завести разговор, почему, да может, встретиться хоть раз, но мать так демонстративно молчала в ответ, что больше Сергей тему трогать не решался.
По соседским полуподслушанным, полупересказанным тем же Андреем репликам, соединив отдельные фрагменты, он сделал вывод, что отец матери изменил, а та не простила. На этом тема была закрыта.
Может, и не женился он так долго, боясь повторения родительского сценария?
Но на Лильке он готов был бы жениться хоть на следующий день. Собственно, и провстречались они до росписи всего ничего, полтора месяца. Как он с ума по ней сходил!
Оттенок когдатошнего, того, самого первого, раннего желания откликнулся в теле знакомой нарастающей волной – но так же быстро физическое возбуждение сменилось слабостью.
А тогда... да он не то чтобы на дачу эту за ней поехал, на край света побежал, только бы она (Лиля, не дача!) не досталась кому-то другому.
Но другие ей тоже, к счастью, оказались не нужны, зато в эту деревенскую халупку она влюбилась просто с первого взгляда. Это она ведь и заставила его сюда приехать "ну хоть посмотреть".
Перед глазами всплыла картинка: ярко-красная "мазда" – они были популярны в 90-х, хотя цвет надо было еще поискать. Лиля, получив заветные права, хотела машину яркую; довольно удивительно, ведь в одежде в общем-то она всегда оставалась сдержанной.
"Мазду" ей купил еще отец.
– Это чтобы меня на дорогах сразу водители замечали и желательно держались подальше, – смеялась она сама над собой. – Мало ли в какой поворот вдруг не впишусь.
Но в повороты она вписывалась отлично. И когда Сергею пришло нотариальное уведомление о том, что, оказывается, отцовская бабка отписала ему дом в какой-то давно забытой им деревушке почти на границе с Витебской областью , – именно Лиля настояла поехать смотреть эту халупу, как про себя окрестил всю эту авантюру Сергей. "Я обещаю тебе доставку на место и обратно, это будет моя первая серьезная поездка за рулем", – обещала она, и хотя говорилось все без улыбки, чертики в ее глазах так и прыгали, и ямочка у подбородка манила, дурманила, сводила его с ума от желания. И ради этой поездки, ради дороги вместе с ней, ради смутных фантазий о том, что может ждать в конце дороги, он готов был тогда – да и потом – на что угодно!
Как же он, опять же про себя, чертыхался, пока они туда добирались: навигаторов тогда еще не придумали, каждые полчаса сверялись по карте.
Ну, приехали. Халупа оказалась ничего себе домиком на три комнатки плюс веранда. Вокруг, правда, все обветшавшее, забора почти не осталось, на участке травы по пояс.
И мне вот это надо? – кисло думал Серега, оглядывая новое владение. Еще и с матерью объясняться потом...
С матерью объяснилась Лиля, на удивление гладко. Она и с соседями в деревне перезнакомилась первой. Представлялась всем скромно: Лиля. Не невеста, не жена, не хозяйка. Просто Лиля. Через месяц ее тут знали все, и местные, и дачники, и особенно – детвора. Пока не появилась Ирка, на участке то и дело толкались чьи-то ребятишки, которым между делом Лиля придумывала то уличный фестиваль рисунков мелом, то концерт по ролям, то тимуровское поручение в лес за ягодами для деревенских бабушек.
Позже, уже став законной супругой, она смеялась, мол, не в Сергея влюбилась, а в его деревню. Деревня, действительно, была хороша, хотя и далековата.
Дом этот, как оказалось, строил еще прадед. Как чуял – перед самой войной. На войну его забрали тридцатилетним и оттуда он не вернулся. Жена осталась с двумя детьми солдатской вдовой: благо, деревне повезло, ее немцы не сожгли, потому и хата выстояла в лихолетье. Старший из сыновей, женившись, привел сюда невесту, и здесь они, будушие Сергеевы дед с бабкой, прожили всю жизнь: трудодни за палочки в шестидесятых, первые газовые плиты и телевизоры, развал колхозов, даже автолавки баба еще успела застать.
Бабку эту он помнил, правда, довольно смутно: пару раз летом, еще пока родители были вместе, его привозили сюда на несколько дней. Молчаливая, с вечно недовольно поджатыми, как ему тогда казалось, губами, она заставляла каждый вечер мыть ноги, не спрашивая, нравятся ли, пекла коржики и драники и напоследок давала – не матери, не отцу, самому Сереже в карман – пятерку, еще советскими. Иногда новенькой, почти шершавой на ощупь бумажкой, иногда мятую и с какими-то кем-то впопыхах записанными чернильной ручкой цифрами, но всегда не медяками, не светло-салатовой трешкой – пять рублей, стабильно, как сам Советский Союз и первомайские демонстрации.
Потом отец исчез, поездки прекратились. Он даже не задумывался, а жива ли вообще эта бабка, Анюта ее звали. Он и про отца-то старался не думать – а зачем?
– Она переживала, – позже, уже году на втором, а то и третьем их дачно-сезонной эпопеи, рассказала Сергею бабушка Дуня, соседка по участку. – Знала, конечно, что Петька задурил. Стерва там его одна на работе захотела увести, к рукам прибрать. А он, дурак, повелся, вы ж, мужики, красивые слова горазды слушать. Это только кажется, что нам, бабам, ласка приятнее да нужнее, а на самом деле... Эх, – вздохнула старушка, – загубил Петя и себе судьбу, и матери, поди, твоей. И ты вон без отца рос, легко ли... А теперь уж и поздно ниточки-то связывать, нету Петьки, и бабки нет... Очень она надеялась, что ты дом продавать не станешь. Смотри, Серега, не повторяй батькиных ошибок, перекати-полем не становись...
Дача радовала каждый год. То каким-то невиданным, фантастическим просто урожаем клубники, которому удивлялись даже местные дачники со стажем. То очередным ежиком, притупавшим из лесу к восторгу маленькой Ирки: та каждый вечер оставляла ему на блюдечке молока попить, чтобы он приходил снова. Лыжней и велосипедами, качелями, шашлыками у костра, секретиками и елкой, высаженной специально для новогодних праздников прямо возле забора, "чтобы каждый раз новую в город домой не срезать", рассудительно сказала Лиля.
Дача помогла, да что там, спасла фактически его от депрессии (или от пьянства) в то лето, когда отдел реорганизовали, а его сняли с должности. Он тогда затеял баню, мансарду на втором этаже решил достроить – чтобы перевести злость и обиду в физические, никого не разрушающие действия, помахать топором и потягать доски, только бы не сорваться в самокопания, саможаления, не травить задетое ноющее самолюбие в похмельных беседах.
А чайник! Сколько было смеху – и интриги – с тем чайником, старинным, то ли медным, то ли латунным ("а вдруг серебряным?!"), с изогнутой узорчатой наполовину искривленной от времени и тяжести ручкой и смутно угадывамыми цифрами на донышке – 1938 ("а может, восемьсот тридцать восемь, ну, пап?!")... Они его раскопали в одном из углов дома, когда заливали фундамент под сруб, укрепляя старые бревна. Ирка была уверена, что там обязательно еще должны найтись монеты, закопанные прапрабабкой или кем-то для потомков в качестве клада. Ну ладно, пускай не монеты, тогда письмо в будущее.
– Какое письмо, – рассмеялась Лиля, – много им писать в своей жизни доводилось, пахали с утра до ночи. Да еще про тебя думали, воображали, какой неслух вырастет через три поколения после них.
Тайну чайника так и не разгадали. Но и не выкинули, приспособили под мини-клумбу для маргариток, подвесили на веранде, до сих пор радует глаз.
– Лиля, – встепенулся Сергей, – поедем на дачу. Хоть еще разок, подышу, посмотрю. Мне там спокойнее будет.
Опустив припухшие от слез глаза, жена кивнула.
...Был месяц май, но весна в этом году выдалась поздней, и сад только-только расцветал. Деревья, за два с лишним десятка лет раскинувшие ветки чуть ли не на треть участка, потихоньку роняли белые лепестки на первую, молодую, свежую и нежную изумрудную траву и пушистые тянущиеся к большому солнцу солнышки-одуванчики.
Из старых, тех, еще бабкиных стволов почти ничего уже не осталось.
А земля продолжала жить.
28.09.2022