В районе десяти утра, в нескольких метрах ниже водосброса каменной плотины, на галечном берегу местами затянутой водорослями заводи, называемой аборигенами по старинке бучилом, с самого рассвета сидели два пожилых человека, Кузьма Лукьянов и его сосед по улице Симбирской Матвей Бутурлин. Клев в этот день был, на удивление не очень - на двоих если и поймали, то всего-навсего с десяток мелких ершей и плотвичек, но для них, как заядлых рыбаков, это было делом времени.
– Не шибко сегодня теребят у меня червя. – глядя в ожидании долгожданного клева на красный гусиный поплавок, торчащий спицей в центре маленького зеркального оконца между кучерявых водорослей, беззлобно возмущался сам с собой Матвей и щурился от солнца.
– Бывает. – шепотом отозвался Кузьма. – Не каждый же день тебе по полному садку отборных окуней таскать.
Несмотря на начинающуюся ближе к обеду жару, уходить мужики, так никуда и не спешили, и в надежде уцепится, хоть за какую-нибудь маломальскую соломинку, продолжали сидеть и упорно ждать поклевки.
– Тут дело не в садке. – отмахнулся, как от назойливого овода Бутурлин. – Мне в промышленных масштабах эту рыбу не надо. Боже упаси. На уху бы хоть ее нарвать.
– Давай еще подождем. Вдруг повезет.
– Конечно, подождем. Я и не спешу никуда. Чего дома делать? Жуков в огороде, я и вечером спокойно соберу.
Кузьма покосился на старинную, построенную первыми рабочими завода еще задолго до революции плотину, из-под кованого щита которой по ровному, покрытому сверху донизу вязкой тиной водостоку серебрилась двумя небольшими ручьями чистейшая прудовая вода.
– Я помню, мы еще щенками были, и тоже, вот так же, как и сейчас ходили на рыбалку, аж на далекий Чайный мыс. – на худом лице у Лукьянова появилась уставшая улыбка. – У меня в школе товарищем, и одновременно напарником по рыбалке Ленька Пастухов, такой был.
– Помню, такого. Они жили недалеко от моих стариков. У него еще отчим, дядя Саша Ежов, в войну пулеметчиком был. Бабка, твоего одноклассника, тетка Арина, старухам на лавочке частенько рассказывала, когда по телеку показывали фильмы про Великую отечественную, Ленькин дедушка, залпом выпивал стакан водки, утыкался на кровати лицом в подушку и, как медведица ревел.
– Ох, и шабутной был Ленька парень. Жила. Он потом, каким-то чудом окончил у нас в области военное артиллерийское училище, и почти что перед самым выводом советских войск из Афганистана погиб.
– Я знаю. У нас в музее, где про ветеранов говорится, его черно-белая фотокарточка, где он в солдатской форме с орденом Красной звезды, за стеклом на витрине лежит.
– Убежим, бывало, с ним вдвоем из дома украдкой, ни свет, ни заря, и, считай, весь день мы без вести пропавшие. Есть поклевка, нет поклевки, нам это было не столь важно, главное, подальше от родителей удрать.
– Все мы мечтали поскорее повзрослеть, и жить одни. Самостоятельности хотелось, воли.
– Молодыми были, безголовыми. Вот и все. Это щас мы с тобой понимаем, что лучше детства, ничего на свете нет. А тогда. Господи. Помню, на улице холод собачий, с голодухи, кишка кишке бьет по башке, а мы с самодельными удилищами из ивы, как будто бы дома есть нечего, как умалишенные на берегу сидим. И самое-то интересное, ведь не хворали даже никогда.
– То раньше, а то сейчас. Раньше-то экология намного лучше нынешней была, и еда не из пластмассы.
– Видимо. Вот, поди, и не болела ребятня. Зато щас, чуть-чуть внучат, где на сквозняке продует, и они, как заключенные, целую неделю с соплями, да с температурой, на бюллетени дома дурью маются, сидят.
Матвей, погруженный в свои думы, кивнул головой.
– Не знаю, как так получилось, Кузьма, но я больше всего, почему-то зиму люблю. – так и не отрывая глаз с гусиного пера, словно боясь спугнуть рыбу, еле слышно сказал он. – Помню, в школе еще учился, выглянул, как-то утром в окно, а там все белым бело. И так у меня на душе волнительно стало. Вот, думаю. Белый цвет, это же цвет чистоты, какого-то обновления, что ли. Еще из школы помню свою первую любовь. Мариной звали ее.
– Я че щас Чайный мыс-то вспомнил. – не дал ему досказать до конца Лукьянов. – Сидим мы однажды с Ленькой, вот примерно в такое же марево на бережку, вокруг мухи жужжат, кузнечики стрекочут, на пруду штиль, красота, и тут из-за поворота, аккурат в том самом месте, где Лошадиная скала, тихонечко чья-то лодка выруливает, и прямиком шурует к нам.
– А ты знаешь, почему ее прозвали Лошадиной? – теперь уже перебил Кузьму Бутурлин.
– Да уж не глупее тебя, Матвей Пантелеймоныч. Потому, что эта скала напоминает лошадиную голову, которая, будто бы воду пьет из пруда. Ну, так вот, значит.
– Извини. Я обычно этот вопрос горожанам задаю.
– Ближе-то, когда эта шаланда подплыла к нам, мы с Ленькой смотрим, а это сожитель нашего школьного завуча Риммы Степановны - дядя Валя Кулагин, рано утречком плавал мережи к Еланскому покосу проверять.
– Он же одно время у нас на конном дворе сторожил. А ты помнишь, как мы в детстве дразнили его?
– Конечно, помню. Кара-бара. Ха-ха-ха! – загоготал Кузьма. – Чтобы понять его слова, нужен был специальный переводчик. Уму непостижимо, как он бормотал. Ну, так вот, значит. Причалил, дядя Валя к нам, мы глядим, а у него на днище в лодке, рыбешка всякая разная и лещ огроменный, вооот такой вот лапоть лежит, и вся его чешуя, леща-то, от головы до хвоста, в маленьких красных пипках, как будто, в каких-то гнойных лишаях.
– Больной, что ли был? – спросил Матвей.
– К сожалению, да. Нездоровый. По крайней мере, нам Кара-бара, так сказал. Я потом долго после этого, никакую рыбу есть не мог, даже морскую.
Время близилось к полудню. Беспощадное своими ослепительными, огненными лучами июльское солнце, било рыбакам прямо в глаза, и с каждой минутой им находится на берегу, становилось все труднее. Но сдаваться без боя, было не в их правилах.
– Ты вот щас недавно обмолвился про школьную любовь? – на полном серьезе спросил Лукьянов.
– Ага. Представляешь? Вспомнил. Че, к чему.
– А я, чтоб ты знал, в первый раз по-настоящему влюбился, когда в Одессе-маме в десантуре служил. – и Кузьма, с какой-то необъяснимой, толи тоской, толи безнадегой посмотрел на разбитые на плотине, зияющие чернотой окна, и у него, как-то странно закололо слева в груди.
– Далеко тебя за любовью занесло-то. – аж присвистнул Матвей и с уважением посмотрел на товарища.
– Любовь, это дело, такое. Хе-хе. Необъяснимое. Знаешь, какая конфетуля у меня в армии была?
– В молодости все мы были, о-го-го.
– Ну, не скажи, не скажи. Ты мою гагаузку не видел.
– Кого? Это, что еще за гагаузка-трясогузка?
– О, брат. Эти гагаузы, еще та гремучая смесь. Там, кого только не понамешано у них в крови-то, и молдаване, и румыны, и болгары, и даже чуточку от турков есть. Но девки, сволочи, ох и красивые. Я бы хоть щас свою Салтычиху бросил, и туда к ним босиком убежал.
– А это, видимо из-за смешения кровей. Возьми вон, к примеру, эту нашу буфетчицу Лильку Метиску из кафе Натали. У нее ведь в роду, каких только национальностей нету. Один дед, кажется поляком был, другой дедушка русским, мать наполовину, толи чувашка, толи марийка, отец, по-моему, вообще из армян. Народы из ее родословной, как по учебнику географии можно изучать. Но, видная, зараза, особенно если еще по праздникам кудряшки свои русые накрутит, и напялит на худые ляжки капроновые лосины, глаз, ведь от нее не оторвать.
Кузьма, с какой-то неудовлетворенностью взглянул на Бутурлина и тихо усмехнулся.
– Ничего-то ты не разумеешь в ляжках, друг. Видел бы ты эту мою нерусскую русалку - Изабеллу Кабанюк, а сокращенно Беллу. Э-хе-хе. Глаза, как у цыганки Ляли Черной, смоль, носик маленький точеный, над верхней губой справа черная родинка и мягонький пушок. Ух! Ох, и нравилось мне с ней быть рядом. Постоянно персиками пахло от нее. Сначала-то, я все переживал, ну, какая у меня, простого ефрейтора с Урала Кузьки Лукьянова может быть гагаузка, да еще и с хохляцкой фамилией Кабанюк?
– Хе-хе. Смешно.
– У меня же тогда кроме голубого берета да тельняшки, больше ничего не было с собой.
– Как говорится, ни говна, ни ложки?
– Ага, как у латыша, хрен, да душа.
– Да ну, тебя. Хм. Латыша.
– А что, Матвей, не так, что ли? Кем был, тогда солдат советской армии? Да, как и сейчас, никем. Дырка, даже не от бублика, а от самого-самого маленького калачика, или от пуговицы. А у Белки трешка, потолки три с половиной метра в высоту, в самом центре города, недалеко от памятника дюку Ришелье. Как говорят одесситы, посмотри на дюка со второго люка. Ха-ха-ха! Я от такой житухи и поплыл. Дело, представляешь, даже к свадьбе подходило. Думал, как только на дембель откинусь, так сразу и надену ей на палец кольцо. Мать даже денег выслала мне.
– А чего же не женился-то тогда?
– Не порти мне нервную систему. Не женился, и все. Не судьба, значит.
– Чего, такое? Стесняешься сказать?
– Да брось ты. Ничего особенного. Просто она однажды громко рассмеялась, и я случайно заметил сбоку, что ее оголенные клычата в этот самый момент, были похожи на скалющююся дворнягу. Ха-ха-ха! Знаешь, как некрасиво и смешно она хохотала и растягивала рот? И после этого случая, я к ней тут же охладел. Как бабка отшептала. Это, знаешь, у нас, когда такса Райка, на кого-нибудь гавкала, сильно походила на эту мою кабанюшку. Ха-ха-ха! Вот так у меня с иностранными родственниками и не срослось, не стало тестя с тещей у меня на море.
И Кузьма беззаботно запел.
Лашате ми кантаре,
Кон ля шинтаре мано,
Лашате ми кантаре,
Соно итальяно...
Матвей сей юмор, как и песню итальянца Кутуньо, как-то не оценил, и для приличия лишь пожал плечами.
– Ну, ты, Кузя, и кадр. – только сказал он. – Хотя у меня тоже была одна, такая же звезда пленительного счастья. Ха-ха-ха! Когда она, что-то говорила, то ее аккуратненький веснушчатый шнобель, чуть ниже переносицы, дергался, как пистолетный затвор.
– Видишь, сколько лет прошло, а я все этот ее собачий хохот, из-за которого мы расстались, забыть никак не могу. – стали отчего-то слегка влажными у Кузьмы глаза.
– Ну, а как ты его забудешь, если это была твоя, как ты выразился, первая любовь?
Лукьянов с грустью взглянул на соседа и вздохнул.
– Знаешь, Кузя, анекдот? – решил его немного взбодрить Матвей.
– Смотря, какой.
– Вышла, значит, старая дева замуж. Сыграли свадьбу, прошла первая брачная ночь. На следующее утро ей звонит подружка: - Ну, как ночь-то прошла? Невеста ей и отвечает: - Да вроде бы ничего. Только я ему на утро сказала: - Ты, в следующий раз, либо вставляй, либо вынимай, а вот это туда-сюда меня раздражает.
И мужики, забыв и про поклевку и вообще обо всем на свете, в один голос, как жеребцы принялись ржать.
– У нас в Краснощеково, лет восемь тому назад директором школы работал наш дальний родственник - Роман Аркадьич Никодимов, такой. – умыв загорелое, покрытое мелкими морщинками лицо прохладной водой, Лукьянов поменял на крючке-заглотыше червяка и закинул его подальше от берега. – Он моей Главдеи, каким-то троюродным братом приходится, что ли. Блин, не буду врать.
– Да знаю я этого твоего Аркадьича прекрасно. Он до своего директорствования, когда здесь у нас еще работал, у меня у младшего внука Никитки химию с биологией преподавал. Худущий-худущий, сутулый такой и в очках, вечно ходил небритый и с амбре. Сталкивался я с ним пару раз на рыбалке. Вроде неплохой мужик. Выпить, правда, был, не дурак. Но, это нормально. Значит не брак.
– Можно подумать, что мы с тобой бракованные.
– Нет, конечно. – встрепенулся Бутурлин. – Выпивать, для здоровья даже полезно, просто меру надо знать.
– Вот и я о том же говорю. Меру надо знать обязательно. Только мой родственник, видать об этом позабыл, и его зеленый змий и скушал. Из-за его же фокусов Романа в ссылку-то сослали, краснощековских двоечников воспитывать. А мог бы и здесь стать директором запросто, если бы ковшами за воротник ее не лил.
– Ладно тебе преувеличивать-то. Ну, выпивает немного, и что? В канаве же с голым задом не валяется он?
– Слава Богу, хоть до этого он не дошел.
– Безгрешных не знает природа. Каждый со своим багажом. И потом, а у нас, что, в Краснощеково, разве не люди живут? Да точно такие же, как и все мы.
– Так оно, конечно. – согласился Кузьма.
– Ну, и подумаешь, что далеко. Хм. Зато, как там говорится, подальше от начальства, поближе к кухне?
– Ну, так вот, значит. Я че его вспомнил-то щас? Это самое. Работает, значит, мужик спокойненько себе, ребятишек деревенских учит уму-разуму, никому не мешает, и тут в наш районо, аж из области приходит срочная депеша, направить с самой отдаленной территории района официального представителя школы, да никуда-нибудь там в За****рищинск, а на международный симпозиум, прямо в Москву. Представляешь?
– Да уж. Конечно, представляю. Серьезный курултай.
– И кого бы ты думал, решили отправить?
– Только не говори, что Никодимова.
– Угадал. Ха-ха-ха! – захохотал Лукьянов, и от этого неловко покосился по сторонам. – Именно его, чижа.
– Да, ну?
– Вот тебе и ну. Железо гну.
– Удивил ты меня. Удивил. И не страшно им было пьяницу-то, на такое значимое дело отправлять?
– А что поделать? У нас же в районо люди ответственные, с мозгами, самоубийц, слава Богу, нет. Раз сказали свыше, с самой отдаленной, значит, с самой отдаленной. И потом, кто виноват, что Ромка там директор? Надо было, тогда его здесь на эту должность назначать.
– Логично.
– Ну, а если посмотреть правде в глаза, как на духу, то кого же еще-то отправлять, как не Ромку? Стаж у него солидный, с умишком тоже вроде все в порядке, зря наговаривать не будет. И потом, я же сказал, самым главным требованием для делегата, значилось, что он должен был быть из самой-самой непролазной, захудалой дыры. Поглядело наше местное начальство на карту района, покумекало, и все пришли к единогласному, так сказать, окончательному решению, что окромя моего родственничка из села Краснощеково, выходит и некого больше в столицу нашей Родины послать-то.
– С одной стороны, справедливо. – поддержал решение комиссии Матвей. – Оно и вправду у нас самое дальнее село, дальше уже только волки с лосями живут.
– Вот и Ромка, также посчитал. И потом, какой дурак откажется за казенный счет, да к тому же, по такому чудесному поводу, в саму Москву за песнями сгонять?
– Я б не отказался, точно.
– Приехал он, значит, к назначенному сроку в Кремлевский дворец, а там везде на полу красные ковровые дорожки, живые фикусы в клумбах, все кругом блестит. Тут тебе на первом этаже и магазины, и газетные киоски, и гардероб, и рюмочная, и всякие закусочные и кафе.
– Ты это щас серьезно сказал? – стал аж заикаться от услышанного изобилия Бутурлин.
– А для чего мне шутить?
– Ну, и ну. Ассортимент. Шикарно устроились люди. Теперь мне кажись понятно, почему у нас в России все начальники, такие мордатые.
– Ты слушай дальше. Поднимается он на лифте в огромный концертный зал, наверху люстры сияют, народу тьма тьмущая, битком, яблоку негде упасть. Со всей же страны собрали там людей-то. Начался этот симпозиум. Несколько часов без перерыва, друг за другом выступали разные докладчики, все их внимательно слушали, хлопали в ладоши. И тут самый главный ведущий, какой-то академик, неожиданно объявляет фамилию моего родственника, и вызывает его, как официального представителя уральской глубинки, на сцену делать доклад.
– Вот те раз. Врасплох его застал этот Ломброзо?
– А ты бы сам не растерялся, что ли?
– Мягко сказано. Я бы наверно оттуда деру дал.
– Он тоже, говорит, был готов, провалиться под мраморный пол. Да только побоялся свое районное начальство подставлять. Честный же, дурак. И тем более, он доклад-то на всякий случай все же дома накатал. Он насчет этого дошлый товарищ, его голыми руками не взять.
– Дальше-то, что было?
– А что дальше? Дальше выходит он, значит, такой нарядный и чуть-чуть поддатый на высокую трибуну, где когда-то даже Ельцин выступал, перед ним бутылка с газированным Боржоми, блестящий хрустальный стакан.
– Все, как и положено для Кремлевского дворца. Такое знаменательное мероприятие, и тем более международного уровня. Нельзя было нам лицом в грязь упасть.
– В зале гробовая тишина, все делегаты и министры ждут выступления сельского директора школы. Достал Ромка Никодимов, значит, из внутреннего кармана пиджака, какие-то квадратные бумажки, тщательно протер чистым носовым платком свои очки, и отхлебнув с полстакана минералки, на одном дыхании зачитал доклад.
– И всего-то и делов? – ухмыльнулся Матвей, и перебросил наживку в другое, как ему показалось более удачливое место.
– Если бы все. Хе-хе. То было бы неинтересно. Самое потешное с ним произошло в конце. Только, значит, наш Роман Аркадьич собрался с трибуны топать на свое законное место, как ему, какая-то сука бля, какой-то вшивый умник решил задать последний, что называется, заключительный вопрос. Дескать, а все ли учебные классы в его родной школе оборудованы персональными компьютерами, и подключен ли к ним интернет?
– Чего? – Бутурлин захлопал глазами.
– Ты понял? Да?
– Какими еще, такими компьютерами? Хм. ЭВМ? Ничего себе заявочка. Это в Краснощековской школе? Да там у них даже уборная, и та находится в самом дальнем углу школьного двора на улице, и сами учебные классы они до сих пор дровами топят, юмористы. Ха-ха-ха!
– Вот и он им, примерно, таким же понятным русским языком и объяснил. Якобы, свет-то в Краснощеково появился в конце восьмидесятых, а уж про компьютеры вообще пока речи в райисполкоме не идет.
– Смелый ответ, достойный уважения. И что ему на это сказали в Кремле?
– А что они ему скажут? Хм. – с сарказмом усмехнулся Лукьянов. – Тоже мне. Не вводите в заблуждение мировую общественность, рявкнули на него из президиума эти упрямые бараны, и шуганули нашего Ромку из зала вместе с его недопитым Боржоми, как шелудивого пса.
– Никто у нас правду не любит. – глядя в одну точку сказал Бутурлин. – Где же свернула ни туда наша страна?
– Я также думаю. Не в том он месте эту правду-матку рубанул с плеча.
– К великому сожалению, ты прав.
– Эх! Какие, к черту компьютеры-мампьютеры, когда народу скоро будет жрать и одевать нечего, когда у людей происходит моральное разложение в душе.
– Хотя, правильно он им сказал, этим чинушам. Надо всегда, только правду говорить в глаза. Авось, и у кого-нибудь из них и отложилось это в голове?
– Э-хе-хе. – обливаясь потом, тяжело вздохнул Лукьянов. – Говорить-то, Матвей, можно все, что угодно, даже правду. Только за нее у нас в последнее время, отчего-то все чаще бьют по соплям.
– Ну, и что? – не согласился с озвученной позицией Кузьмы Бутурлин. – И что? Ответь мне? Что из того? Всем ты рты все равно не заткнешь. Пусть это старомодно, пусть это, где-то даже может быть и небезопасно, но лучше, все-таки сказать в лицо правду, и чувствовать себя настоящим человеком, чем вокруг, да около ходить, и быть законченным подлецом.
– Вот он, так и поступил. Зря, конечно, не тот там был контингент и обстановка. Но я, если увижу вокруг себя несправедливость, знаешь ли, тоже не буду молчать.
– Правильно.
– Я ни перед кем по ниточке ходить не стану. Из-за этого, наверное, и все мои беды, потому что натура, такая гордая у меня.
– Ну, будь не гордым. Господи. – засуетился Матвей так, что у него от этого в руках задергалась бамбуковая удочка. – Легче от этого станет тебе? Если ты будешь мягкотелым, как оконная замазка, разве ты станешь больше уважать себя? Нет ведь?
Кузьма многозначительно на него посмотрел.
– По мне, так надо всегда стоять до последнего, даже если тебя, за твои убеждения и поступки посадят в тюрьму. – не останавливался Бутурлин. – Не сдаваться никогда, чем бы тебе это ни грозило. Если ты видишь перед собой смертельную опасность, и можешь, защищаясь, дотянутся до глотки, тогда вцепляйся в нее зубами и рви. Ибо двери тюрьмы все равно, рано, или поздно распахнутся, а вот крышка гроба, уже не откроется никогда.
Перейдя здесь же неподалеку на новое место, мужики сначала выкурили по сигарете, потом насадив свежих червей, закинули удилища, и стали вновь, чего-то ждать.
– Что-то у нас с тобой, Кузьма, сегодня все разговоры, только про учителей и школу. – сидя в полуразвалку на траве, кряхтел от удовольствия Бутурлин. – До первого сентября-то еще надо дожить.
– Хорошо же. А что, нет, что ли? Благородная профессия - учитель. Сколько они горюшка хлебают с нашими лоботрясами? Почему бы о них и не поговорить?
Матвей вдруг резко замолчал и задумался.
– У меня, Кузьма, если ты не знаешь, у отца покойничка, когда-то старший брательник был. – посмотрел он Лукьянову в его спокойные глаза. – Гришкой его звали.
– Брательник?
– Ага. Григорий. Он умер еще раньше отца.
– Не знал я его у тебя.
– На десять лет был старше его. Я помню, мне отец по юности рассказывал, как пришел он однажды из школы, а мать, ну, то есть бабушка моя, ему прямо с порога с напутствием, дескать, Гришка вечером обещал невесту на смотрины привести. Ну, смотрины, так смотрины. Как говориться, на здоровье. Не отцу же с ней жить. И тут, значит, когда уже почти стемнело, видит мой папка в окошко, как Гришка, с какой-то бабой по улице под ручку идет.
– Страшно стало батьке твоему?
– Насчет, страшно, или нет, не знаю, но на печку он все равно на всякий случай залез.
– Испугался будущей родни?
– Скорее да, чем нет. Сидит он наверху под потолком, и тут в избу входят двое голубков, первый-то, значит, сам Гришка, и с ним невеста, и кто бы ты думал? Ха-ха-ха!
– И кто?
– Ни за что не угадаешь. Классная учительница моего отца. Ха-ха-ха! Но самое-то занятное во всей этой истории, что она только сегодня утром, моему папаше двойку залепила за невыученный урок. Ха-ха-ха!
– Это, Матвей, судьба.
– Тут у меня батька, недолго думая, рядом с собой первый попавшийся валенок в темноте рукой нашарил, да как с печки этой жабе в кандибобер киданул.
– Хулиган! – воскликнул на это Лукьянов.
– Я вот почему-то отца, главное штука, помню очень хорошо, а вот деда плохо. Помню, только, как он в избе курил. Оторвет от старой газетенки клочок бумаги, скрутит из нее трубочку, заколотит туда душистой махорки, сядет у открытой голландки, покуривает ее неторопливо и кряхтит. В восемьдесят третьем умер дед. А вот бабушку почти вообще не помню. Почему-то только белую косынку помню у нее на голове и фартук. И все. Раньше, бывало, пацаном к ним в гости приду, у них радио на стене висело, в таком кожаном чехле, по краям в избе лавки, на окошке цветы. Еще помню, что у дедушки лошадь была.
На том берегу бучило, откуда-то, словно мираж, незаметно появились два невысоких желтоволосых мальчугана, которые самодельным бредешком, сделанным на скорую руку из двух ровненьких виц ивняка и куска грязной марли, пытались поймать на мелководье шустрых полосатых пескарей, и похожих на маленьких аквариумных рыбок мальков.
– Эй, вы, белобрысые! – жмурясь от яркого солнышка, закричал на мальчишек Лукьянов, когда те радостно носились в шлепанцах по воде и поднимали в разные стороны брызги. – Ишь, расшухарилась, шантрапа. Итак, нихрена сегодня не поймали, так щас еще эти крольчата нам окончательно испортят клев. Вы чего там, ошалели, молодежь?
Ребятишки на людей не обращали совершенно никакого внимания, и продолжали свою беготню.
– Я тоже, знаешь ли, в их возрасте был далеко не лыком шит. – наблюдая, с каким неистовым азартом пацаны ловили мулю, следом за Кузьмой забубнил и Матвей.
– Ты думаешь, у нас с Клавдией были тихони?
– Да нет, конечно. У меня, кстати, и старший Стасик, когда был маленьким, ты знаешь, каким он бесшабашным пацаненком рос? Волчок. Весь в тестя, в Тамаркиного отца. У того, у тестя-то лешего, когда он напивался, был один коронный номер, он на спор целую пачку маргарина всего за два захода съедал. Представляешь, какая сила воли у старика была? Ох, и хапнула же с ним горюшка теща.
– На то, мы и мужики, чтобы чудить.
– Согласен. С одной стороны. А ты помнишь, Кузьма, раньше у многих людей на воротах, или ограде, такие таблички висели - осторожно злая собака?
– Как это не помню?
– Помнишь?
– У меня, такая тоже была. – ответил ему Лукьянов.
– Так вот мой отпрыск по молодости был, настолько отвязный и бесстрашный, что смело, открывал любые, вообще любые ворота, и входил. И ведь ни одна шавка не укусила его, даже не облаяла. Скажи, вот почему так?
– Я щас о другом подумал. А как это его, такого, как ты говоришь, шустрого, такого балагура, за все его выкрутасы, за решетку-то не упекли?
– Очень просто. Кто такого дурака стреножит, если дядька у него, ну, то есть у моей Тамарки двоюродный братец, полжизни главным участковым в районе был?
– Это, кто это, такой у тебя родственник?
– Кхе. Не догадаешься. Витя Жигулев, майор.
И Матвей, за то, что у него имеются в родстве не самые последние люди в районе, демонстративно выпятил свою вспотевшую грудь колесом.
– Слушай, а я и не знал, что этот волкодав вам приходится близким. – удивленно закачал головой Кузьма.
– Теперь знай, что он моей Томке двоюродный брат.
– Раньше бы ты мне об этом сказал. Щас-то, что толку от него? Щас я, ни чего уже не нарушаю. Вот в те бы годы, иметь такие связи. Это да, серьезный блат. Этот Жигулев меня, бывало, раньше часто чирихвостил, когда я пьяным бурдомажил по ночам.
– Молодо-зелено. От тюрьмы и от сумы не зарекайся.
– Если честно, Матвей, то у меня к нему двоякое отношение. Вроде бы я и сам был далеко не подарок, но можно было все равно с людьми, помягче поступать.
– Он у нас, такой, своеобразный. – попытался замолвить за родственничка доброе слово Бутурлин. – Или ты думаешь, что он с нами был другим? Хрен-то там.
– Да нет, конечно.
– Помню я его хитрую, щекастую будку и красный нос картошкой. Вот, вроде крупный был мужик по габаритам, а из-за своей пронырливости, в любое угольное ушко, как будто намазанный вазелином, только в путь пролезал.
Кузьма сначала хотел было засмеяться, но сдержался.
– Он у нас частенько, знаешь, что практиковал? – все никак не мог успокоиться Бутурлин, рассказывая о своем родственнике милиционере. – Кто-то там из хулиганов, бывало, напьется, эти все семейные дебоширы, и прочая бесполезная шушера, он в одиночку брал этих архаровцев в охапку, человек десять, пятнадцать, заталкивал их в свой казенный Автозак, и куда-нибудь подальше, в сторону, того же Краснощеково отвозил. В целях наказания, так сказать. Не дойдет через голову, то обязательно дойдет через ноги. И оттуда они уже назад шли пешком.
– Приличное расстояние. – промычал Лукьянов.
– Немаленькое. Согласен.
– Километров тридцать пять?
– А куда ему, Кузьма, было деваться? Уж лучше пусть будут, такие гуманные методы воспитания, чем судьбу на зоне людям в хлам ломать.
– Здесь я с тобой соглашусь.
– Он же всю жизнь у нас в селе на главной улице жил в своем доме. И вот они, значит, уже под утро часов в пять возвращаются назад, доходят до его окошек, и как какую-нибудь революционную песню, в десять глоток заорут. И только после этого расходились по норам.
– Это издевались они, так над ним?
– Навроде того.
– Шутники.
– Но, это еще полдела. Однажды повадились местные рокеры, по поселку на мотоциклах без глушителей гонять по ночам. А у Жигулева две дочки были еще маленькими. Они, только заснут, и тут эти черти, как специально, понеслись. И тут у нашего майора терпение иссякло. В одну из очередных ночей услышал он, как где-то вдалеке звучит мотоциклетный рев, накинул он быстро на голое тело фуфайку, натянул на ноги милицейские сапоги, взял в руку здоровенный тесак, каким капусту рубят в поле, и вышел с ним, как с ятаганом этим гонщикам наперерез.
– Сурово.
– Зато результативно. Куда, только спесь у этих бобиков пропала. Они драндулеты-то свои вместе со шлемами на землю побросали, и разбежались, кто куда. Жигулев, как давай эти мотоциклы саблей рубить. Вот, такой он был строгий у нас. У него же, кстати, и старший сын в городе - Бориска, тоже пошел по стопам отца. Участковый.
– Династия.
– Ага. Чудит, правда, бывает иногда, но мужичонка вроде башковитый. Он, не так давно из командировки из Чечни возвращался с коллегами. Выпили по дороге, конечно. А как? Он, значит, стянул у себя с ноги ботинок, и с криками: - Ложись, граната! Его в своих попутчиков швырнул. Так ты знаешь, эти от страха, чуть портки не обмочили, да не повыпрыгивали из плацкарта на ходу.
Когда после обеда на улице от этой жары стало совсем невыносимо и у рыбаков закончилось питье и курево, они, наконец, решили собираться.
– Че облизываешься, сидишь? – наспех вытерев внутренней частью тряпичной панамки взмокшее лицо и шею, обреченно выдохнул Кузьма. – Замучился, я погляжу, родимый?
– Было бы чему облизываться. – разморившись на солнце, сонно отозвался Матвей. – Это разве клев у нас сегодня? Ерунда на постном масле, а не клев.
– Да уж. Невезуха, брат. Самое интересное, неделю назад ведь на этом же самом месте, драка у них была за бедного червя. А сегодня. Э-хе-хе. Как нарочно.
– Вот-вот. Вспомни-ка.
– Вот тебе и дырка от калача.
– Ага. От пуговички.
– Закруглятся, будем тогда?
– Думаешь, хватит? Может, все-таки...
– Никаких может. Все! – сходу запротестовал Лукьянов. – Хорош. Жарища, как у мартеновских печей. Еще солнечный удар, не дай Бог, шибанет.
– Ну, ладно.
– Я тебе серьезно говорю.
– Да понял я уже все. Понял. Оставим рыбу другим. Может, хоть кому-нибудь другому повезет.
– Как там поется? Бери шинель, пошли домой?
И мужики, собрав в один пустой рюкзак остатки прикормки, и зачем-то еле живых червей, разобрали свои бамбуковые удочки на части, и пошли домой.
– Нам ведь, в нашем возрасте с тобой Матвей, щас многого уже не надо. – вспомнив по дороге про неудачный сегодня улов, подбадривал соседа Кузьма.
– А зачем?
– Не зачем. Уже все это, ни к чему. Удочки вон есть с садком, и ладно, и на том спасибо. Это в молодости, тут да, совсем другой коленкор, стремились пожирнее пожить, старались помоднее одеваться, вкусно кушать, сладко пить. Все, чего-то кажилились, как эти. А щас уже не то. Фи. Ни к чему вся эта тряхомудия. Да и аппетита не стало почти.
– Не знаю, как ты насчет еды, а я вкусно полопать люблю. – возразил ему Бутурлин.
– Обжора ты.
– Почему сразу обжора? Просто люблю поесть и все. Без фанатизма. Я вот картошечки со шкварками и луком, как на вонючем подсолнечном масле нажарю, как наверну с чекушкой целую сковородку, любушка, пальчики съешь. А че еще нам надо щас?
– Я тебе и говорю, ерунда.
– Грибы я еще шибко уважаю с картошкой.
– Опять с картошкой? Есть же и другая еда. Рис, там, гречиха, макаронные изделия, в конце концов, горох.
– Я грибы именно с картошкой люблю. Если выдастся в этом году опять нормальная осень, и если я хворать не буду, то кадушку кульбиков с опятами, пожалуй, засолю.
– Куда тебе, кадушка-то? Не лопнешь? Не будешь же ты всю зиму, есть одни грибы? Иной раз и колбаски захочет душа. А? Сервелату?
– Чего? – удивленным голосом отозвался Матвей и засмеялся. – Никакой сервелат, мне и даром не нужен, я свою, домашнюю готовлю колбасу, которая магазинной и в подметки не годится.
– Хоть бы, когда угостил.
– Угощу. Вот осенью, если жив-здоров буду, наделаю, и пару палок тебе презентую. Знаешь, как кто-то сказал, дескать, когда нам исполняется двадцать лет, мы все хотим побольше денег, в тридцать - обыкновенного семейного счастья, в сорок - молодости, в шестьдесят здоровья, а в восемьдесят лет, еще бы, просто годок-другой пожить.
– В этом ты, как раз прав. – невесело процедил себе под нос Кузьма. – Нам с тобой уже почти по шестьдесят.
– Только, видишь ли, в чем дело, не все в киоске Спортлото покупают выигрышный лотерейный билет.
– А как ты его купишь?
– Как-то же, ведь люди берут?
– Нет, Матвей Пантелеймоныч. Друг ты мой любезный. Таких билетов не напасешься на всех. У каждого же человека в жизни есть свой, определенный крест. У кого-то он такой, у кого-то другой. Чего Господь тебе отвесил, то ты всю жизнь и несешь. Хотя и от нас много зависит, чего. На человека возложена, на земле определенная миссия. Выполнил ее, и незаметно ушел.
Когда мужики шли по тротуару вдоль церковной ограды, Лукьянов сначала резко замедлил шаг, потом, поравнявшись с открытыми нараспашку воротами, ведущими к самому храму, совсем остановился и поднял на горящий, на солнце позолотой купол глаза.
– А если честно, то эта тема вечная, Матвей, как космос. – Кузьма, не отводя взгляда с сияющего креста, снял с головы панамку и быстро перекрестился по православному обычаю три раза. – Никто же, кроме него не знает, зачем мы живем и почему? – и он натянув назад на свою взмокшую лысину головной убор, молча пошагал дальше.