«Это было недавно.
Это было давно…»
Из ностальгической песни
Вместо предисловия — близкое далёкое…
Вы слышите мелодию «Фрейлехс», это клезмеры зазывают вас к застолью, к встрече, где несомненно рефреном будет звучать «Лехаим». Строгие ограничения коронавирусной напасти не отпугнут нас от заочной встречи.
В последние годы появились проникновенные обращения к теме уходящей в историю еврейской среды на пространстве бывшей российской империи. Достаточно назвать поход по былым белорусским местечкам Александра Городницкого «В поисках идиша» или исторический экскурс Леонида Парфенова «Русские евреи». Можно вспомнить предвзятость печальной памяти «Двести лет вместе» Александра Солженицына. Много самых разнообразных обращений к близкой каждому еврею теме. В разных масштабах, с разными задачами и целями. Глобальные национальные проблемы и маленькие проблемы семьи, одного человека…
Мне захотелось спуститься на исхоженную землю и обратиться к, казалось бы, случайным событиям, давним давностям и незамысловатым семейным историям. Кстати или не кстати всплыли клипы-этюды из повседневной жизни мишпохи. Этакие мишпохиальные зарисовки… Боюсь, что непривычно звучащее «мишпохиальные», вдруг вызовет ассоциации с чем-то глобальным — эпохальным, а не с до некоторой степени патриархальным понятием «мишпоха» — еврейская семья, родственники то есть. Кто-то то ли с добром, то ли пренебрежительно скажет: халоймэс. Но за такими зарисовками-воспоминаниями, как мне кажется, есть для многих что-то общее и важное.
Понятие «еврейского счастья» («а идише нахэс») — с иронией и без неё — существенно смещает формулировку Льва Толстого, который считал, что для жизненного равновесия необходимо столько же счастья, сколько и несчастья. В вековой судьбе евреев счастье как перевертыш привычного образа ложки дегтя в бочке меда. Булыжники цорес и жемчужинки нахес. Азохен вей! Так уж повелось издавна: даже чуть-чуть счастья в океане проблем украшает жизнь, зовет к радости, в сознании и в подсознании — фрейлехс…
Исход
Говорят, все мы, российские евреи, из еврейского местечка вышли. Путь этот — кто с победой и праздником сравнивает, кто с Голгофой, а кто — просто жизнью называет. Пока живы евреи, существуют и местечки, штетл — по-старому. Где в душе, а где и наяву.
Большой город – Москва, например, — это тоже местечко. Только как посмотреть. Когда-то первый советский культурный министр (а если вам больше нравится, пожалуйста, называйте по формальному: первый нарком культуры) Луначарский сказал: чтобы чувствовать себя культурным человеком, нужно иметь три диплома (если не слышали, то никогда не угадаете какие…): свой диплом, диплом отца и диплом деда. В действительности, и в культуре и в обычаях изменения происходят медленно.
Может, так рассуждая, можно и сказать, что жить в городе можно долго, а из местечка еврейского, где-нибудь вблизи Егупеца расположенного, еще не выехать. Я родился в Москве. А вот родители мои, из мещан родом – сословие такое в царской России было, сюда из черты еврейской оседлости только совсем взрослыми приехали. По этому счету, без ошибки, только мой сын может бравировать званием полного горожанина, а о еврейском местечке не вспоминать.
А может, всё это совсем иначе в нас устроено. Именно потому, что культура прошлых поколений в нас живая живет, можем мы о еврейском быте и о местечке с добрым теплом вспоминать, не бояться мещанства, социализмом проклятого. Жизнь в городе уже далека от местечковой, но отдельные мгновения общения и быта с той средой тепло соотносятся. К высотам можно тянуться, а от традиционного быта и семейного уюта при этом не отказываться. Кайф ловить в этом. «Самый цимес», — сказал бы одессит.
Подарки к праздникам
Думаю, что не раскрою особого секрета, если скажу, что была в старой еврейской среде такая традиция — дарить родственникам и друзьям к праздникам изделия из серебра. Красиво, всю жизнь в доме будет, да и, по старым временам, не слишком дорого. В еврейских семьях многие годы напоминали о старой жизни субботние бокалы для вина, вставлявшиеся друг в друга, как позже появившиеся русские матрешки. Кидуш порой их звали по названию Богом предписанной субботней молитвы. Когда к началу ХХ века серебро стало заметно дороже, приспособились фабриканты изготавливать из серебра только ручки ножей-лопаток для сервировки стола. А уж когда в советское время и серебро продолжало дорожать и зарплата скудела, стали родственники вместо наборов отдельные предметы дарить: то ложечку на первый зубок, то подстаканник к юбилею…
Замечу, кстати, в только что появившемся прогнозе на 2021 год в числе десятка самых важных тенденций указан рост цен на серебро. Прогноз выдан датским Saxo Bank, который в канун 2020 года предсказал победу демократов на выборах в США. Так вот…
Долгими годами накапливались на полках сервантов и в ящиках буфетов эти следы старой жизни. В хороших ситуациях из этих старых запасов можно было для подарка что-либо подобрать. По моему разумению, в качестве подарков это даже дороже для памяти, чем новое покупать.
Случилась подобная ситуация в преддверье моей женитьбы, о чем узнал я только после свадьбы. Нравился матери моей невесты ее жених, я, то есть. Хотела она его чем-либо необычным порадовать. Вспомнила она, что в сундуке еще с молодости её мамы лежит набор для сервировки стола предметов на дюжину в потёртой коробке. Сундук переворошила, коробочку, веревочкой перевязанную, нашла, слегка зубным порошком серебро почистила и, довольная, дочке показала. А Клара, Хайка по-еврейски, дочка её, она ж невеста моя, в слёзы. «С ума что ли, — говорит, — сошла. Мещанство это! Это никому не нужно! Сбежит он (это обо мне-то) от меня». Не стала мама расстраивать дочь уговорами. Отложила коробочку в сторонку. Дождалась очередной уютной беседы с женихом-гостем, со мной, то есть, и поделилась своим желанием по поводу подарка, не единственного, впрочем.
Нет, не сбежал я из-за этого. Много лет эти милые предметы использовались при наших застольях, радуя глаз. А почти через сорок лет бдительная советская таможня сочла их столь важной принадлежностью социалистического строя, что не разрешила их взять с собой при отъезде из страны. Так и жили они в Москве много лет, дожидаясь времени воссоединения с праздничным семейным столом.
Гешефт — вилки-мастодонты пошли в дело
Отмечу общеизвестное: десяток-другой лет большой срок для каждого человека. В этом эпизоде опять — какие-то серебряные вехи былого времени.
Однажды в преддверье очередной годовщины моей свадьбы позвонила мама, она же свекровь, и спросила, не будем ли мы против, если она подарит нам к этому дню серебряные столовые вилки. Затруднять пожилых людей заботами о подарке не хотелось, по-американски дарить деньги было не принято. Почему бы не согласиться…
Эти вилки попали в родительский дом случайно. Маме их предложила купить её старая подруга, знакомая с детских лет. Это особая история с долгой предысторией. Совсем недавно из Москвы мне в подарок привезли фотографию первого десятилетия ХХ века с портретом молодой гимназистки – моей мамы. На обороте сентиментальная дарственная надпись Хаси, тогда ещё далеко не мамы, адресованная ее подруге Гите. Фотография сделана была в Могилеве, входившем в черту оседлости евреев, где девочки учились в гимназии. А приехали они туда из славного местечка Ляды, известного именами живших там раввина Шнеур-Залмана – основателя Хабада, да и не одного поколения раввинов Шнеерсонов. Последнего из этой плеяды рабби Менахема-Мендла Шнеерсона, почившего в Нью-Йорке, многие как мессию почитают. Помнится, даже была еврейская песня-письмо с такими словами: «Местечко Лядыню Могилевской губернии еврейскому раввину Шнеерсону…»
В двадцатые годы благодаря оттепели 1917 года, отменившей черту оседлости, и Хася, и Гита оказались в Москве. Если вам показалось, что подходящее время для такой оттепели в 1917 году было в послеоктябрьские дни, то вы ошиблись.
Оттепель, естественно, принёс февраль 1917 года с отменой всех уложений, ограничивавших в царской России районы проживания евреев. Жизнь подруг пошла по-разному, но у них сохранилась милая традиция подарков к праздникам. У Гиты так и не сложилась семейная жизнь, она всю жизнь жила одна в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры. Обычно она приезжала к маме в канун Пурима и привозила традиционные домашние гоминташ и хворост. Так как выкроить время для готовки на коммунальной кухне было не просто, то Гита обычно пекла всё загодя и хранила приготовленное до подходящего случая в единственном в ее комнате шкафу. Поэтому авторство угощений всегда можно было установить по неизменно присутствовавшему нафталинному запаху. Это так въелось в быт, что через много лет мой сын, попадая к бабушке вскоре после соответствующего еврейского праздника, говорил: «А это Гитины пирожки с нафталином». Это стало так же стабильно, как единственный шкаф и коммунальная квартира.
На старости лет она стала бояться, что соседи по коммунальной квартире в какой-либо не очень прекрасный день в её отсутствие залезут в её универсального назначения единственный шкаф и извлекут оттуда без её ведома лежащие там с давних пор серебряные вилки. Она решила их продать. За деньгами же легче уследить в коммунальной квартире. Отнесла она их в скупку и узнала их тамошнюю цену. Но оставлять их там ей стало жалко, и она предложила их за эту цену моей маме. А затем уж эти вилки попали в наш дом как подарок.
Время было серое, квартиры маленькие, столы скромные, тарелки и сервировка компактные, чтобы гостей побольше одновременно за стол посадить можно было. Вилки же оказались не просто большими, они были очень большими, мастодонтами. Год за годом лежали эти массивные вилки без дела. Как говаривал когда-то фридмановский герой Мендель Маранц, «чемодан без ручки, тяжело нести и жалко бросить».
Пришла однажды жене идея утилизации залежавшихся вилок: выменять их на новые поменьше. Если их продавать, то на вырученные деньги даже и вилок для лимона не купишь. Решила она сделать «гешефт», бизнес то есть. Предложила на работе подруге, которая слыла знатоком старого серебра, эти гигантские столовые вилки в обмен на новые десертные: одна на одну. Таллиннские с елочкой на ручке тогда стали в моде. Подруга подержала эти вилки пару дней у себя, посоветовалась с кем-то и вернула: не пойдет. Вновь они осели в глубине ящика буфета.
Времена меняются. Появился в Москве первый ювелирный комиссионный магазин, прямо у выхода метро «Университет». Там выплата денег сдатчику вещи определялась продажей по согласованной цене с вычетом комиссионного процента. Больше выходило, чем в скупке. Решил и я поучаствовать в этом деле. Тайком, ничего не говоря жене, взял я приросшие было к буфету шесть вилок и без конкретного плана, имея в голове принцип обмена баш на баш, поехал на разведку.
Вход в магазин со стороны двора для сдатчиков вещей не внушал доверия. Тесная коморка ожидания — тоже. Всё отделение оценки и сдачи вещей на продажу было больше похоже на захламлённый коридор, чем на торговый зал. Сдатчик садился на стул к застеклённому окошку. С другой стороны без особых излишеств свободного пространства размещалась приёмщица. Я вытащил из дипломата свёрток с вилками. (Дипломат, знаете, — такой универсальный тип мужской авоськи, куда могли вместиться шесть бутылок вина-пива, или два пакета картошки. Всех вариантов заполнения этого переносного уникума в советском быте перечислить невозможно).
Приемщица строго попросила предъявить паспорт, — куда уж без него в магазине в то наше демократическое предкоммунистическое время. Холодно взяла свёрток и, развернув его, с несколько большим интересом положила вилки на весы. «720 грамм по 50 копеек за грамм. Будете сдавать?» — на одном дыхании произнесла приёмщица. Я почувствовал себя придавленным к стулу. В магазине стоимость шести новых серебряных вилок в то время составляла примерно 35 рублей, — эта сумма и была у меня в голове. Ошарашенный вариантами пересчёта я смотрел вдоль стеклянной загородки, от неожиданности не проявляя никакой реакции.
Заинтересованность стала проявлять приёмщица: «Это хорошая цена, Вы не сомневайтесь!» Да у меня в тот момент никаких сомнений и не было. Женщина стала выписывать квитанцию, а вилки положила на стол за своей спиной. Другая приёмщица, проходя мимо, протянула руку к вилкам и что-то тихо спросила. «Мои!» — резко ответила моя визави. Вилки оказались проданными в тот же день, по-видимому, не дойдя до прилавка магазина. А вскоре я получил деньги за них — в десять раз больше, чем ожидал. В голове зрел грандиозный план…
Через несколько дней я уезжал в командировку в Донецк. В Москве был очередной период дефицита на серебро и ювелирные украшения, вероятно, в ожидании нового повышения цен на эти товары не первой необходимости, роскоши — как значилось в официальных сообщениях. Народ был привычным. Такие повышения цен на излишества повторялись каждые два-три года. Я решил воспользоваться этой поездкой для завершения моего секретного участия по обмену старых вилок на новое столовое серебро.
В Донецке дефицита столового серебра не было. В столице угольщиков Донбасса основное население находило более ходовой товар для траты денег. В субботу я вернулся домой. Дипломат с покупками был не легче, чем с пакетами картошки. Я положил его на угол письменного стола и скороговоркой сказал жене, что, наконец, реализовал её идею по замене старых вилок. При этом я вытащил шесть вилок и передал жене. Она, обрадовавшись, лизнула меня в щеку и стала что-то говорить по поводу ценности её идеи обмена. Я вытащил следующие шесть вилок… Затем на столе появились столовые и чайные ложки, столовые ножи и ножи-вилки для сыра, большой половник и салатные ложки разных размеров с вырезами и без них, двурогие вилки для колбасы и мяса, вилки с перепонкой для шпротов, ковшики для соусов и лопатки для масла, лопатки для пирога и совки для сахара, вилки для торта и ложки для варенья, вилки для лимона и кофейные ложечки…
Процедура была обставлена на уровне праздничного салюта, а жена сидела с вытаращенными глазами и причитала: «Молодец Зайцева (то есть, сотрудница, «специалистка» по серебру), не взяла вилок Молодец Зайцева, не взяла вилок», пока весь стол не покрылся серебряными безделушками. Оглядев весь запас, жена родила следующую ценную мысль: это будет подарок на свадьбу сына. Почти так это и стало ещё через много-много лет. Бывают же и успешные дела у потомков касриловских героев — «За один рубль — сто рублей»!
А я в тот момент подумал: «Сколько в действительности должны были стоить шесть тех вилок в руках не лоха (не про нас будь сказано)?» (В особенности мне странно всё это представить сейчас, когда я более-менее правильно знаю цены старых серебряных изделий известных российских фирм. Но тогда я даже не знал клейм на тех вилках — Фаберже, Лорие, Хлебников — кто ещё?..). Но этот риторический вопрос звучал так же, как «Сколько стоит этот пароход?» в незабываемых «Искателях счастья».
Ханукия и подсвечники — но ботинки и рубашки важнее…
Житейские дни не лепестками роз были усыпаны. Тяготы военных лет (я о них с детской непосредственностью помню) перешли в нелёгкие послевоенные годы. Не голод, но образно, — о куске хлеба постоянно заботиться приходилось. Послевоенная жизнь была небогатой. Зарплат не хватало порой на самое необходимое. Возникала необходимость «по сусекам поскрести», из старых семейных запасов что-нибудь подобрать на продажу. Серебряный загашник мог подсобить.
Мама решила продать несколько серебряных вещей, чтобы бреши в послевоенном семейном бюджете заштуковать. Не помню точно, то ли зимнее пальто мамино уж никак нельзя было на третью сторону за 20 лет перелицовывать, то ли нам с братом необходимо было какую-то одёжку справить. Ботинки к зиме покрепче нужны были или рубашки взамен старых с протершимися воротниками. Продать тогда серебряные вещи можно было только через пункты скупки как лом, с очень низкой ценой по весу серебра.
Выбор пал на совсем не используемые предметы из старой наволочки. Ложки-вилки порой ещё доставались оттуда сверх постоянного набора при подготовке праздничного стола или при приходе гостей. Мне нравилось извлекать из этого узла ложки для салата, двурогие вилки для мяса или лопатки для торта или рыбы… Самым громоздким штукам никакого применения не было десятилетиями. Они-то были определены на заклание.
Это были таинственная ханукия — этакий ряд подсвечников на подставке и два больших субботних подсвечника. Они и сейчас стоят перед глазами. Ханукия вызывала некоторые вопросы, но я как-то не углублялся в их разрешение. Да, собственно, и названия такого не знал. Запомнилась загадочность подсвечника с семью свечами, изображёнными на стенке ханукии, и восемью подсвечниками для установки свеч. Это потом я узнал, что зажигают ханукию строго в период Хануки – восьмидневного празднования чудесной победы Маккавеев в период восстания против греков. Всё так просто: восемь дней, поэтому и восемь подсвечников. А на стенке — семисвечник — менора. Менору нигде не зажигают, это лишь символ.
Мы с братом тщательно чистили каждую вещь перед продажей. Это загадочное родительское задание я до сих пор не могу понять. Зачем же это было нужно — чистить, не продавать? Результат продажи мы вскоре почувствовали в своём нехитром гардеробе.
Мне трудно себе представить попали ли эти старинные вещи в руки коллекционера или пошли в безликую переплавку. По нынешнему разумению лучше было бы продать какие-то столовые предметы, назначение некоторых из которых не легко найти даже во всезнающем интернете.
Rosh Hashanah — Новый год
В днях нашей жизни у каждого из нас есть предпочтительные события, праздники. Для кого-то это посидеть с друзьями, для кого-то встретиться или поговорить хотя бы по телефону с милым человеком, для кого-то выбраться на концерт… Особое настроение создает праздник — как «красный» день календаря. Для меня таким несущим магическое ощущение зависимости от судьбы, доброго Бога, всегда был Новый год. Календарный, традиционный — в ночь с 31 декабря на 1 января. Новогоднее зимнее застолье с шампанским было и традиционно, и загадочно-завлекательно. Что готовит нам этот наступающий год?
Но как-то много лет тому назад нас увлек дух еврейского нового года Rosh Hashanah, или как называют его на жаргоне «литваки» — Рошашана. Это время врезалось мне в память, и я много раз собирался написать о впечатлениях той сухумской осени, когда обстановку желанного отдыха удачно дополняло тепло отношений в компании. Только сейчас пенсионное безделье и податливый капризам хозяина компьютер позволили мне попытаться рассказать об этом. Когда я уже пишу эти заметки, я еще точно не представляю, будет ли они о нашей московской компании, еврейском Новом годе в доме сухумского раввина, о мелких причудах и радостях еврейского быта или обо всем понемногу.
В тот год из московской осени и слякотных ожиданий мы вырвались в отпуск в нежный бархат сентябрьского Сухуми. Еще в Москве на Казанском вокзале, в ожидании запаздывающей посадки, мы встретили Пинхаса, нашего старого знакомого, едущего по нашему же маршруту. Сентябрь-октябрь – пора еврейских новогодних праздников, от которых в московской жизни мы были обычно в отдалении. Знали понаслышке, поздравляли не многих следующих библейским канонам друзей, но не более. (Примерно так, как сейчас многие из нас воспринимают американские праздники). Пинхас был из другого круга, его выбор времени отпуска определялся не бархатным сезоном Чёрного моря, а возможностью провести еврейские праздники вне сутолочных ограничений московской жизни, в кругу, как оказалось, близких ему глубоко верующих людей.
В предновогодний день, сократив традиционно капитальную по времени пляжную программу, мы договорились к началу службы встретиться в сухумской синагоге. Это было небольшое деревянное сооружение, мало похожее на многие синагоги Лос-Анджелеса или Сан-Диего, где случилось мне жить последние годы. Была приподнято праздничная обстановка, а когда закончилась служба, на последних скамьях синагоги собралась молодежь, чтобы со стаканами водки в руке традиционными тостами завершить этот этап и подготовиться к праздничному вечернему застолью. Милая, непринужденная компания. К нам подошел раввин, выглядевший немногим старше нас, и пригласил Пинхаса, хорошо ему знакомого, и нас, совсем незнакомых, разделить праздничную трапезу в его доме. У меня возникли некоторые опасения, насколько мы, далекие от традиций, впишемся в такую среду. Вскоре (правда, после непростых для меня испытаний) я понял, что эти опасения были совершенно напрасны.
За длинным столом расположились все участники празднества. Ермолки и кипы на головах мужчин были, пожалуй, единственной особенностью обстановки. Хозяин представил всем собравшихся за столом их еврейскими именами. Мы с женой на этот вечер стали Лейзером и Хайкой.
Каждый из мужчин поочередно скороговоркой прочел молитву «Борух Ато Адэй-ной Элэй-хейну Мэлэх Хоэйлом Ашер Кидшону Бемицвэйсов Вецивону Лехадлик Нэр Шел Йойм Хазикорэйн!..» Тем, кто спотыкался в тексте, хозяин подсказывал следующие слова. Практически для всех это была естественная и совершенно не обременительная процедура. Да, почти для всех. Но не для меня…
Когда подошла моя очередь, какой-то ступор охватил меня. Я встал, смиренно склонил голову и … не мог вспомнить ни одной фразы из только что неоднократно повторенной молитвы. Я не мог выдавить из себя ни одного слова. Ребе, как и другим, в помощь напомнил первые слова: «Борух Ато Адэй-ной»… Я попытался повторить. В жизни я всегда плохо все делал с чужого голоса. Язык не повиновался. В памяти сомнительно задержалось только одно слово. Пряча глаза, я попытался этими двумя слогами закрыть предложенную фразу:
— Борах…, — произнес я.
— Борух Ато Адэй-ной, — спокойно повторил хозяин.
— Борух Атаа, — смог только откликнуться я.
— Адэй-ной, — входя в мое положение, чётко добавил ребе.
С второго-третьего раза я одолел «Адэй-ной». Но когда надо было произнести «Элэй-хейну», это оказалось выше моих сил. Хором и в одиночку мне подсказывали звучание этого слова. Сидящая справа Хайка готова была прочесть без запинки всю молитву, придя мне на помощь, но женщине за столом не положено этого делать. Голос не повиновался мне. Я успешно сдал в жизни много экзаменов, но тут я чувствовал, что пришла погибель моя. Такого бессилия мне не приходилось испытывать ни до, ни после этого. Казалось, нет более тяжелого испытания, чем «Элэй-хейну».
Как говорила моя бабушка (которую мне не суждено было помнить): «Вэй из мир!» А я представил, что сказала в тот момент моя Хайка в душе об этом шлемазле.
Но все в жизни как-то кончается. Это истязание тоже. Но я даже не помню, как я преодолел остальную часть молитвы. Доброе отношение всех участников сгладило этот эпизод. Традиционный тост: «В будущем году в Иерусалиме» (сегодня мне не страшно даже привести его в соответствии с ивритским звучанием: «Ле-шана ха-баа бИерушалим ха-бнуя»), звучал для нас без особого подтекста. Тогда еще нам казалось, что наша советская жизнь предрешена на веки веков. А Пинхас следующий новый год встречал уже в Израиле.
Еврейские, народные и синагогальные, мотивы перемежались с рассказами из еврейской жизни. Некоторые из историй, которые вы читаете сейчас, тоже были рассказаны там. Время текло незаметно. Компания то разделялась на группы, то вновь объединялась за столом. Звучали тосты, и после каждого звучало «Ломир але ин эйнем»
Ломир алэ инэйнэм, инэйнэм
Йонтов мэкабл понэм зайн,
Йонтов мэкабл понэм зайн.
Ломир алэ инэйнэм, ломир алэ инэйнэм
Нэмэн абисэлэ вайн.
Это совсем не каббалистический текст. Это застольная заздравная песня. — «Давайте все вместе… «. Почти: «возьмемся за руки, друзья», только совсем не как противостояние угрозам, а за праздник, за встречу, за каждого гостя за этим столом — выпьем немного вина — нэмэн абисэлэ вайн…
В американской жизни самой распространенной застольной песней стала «Happy birthday to you». Традиционно она звучит в наиболее торжественный момент выноса именинного торта. Хорошая, добрая традиция, но почему-то она почти нацело вытеснила даже в еврейской среде теплую еврейскую мелодию «Ломир алэ…», так легко приспосабливаемую к любому виду торжества и объединяющую всех участников застолья.
Наперебой продолжали звучать тосты, все дружно пели общие слова «ломир алэ…», а Хайка солировала в добавлениях, славящих очередного участника: «Ребе мэкабл понэм зайн», «Пинхас, который должен в следующем году прислать нам привет из Иерусалима, мэкабл понэм зайн». Эти вставки вместо традиционных двух-трех слов порой неожиданно становились короткой шуточной новеллой, охотно поддерживаемой всеми гостями:
«Лейзер мэкабл понэм зайн,
Лейзер, который в первый раз прочел молитву «Борух Ато»
и при этом справился даже с «Элэй-хейну», мэкабл понэм зайн».
Для меня по-прежнему настоящим Новым годом является декабрьско-январская эстафета, но когда всеми владеет замечательное единство «ломир алэ инэйнэм», когда так естественно звучит «Лехаим» — за жизнь, кажется, что ничего не может помешать претворению в жизнь каждого из замечательных пожеланий.
Лехаим, лехаим, лехаим, лехаим …
Мы, московские молодые евреи, далекие от религиозного еврейства, чувствовали себя своими в теплой обстановке этого вечера. Казалось, что мы всю жизнь находимся здесь, говорим с милыми распевными интонациями, опережая мысли, задаем вопросы по поводу еще не прозвучавших ответов. Другие слова, другие имена, но свои душевные люди.
Вчера, вживленное в сегодня
Воспоминания невольно смещают ощущение времени, приближают прошлое. А порой на место прошлого ставят настоящее. В простой еврейской голове автора не складывается шутливый разговор о празднике без горчинки. Трудны слова на идише для этакого советского неуча. Память вновь возвращается к кадрам «В поисках идиша» Александра Городницкого. Да, в большой степени наследниками жизнеутверждения хасидов становятся могильные камни, камни памяти. Но и они сохраняют ощущения жизни мишпохи, своей истории…
Может быть, мне доведётся ещё более детально вернуться к истории фамилии моей матери из рода Ривлиных — генеалогический экскурс на пять столетий в былое. Цепь поколений: обычные люди, раввины, мудрецы, политические деятели. Сегодняшний пенсионер и сегодняшний президент Израиля… И замечательная традиция конференций-встреч представителей большого и старого еврейского рода с приглашением нескольких сотен здравствующих и поддерживающих традиции представителей так просто звучащей фамилии Ривлиных.
В России фамилии у евреев появились исторически совсем недавно — в конце XVIII-начале XIX веков. Все очень просто: сын-дочь по соседству живущей Ривки, или более степенно — Ривы. Но можно приглядеться к истокам и почтительно произнести имя библейской Ривки — одной из праматерей еврейского народа: жены Ицхака и матери Яакова.
Родные имена
Сложное это дело – еврейские имена в советской среде. Разные Хася, Сарка, Гита, Хайка, Додик, Натан, Зямка, да еще двойные, как Шмуэл-Ноте, или Давид-Шлёма или ещё большие напластования имён. Да и имя автора тоже не из самых простых. Имена эти характерны для старого еврейского быта, но как-то непривычны великодержавному уху. Глядишь, в добавление к картавому передразнивающему повтору и смешок раздается. Постепенно, к сороковым военным годам, еврейские имена Абрам и Сара стали обиходным антисемитским оскорблением, эвфемизмами слова «жид». (Кстати, это звучало ничуть не хуже запущенного с легкой руки Ильи Эренбурга призыва к уничтожению фрицев, с использованием широко распространенного немецкого имени, сменившего заглавную букву на строчную и в обиходе ставшего обозначать немецких захватчиков).
В местечках, еврейских деревнях то есть, такой проблемы, естественно, не было. Но с прогрессом в жизни и с голодом в деревне не поспоришь. Распадались и местечки. Молодёжь покидала насиженные места и устремлялась искать счастья в большом мире. Хорошо ли, плохо ли это воспринималось советской властью, сказать однозначно трудно. Но пришло время упорядочить этот миграционный процесс, коснувшийся всех без разбору национальностей.
В начале тридцатых годов были введены паспорта. Раньше власть имущие о паспортах говорили: буржуазные предрассудки, способ закабаления трудящихся, привязывания к одному месту. Со временем оказалось, что и советской власти это подойти может, да еще и круче, чем в других странах. Советские клерки – паспортистки еще не очень поднаторели в новом деле, да и сами граждане еще не очень осознали важность этого своего признака – личного имени. Стали в разных документах разные имена проскакивать. То по привычному звучанию, то — чтобы легче для непривычного уха звучало, дань ассимиляции то есть. Да две стороны, говорят, у каждой медали есть.
Тёща моя всю жизнь в быту и на работе была Евгенией Самойловной Хорошей. (Не обидное это название – тёща. Я её так при добрых отношениях всю жизнь звал, ей нравилось). С фамилией этой она родилась. С этим именем, так хорошо звучащим, получила она высшее образование, защитила кандидатскую диссертацию, опубликовала более сотни научных работ, — Е.С. Хорошая, легко и просто.
После смерти мужа понадобилось переоформить подмосковную дачу на её имя. Подобрала она необходимые документы и принесла их в Первую московскую нотариальную контору. Москвичи знают, что она расположена на Кировской, Мясницкой ныне, как звалась в старые времена, когда победители еще не съездами партии определялись.
Очередь, ожидание, житейские мелочи, в общем. Преодолела она всё это, нотариусу на стол папочку положила. Дело, кажется, обычное. Всю жизнь вместе прожили, старшему сыну уже больше четверти века стукнуло. Нотариус бумажки влево-вправо перекладывает, серьёзный такой, хмурый. «Не ваш это муж по документам получается, — говорит нотариус с неожиданной улыбкой. — По паспорту вы — Хорошая, а по свидетельству о браке вы — Зак-Хорошая. Да и с именами тут не все в порядке».
«Зол зей брэнэн, — хотела сказать моя будущая тёща, но тихо произнесла, — мишигине». И пошла искать совета, как доказать, что белое это белое. Короче, для переоформления дачи потребовалось через суд установить личность заявителя и принадлежность детей обоим родителям. Свидетели должны были подтвердить это.
Вот тут-то и надо набраться немного терпения. Who is who? Кажется, все просто. В семье пять человек: родители и трое детей. Но сколько имен!?
Отец — по свидетельству о смерти Зак Илья Григорьевич, по свидетельству о браке Зак Элья Гиршевич. Мать — по паспорту Хорошая Фрума-Геня Шмуйловна (в быту Евгения Самойловна), по свидетельству о браке Зак-Хорошая Ф-Г.Ш. Старший сын — по паспорту Зак Григорий Ильич, по свидетельству о рождении — Зак Григорий Эльич. С двумя другими детьми все совпадает: каждый по фамилии Зак и по отчеству Ильич (Ильинична).
В соответствии с этими перечнями имен в московский Таганский районный суд подается заявление, в котором на основе свидетельских показаний просят установить соответствие личности каждого всем записанным в документах именам. Для объективности решения — два свидетеля требуются, да чтобы знали истцов испокон века. Свидетелями указываются сосед по дому, живущий этажом ниже, Лев Соломонович Блох, и семейный детский врач Евсей Зеликович Бокштейн. Люди солидные, стаж знакомства каждого с истцами составляет почти тридцать лет, а детишек с рождения знают. Подходят, значит. Судебная пошлина уплачена, заседание назначено, дата подошла, все необходимые участники присутствуют в судебном заседании.
Судья вызывает первого свидетеля, просит предъявить паспорт, задает туговатому на оба уха Блоху необходимые вопросы по соответствию имен и личностей. Свидетель, кивая непрерывно головой, говорит, а что ж не подтвердить, когда все это так и есть. Судья без лишних проволочек переходит к показаниям второго свидетеля. Но вдруг происходит накладка: свидетель не принес паспорта. Благо, дом свидетеля в двух минутах хода от суда, и судья соглашается не прекращать заседания пока кто-либо из молодых участников не сбегает за паспортом свидетеля. Судья не успевает даже заполнить необходимые формальные данные, как паспорт уже в руках секретаря. В растерянности перешёптываются судья, секретарь и заседатели.
Следует долгая немая сцена. Нервно переглядываются истцы, взглядом впиваются в судебный персонал. Даже представить себе не могут, в чём очередная загвоздка приключилась. Встает судья и строго вопрошает: «А кого вы нам в свидетели предлагаете?» В паспорте свидетеля по делу об установлении личностей Заков вместо Евсей Зеликович Бокштейн написано: Ицик-Евсей Ушер-Моисей Зеликович Бокштейн!
«Вэй из мир!» — произносит Ицик-Евсей Ушер-Моисей, который только за минуту до этого был Евсеем. «Вос махцах», — причитает Евгения Самойловна, она же Фрума-Геня Шмуйловна…
Обстановка разрежается дружным смехом и вопросом судьи к истцам, не захотят ли они выступить свидетелями по установлению личности приведенного ими свидетеля. А всерьёз судья предлагает внести коррективы в исковое заявление в соответствии с паспортными данными свидетеля. Добрый судья. Майн гот! Еще через несколько дней положительное решение суда было получено. Замечу, правда, что переоформление дачи произошло ещё через тридцать лет — уже на имена троих детей.
Хорошие
Завидная такая фамилия для русскоязычного слуха: Хороший, Хорошая. Даже трудно при произнесении принять её за фамилию. В детстве жена моя Клара, или Хайка по-еврейски, когда спрашивали данные о родителях, говорила: «Мама у меня Хорошая». На это традиционно следовал немедленный ответ: «У всех мамы хорошие!». Я, как зять, могу подтвердить, что Хорошая была очень хорошей!
Говорят, правда, что еврейский вариант фамилия Хорош произошел от ивритского слова Хараш, которое означает мастер. Тоже неплохая этимология. Но это была бы не еврейская фамилия, если бы не нашлось еще несколько толкований. Но сегодня мы остановимся на одном значении: Хорошие они и есть хорошие.
С этой же фамилией, носителем которой был брат моей тещи Израиль Самойлович Хороший, инженер-строитель, была связана накладка в речи многословного Н.С. Хрущева. Спичрайтер написал докладчику: «Особое значение для сохранения урожая зерна имеет своевременное возведение элеваторов из сборного железобетона по предложению инженера Хорошего И.С.» Генсек, войдя в раж, небрежно заглядывая в текст, заканчивает эту фразу: «по предложению инженера хорошего, — недоумевающе смотрит в зал, — и, с припечатывающим жестом правой руки, заканчивает, — хорошего инженера». Это, конечно, не дотягивает до экспрессии ударов туфлей по ооновской трибуне, но, как бы сказали сейчас, всё равно прикольно. В институте, где много лет работал И.С. Хороший главным инженером, его после этого так шутливо и звали: хороший инженер.
Такую фамилию приятно приобрести, но с ней жалко расстаться. Видимо поэтому женщины, входящие в семью, принимали эту фамилию, как бы просто по традиции, а женщины с этой фамилией не меняли ее при замужестве. Старшая дочка «хорошего инженера», по очень энергичному настоянию жениха, получила свидетельство о браке с новой фамилией Малеванчик. Но как-то так получилось, что паспорт она «забыла» поменять. И Хорошая осталась как бы Хорошей. Много лет без особых проблем прожила она в Москве. Но все до поры, до времени…
Семья её сына стала оформлять документы на выезд в Израиль. Понадобилась расписка родителей, что они не имеют претензий к сыну. Может, и не возникло бы проблемы, но в свидетельстве о рождении сына указано, что фамилия матери Малеванчик, а в паспорте — Хорошая. Волнений через край: сын ворчит, муж ругается, бумага необходима срочно, а человека как бы нет. Взвесила все за и против Аня Хорошая, она же Хана Малеванчик, и пошла менять паспорт на новую фамилию через четверть века после замужества. Надо же такому случиться, — всё прошло без особых проблем, не в традициях «еврейского счастья». Обновленная мама подписывает все необходимые справки, и все успокаивается. Жизнь постепенно входит в обычную колею.
Но не тут-то было. Диплом на имя Хорошей, трудовая книжка — тоже, на работе в библиотеке все знают Хорошую. Опять возникли проблемы. Вновь, взвесив все за и против, решила Х.И. Малеванчик вновь стать Хорошей. С этой старой фамилией в английском написании жила она уже до конца своих дней в одном городе с семьей сына на просторах Калифорнии.
Порой с весёлым юмором вспоминаем мы все эти перипетии. Жалко как-то, что эта фамилия у всех ее носителей утратила свое нежное и теплое звучание в американском и израильском звучаниях. Да и вообще, так уж получилось, что в следующем поколении уже не будет владельцев такой милой фамилии, несмотря на все старания её носителей.
* * *
Этакие жизненные сегодняшние тиски пандемии очень сужают поле деятельности. Голова ищет себе пути бегства от самоизоляции. Дела — их мало в пределах дома, сплетни — их много в электронном общении, еда — ну, сколько можно… Может, с учётом давления обстоятельств погружение в хобби даёт защитный и оптимистический импульс. Увильнув от сегодняшних забот, я погрузился в эпизоды былого, в воспоминания. И пригласил вас поучаствовать…
Далекое — близкое, родное. Неотделимое от каждого дня жизни. Говорят, это ностальгией называется.
P.S.
В текст вклеились несколько слов из идиша в фонетическом исполнении. Я хотел дать этакий подстрочник — их перевод. Хотя я представляю, что если не ленивый читатель дошел до этих слов, то ему не представит особого труда погуглить, как говорят сейчас, эти слова, чтобы получить возможность в интернете получить множество нюансов значения каждого из них. Это будет точней и сочней, чем возможности лаконичной справки. Но, на всякий случай, я её даю.
Справка — толмач
(Последовательность слов — в порядке упоминания в тексте).
Фрейлехс — народный еврейский танец.
Клезмеры — еврейские музыканты.
Мишпоха — семья, группа родственников.
Халоймэс — чепуха; ерунда.
А идише нахэс — еврейское счастье.
Цорес — несчастье, горе.
Азохен вей! — не позавидуешь. Увы и ах!
Штетл — местечко, маленький поселок, деревня.
Егупец — название города в произведениях Шолом-Алейхема (как бы Киев).
Самый цимес — то, что надо; высший класс.
Кидуш — субботняя молитва.
Хабад — еврейское философское учение.
Гоминташ — вид пасхальных пирожков треугольной формы.
Вэй из мир! — «Горе мне!», иногда с оттенком «Б-же мой!»
Шлемазл — сумасшедший, неудачник.
Лехаим — дословно — за жизнь. По смыслу: будем здоровы.
Зол зей брэнэн — чтоб они горели.
Мишигине — ненормальный, дебил.
Вос махцах — что делается.
Майн гот — мой бог.