УСПЕШНАЯ ЖЕНЩИНА
В глубине души я был рад, что опоздал на званый вечер и не успел послушать стихи, которые совершенно неожиданно для общества стала писать известная в своём кругу дама. Вечер устраивался на манер английского раута, поэтому на нём обязательно должна была блеснуть какая-нибудь звезда – восходящая, с блеском ослепительной новизны или, наоборот, заходящая, но ещё способная, подобно предфинишному рывку бегуна, показать, может быть, и неплохой результат. Встреча со звёздами вызывала во мне боязнь прослыть неучтивым, если я не выскажу лестного мнения об их произведении.
Я никогда ничего не имел против, если в уютной обстановке можно было бы поделиться дружеским замечанием, воплощённым в непринуждённых фразах, совершенно исключающих критику. Не станешь же, раскинувшись в мягком кресле и держа на весу бокал с вином или сигарету, всерьёз анализировать произведение, будто пишешь послесловие. Другое дело – подобие наших раутов с обязательной лестью на устах.
Собственно, я успел только к ужину. Слева от меня оказалась дама неопределённого возраста. Её лицо нельзя было назвать маленьким, но оно казалось выточенным неведомым мастером, знающим толк в столярном деле. Оно было совершенно круглым, как у матрёшки, с небольшими круглыми глазами, смотрящими с любовью на всё, что им открывалось, и точёным носиком, кончик которого несколько расширялся и вздёргивался, как у юной уточки. Я не совсем запомнил цвет её волос, может быть, потому, что они были крашеные, но вспоминаю, что они были достаточно кудрявы, чтобы не принимать эти кудри за натуральные.
Я предложил налить ей вина и неосторожно спросил, не знает ли она, кто сегодня читал стихи.
- Я читала, - с кукольной улыбкой ответила она.
- Я так и подумал, - пришлось мне сделать вид, что чрезвычайно рад этому обстоятельству. – Как жаль, что я их не слышал. Однако краем уха слыхал, что они великолепны. Поздравляю!
- Да, - с живостью ответила моя соседка. – Народ аплодировал. Я, знаете ли, пишу стихи совсем недавно. До этого всё был недосуг. А тут года полтора тому назад от меня уехала моя дочь. И вы знаете? Я обрела свободу, и меня потянуло на стихи. Я иногда совсем не сплю ночами. Вскакиваю, записываю… И как бы мне ни было трудно, я преодолеваю себя.
- В каком смысле преодолеваете?
- Очень просто. Например, заставляю себя писать так, чтобы четверостишие по строчкам начиналось с «А – А», потом «Б-Б» и так далее. Не так легко, потому и не сплю ночами, а жаль.
- Ну, если это доставляет удовольствие, то в чём жалость?
- А мелатонин! Он же разрушается от такого сна.
Первый раз в жизни я увидел поэта, который бы так пёкся о судьбе своего мелатонина.
- А по-моему, ничего страшного. У вас творческое возбуждение, выброс серотонина. Должно быть, вы испытываете в это время счастье?
- Это верно. Но всё-таки без мелатонина плохо – нарушается гармония.
- Мне вас искренне жаль. А о чём вы пишете?
- О, обо всём. Меня обуревают идеи. Я просто захлёбываюсь от их избытка. Обо всём – о любви, природе, листопаде, философские вопросы, издевательства плантаторов над рабами, о пиратах, смысле жизни…
- Действительно, широкий диапазон. И как вас на всё это хватает?
- Само пишется. Я, знаете ли, уже набрала порядочно стихов, чтобы опубликовать.
- Это было бы великолепно. А что, простите за любопытство, про плантатора вы начинаете с буквы «П»?
- Нет, так же, по схеме «А-Б-А-Б», - серьёзно ответила она.
- Например?
- Например, вот так:
«А на утро всё вновь повторялось –
Больно били кнутом по спине,
Аллигатора кожей касаясь,
Будто бритвой, по рыхлой стене».
Это очень удобная схема. Здесь можно переставлять строчки, а смысл остаётся.
- Но зачем непременно эта схема и так ли уж нужно переставлять строчки?
- Вы не понимаете. Это новое веяние в поэзии. Это свежо и ошеломляет слушателя, как того зрителя, что впервые увидел картины Дали.
- Полное ничтожество, - шепнул мне при расставании хозяин дома. – Но что делать? У неё большие связи в министерстве.
Много лет спустя я вновь совершенно неожиданно встретился с жертвой недостатка мелатонина в одном из наших прославленных санаториев, когда случайно оказался с ней за одним столиком. Напротив меня сидела дама, беглый взгляд на которую вызвал лёгкое подозрение, что я её где-то видел. Так бывает, когда внезапно увиденное лицо не даёт покоя и никак не приближает к разгадке. А всего-навсего оно встречалось несколько раз на одной и той же улице или в транспорте. Я, по-видимому, никаких ассоциаций у дамы не вызывал, что только подчёркивало шапочное знакомство.
Она держала в руке запотевший стакан с водой, что свидетельствовало о том, что вода очень холодная, и осторожно, маленькими глотками, её пила.
Невольно я обратил внимание на руку, держащую стакан. Пальцы были унизаны кольцами. Создавалось впечатление, что дама надела все свои кольца, как будто боялась оставить их без своего присмотра. Однако я устыдился столь нелестного мнения о полузнакомой особе и подумал, что молодые женщины украшают руки кольцами, чтобы оттенить прелесть самих рук с ещё тонкими розовыми холёными пальцами, а старые, наоборот, чтобы за блеском золота скрыть незавидное влияние жестокого времени, превращающего эту красоту в нечто сморщенное, кривое и когтистое. Подошла официантка и предложила на выбор кофе, чай и горячий шоколад.
- Нет, нет, - ответила дама, - у меня вода.
- Почему вы, если не секрет, каждое утро пьёте эту холоднющую воду? – спросила соседка по столу.
- Видите ли, ещё в первый день моего пребывания массажистка ( кстати, необыкновенно усердная за соответствующую благодарность, разумеется ) сказала, что здешняя вода у них лечебная, и её можно пить прямо из-под крана. Месяц приёма и можно неплохо омолодиться, причём бесплатно.
- Вы не боитесь простудиться?
- О нет! Если я поставила себе цель, умею её добиваться. Я во многом преодолевала себя в жизни, и всё удавалось.
- Вспомнил! – промелькнуло в моей голове. – Надо же? Как я мог забыть?
Приблизительно через год после поэтического вечера я услышал о выставке новой ,восходящей на ниве живописи, звезды. О ней не слишком много писали, зато говорили много. Самое удивительное, что буквально за год с тех пор, как она взяла кисть в руки, произошло три знаменательных события – две персональные выставки и продажа двух картин на аукционе Сотбис.
На одну из выставок меня привёл ужасный холод на улице в тот день, когда мне решительно нечего было делать. Я помню огромные светлые залы, стены которых завешены большими по размеру полотнами, оставляющими ощущение превесёлой вечеринки маляров, которых допустили к дармовой краске. Повсюду прямые, изогнутые, кручёные и прерывистые линии наталкивались на густые пятна чистейших ярких красок, долженствующих, по-видимому, будоражить воображение зрителя. Зрители делились на две категории.
Одни стояли перед картинами в течение нескольких секунд в прямой, уверенной позе с руками, заведенными за поясницу, и поднятой головой. Другие, наоборот, застаивались подолгу, усиленно склоняя головы и переводя взгляд с одного края на другой, иные и вовсе выглядели так, как будто высматривали кого-то под столом. В отличие от первых, они оживлённо переговаривались, пожимали плечами, подходили к надписям, вновь отходили, с сомнением качали головами и, будто нехотя, отходили к следующему произведению искусства.
Я стоял у полотна, основным фоном которого являлась ярко-красная, почти алая, краска, которую в хаотичном порядке перерезали бело-голубые линии разной толщины, и в их переплетении где-то наверху, на фоне жёлтого круга, была изображена перевёрнутая человеческая фигурка в стиле пиктограммы. Картина, как и прочие, не вызывала у меня ровно никаких ассоциаций, но всё больше укрепляла желание увидеть её автора. В этот момент меня окружила небольшая группа людей, изображающих на лицах понимание. В середине группы щебетала немолодая дама с пепельными волосами под причудливой маленькой шляпкой.
- Ну а на этой картине, я думаю, вам всё понятно. Только человек, абсолютно лишившийся фантазии, может её не понять. Она называется «Шхуна, которая бороздит океаны». Я с детства любила приключения, и она вызывает у меня ностальгическое настроение.
- А где тут море? – неосторожно поинтересовался зритель, похожий на провинциала.
- Море? Оно всё перед вами, - патетически ответила дама, делая всеобъемлющий жест.
- А почему оно красное?
- Как? Вам никогда не приходилось видеть море на рассвете или закате?
- Так это рассвет?
- Нет, - теряя терпение, произнесла дама, словно не зная, что делать с нерадивым учеником.
- Это, конечно, закат, - высказался кто-то из публики.
- Вот настоящий знаток! Спасибо большое. Конечно, это закат. В нём всегда более густые краски, чем в рассвете. Кроме того, вы видите луну, - она указала на пиктограмму на фоне жёлтого диска. – Всё здесь имеет смысл. Надо только потрудиться его найти.
- А шхуна где? – продолжал провинциал.
- Вот шхуны здесь действительно нет, поскольку она утонула. Обратите внимание на эти линии. Их хаотичность говорит о катастрофе, гибели вселенной, зыбкости земного существования, трансцедентности ощущений. Для зрителя, собственно, и не должно быть важно, где шхуна – ведь это настолько малый объект во вселенском значении… Кроме того, это свидетельствует об исчезновении старого, изжитого, накануне рождения чего-то нового, необычного, пробуждающего мысль и опрокидывающего устаревшие привычки.
- А вон там, на луне… У вас человек изображён? Вверх тормашками.
- Мне нравится ваша наблюдательность. Да, человек. Но, как вы можете заметить, далёкий от конкретики, лишь его дух, присутствие только понятия «человек». Это и есть продолжение повествования о шхуне. С одной стороны, человек, как доминанта мысли над пошлыми изобретениями его рук, как нечто не умирающее, как торжество идеи. А с другой – человек, как прообраз тлена ( потому он и перевёрнут ), как эманация космоса.
Улучив минуту, когда автор оказалась одна, я подошёл и осмелился напомнить о себе.
- Вы, кажется, увлекались стихами. До сих пор пишите?
- Нет, - охотно ответила она. – Как видите, переключилась на живопись. Вам понравилась выставка?
- Судя по её масштабу и яркости красок, вы стали лучше спать?
Она с удивлением посмотрела на меня.
- Ах, да…! Лучше, конечно. Главное, правильно распределять свою энергию. Ночью – никакого света. Вот возьмите Микеланджело! Он же просто истощился в погоне за своими шедеврами.
- Помилуйте! Как же это? Его Давид безупречен.
- Да, но его обнажённые женщины… Знаете, что он ваял не только днём, но и ночью. Прикреплял свечи к полям шляпы и ваял. Не мудрено, что дал осечку.
- Насколько я помню, у него все скульптуры совершенны. Вы ошибаетесь, дорогая.
- А вот и нет. Вспомните его скульптуры «Ночь» и «Утро», где женское тело обнажено. Вы когда-нибудь видели таких женщин? Ну, то, что у них атлетическая фигура, как у мужчин, куда ни шло. Но груди! Это комочки глины, налепленные на плоскость, величиной с равнину. Я удивлюсь, если вы начнёте восторгаться этими частями тела.
- Ну-у, может быть, может быть. Но всё же при чём тут ночной свет? Он, скорее всего, просто не познал женщину в своей жизни.
- Не знаю. Но мне кажется, я права, и когда-нибудь это докажу.
- Да, женская грудь – предмет как вожделения, так и спора. Мне почему-то вспомнилось, что в Баварии в эпоху гонения на ведьм церковники приказывали драпировать на скульптурах все обнажённые части тела. Народ бунтовал, но ничего поделать не мог. Выход из положения нашли сыровары. Они стали изготовлять сыры в виде женской груди. Кстати, неплохо на этом заработали.
К подъезду подъехала чёрная лакированная, как дорогой гроб, министерская машина, за стёклами которой угадывался Профиль. Профиль был настолько изборождён морщинами, что, по-видимому, просто уничтожил вид спереди.
В короткой беличьей шубке, которая кокетливо своим видом придавала иллюзию лёгкости походки и молодого тела, художница нырнула через распахнутую дверцу в недра машины.
Сидя напротив неё за столиком санатория, я напрасно силился вспомнить её фамилию. Своими всплесками на ниве искусства она напоминала безвестную звезду, уверовшую в свою значимость, но сияния которой хватило ровно на столько времени, чтобы сгореть, так и не достигнув земли. Я не знал, стоит ли напоминать ей, что мы, хотя и немного, знакомы, так как понятия не имел, чем она сейчас занимается и насколько приятным для неё окажется упоминание о месте наших встреч. Следя за её прямой осанкой и твёрдыми интонациями в голосе, я подозревал, что она до сих пор ещё имеет где-то влияние и уж, тем более, не только не утратила высокую самооценку, но и, может быть, укрепила её ещё больше.
- Я, видите ли, многого достигла в жизни за счёт своего упорства и привычки не отступать назад перед трудностями.
- Но вы настолько великолепно выглядите, что ни за что не скажешь, что ваша жизнь полна трудностей.
- Под ними я имею в виду, конечно, не голод и холод, а преодоление себя на ниве искусства. Эта стезя подобна спорту. Вонзившись в гонку, перестаёшь себя жалеть, и остаётся только одно – изобрести что-то новое, что-то резко отличающееся от уже известного.
- Вам удавалось побеждать, достигнуть триумфа?
- Не без того, конечно. Но если бы вы знали, как тяжело не спать ночами в поисках идей! А они так и скачут, так и скачут. Казалось бы, встань, запиши, что пришло в голову. Но нет, по дороге к блокноту они лишаются смысла или той остроты, в которой их хотелось записать. Получается бледно и тускло. Но как только ложишься, они снова, как комары летом, жужжат над ухом и мелькают перед глазами. Не слишком завидная судьба.
- Скажите спасибо, что именно это не даёт вам спать, а не плачущие дети. Ну, извините, я должна бежать на процедуру.
- Простите, - сказал я. – Я невольно слышал вашу беседу. Мне кажется… По-моему, мы с вами когда-то встречались на вашей выставке «Новая живопись». – И я назвал свою фамилию.
- Боже, - воскликнула она. – Так это вы? Ни за что бы не узнала. А ведь вы мне тогда очень помогли, очень!
Я искренне удивился, так как решительно не мог припомнить, чтобы давал какой-нибудь совет. В любом случае он должен был быть тут же отторгнут.
- Чем же?
- Ну как же! Благодаря вам я выкупила две сыроварни и неплохо сейчас на этом зарабатываю.
- Признаться, я, наверное, настолько туп, что никак не могу ассоциировать вашу необычную живопись с сыроварением.
- Это же очень просто. Помните, мы говорили о Микеланджело и средневековых запретах на изображение женской груди? Жаль, что не помните. А я, знаете ли, чуть не ушла в скульпторы. Хотела создать изваяние «В память Микеланджело». Мне так и виделась эта скульптура – если смотреть сбоку, это серп луны, в верхней трети которого читается женская грудь, а если прямо – правильная и красивая грудь. Как бы во искупление ошибок гения. Но, знаете ли, становиться скульптором – хлопотное занятие. И дело не в стоимости бронзы, а в постижении технологии. Не в моих привычках тратить на это время. И вот тут-то я вспомнила о ваших немецких сыроварах. Кстати, мой замысел относительно скульптуры лёг в основу логотипа моей фирмы.
Она отвернула край лёгкого шарфика, и я увидел золотую брошку, полностью воспроизводящую замысел несостоявшейся скульптуры. Только посвящённый мог постичь её смысл.
- Это ручная работа. Мы производим сыр небольшими партиями, и он пользуется бешеным спросом. Кстати, в этот санаторий тоже поступил недавно наш сыр. Анечка, - обратилась она к официантке, - принесите, милая, образцы моего сыра.
Через пять минут на столе стояло блюдо, на котором покоились три вида сыра.
- Вот этот, - тоном экскурсовода говорила моя знакомая, показывая на головку сыра и в самом деле напоминающую упругую девичью грудь желтовато-оливкового цвета, как кожа юных абиссинок – называется «Юность». Он относится к твёрдым сырам. А вот этот называется «Расцвет», - и палец с кольцами указал на пышную округлую головку сыра, напоминающую пологую гору с характерным, в виде напёрстка, возвышением в середине. – Это полутвёрдый сыр с богатым молочно-сливочным вкусом – символ материнства. И наконец «Зрелость».
На этот раз палец остановился на расплывшимся в лепёшку мягком сыре в белой плесневой корочке. Мне стало немного жутко, и я невольно, глядя на панораму с террасы, где мы сидели, искал призрак чёрного автомобиля.
- Какой вы хотите попробовать?
Увы! Модель женской груди была настолько натуральна, что я испытывал ужас при одной только мысли вонзить в неё нож.
- Благодарю вас. Я уже сыт.
Затем я встал, поцеловал её руку, унизанную кольцами, и сказал:
- Поздравляю. Вы превзошли Микеланджело, - и быстро спустился с террасы с желанием завтра оказаться за другим столиком.