Cильберт

Ермилова Нонна Борисовна.

CИЛЬБЕРТ


                Посвящается  моей мамочке  Нине Алексеевой



Медведица Настасья

Началось вся эта история в Музее плюшевых мишек с ласковым названием «Тэдди —  плюшевый друг» Саши Марченко или Гали Марченко,  а может быть и  Маши Артеменко. Я не решила еще, как ее  здесь называть. На самом деле она  Мила Бондаренко.
Мила — искусствовед, коллекционер, красавица, египетская царица Клеопатра, сфинкс  с нежным девичьим лицом, стальным сердцем и сущностью львицы. В общем, кто угодно из замечательного мира современного  искусства и не менее  замечательного мира бизнеса, только не человек, прячущий под подушку игрушечную собачку или доверяющий горести  потертому  шерстяному зайцу.   
Поначалу я только предполагала все эти качества, любуясь Милой, хозяйкой первого и единственного в нашем городе частного Музея плюшевых мишек. И чем больше общалась с Милой, тем больше убеждалась в своей правоте.
И все же именно Миле в  Музей плюшевых мишек я принесла медведицу своего детства Настасью Филипповну.
Причем  к медведице  отдельно прилагался маленький суконный язычок в полиэтиленовом пакетике. Он оторвался, когда я решила выстирать Настасью. Тогда же  у нее лопнула на спине  шкурка.
Настасья Филипповна, в отличие от нынешних игрушек,  и в лучшие времена-то никогда не отличалась красотой, а тут и вовсе и стала тряпочным уродом.
Но отдала я Настасью в Музей совсем не из-за этого, вернее, из-за этого, из-за ее  жалкости и некрасивости, но вовсе не потому, что они мне прискучили.   
Дома у меня есть фотография —  мы в обнимку с Настасьей Филипповной  сидим на стуле, причем обе примерно одинаковы по росту. Я росла, и  со временем  Настасье перешло мое беленькое нарядное платьице.
Перед походом в музей, платьице я с Настасьи сняла, подразумевая  отсутствие у Милы каких бы то ни было сентиментальных чувств. Без платьица Настасья перестала собственно быть Настасьей, а превратилась в более-менее обезличенного весьма битого жизнью медвежонка.
И все же, сдавая Настасью в музей, я не удержалась и  зачем-то  все-таки сказала Миле, что этого медвежонка зовут  Настасьей  Филипповной. Мила, как ожидалось,  оставила мои слова без внимания.
Все формальности перехода медведицы в музейную собственность были соблюдены. 
Мила  выдала мне  бланк с печатью, и я старательно его заполнила.
Я написала от медведицы отказную как от ребенка. О том, что отдаю медведицу по доброй воле раз и навсегда, и никогда  не попрошу игрушку назад, и ни к кому не буду иметь претензий. Ни к кому, кроме как к себе.


Радиостанция «Серебряный голос»

Наша радиостанция называется «Серебряный голос».
Я работаю заместителем программного директора в той ее  части, которая называется социальным вещанием. Кроме социального, существует музыкальное вещание, и это совершенно особая империя.   
Не знаю, как  обстоит это на других радиостанциях. Сплошь и рядом люди, выполняющие  примерно одинаковую работу в разных конторах называются по-разному, или наоборот, имеющие совершенно разные обязанности,  имеют один и тот же официальный статус, но на радиостанции «Серебряный голос» моя должность не подразумевает ни серьезного оклада, ни тем более особо  уважительного отношения вышестоящего начальства.
Фактически  это должность администратора, от которого, тем не менее, все время требуют того, что сейчас называется «креативным мышлением», а раньше называлось  «творческим задором» и работой «с огоньком». Все три термина мне одинаково противны по звучанию, но я люблю радио. С детства люблю слушать передачи и радиопостановки, а теперь, работая  на радио,   
люблю  торжественную важность эфирных студий,  то, что сюда каждый день приходит множество интересных людей. Люблю даже  бегущий светящийся  рисунок звукозаписи  в компьютере  и  все эти кнопочки и мигающие красные и зеленые лампочки на пульте, половина из которых, на мой взгляд, совершенно лишняя и существует исключительно для того, чтобы создавать особое праздничное настроение.
Когда я отметила, что моя должность не является  какой-то  особо значимой  в глазах вышестоящего начальства, и ничего не сказала о подчиненных, я не оговорилась. Хотя  называется она так многозначительно, никаких подчиненных у меня нет. Все авторы, которые выходят со своими передачами и программами в нашем эфире, и с которыми я работаю, имеют  не только равные, но и гораздо большие в сравнении  со мною права, и неизмеримо более широкие возможности. Например,  если им что-то придется не по нраву, они могут встать в позу и выкинуть какой-нибудь фортель. А виновата, в конечном  счете, буду я  —  не уберегла  ценного автора, как это произошло в случае с  Кровавой Маргариткой.
На самом деле Кровавую Маргаритку  зовут Маргарита Кизиловна  Козлова, она ведет передачу  для  любителей народной кухни. Представьте себе, передача называется  «Бабушкина магия»! Хотя  по-настоящему ее стоило бы назвать «Ведьмина кухня».
Обычно про благообразных старушек  принято говорить: старушка - божий одуванчик, но Маргарита Кизиловна  —  бойкая злобная бабка, настоящий электровеник. Нежное слово «одуванчик», подразумевающее доброту и кротость,  к ней никаким боком  не применимо, божественным промыслом в ее делах тоже  и не пахнет. Если что-то приходится ей не по нраву —  а не по нраву ей практически все! она грозится пожаловаться начальству,  и идет, и жалуется, и обидчик обязательно получает разнос вне зависимости от того, на чьей стороне правда.    
Мы, сотрудники  соцвещания, недолюбливаем Кизиловну и придумали ей прозвище Кровавая Маргаритка, но иногда  называем ее попросту бабкой Риткой и сочиняем про нее разные смешные стишки.
   Лично я ни за что не стала бы есть стряпню, приготовленную этой ведьмой, и никогда не воспользовалась бы ее рецептами, но  лекции старухи пользуются бешеным успехом у домашних хозяек.
Хозяйкам нравится то, что Кровавая Маргаритка  обильно снабжает свои выступления экскурсами в средневековую историю, рассказывает о  колдовских кореньях и травах, якобы  воспламеняющих чувства и добавляющих перчику в пресную супружескую жизнь, а так же о соусах и приправах, способных иссушить соперницу  и прочей приворотно-отворотной бульонной магии. 
Начальство этот магический  перчик вполне устраивает, а еще больше нравится скандальный оживляж в эфире, царящий во время передачи.   
Действительно, передача бабки Ритки, что, на мой взгляд, поистине удивительно для  передачи о домашней кулинарии, носит весьма и весьма  скандальный характер.
Хозяйки, выведенные по телефону в прямой эфир, бьются ни на жизнь, а на смерть, отстаивая свое право на обладание истиной в последней инстанции   относительно рецепта того или иного блюда, и не наносят друг другу  физических увечий  исключительно потому, что не имеют на это возможности. Во всяком случае, нисколько  не сомневаюсь, что у себя на кухне, слушая наше радио, они гневно потрясают поварешками. А может, даже и лупят в воздухе скалками, символически уничтожая невидимого противника. Добавьте к этому шипение пригорелого масла на раскаленных сковородках и пронзительный голосок бабки Ритки, перекрывающий ссору своими поучениями.
Как ни странно, народу все это  нравится. Должно быть, сказывается генетическая память, тоскующая по коммунальным кухням.
Кстати, не подумайте, что я  питаю неприязнь к домашним хозяйкам. Очень часто я сама мечтаю быть домашней хозяйкой. В любом случае, слушать какую-нибудь Кровавую Маргаритку по радио гораздо приятнее, чем видеть ее и общаться с ней лично. Тем более что на своей кухне я бы ее и слушать не стала. 

Как вы уже поняли, каждая, самая невинная на первый взгляд, передача таит свой подвох. К примеру, автор  может выдать какую-нибудь нежелательную, по мнению внезапно прислушавшегося к эфиру начальства или бдительных слушателей, то и дело названивающих в редакцию  (таких полно!) информацию. А в конечном счете тоже  оказываюсь  виновата я — не обсудила, не предусмотрела, не предупредила.
Но  в основном я хорошо отношусь к авторам  —  многие из них интересные и приятные люди. Люблю я и свои выходы в эфир в нашей «Серебряной гостиной», хотя это, конечно, совсем не то, о чем мечтает настоящий радиожурналист. Мои выходы в эфир продиктованы  большей частью  строгой экономией, которая царит на половине «социального вещания».
Согласно правилам корпоративной  экономии, все сотрудники  при необходимости  должны быть  взаимозаменяемы, чтобы в нужный момент каждого можно было бы безболезненно для общего дела выкинуть. Меня помимо прочей административной  работы можно использовать для  беседы в эфире.
И еще  в моей работе есть небольшая обязанность, которая вроде бы тоже висит на мне в виде дополнительной нагрузки, но на самом деле  примиряет меня со всеми остальными  трудностями и неприятностями моей деятельности. Это литературный проект семейного чтения, он так и называется «Домашние чтения». Конечно, бедное «соцвещание» не выделяет никаких  специальных средств на создание полноценных радиоспектаклей. Обычное музыкальное оформление «домашних чтений» — музыка на начале чтения и в конце.  Высший пилотаж  —  музыкальная пауза в середине в качестве драматического акцента. Но поскольку далеко  не в каждом произведении есть значительный  кульминационный момент  в  середине каждого из десятиминутных фрагментов, на которые обычно разбивается литературное произведение, то и  серединная пауза полагается не всем передачам. За право вставлять  музыкальные паузы ведется вековая борьба между  звукооператором прямого эфира, начальником фонотеки Полиной и звукорежиссерами монтажа — Фланелевым и Дубовым.
Полина тонко чувствует музыку и ее коробит всякая неуместная музыкальная фраза. Дубов и Фланелев же считают, что и сами не лыком шиты и норовят расставить все акценты без Полины. Полина, обнаруживающая плоды их творчества в эфире, долго поносит в коридорах и кулуарах  студии  музыкальный вкус и способности монтажеров к творчеству, а то, под настроение, бежит жаловаться руководству. Начальству большей частью наплевать на музыкальные  достоинства «чтений» и тем более не хочется вникать в местные разборки сотрудников.  В этом случае замечания от начальства достаются мне, за то, что не смогла  правильно скоординировать работу музфонда и  отдела монтажа.       
Именитых актеров «соцвещанию» тоже приглашать не по карману, но у нас  давно сложился постоянный контингент чтецов. Это очень достойные актеры старшего поколения — Григорий Федорович   и Пелагея Васильевна, а так же  молодая актерская поросль — Саша, Наташа, Нюша и Марьяша. Нюша только что ушла в декретный отпуск,  а Саша, Наташа и Марьяша  колобродят во всю. Читают они не очень хорошо, но я опасаюсь не включать их в план. Чуть что, они, как и Полина, бегут к начальству и, размазывая слезы вперемежку с французской тушью для ресниц  (честное слово! актерской школы на это вполне хватает!) начинают рассказывать, что  я нарочно выбираю для них плохую литературу, чтобы они не могли блеснуть своим талантом, а может я и вовсе литературу выбирать не умею, и правильнее всего было бы, если бы это поручили делать им самим. Пока они галдят втроем, я не очень опасаюсь за свою судьбу, поскольку не выносящее дискомфорта начальство вряд ли захочет к ним всерьез прислушаться. Но мне хватает мужества сознавать, что как только одна из них найдет свой путь к сердцу Черномора, я лишусь единственной своей радости пребывания в «Серебряном голосе» —  «чтений».    
      
Стоит так же признать и то, что  наше «социальное вещание» живет  совсем недурно.
Согласно концепции нашей радиостанции, сотрудники «соцвещания» должны представлять собою «дружную команду» с  радушным, почти семейным (не подумайте ничего дурного! Только в смысле  общей приятности  атмосферы) климатом. При всей казенности и обязаловке поставленной задачи,  притворяться почти и не приходится. Все сотрудники  ребята славные и не злые. Не считая, конечно,  моего начальника, но кто же считает начальника  товарищем по работе! Начальник, приземистый  человек с темным лицом, всегда  казался  мне чем-то вроде карлы  Черномора  из «Руслана и Людмилы». Развевающейся по ветру длинной бороды у него, правда, нет.
Черномор всегда всем недоволен, частенько любит показать нрав, посамадурствовать, к тому же он очень скуп. Время от времени  он приносит мне очень дешевую, с воздушным рисом,  уже до половины  объеденную шоколадку и когда кладет на стол,  всегда предупреждает: поделитесь с коллегами. Правда, вполне возможно, он делает это из самых добрых побуждений, считая меня жадиной. А может быть, руководствуется домашним опытом  —   у Черномора четверо детей,  все мальчики. Очевидно, когда они  вышагивают за ним, образуют  настоящее  шествие гномов.
В нашей работе, действительно, много приятного, помимо престижного для тех, кто не понимает что это за штука (а большинство как раз и  не понимает!) удовольствия  изредка  светиться  в эфире  и разнообразного интересного общения. Почти каждый день наши гости и  авторы  приносят в студию конфеты, пирожные, и прочие лакомства, поэтому уже к утреннему чаю  всегда есть что-то вкусное. Случаются  вишни и фисташки в темном и белом  шоколаде, имбирные пряники в искрящейся глазури  и  целые коробки лакомств от  разных знаменитых фирм. Мы порядком зажрались, и  даже научились разбираться в сортах шоколада, и предпочитаем горький, но не пористый, желательно с  цельными орехами.
Еще на службе есть круглосуточный безлимитный Интернет, и даже такая замысловатая программка для междугородних и прочих  разговоров как скайп. И если бы  в детстве кто-нибудь показал мне, как я буду часами сидеть перед плоскими экраном на изящной ножке, всматриваясь в его глубины —  свет мой, зеркальце, скажи, —  я бы ни за что не поверила. А сейчас я все сижу и сижу, и то и дело  перескакиваю с  безразмерной пестрой экселевской таблицы сетки вещания на разные сайты, толку от которых ноль, и время моей жизни  всасывается в глубины монитора, как в космическую воронку и в голове какая-то каша, и я  четко сознаю две вещи —  что не должна так жить!  «проснись Нео, ты погряз в Матрице!», и  еще то, что вырваться я не в силах…
Конечно, так называемое социальное вещание, программой которого я занимаюсь, не главная цель радиостанции «Серебряный  голос», а скорее ее отмазка. Главное на ней —  музыка, реклама  и Сильберт.
Собственно, «серебряный голос»  нашей радиостанции —  это и есть Сильберт.
Сильберт не только Серебряный голос, но и некая легенда, загадка и особая изюминка, ноу-хау  радиостанции.
Во-первых, никто из наших рядовых сотрудников не знает, кто он и как выглядит по-настоящему. И даже наверняка не знает, мужчина это или женщина.
Мне вообще иногда представляется, что это некая языческая птица, вроде Сирина или Алконоста.  Хотя «Серебряный голос» позиционирует Сильберта как невероятной красоты  и мужественности  молодого человека, почему-то в  роскошном средневековом рыцарском  одеянии. Этот самый молодой средневековый  князь и изображен на огромных рекламных постерах радиостанции, которые то тут, то там можно встретить по всему городу.
На три четверти полотна красавец на коне, на четверть серебро и на нем алое сердце из которого брызжут ноты и  слоган  «Против нас не устоит никто!». А  уж внизу разная информация, про  «всегда живую музыку в эфире» и всякое такое.
На цифровых табло  Сильберт  даже может  изящно повернуть голову,  благосклонно кивнуть вам или улыбнуться —  как повезет. Есть целая серия  анимационных роликов, сделанных со вкусом и не без юмора. Их день и ночь крутят по самым рейтинговым телеканалам.
 
Сильберт говорит —  вернее будет выразиться —  рассказывает  и  одновременно поет своим чудесным голосом, и служит главной приманкой для наших слушательниц.
Слушательницы обожают Сильберта даже не как красивого мужчину, а как некого духовного выразителя разного рода идей, близких  женскому сердцу.
Разумеется, «Серебряный голос» слушают не только женщины, но женщины  — от тех самых домохозяек со скалками до самых  юных барышень на роликовых коньках, конечно, основной наш контингент.
Ведь именно женщины самая восприимчивая, самая доверчивая, самая открытая  и благодарная часть аудитории слушателей. Женщины всегда  стремятся улучшить мир, если не с помощью великих произведений искусства, то с помощью вкусной еды, чистых скатертей и одежды,  или цветочков у входа в парадную. Даже  разрекламированный стиральный порошок они покупают именно в надежде, что совершится чудо и  жизнь изменится  к лучшему. Конечно, смешно ждать чуда от стирального порошка, гуталина или  новых туфель, но так они устроены. И еще женщины очень часто  и  несправедливо оказываются одиноки, но никогда не перестают верить в лучшее и ждать любви. 

К чести радиостанции, сладкозвучный голос  Сильберта не долженствует  привлекать собой  столь модные ныне в высоких  аристократических и артистических кругах  меньшинства —  нет, нет и еще раз нет!  и если других молодых людей и привлекает образ Сильберта, то только как романтический пример для подражания.   
Когда я сказала, что главное на радиостанции  — музыка, реклама и Сильберт, я, возможно, не совсем точно выразилась. Ибо все это —  и реклама, и Сильберт, и, конечно,  баснословные прибыли  «Серебряного голоса» —  единое целое, поскольку именно Сильберт и является основным двигателем рекламы.
Сильберт — это еще и  своего рода игра в оракула. Так воспринимали когда-то заморского попугая, вынимавшего из шляпы шарманщика билетики со «счастьем». Вроде гороскопа —  печатаются на последней странице недорогого журнальчика  смазанные картинки со знаками зодиака и общими фразами в качестве пожеланий, никто всерьез их не воспринимает, но читают все, причем в первую очередь!
Собственно,  и слушателям никто и не предлагает принимать Сильберта всерьез.
Однако  именно  он прямо или косвенно  советует, какими лекарствами надо лечиться, в каких магазинах одеваться, что есть на завтрак, каким кремом намазать пятку, а каким кончик носа, ну и многое другое. Вплоть до вопросов любви и  воспитания детей. К счастью, на вопросы государственной политики  Сильберт пока не замахивается. 

Радиостанция  «Серебряный голос» занимает несколько верхних этажей в старинном, нехорошей славы здании. 
Здание это когда-то было храмом, потом из храма сделали, как это водилось в те времена, дом культуры, но культура не привилась в нем и не дожила    наших дней.
Нижний  этаж здания заселили целители —  вечерами к их кабинетам  выстраиваются  долгие печальные очереди, на средних этажах по выходным бушуют дискотеки, повсюду,  в самых неожиданных местах располагаются офисы непонятно что производящих фирм, редакции  рекламных газет и желтой прессы,  крохотные  парикмахерские, зубоврачебные кабинеты, китайские магазинчики с благовонными палочками и воздушными органчиками, книжные лавочки с эзотерической литературой.
И  при этом еще много остается места и совершенно неожиданно за какой-нибудь низенькой перекосившейся дверью открываются пустые пыльные анфилады залов с шелестящим рассохшимся паркетом.
Я не знаю, как даже такое громадное здание как это, состоящее из  огромного количества залов, переходов, коридоров, комнат и  кладовок, смогло  вместить в себя столько разнообразных сомнительного рода организаций, и в тоже время оставаться полупустым и  объятым вечным холодом.   
Радиостанция  «Серебряный голос» располагается  на самом верху, где находится развенчанная  башня.      
Снаружи башню оцепили кольцом бетонные гиганты со снопами каменных колосьев, шестеренками, колесами и гигантскими циркулями.
Когда распахиваешь в верхних этажах башни узкие, как бойницы окна, становится слышно, как воет ветер, рвущийся в бетонных конструкциях и стальных прутьях, и кажется, это дрожат и воют  от страха сами бетонные люди.
И сразу живо представляется жуткая картина, как в ту пору, когда с храма  сбросили колокола, в порыве вдохновения  бетонные гиганты карабкались  все выше и выше, и, взобравшись на самую верхушку, глянули вниз и сами оказались не рады, что натворили. С тех пор стоят, прижавшись спиной к башне, сцепившись каменными руками и бояться шелохнуться. Только воют от страха, не размыкая потрескавшихся каменных губ.
В этой-то башне и  располагается радиостанция, на которой я работаю. Внизу — редакция, выше — монтажные и студии, и еще  выше — кабинеты начальства. Студия, откуда вещает Сильберт, находится на самом верху башни, где когда-то была колокольня.
Чем выше поднимаешься, тем  уже и круче лестница. К золотой клетке, откуда поет над городом птица Сильберт, ведет винтовая, из узорчатой стали лестница, и упирается в бронированную дверь.
Несколько раз мне удавалось видеть, как эта дверь приоткрывалась,  и по лестнице  всякий раз спускались  разные люди.
Первый раз это был большой пышущий здоровьем  человек средних лет,  затем молодой красавец в костюме Дон Жуана, в  кружевах, алом плаще и со шпагой, а потом кто-то, прошедший так быстро, что и невозможно было толком разглядеть. 




Марфа и Алиса

У  меня были две любимые подруги —  Марфа и  Алиса. Вернее сказать, Алиса и Марфа, поскольку с Марфой я подружилась позже, а с Алисой мы вместе учились в школе с самого первого класса.
Маленькая Алиса была всегда нарядная и такая хорошенькая, такая трогательная,  что ею нельзя было не залюбоваться уже в самом детстве и сколько себя помню, я восхищалась Алисой.

Когда, будучи уже подростком, я познакомилась с Марфой, она вызвала у меня совсем другие чувства. Но полюбила я ее не меньше, а то и больше Алисы. Марфа была другим этапом моей жизни, и, приняв ценности Марфы, безусловно, более высокие,  я  не перестала испытывать душевную привязанность к Алисе.  К Марфе я испытывала глубокое уважение —  чувство, которое раньше не внушал мне ни один из сверстников.
Марфа, несомненно, была  умна, у нее был аналитический склад ума, что было для меня  уже непостижимо, но не это главное, Марфа обладала глубоким  внутренним чутьем, как  правильно надо поступать в той или иной сложной с точки зрения понятий  чести и благородства ситуации и  знала наверняка,  что достойно, а что нет.
Алиса, кстати,  тоже неплохо  училась, и у нее был живой, что называется, практический и трезвый житейский ум. Но не ум и не практичность привлекали в Алисе.
Алиса  обожала всякие красивые вещицы, и все они без исключения были ей к лицу. Алиса  с детства была самой нарядной девочкой, а потом стала прехорошенькой  барышней.
Если сравнивать Алису и Марфу, то Алиса  была  чудная  экзотическая птичка-колибри, а  статная Марфа —  белая лебедь.
Этим я  вовсе не хочу сказать, что лебедь лучше колибри, или наоборот, колибри лучше, чем лебедь.
Просто в  смысле  лебеди Марфа была мне ближе, поскольку рядом с изящной, разодетой в пух и прах  Алисой  я всегда ощущала свою  рослость и  физическую силу. С Марфой было все понятно: мы —  русские красавицы, царевны-лебеди и это звучит гордо.
Кстати, сравнивая  Алису с колибри, я подразумевала некую красивую большую яркую бабочку с хоботком, которым она тянет нектар из цветов.
Настоящая же колибри, которую я увидела позднее, оказалась  похожа на толстую бомбошку, смешная и суетливая, то ли пчелка, то пташка. Так что Алиса  была похожа на воображаемую колибри.

Алиса, как вы догадались, была из обеспеченной семьи, а  семья Марфы имела весьма скромный достаток. Впрочем, тогда разница в нашем положении была совсем  не так велика. Марфа росла в аскетической обстановке. Зато у  нее  всегда было много хороших книг, даже редких, даже таких, каких ни у кого не было. У Марфы не было модных шубок, зато она умела  замечательно вязать всякие радостные и красивые вещи, и, смеясь, говорила, что своим мастерством сберегает жизнь крошкам енотам.
Совсем недавно я увидела плакатик в метро, маленький  постер, на нем была фотография, на которой был изображен  именно крошечный  енот! Постер  был наклеен обществом защиты животных (в интернете оно  называлось  «жестокостинет!») прямо на яркую рекламу мехового салона. «Его жизнь дороже шубы!» —   гласил листок, и я  сразу вспомнила Марфу детских лет —   румяную и свежую как яблочко, со светлой  косой, лежащей короной на голове и в широком  разноцветном свитере с кисточками. Я так живо представила Марфу, что она улыбнулась мне издалека, из солнечной весны. И я не выдержав, расплылась в улыбке.
И все благодаря  спасенному крошке еноту, зверику, который доверчиво смотрел круглыми глазками с плаката!   
Нельзя сказать, что Марфа презирала и называла  мещанским устроенный быт, ведь она, как никто другой чувствовала  и понимала красоту вещей. Но Марфа  легко  могла обходиться без всего этого, и я  очень скоро поняла преимущество Марфиного образа жизни.
Скажу более, из отрочества, от Марфы,  радостно восприняв  ее равнодушие  к богатым вещам, деликатесам в еде и другой материальной избыточности,  я сохранила его в глубине души и по сию пору, а оно, в свою очередь,  сберегло для меня много времени и сил.
Что, как ни странно, нисколько не мешало мне восхищаться Алисой, ее женственностью, ощущением уютности и  изящества ее мира.
И в лучшие-то времена, я никогда не чувствовала себя идеально хорошо  одетой. Всегда что-то было у меня не так. То  туфли натирали пятку, то неожиданно  лопались  колготки, и от носка до самого пояса быстро и весело треща, проскакивала стрелка, то  молния разъезжалась, или пуговица не впопад расстегивалась или отлетала вовсе, чтобы  назло мне  закатиться и потеряться, нырнув, скажем,  в щель между двумя вагонами троллейбуса.
Поэтому, глядя на Алису, я успокаивалась ощущением исходящего от нее   
благополучия, словно оно распространялось и на меня.
И на самом деле, ухоженная  Алиса  казалось мягче  Марфы, которая порой бывала сурова и непримирима, как и все максималисты.
   
Наше время таково, что почему-то придавать  значение дружбе вообще не принято, но друзья занимают особое, довольно большое  место в моем сердце, и жить без этого мне не представляется возможным.   
И вот так случилось, что вскоре после  того, как я отнесла медведицу  Настасью Филипповну в музей Милы Бондаренко —  срочно надо назвать ее как-то по-другому! я поссорилась и с Алисой, и с  Марфой, и это именно тогда когда мне нужна была дружеская  поддержка!      

Сначала надо, правда, все-таки  объяснить, почему я отнесла медведицу в музей. Объясню это в двух словах, поскольку рассказывать об этом долго просто невозможно. Дело в том, что меня разлюбил  мой  друг Алексей  Одинцов, молодой человек, с которым я собиралась связать всю свою дальнейшую  жизнь.   
Нельзя при этом даже  сказать, что мы  как-то особенно разругались.
Но  в один прекрасный —  нет, конечно, вовсе не прекрасный, но, стоит признать, в общем, ничем ни примечательный день  я почувствовала, что любви никакой нет.
Не спрашивайте как.
В сказке о царе Трояне бедный паренек-цирюльник  прокричал  мучавшую его тайну  в яму и засыпал ее сырой землей. Но и  на земле вырос тростник, срезал его пастушок, сделал дудочку, а дудочка запела, и по всему белому свету разнеслось —  у царя Трояна ослиные уши.
Так что своих тайн я не смогу поведать ни сырой  земле, ни немым камням, ни холодной текучей воде.
В конце концов, не  все ли  равно, как  я узнала и убедилась в этом, для моего рассказа  главное —  это  сам факт, и вы его теперь знаете, а он имеет немаловажное значение для всей этой истории. 
Правда, что касается любви, вполне может статься, что ее и вовсе не было, просто я  этого не понимала.
Ну да не важно, как я уже сказала, главное — факт.

А факт еще вот в чем —  Алексей к тому же  неожиданно уехал работать  ни больше ни меньше, как в Америку, как  мне казалось, навсегда. Но наверняка я этого не знала, потому что мы даже не поссорились по-настоящему и никаких отношений не выясняли и ни выяснили.   
 
Тут я должна рассказать вам про помойку, раскинувшуюся  под моим окном.
Если смотреть в окно,  развалясь, как Обломов  на диване,  снизу вверх, то будет видно только небо —  бескрайнее, бесконечное, всегда разное и  всегда прекрасное. А если  просто смотреть в окно, то в первую очередь будет   видна помойка. На помойку почти каждый день выкидывают чью-то жизнь. Жизнь —  это вещи, когда-то хранимые и любимые и теперь никому ненужные.
Старая одежда, потрепанные книги, разоренные  фотоальбомы, желтые  хрупкие листочки писем, какие-то  жалкие тряпки,  рассохшиеся тумбочки,   разбитые чашки, поломанные стулья, и конечно, старые  игрушки. Наверное, это вовсе не означает, что их хозяин ушел из жизни —  может быть, он просто пришел к лучшей жизни в  самом  прямом и земном ее понимании. Но почему-то, когда я гляжу на помойку, у меня всякий раз сжимается сердце. 
Когда-то в детстве я  подобрала на помойке нелепого  пластмассового утенка —  не потому что он был мне нужен, а оттого  что он был  жалок, спасла и принесла домой.
Относя медведицу Настасью Филипповну в музей, я спасала ее от судьбы игрушки, торчащей из мусорного бака.
Я отнесла медведицу в музей, потому что  знала —  мне некому будет передать ее, и ее, некрасивую старую игрушку, вряд ли кто, кроме меня,  приласкает и унесет  к себе домой.
В музее Настасья Филипповна должна была  жить долго-долго.
Но какой смысл игрушкам жить без любви? Разве сможет  заменить любовь любопытство, или, пусть, ладно, доброе отношение посетителей?
Все это я, безусловно, знала, и на что надеялась – непонятно!


Алиса и  великое наводнение

Однажды Алиса  собралась зайти ко мне в гости. Это было великое событие, не смотря на то, что Алиса жила со мной в одной парадной тремя этажами ниже. Оторваться от дома, чтобы пообщаться со мной иначе чем на бегу или по телефону, у нее давно не находилось времени.
Алиса вышла замуж сразу по окончании школы, и теперь у нее  уже была своя  крошечная дочка-куколка Магда.
Я очень обрадовалась предстоящему визиту  и целый день накануне и с утра была в прекрасном настроении.
В радостном расположении духа я взбила  шарлотку, что является вершиной моего кулинарного искусства – с ванилью, антоновкой и  изюмом, и она зарумянилась, пышно  поднялась и наполнила весь дом ароматом праздника. 
При этом я как-то совершенно  не обратила внимания на слова Алисы, что она хочет со мной серьезно поговорить. И зря.

Надо сказать, я всегда сочувствовала Алисе, и понимала, что ее жизнь гораздо труднее моей.
Когда Алиса  рассказывала, что муж Владимир купил прекрасный загородный дом с бассейном и теннисным кортом, но так далеко, что к нему практически не добраться, и пришлось  специально покупать громоздкий джип, чтобы только преодолевать огромные расстояния, я сочувствовала Алисе.
Когда Алиса  описывала свои злоключения  во время поездки  в  Грецию, где  ее донимала жара и даже сенная лихорадка, я живо  переживала рассказанное вместе с Алисой.
Последний раз я жалела Алису, когда  моль побила ее накидку из канадского соболя…
Самое забавное, что я  всегда искренне переживаю за Алису в тот момент, когда она рассказывает  мне о своей жизни, и прихожу в здравый ум лишь по некоторому размышлению.
Казалось бы, Алиса  имела все, что можно пожелать, но не была счастлива.
Я  не могу понять, чего именно не доставало Алисе  —   может, она хотела быть столбовою дворянкою, а может быть,  ногою твердой стать при море.

Как только Алиса ввалилась ко мне, издав три  грозных звонка и один жалобный, я  сразу поняла, что что-то не так. Алиса одним взмахом скинула шубу и плюхнувшись на табуретку в прихожей,  тут же раскрыла фотоальбом и  сообщила: Мы  были  в Бразилии!
«И я хочу в Бразилию, к далеким берегам…» - мелькнуло у меня в голове.
И Алиса почти без передышки рассказала, как красиво, как роскошно, какой местный колорит и  какая  музыка в Бразилии. И что пришлось выложить кучу денег за внутренние перелеты  —  но не трястись же в пыли на автобусе! Экзотическая кухня, правда, вполне приемлема.
—  А у тебя, кстати, есть обед? —  вдруг остановилась Алиса. Видимо, она здорово была не в себе, если потребовала ни с того ни с сего обед. Обычно Алиса, как и полагается  прехорошенькой птичке, едва прикасается  к каким-нибудь лакомствам. Почти невозможно  представить ее с тарелкой дымящейся картошки или гречневой каши.
Как назло, обеда почти  не было. Во всяком случае, такого, чтобы предложить гостям.
Я бросилась открывать какие-то консервы, раскроила наперекосяк банку, порезала руку. Кровь тут же забарабанила на клеенку густыми каплями. Я  схватила кухонное полотенце и замотала руку. Мне было так неловко, что я даже не ощущала боли. Из банки вывалилась какая-то блестящая пластиковая колбаса. Алиса, не обращая внимания на мои манипуляции, сама сделала себе бутерброд и  запихнула в рот, видимо, не ощущая вкуса.   
Она сглотнула последний кусок колбасы, налила себе воды, выпила ее залпом и выкрикнула:
—  У меня опять ничего не получилось с этой работой!
Я ничего не знала про последнюю работу Алисы, знала только, что Алиса безуспешно меняет работы и нигде не может утвердиться.
Зачем ей это надо было  — ума не приложу!
Я бодро ответила, что все это ерунда, работа не волк, в лес не убежит, и еще что-то хотела добавить, чтобы закончить неинтересный разговор о работе  —  будто мне своей не хватало! и даже сделала радушный жест по направлению  шарлотки,  но Алиса вдруг зло перебила меня:  Конечно, ты-то можешь позволить себе роскошь работать!
Я,  как и большинство людей, полагала, что это не работать —   роскошь, но   не стала возражать Алисе, чтобы не обидеть ее. Мне казалось, что еще миг, и все пройдет, наладится, и мы будем душевно и хорошо говорить, как раньше.
Но ничего не наладилось. Алиса  шмякнула чашку на стол, так что  та чудом не разбилась, и объявила:
—  Тебе этого никогда не понять, потому что ты живешь только для себя!
 
На самом деле я жила не для себя.
Я жила для мух. Совсем  как  у Мамина - Сибиряка в  «Сказке о том, как жила-была последняя муха». Как я уже говорила, я работаю над программой  «Домашние чтения», поэтому много запоминаю интересного из того, что записываю для эфира.
Так вот. В этой сказке есть такая замечательная  фраза: « эта чудная женщина, кажется, специально  жила только для мух». Так считали мухи.
Но Алисе  было этого не понять.   
Я работала, потому что никак иначе жить было бы просто нельзя.

  —  А мне необходимо, чтобы меня  любили, а любят, когда ценят! —   Алиса хлопнула ладонью по столу, —   А ценят, когда у человека успешная  карьера…Вокруг Вовки столько  этих бизнес-девиц вертится …
Алиса, выходит,  считала работу средством достижения авторитета в любви.
 
—  Любят, это просто любят и все! —  героически возразила я. Сохранились еще прописные истины, которым я, не смотря ни на что, верю.
—  А тебе-то это откуда знать?! —   искренне удивилась Алиса.

Короче, когда из магазина вернулась мама, мы с Алисой  совершенно как Чук и Гек из знаменитого рассказа Гайдара выли и дрались. Вернее, уже не дрались, а только выли.
Приход мамы немного утешил Алису, и сквозь слезы, глотая слова и всхлипывая, она слабым голосом еще раз  рассказала про Бразилию.   
—   Да, вот ваш Сильберт мне посоветовал, мы поехали, можешь ему спасибо передать.

Следующим утром после ссоры с Алисой я проснулась еще засветло от какого-то шума. С трудом вырываясь из сна, я удивлялась, как  сильно  дождь шумит за окном, но вскоре поняла, что капли барабанят в самой квартире. Нехотя я вылезла из теплой постели, заглянула в ванную и сразу наступила босой ногой в порядочную лужу, которая набежала с потолка у стояка. И тут  вода вдруг хлынула по стене водопадом, словно Алиса  своим  приходом разрушила что-то не только в наших дружеских  отношениях,  но и в  моем  доме.


Встреча школьных друзей

Пока я боролась с протечкой, семья Алисы приобрела соседнюю квартиру и сделала евроремонт. 
А потом вдруг наша  родная школа объявила о встрече выпускников.
Школа находится прямо за нашим домом, но заходим туда мы раз в сто лет  —  только вот на такие встречи, которые, понятно, случаются нечасто.
Мы созвонились с Алисой, чтобы идти вместе.
Я, недолго думая, накинула куртку, и сбежала вниз на два этажа.
Но Алиса  еще не была готова. Она наспех показала мне новое убранство:      
дом  стал красивым, просторным  и холодным. Перламутровые обои, светильники, кафель, шторы подобранные в  один серебристо-серый тон  —  все вместе это не создавало уюта и тепла. Всего было мало, не было ни картиночек в рамочках, ни вышитых подушечек, ни веселеньких чашечек  – ничего! В доме малыш, но нет  ни разбросанных вещей,  ни игрушек, ни карандашей, ни рисунков, и у взрослых – совершенно ничего – ни газет, ни книг, ни даже расчески не видно.
Проведя спешную экскурсию, Алиса приткнула меня на кухню,  налила чаю, и убежала прихорашиваться окончательно. Этот чай был в моем понимании и не чай вовсе  —  чуть теплый  и жидкий. —   Это для здоровья. Крепкий чай вреден, —  пояснила Алиса, —  у меня от него сердцебиение. Чай был  почти прозрачный, в льдистой  стеклянной чашке, и пах лекарственными травами. 
И из всех сладостей  на столе был  тощий кисловатый  ревеневый пирог. Кислятина, да еще и с зеленой начинкой. Еще ревень считается  хорошим слабительным.
   
Вышла нарядная, красивая душистая  Алиса и я поймала себя на мысли, что как бы мы не ссорились, я все-таки соскучилась по ней! Алиса деловито сказала: Поехали на машине, Володя нас подбросит! 
Еще  полчаса мы  грузились в новенькую машину Володи, похожую на танк, а потом, что бы уж не зря грузились,  сделали круг почета вокруг родной школы как на военном параде. Перед школой уже образовалась целая стоянка, Володин танк возвышался над всеми на целую голову. Правда, наверное, так близко к школе как мы, никто уже не жил. Встреча началась с того, что одноклассники  наперебой стали рассказывать о себе, и все до одного, оказывается,  были счастливы не только  в профессии, но и  в личной жизни. Кто-то готовился к  свадьбе и был счастлив, кто-то уже создал семью, и тоже был счастлив,  а у некоторых даже  появились младенцы.      
А Толя  Поликарпов был счастлив уже трижды. Но этот-то лучше бы молчал,   поскольку на данный момент находился в разводе со всеми женами.
Здесь Алиса  была в своей тарелке, и даже в авангарде  —   с семейной жизнью у нее было все в порядке. Все наперебой приглашали  ее танцевать.  Алиса сияла и была счастлива.
Семьи или  даже хоть каких-нибудь перспектив ее создания  не оказалось только у меня.
Добрая Алиса пискнула было, что у меня замечательно интересная работа, но я не приняла ее поддержки  и разговор о замечательной работе никак  не                поддержала. Во вред себе, конечно. 
Я решила, что глупо было бы  утомлять одноклассников рассказами о несуществующих  служебных успехах,  а так же уверять, что карьера заменяет мне все на свете.
И  школьные друзья отнеслись ко мне ободрительно и дружески. —   Ну,  ничего, ничего, как-нибудь, —  сказали они. И на их лицах отразилась сложная перемена чувств.
—  Да ты что! —  толкнула меня локтем в бок Алиса, —  ребята, не слушайте ее, это Машка из скромности, а ведь она на той  радиостанции работает, где Сильберт!!! Она начальница … —  тут Алиса запнулась, вопросительно посмотрела на меня и поскольку я промолчала, закончила неуверенно: … начальница чего-то там.
Оказывается, многие слышали о нашей радиостанции. И некоторые девчонки  даже звонили нашему Сильберту и остались довольны. Благодаря этому виртуальному придурку моя репутация и честь  были кое-как спасены, и Толя Поликарпов даже пригласил меня на тур вальса... 
Дальше вечер шел мирно и чуть грустно. Все были очень добры и предупредительны друг к другу. Такими, как мне казалось раньше, бывают только  люди, достигшие определенных лет. Но может, и мы уже и достигли этой самой определенности, просто я ничего не заметила.
Из одноклассников не явился только Александр Сиверс, Санни Сиверс, ныне модный художник, а в прошлом самый обыкновенный мальчишка, сидевший за партой позади меня. Стали вспоминать, сообщил ли кто-нибудь о вечере, получалось, что  многие сообщали через  популярный социальный сайт «Друзья RU», но никто не мог вспомнить, ответил ли кому-нибудь Санни. Вероятнее всего, не ответил. И вряд ли собирался осчастливить бывших учеников 10-го  «а» своим появлением. Слишком высоко он  вознесся над прошлой жизнью.

Санни  учился  у нас не с самого начала, а то ли с седьмого, то ли с восьмого класса. Говорили, что из прежней школы  его перевели к нам за то, что его частенько поколачивали. С точки зрения мальчишек, он был хлюпиком и размазней. Это сейчас они говорили о нем уважительно.
Зато, как я помню, у него были синие-синие  глаза, таких глаз  никогда ни у кого я больше не видела. Когда я  услышала песню Булата Окуджавы о Смоленской дороге, то сразу поняла, что слова «На дорогу Смоленскую как твои глаза, две холодных звезды  голубых глядят, глядят» относятся именно к  глазам Санни. Правда, я говорю о синих глазах, а у Окуджавы сказано про голубые, но ассоциация выстраивается  по  ощущению  зимнего звездного холода  над промерзшим декабрьским лесом. Мне было бы интересно встретиться с Санни. 
Когда мы, наконец, собрались домой, Алиса  предложила вместе  с ней ждать Владимира на машине, но мне во второй раз было смешно ехать два шага на машине, дольше разворачиваться и заводиться. И пожелав Алисе  спокойной ночи, я  пошла домой пешком. Алиса  подъехала вслед за мной минут через двадцать. Уже на кухне я слышала, как хлопнула  железная дверь парадной.
И хотя мы живем на одной лестнице, после вечера школьных друзей мы совсем не общались с Алисой. Лишь изредка я встречала ее маму, и всякий раз в ответ на мой вопрос, как дела, она отвечала, что все дела «о кей» и однажды даже  неумелым жестом сложила пальцами  значок «о кей» —  наши  российские пальцы не привыкли к этому знаку, куда как легче им свернуться в кукиш.


Яблоки   Марфы

Однажды мне позвонила Марфа и сказала, что отец болеет, переживает, что давно не был на даче, а там уже яблоки созрели. Марфа всегда говорила со мной запросто, как с родным, своим, домашним  человеком. Самой  Марфе  было некогда  —  работа,  малыш.
Малыша зовут  Николенька.  Марфа, правда,  уже давно работает. Хотя Марфа работает всегда. Я, правда, тоже все время работаю  —  но что толку! Марфа не только работает  —  она еще и зарабатывает.
Марфа  стала финансистом, но что это такое, я не очень хорошо себе представляла и полагала Марфу кем-то вроде бухгалтера в солидной фирме.
Марфа зарабатывает теперь столько, что заткнет за пояс разом  не только десять таких, как я, но и Алису в придачу. Хотя нет, с Алисой я поторопилась.
А отца порадовать надо.
С этим я не могла не согласиться. Я относилась к Марфиному отцу с большим уважением. А тем более он был болен!
Поэтому-то  я и отправилась за яблоками на  дачу Марфы.   
Едва я появилась на даче, ко мне сбежались соседки. И выяснив, в чем дело нанесли  всякой всячины от своего садового урожая для Марфиного отца.
Его они вспоминали добром, а про Марфу говорили осторожно,  что совсем не узнать  нашу Марфу, чудную, добрую, вежливую, доброжелательную девочку.
Ведь мы-то ее с таких лет помним.
Да и  я  уже  знала, что Марфа  стала совсем не та, что  была в детстве. Но если с другой стороны посмотреть, и все не те, что были раньше. 
 
Соседки  нагрузили меня  как  вьючного ослика.
И таким осликом я потащилась к Марфе. А еще с утра у меня в рюкзаке лежал пакет с тщательно укутанными в салфетки чашками.

В детстве у нас с Марфой  было «чувство чашки», как мы это, смеясь, называли. Попросту  же говоря,  мы  очень любили  хорошенькие   чашки самого разного дизайна. И  про все  чашки  одинаково чувствовали, из какой  особенно приятно пить чай, из какой  просто можно, а из какой  —  только при крайних обстоятельствах,  что, по идее подтверждало общность взглядов на мир.
Марфа теперь живет на другом от меня конце города. У нее уютная,  просторная квартира в двух уровнях. Когда я пришла, Марфы  еще не было, за малышом  присматривала беби-ситтер. 
Я прошла в комнату Марфиного отца. Действительно он изменился, сильно похудел и сидел в большом кресле у окна  сухонький, как листик, и руки у него стали похожи на  птичьи лапки, только голубые  глаза  светились яснее, чем прежде, и стали  почти бирюзовыми. 
Он очень обрадовался яблокам и дарам соседей.
—   Марфочка, Марфочка сейчас придет! Марфочка должна обязательно попробовать! А это мальчику! — он быстро отложил в сторону самые спелые  яблоки, даже не предложил мне ни одного. Я  смутилась и почувствовала, как   от неловкости заливаюсь румянцем.  Но Иван Ильич ничего этого не заметил.
В комнату вбежал резвый  Николенька  и крикнул, что пришла мама.
Иван Ильич подался к нему со своими яблоками:
—  Возьми, яблочко, возьми, мой миленький.
Но Николенька только засмеялся и убежал, даже не приласкавшись к деду. Он был хороший мальчик, вежливый, воспитанный,  просто  яблочки ему были не в диковинку. 
А тем более кисловатые, неказистые, из запущенного сада.
Лицо Ивана Ильича погрустнело.
Мне тоже стало грустно. Выходит, зря я везла издалека эти яблоки.
—  А я, Маша, ваше радио тоже иногда слушаю, —   сказал Иван Ильич, —   я люблю радио слушать. Если есть радио,  никогда не одиноко.
И я так думала.
—  Вот у меня тут приемничек, —  он вытащил из-под подушки   маленький приемник,  вытянул антенку и  включил его, чтобы показать, что слушает. Но приемник не работал. Иван  Ильич потряс его, и повертел какие-то ручки, но приемник не ожил. — Наверное, батарейки сели, —  опрометчиво предположила я.
— Машенька, милая, сбегай, дружок,  за батарейками, —  тут же попросил  Иван Ильич.
Ну вот, только  с дороги, а теперь снова куда-то  идти  искать батарейки. Ума не приложу, где они здесь продаются.
—  Никаких батареек, папа, — на пороге показалась Марфа, —  в кои-то веки Машка к нам, а ты уже ее на посылки определил.
Иван Ильич так расстроился, что я почувствовала это даже на уровне волн, наполняющих пространство, они заволновались, заколебались и даже задрожали вокруг меня. Но  мне так  не хотелось за батарейками, что я обрадовалась словам Марфы, и, увлекаемая ею, пошла на кухню. До сих пор я жалею, что  не нашла в себе сил пойти за этими  батарейками.   

Чашки я купила задолго до того, как отправиться к Марфе.
Покупала  я их в маленьком-маленьком  магазинчике. Я всегда любила всякие маленькие сувенирчики и с детства прилипала к витринам, подолгу  с восхищением разглядывая всякую ерунду. Пожилая женщина, стоявшая за прилавком, была медлительной, но очень приветливой. Очевидно было, что раньше вряд ли работала она в торговле  —  не было в ней той ловкости и  сноровки, что отличает продавцов. Очевидно, было и то, что она  рада работать и подзаработать немного. То ли  замещала она заболевшую соседку, а может дочку. Она терпеливо выбирала со мной керамические чашечки, и даже обрадовалась, когда я объяснила, что это подарки  маленькому мальчику моей подруги. Это были забавные чашки. У них были вздернутые носики, и они улыбалась.
Пожилая дама, вдохновившись моей покупкой,  даже поднялась на табуретку, чтобы достать мне чашку с самого верхнего стеллажа.
Вместе мы выбрали изумрудно-зеленую,  веселую, весеннюю, для Николеньки и  ярко-оранжевую, как солнышко, чашку для  Марфы.
Потом  продавщица бережно завернула мне чашки, каждую в тонкую бумагу,  а потом положила  в хорошенькие пластиковые мешочки.
Дома я не сразу решилась показать чашки маме  —  носы явно могли ее
 смутить. Однако маме  чашки понравились, она даже обрадовалась  —  какие милые, веселые чашки! И   меня сразу отлегло от сердца  —  по сию пору, мне становится  хорошо на душе, когда мои покупки и приобретения одобряет  мама.
Я аккуратно поставила пакетики с чашками в безопасное место на шкафу. Но в грустную минуту доставала их и любовалась ими, и сразу на сердце становилось легче и радостней.    
Я так подробно описываю все, связанное с приобретением чашек, чтобы показать, как их оберегали и как им радовались самые разные люди, и что произошло с ними дальше.

—  Давай свои чашки, —  весело сказала  Марфа, —  сейчас мы их прикончим.
И протянула чашку  Николеньке.
— Дети должны  опытном путем почувствовать границы мира! —  наставительно сказала она мне. Николенька  с любопытством повертел зеленую чашку с носом  и брякнул ее об пол.

—  Ну вот,  а теперь пойдем,  я тебя угощу.
Марфа  начала выкладывать  на  стол на кухне  сверточки и пакетики с разными замечательными вещами,  и в завершении гордо выставила упакованный в обертку горшочек с несколькими стеблями мяты.
—  Да я же  с дачи целый мешок   мяты привезла! —   обрадовалась я, одновременно подивившись  Марфиной покупке, —  подожди, сейчас принесу.
И тут  Марфа взглянула на меня как-то странно, словно я чего-то не понимала. Но ведь и точно, чего-то  я не понимала.
Потом уже я осознала,  зачем Марфе нужно было покупать ненужные вещи.
Если я теперь могла купить необходимое и радоваться как  всем известная героиня «Унесенных ветром» Скарлетт О Хара, что «моя семья не будет голодать!», то Марфе, чтобы утвердиться в жизни на своей социальной ступени, необходимо было покупать лишнее и  даже практически не нужное. 

В конце нашей встречи, критически оглядев меня с головы до ног, Марфа потащила  меня в свою гардеробную.
 —  Знаешь ли, Машка, мне теперь все время приходиться одеваться, чтобы соответствовать. Представь, да, я работаю теперь в мире, куда  людей впускают исключительно по одежке! Вот совсем  хороший костюм, но меня в нем уже три раза видели. Больше одевать нельзя. А жаль, он мне так к лицу. Ты своего счастья не знаешь, Машка, что тебе ничего этого не надо!
Почему мне ничего не надо? Конечно, я люблю новые вещи. Просто мне особо не на что их покупать.
Правда, я не понимала красоты новых Марфиных костюмов. Так, видимо, не понимает разодетая в рыночный ширпотреб беднота скромного обаяния  буржуазии. Для меня это были скучные коричневые и синие конторские пиджаки и юбки. Что может быть более нудного, чем  дама в строгом пиджаке или сюртуке, расходящемся на заднице хвостом, как у  коростели,  я не могу себе и представить.
На  мое  счастье,  мы работаем в «социальном вещании», и прямо таки  обязаны   быть одеты как  все, то есть большинство простых граждан и тут даже притворяться не приходиться.   
—  Ты и  не представляешь, я тут звонила и советовалась с вашим Сильбертом! —  рассмеялась Марфа, прикидывая на себя очередную бюрократическую блузочку с игривым галстучком. — Ты звонила?! Зачем? Это же фигня полная! —  поразилась  я.
—  Ну, знаешь, мне тоже нужна моральная поддержка. Думаешь, мои  коллеги что-нибудь подскажут? Дудки, я для них не девушка, а злейший конкурент, которому  подножку поставить —  милое дело, —   пояснила Марфа, —  так что чепуха чепухой, конечно, но он, между прочим,  дал мне такой ценной совет в составлении  бизнес плана! Абсолютно  не ожидала! Ты-то  небось у него каждое утро прогноз спрашиваешь?
—  Никогда, —  сказала я твердо. — Никогда.
 
Марфа навязала  мне целый пакет своих костюмов, и осталась довольна. Я тоже радовалась, что смогу измениться при помощи Марфиного гардероба и стать преуспевающей деловой  леди. Потом, разворачивая вещи и примеряя их  дома, я с грустью убедилась, что ничего мне не идет и не подходит.   

Последнее, что я увидела в доме Марфы, была громадная шуба, свисавшая  с вешалки у самого входа. Значит все, все  теперь было неправдой!
Я с горечью ощутила себя преданной, но тут же дала себе слово, что не отступлюсь от  юношеских принципов, правда, с другой стороны выбора у меня не было —   что же  мне  еще оставалось делать?   
 

Красавица Купава

Умом я понимаю, что люди тянуться ко всякому лохотрону, верят во                внезапное и быстрое обогащение, ждут прямых ответов на вопросы о будущем Бог знает от кого, но  феномен  Сильберта все же оставался для меня загадкой. Отчего такие разные, неглупые и образованные люди, как мои одноклассники и даже Марфа,  соглашаются играть в такую непритязательную и даже глупую игру. Да какой  там  играть! Они натурально верят в нее.   
Хотелось бы понять, что это за механизм, который так затягивает наши души?
Для этого неплохо было бы узнать, кто  есть Сильберт на самом деле?
И тут, как мне это только не пришло в голову раньше! я вдруг сообразила, что красавец в костюме Дон Жуана, никто иной, как знаменитый оперный певец Федор Родионов. Неужели Федор как-то причастен тайне Сильберта?   

Федора Родионова я впервые  увидела, когда только начинала работать на радио и была  практиканткой, корреспондентом областной радиостанции.
Однажды начальство командировала меня на праздник «Тихвинский Лель». Из Тихвина за питерскими артистами и музыкантами прибывала к гостинице «Москва» передвижка. Как значилось в присланном  факсе «светлый микроавтобус». Начальство посоветовало мне прицепиться к музыкантам, дабы зря не разбазаривать казенные деньги на поездку.
С  раннего утра я бегала по площади перед гостиницей в поисках микроавтобуса, но ничего подобного нигде не наблюдалось. Правда, я попыталась взять штурмом какой-то закрытый наглухо перламутровый  опель, стоявший в другом конце площади, но оттуда высунулась такая рожа, что мне сразу расхотелось ехать. Зато в другой стороне площади  остановился автобус, похожий на гигантскую божью коровку, у коровки отпала челюсть и по ней начали бойко взбегать внутрь  люди с трубами и барабанами. Я было устремилась за ними, и точно бы уехала в неизвестном направлении, но вовремя остановилась, потому что музыканты бойко заговорили на неизвестном мне языке. Наконец, совсем отчаявшись, я наткнулась на компанию молодых людей, скомпоновавшихся вокруг футляра с контрабасом.
—  Вы  случайно не Лель? —  выдохнула я, обращаясь к  близстоящему юноше.
—   Я —  красавица Купава, —  цинично усмехнулся юнец, тряхнув золотыми кудрями, —  а Лель —  вон та девица в  шапке-ушанке.
Я смутилась, но делать нечего —  вслед за  всеми зашагала к странному  сооружению, которое с самого начала и торчало посреди площади. Сооружение подобного рода  называется в народе машиной-каблучком,  только у  этой  на место каблучка была нахлобучена  большая фанерная коробка. Номера машины сходились с номерами в факсе. Видимо,  у себя на родине  она считалась микроавтобусом.  Музыканты привычно напихались в коробку,  утрамбовались в ней,  и машина рванула с места. Дома,  столбы,  и вскоре появившиеся за ними  окрестные поля и  луга тут же заплясали у меня перед глазами. Я вцепилась в поручень и отвернулась от окна. 
Музыкантов, в отличие от  меня, не укачивало. Очевидно, они были привычны к такого рода перемещениям.  Кто-то вытащил учебник, другие развернули кроссворды и  смеялись над анекдотами, а девица-Лель умудрялась быстро  вязать  крючком  детский чепчик. 
В общем, мне они  показались довольно недалекими ребятами, без особых признаков божественных озарений.
Часа через три нас вытряхнули у бетонной громадины  дворца культуры, где все быстро рассортировались по разным закуткам, а я, продолжая ощущать, как пол все  еще покачивается  под ногами, отправилась в гигантский зрительный зал.
Очень быстро взметнулся обширный бархатный  занавес и явил народу моих  попутчиков, которых я и не сразу узнала. К моему удивлению, они преобразились практически до неузнаваемости и  по красоте и  блеску костюмов и яркости грима  стали похожи на елочные игрушки. 
Федор Родионов —  так звали длинного юнца с кудрями, конечно, разыграл меня, никакой Купавой  он не выступил. Он спел партию Мизгиря, потом грянул варяжского гостя, потом сладкозвучно проблеял индийского гостя, и завершил свое выступление под грохот аплодисментов  страшной арией Фауста —  совершенно как у Булгакова.
—  Просто хамелеон какой-то! —   невольно подумала я, вместо того, чтобы подивиться неожиданно раскрывшемуся таланту. 
А  Федор разошелся не на шутку,  с размаху звонко вывел Леля, к великому неудовольствию Лель-девицы, и без передышки  бухнул «Вдоль по Питерской».
После этого он вынырнул у меня где-то из-за спины, уже безо всякого маскарада, и радостно заявил, что готов дать интервью, поскольку в самом ближайшем  будущем намерен покорить  своим пением весь белый свет.
И я записала речь  молодого дарования Федора Родионова, от которой впоследствии в репортаже осталось  три с половиной фразы и жуткая песня про дробящиеся волны.   
Но  почему-то  не студено море, не весенне-березовый с  почками-листочками и подснежниками  Лель, не кум до кумы судака тащит, Шаляпин в шубе до пят с картины Кустодиева, а мрачный  Фауст прицепился  у меня в ассоциацию с Федором Родионовым, и это было  как-то неприятно. 
Когда я  сейчас напоминаю Федору день нашего знакомства, он всякий раз удивляется и спрашивает какую-нибудь ерунду типа: там еще был  банкетный стол буквой «П» или  буквой «Г»? Видимо, в то время  Федор
здорово наездился по глубинке и хорошо погулял на банкетах в честь заезжих артистов.
Прошло не так уж и много времени, но сейчас Федор Родионов совсем не тот — он стал солиден, богат, вальяжен, ездит по  заграничным гастролям. Но главное — да, он, действительно, сделался  мировой знаменитостью, звездой оперной сцены. Хотя, не покривив душой, скажу, есть голоса и получше Федора. Известность Федора даже можно назвать феноменальной. И если где происходит какой-то конкурс оперных певцов, то наши тут же  выдвигают туда Федора и это дело беспроигрышное.
Конечно, я не могу похвалиться дружбой или даже хорошими приятельскими  отношениями с Федором. Но время от времени  его продюсеры закупают рекламу на нашей радиостанции, и я имею честь беседовать с Федором Родионовым в  эфире нашей «Серебряной гостиной». В отличие от моего первого интервью,  которое я записывала на лестнице тихвинского дворца Культуры, эти беседы происходят в присутствии  его арт-директора и двух дюжих охранников.
Когда я задаю Федору в эфире  дежурный вопрос, как к нему пришла слава, он всякий раз говорит о том, как много работает и постоянно учится у великих —  а кто же у них не учится, да большинство без толку! Вернее,  без славы и успеха! И лишь однажды, когда Федор ввалился в  так называемую Серебряную гостиную злобный и мрачный, очевидно, то ли повздорив с продюсером, то ли  не проспавшись окончательно после вчерашнего фуршета, вместо хорошо знакомого текста, скроил страшную гримасу и зашипел так, что я, перепугавшись,  отпрянула  от него и чуть не опрокинула микрофонную стойку.  —  Все это чудовищно, чудовищно, —  Федор сделал трагическую паузу, —  это все страшный безжалостный дракон о трех головах, которому ты отдаешь всю свою жизнь без остатка  … И ради чего?! 
И вдруг какой-то страшный подземный толчок, словно в ответ на его слова, пройдя по всему зданию от фундамента, сотряс стены студии.
Полина за стеклом в кабине звукооператора, сидящая за пультом, развела руками. Видимо, помеха пошла и в эфир и ей было ничего не выправить. —  Чего-нибудь опять долбят, — подумала я, —  у нас в центре все что-то долбят, сносят и переделывают. Одни тротуары по сотни раз перекладывают.
Поскольку я не могла донести свою успокоительную мысль до гостя словами, то начала ободряюще кивать и улыбаться Федору, жестами давая понять, что все это ерунда, маленькие технические накладки, а наше дело  продолжать увлекательный диалог о его творчестве.
Федор же неожиданно протрезвел, выпрямился в кресле, и светски улыбнувшись в пространство, за которым, очевидно, видел полный рукоплещущий зал, что, по сути, так и было, пояснил: Как вы понимаете, мои слова —   это аллегория… Творчество  отнимает так много сил… Но великие мастера учили меня …
И он сделался учтив и любезен и даже по просьбе радиослушателей спел пару куплетов  из «Фигаро», переливаясь где-то в заоблачной выси. Потом грохнул «Блоху» и долго и разнообразно  рычал басом.  В юности Федор всегда  поражал меня тем, что с ходу  брался петь в прямом эфире, а затем продолжал болтать, даже не переводя дыхания. Став солидным, Федор, как и большинство исполнителей, начал приносить в студию диски со своими записями и расписанный треками лист. То, что Федор запел он-лайн, было для меня неожиданностью. Надо отдать должное, что сделал он это столь же непринужденно, как и в былые годы.    

Федор Родионов  обладает удивительным  талантом менять  не только голос, но и внешность, в зависимости от роли, которую играет не только на сцене, но и в жизни.
Наверное, поэтому я и не сразу узнала его в башне.
Каждый раз Федор Родионов выглядит по-разному, но в любой роли он хорош.

Федор, не в пример многим артистам, прекрасно владеет электронной техникой, и иногда я получаю от него на свой электронный адрес поздравление с Новым Годом, а то и с Днем Независимости.   
Очень редко я тоже пишу Федору электронные письма, а Федор еще реже отвечает мне.
Письма  Федора носят самовлюбленный и хвастливый характер.
«Опять еду на гастроли в  Италию. Не больно-то и хотелось. Эти гастроли так утомительны…»
Я отвечаю тем же.
« Была я прошлым летом в Риме. Фонтан Треви и в подметки не годится фонтанам Петергофа. Смешно, что в Риме растут пальмы! Я думала, пальмы только в Африке!»  Короче,  видели мы вашу Италию – сапог сапогом…
   

Часовня Ксении

В Петербурге есть удивительное место —  часовня Ксении Блаженной.
Утверждают, что Блаженная Ксения помогает всем, ищущим счастья у семейного очага. Девицам помогает найти жениха, женам родить долгожданное чадо и сохранить любовь мужа, старикам  обрести покой, любовь и уважение в доме.
Детям —  чтобы не болели родители.   
Все идут к ней со своею нуждою и горем, и всем она помогает.
И вот и я тоже решилась пойти  на Васильевский остров, на  древнее Смоленское, к часовне Блаженной Ксении. 
У часовни была толпа народа и целая очередь, чтобы войти. Все ставили свечи  в песок, насыпанный в чугунные подставки, вкладывали записочки в щелочки в стене, обнимали стены часовни, прижимались к ним.
Я  отстояла  в толпе службу, подала записки, поклонилась иконе, приложилась к мраморному надгробию.
Мысленно я старалась обратиться к Святой со всем почтением, и сформулировать свою просьбу. Но у меня  ничего не получалось. Бабка сбоку  кашляла, будто лаяла. Диатезный ребенок на руках у замотанной в платок молодухи икал и выплевывал соску. А у самой гробницы какая-то девчонка со стразами на джинсовой заднице, ловко оттеснила меня на повороте и первая бухнулась к мраморному  пьедесталу. Кому-то небо в алмазах, кому-то чужая задница в пластмассовых бриллиантах.       
И я  подумала —  может быть, я зря пришла?
Чем я заслужила  Божие милосердие?
Разве я могу просить у Святой о любви?
Моя любовь к Алеше  ни на земле, ни на небесах, должно быть, никак  не принимается во внимание.
Алеша  сам никогда не предлагал мне венчаться, и, в общем, это плохо, надо было сразу это понять.
А  разве я могу  жаловаться Святой Ксении на какую-то ерунду —  Марфину шубу и  кислый пирог Алисы? 
Но что хотите делайте!
Я не могу больше жить вне любви! Я не могу жить без поддержки  друзей!
Я не хочу жить для мух!
Что мне делать?
У кого просить защиты и справедливости?
Я  долго еще не могла уйти от часовни и бродила около.
Господи, дай мне понять волю Твою на доступном мне языке!
Вернее сказать, что и эти слова я говорила вовсе не так, как пишу, хотя означали они именно это. Произнесла я их внутри себя  цитатой из Тютчева: «Ангел мой, ты видишь ли меня?»  Я не могу даже в мыслях отрешиться от литературы, ее цитат, образов и героев. Доступный мне язык — это, видимо, и есть язык литературных образов.
И я видела  маленького мраморного ангелочка с отбитой головой и ангела с зияющими ранами на спине, в том месте, где были вывинчены бронзовые крылья. Эти скульптуры часто показывают по телевизору в тех сюжетах, где нужны выразительные детали о бездуховности нашего времени.
Видела страшный современный памятник —  громадные бронзовые руки, тянущиеся из  полированного черного  камня.
Видела бетонную шестеренку, придавившую плиту с именем инженера какого-то пролетарского завода.
И еще почему-то бетонный в фарфоровой обливке флаг, приспущенный над адмиралом.
И только у маленького крестика, отмечающего место, где был когда-то погребен Александр Блок, стояла  горящая свеча. 
Я постояла у Блока и  на память мне пришли строчки: « Но ты, художник твердо веруй, в начало и концы. Ты знай, где стережет нас ад и рай…» и мне стало чуть полегче.
«Сотри случайные черты, и ты увидишь, —   мир прекрасен»
Я поклонилась Блоку и повернула к метро.
Ржавые  кружевные кресты, осыпанные такими же кружевными истлевшими палыми листьями, наконец, остались позади.
В лицо дохнуло свежим холодным ветром с залива.
У залива целый ряд  высотных домов с  витражами в верхних этажах —  там мастерские художников. Где-то среди них и мастерская модного графика Александра Сиверса, Санни Сиверса, моего одноклассника, который так и не пришел на встречу «школьных друзей».
Я не знаю, тот ли Санни художник, о котором писал Блок, поскольку он слишком  успешен, чтобы принимать в расчет слова поэтов. Его концептуальные полотна на актуальные темы —  политика и глобальные  катастрофы,  внушают мне ужас. Многие модные современные художники ради славы и денег  давно, и, очевидно, безо всякого трепета  перешагнули  границу света и тьмы.   


Мне отвечает Сильберт

Во всем остальном, если не считать возвышенных мыслей на месте упокоения  Блока, дела мои не то что не улучшились, а даже пошли гораздо хуже. Мало того, вскоре разразился тот самый злополучный скандал с Кровавой Маргариткой, из-за которого я чуть было не лишилась работы. Вернее сказать, я  сама себя  чуть ее не  лишила, и точно ничего бы не было, если б я в очередной раз плюнула, и поцеловала бы очередному злодею (точнее злодейке, ручку), как мудро советовал молодому Петруше Гриневу его дядька Савельич. Но у меня хватило ума только на то, чтобы плюнуть. Так что даже моя так называемая  карьера повисла на волоске.
Да что там, карьера — все мое  хлипкое хотя бы внешнее  благополучие.
Кто я —  без любви, без Алеши,  без друзей, да еще и без работы? Только и остается  вцепиться в мамину юбку и плакать. Хорошо, что у меня есть мама. Но все-таки надо не плакать, а что-то придумать.       

И в этой и без того дурацкой ситуации  вдобавок я  перво-наперво не придумала ничего лучшего, как просить совета у Сильберта.
Ведь надо же понять,  зачем  просили у него совета все мои знакомые и еще тысячи незнакомых людей!
В любом случае мне надо было узнать, кто это такой и то, как он ответит мне, в какой-то степени  могло прояснить дело. Почему-то казалось, что объяснение феномена Сильберта — отчего-то он внушал мне все большие и большие опасения! — важно и для моей судьбы.   
Надо было  бы и воспользоваться служебным положением,  а то вдруг больше не представиться случая!
Я прижала к губам платок, и  набрала тот  номер телефона  прямого эфира Сильберта, по  которому, как мне известно, проще всего дозвониться, 

—  Меня зовут Матильда!
Сильберт, не рассмеялся своим серебряным смехом, как мог бы, а вполне серьезно и как-то даже удивленно  произнес:
… Матильда …
 От этого, в  общем, ничего не значащего слова  в эфире  вдруг пошло такое гулкое  зловещее эхо, словно  разошлись кругами   волны и  заколебали воздух.   
Я несказанно удивилась произведенному эффекту. Хорошо, что сослуживцы не знают моего  настоящего имени, именно поэтому-то я так себя и назвала. Я и сама частенько о нем забываю, привыкнув  называться Машей. Меня  и крестили в православие как Марию, но по паспорту я все-таки Матильда. Дедушка хотел, чтобы меня назвали так в честь какой-то замечательной храброй девушки с таким именем  из  какого-то особенно любимого им произведения литературы. Дедушка был переводчиком, так что любовь к литературе у меня буквально разлита в крови. Правда, увидеть, как я вырасту, и оценить по достоинству  мою храбрость  ему не довелось. И какой писатель написал про смелую красавицу, в честь которой я получила свое имя, тоже остается только гадать.
—  Матильда, что привело тебя ко мне? —  спросил Сильберт  металлическим голосом без всякого выражения. Точно! Я беседую с  куклой-автоматом! И все же я ответила с максимальной честностью: Мое сердце. Расскажи, как мне быть, если  меня  разлюбили? Что  мне делать, если я разуверилась в дружбе, и у меня  больше нет друзей?

Положа руку на сердце, я   не могу прямо  сказать, зачем я на самом деле спросила то, что действительно хотела знать. В порядке эксперимента или меня против воли заворожила магия  общения с самим  Сильбертом.  То, что столько времени носила в себе, я  вдруг прокричала на весь свет, забыв мудрость о царе Трояне и его ослиных ушах. Выкрикнула, адресуясь неизвестно кому, чучелу огородному, ряженому факиру, шуту гороховому, дурилке картонной, кукле виртуальной.
Сильберт умолк и молчал такое долгое томительное мгновение, что мне казалось он и не ответит вовсе. Но он ответил.
—  Матильда! — сказал Сильберт с каким-то особенным ударение на этом  слове. Далось ему мое имя! 
И  еще более неожиданно добавил: Я рад, что ты, наконец,  идешь ко мне.
И вдруг произнес как-то сурово и даже  зловеще:  Старых друзей надо оставить в покое с их заботами. Прошло время жизни, в котором вы были рядом. Для успешного продвижения по жизни  нужны новые люди.
Потом он спел почти контр тенором  короткую переливчатую мелодию и снова изрек: Прежнюю любовь надо безжалостно вырвать из сердца. Придет новая. Может быть, и не одна. 

 
Еще о Скарлетт О Хара и девушки строят Башню

Задумывалась ли я когда-нибудь о возможности новой любви? Со всей реальностью, наяву, скорее, нет. Я отнесла в музей медвежонка Настасью именно потому, что считала свою жизнь в этом смысле законченной. Я была уверена, что никогда не полюблю больше никого, кроме Алеши Одинцова.  Но все во мне  словно изнутри отозвалось на слова Сильберта, против воли сердце дрогнуло и  забилось чаще, щеки запылали.  —  Этого не может быть, этого не может быть для меня больше никогда,  —  твердо сказала я себе. —   Может быть, может, —  ответил мне внутренний голос прекрасным неземным голосом Сильберта.   

Но что я делала все это время, оставшись одна, вне любви?
Конечно, меня окружало пространство тепла, заботы  и любви моей мамы, и у меня были подруги Марфа и Алиса, родные потому что из детства, хотя теперь на самом  деле их  почти и не было, в основном было воспоминание о нашей дружбе. У меня была работа, я была при деле, хотя возможно это дело и было пустым, и может даже и не очень полезным для людей. Но и здесь был  лучик света, спасительный для моей души —  звучащие литературные странички, «домашние чтения». Хотя в любую минуту я могла и этого лишится. 
У меня были сослуживцы, с которыми было приятно встречаться за чашкой чая, и в чью порядочность я верила, и на чью поддержку в трудную минуту, как мне казалось, могла бы рассчитывать. Но, скорее всего, это было иллюзией. И еще раньше, чем я смогла наверняка убедиться в этом, такие мысли уже приходили мне в голову.
Еще  у меня был Интернет, как возможность узнавать о многообразии мира и миров разных людей, хотя быть может, и это  было пустое времяпрепровождение. Особенно, когда на сайте «Друзья. RU»  в друзья добавлялись все на свете. У меня, к примеру, там оказались  даже Полина и Виолетта, и вместо того, чтобы сделать два шага, чтобы дойти до их кабинета, я по полчаса переписывалась с ним, чтобы что-то обсудить по работе.   
Интернет вообще  чем-то напоминал мне «тот свет» в том смысле, что в нем можно было отыскать, хотя и не всегда, разных людей, с  которыми был связан когда-то, но потом потерял из виду и узнать, как они живут и даже написать им пару строчек и получить ответ, может быть даже с другого конца мира. 
Почему-то смутно я представляла приход в «тот мир» отчасти  именно так как поиск в Интернете  На каком-то начальном этапе ты вспоминаешь тех, с кем сводила тебя жизнь и узнаешь о том, как сложилась их судьба дальше и даже наверняка, и там существуют какие-то условия, условности и ограничения, поэтому всего узнать все равно не сможешь, самого важного не отыщешь.
Например, у  Санни  Сиверса  тоже была страничка на  сайте «Друзья. RU», но он ничего не ответил на мой привет. 
 
Да, и еще  в какое-то время, как и когда именно не могу даже припомнить,  меня заворожили магазины. Вероятно, случилось это еще до того, как я явилась к Марфе с чашками и яблоками. Но после той встречи что-то все-таки, не смотря на мое твердое решение оставаться верной юношеским идеалам, очевидно, надломилось во мне. Я стала еще острее ощущать страх и неуверенность перед жизнью, и как белка старалась набить свои кладовочки запасами. «Не собирайте своих сокровищ нам земле...» Но небесные сокровища — любовь и дружба  —   оказались не для  меня...
Нет, в бутики я не заглядывала, это было мне не по средствам,  на  вещевой рынок ходила лишь в силу необходимости, мне было достаточно пары джинсов и нескольких свитеров пастельного цвета.   
Сначала я полюбила громадные новые магазины, где продавались товары для дома  —  мебель, посуда, кафель,  обои, краски…Мне всегда хотелось принарядить и улучшить наш дом, который я так любила. Нет, я думала вовсе не о роскоши, мне хотелось бы,  чтобы дома было красиво уютно, удобно, просто. В хорошем, уютно обустроенном доме, как мне казалось, живет счастье.
И я покупала то блестящее круглое зеркало на раздвижной молнии, то стеклянную кастрюльку, то круглый сияющий чайник со звонким свистком.
Но скоро я поняла, что все эти вещи и устройства тоже мне не по карману. К тому же я научилась разбираться в обоях и прочих отделочных материалах, и большинство из них перестало меня восхищать. К тому же, огромные залы этих магазинов были наполнены молодыми клерками, менеджерами и прочими  яппи.  Денег у них хватало на все, они чувствовали себя здесь в своей тарелке, большинство были с женами, облаченными  в комбинезоны для будущих мам. Именно они возили в тележках своих  юных отпрысков  вместе с вещами. Отпрыски, еще не научившись ходить, уже  приучались и приобщались  к покупкам.
В общем,  очень скоро я перестала получать радость от этих походов. Да и счастья от приобретений не прибавлялось. 
Зато я открыла для себя радость покупок для дома в больших супермаркетах.

Я не боялась голода в действительно трудное время. Мы ели картошку с солеными грибами и жили-были, и особенно не думали о том, что надо  бы побольше хорошей вкусной еды.
Я хорошо помню эти времена и помню, что страшно мне не было. Было даже интересно, как все вокруг все время  меняется.   
А сейчас, часто, сидя на работе, я думала об одном: скоро, очень скоро рабочий день закончится, я поеду домой, но прежде зайду в супермаркет, соберу в корзинку все продукты, которые нужны и моя семья будет сыта, и сегодня, и завтра, и через неделю. Моя семья —  только я и мама.

Покупки — это была в основном еда, и какие-то мелочи — мыло, стиральные порошки, перчатки для работы на даче, салфетки, тетрадки,  чашки, разноцветные магниты на холодильник, конфеты, шоколад, ароматические свечки. 
Последний раз я поймала себя на том, что обрадовалась, купив со скидкой упаковку зубной пасты с лечебными травами —  на упаковке были изображены оранжевая календула  и голубая мята.  Не помню, чтобы я когда-то раньше радовалась столь прозаическим вещам, а тут —  радовалась!
Все мне в этих магазинах казалось нарядным и привлекательным.
Как это ни странно, даже то, чем  угощались посетители за столиками в открытой чайной, со стороны казалось мне вкусным. Хотя на самом деле, и я прекрасно это знала,  это были всего лишь бумажные  содовые блины с вареньем анилинового цвета и химического вкуса. 
А горячий шоколад имел вкус расплавленного соевого батончика.
Да и вообще что-то странное было  в том, чтобы сидеть всей семьей где-то  за пластиковым столиком на отшибе в супермаркете и есть пластиковые блины. Вместо того чтобы уютно расположиться  дома за  большим обеденным столом под  абажуром, или за неимением такового, за кухонным столом с клеенкой в синюю клеточку.

И еще, что удивительно,  в этих огромных магазинах нигде не было  часов!
Видимо, чтобы посетители теряли счет времени и не торопились их покинуть, а покупали все новые и новые вещи. А  поскольку открыты они были круглосуточно, то ощущение реальности и вовсе исчезало. Поэтому я иногда ездила с коляской с продуктами несколько раз по кругу, добавляя на каждом новом витке  в корзину то свежую румяную булку ( заманчивость  булок удваивалась  непонятными  замысловатыми  названиями на неизвестном языке), то красивую упаковку чая, а тем временем небо за стеклянной крышей блекло и темнело, но никто не расходился, и я с трудом заставляла себя повернуть к кассе.
Не знаю, как, когда и почему во мне проснулась эта Скарлетт О Хара с ее «моя семья больше не будет голодать»,  любимая героиня всех девушек и женщин, мечтающих преодолеть житейские трудности. Без чего я не могла бы обойтись сейчас? Без свежемолотого кофе, расфасованного по золотым пакетикам? Без фруктов в  шоколаде? Без отдушки для белья? Без мыла с лавандой?  Я не боялась в действительно трудные времена, но отчего-то стала бояться сейчас, во времена относительного благополучия.   

И последней жизненной опорой, столь же малореальной, как и все вышеперечисленные —  только поддержка и забота мамы были среди них единственно настоящими! —   не смейтесь —  были  книги и сны. Книги я выбирала только те, в которых говорилось о разумном,  хорошем и  добром, большей частью уже неоднократно прочитанные. Как приносила мне их в детстве из библиотеки  мама, так и я приносила их теперь в наш эфир для детей с бабушками, и для всех, кто еще любит хорошую литературу. Я думала, что это единственное  хорошее дело, которое я по-настоящему делаю в жизни. Хотя, как я уже говорила, и это приходилось делать не так как хотелось бы и как надо было бы, а наспех, вроде черновика. 
А во  сне забывались все  проблемы, хотя порой приходили сны, еще более смутные и запутанные, чем сама жизнь.    
Я вынула из глубин шкафа, перешедшего мне в наследство от бабушки, пакет с постельным бельем. Бабушка собирала его мне в приданное, отмахиваясь от родительских возражений о том, что сейчас все купить можно! Оно было белое, плотное, как густые  сливки, в кружевных  прошивках. Я берегла его, но, получилось, зря.
Что ж, буду спать сейчас.    

И как всегда,  я  стала выбирать книгу, чтобы почитать перед сном. Сколько себя помню,  на большую часть кровати я складываю книги. Я выцарапала из книжного шкафа  сначала  Голсуорси и Джейн Остин, потом беззаботный и веселый "Замок Блендингз"  Вудхауза. Книги дышали цветущей весной Англии, душистый аромат чая поднимался над фарфоровыми чашками, их мир был утончен и душевно чист,  даже печаль была  в нем возвышенна и чиста… Пока я размышляла, что же все-таки  окончательно выбрать, с полки, где  образовалась брешь, и книги накренились в разные стороны,  прямо мне в руки упал огромный том  Шарля де Костера с иллюстрациями. Когда-то  в детстве я знала наизусть «Легенду об Уленшпигеле», хотя  своей книги у меня не было.
Тогда книги мне приносила мама из Центральной  городской детской библиотеки. Не знаю, как она находила время заходить в библиотеку после работы. Конечно, как и все дети, я  искала в маминых сумках что-то вкусное. Но действительно  ликовала, когда мама приносила новые книжки.
Потом,  когда  в  работе для нашей литературной рубрики «Домашние чтения», я использовала почти все любимые в детстве книжки,  я не уставала повторять маме: вот видишь, все, что ты сделала для меня —  теперь оно существует  не только для нас, но и  для других  людей тоже! Разумеется, люди и без литературных передач читают книги, но как знать, вдруг этого-то они почему-то не заметили, зато теперь узнают и полюбят, и быть может, именно этот рассказ или повесть, или даже сказка помогут им в жизни!   
Мне очень хотелось, чтобы мама тоже ощутила в своей жизни смысл, больший,  чем воспитание меня. 
Как  в детстве я мечтала иметь все эти книги в своей домашней библиотеке! И конечно, книги Шарля де Костера тоже! А купив несколько лет назад, бегло просмотрела  красивые картинки  и  надолго задвинула книгу на полку. В конце, я помнила, были  «Фламандский легенды» —  их я  вообще еще не читала.
«Фламандские легенды», как я  знала еще со школы, были написаны в середине 19 века, большинство из них основывалось на народных фламандских песнях и преданиях. Наверное, следовало было их все же прочесть, может быть мне тоже удастся использовать их в работе…

Правда,  перед сном мне обычно редко удается прочитать что-то по-настоящему. Обычно я пробегаю глазами  несколько строчек, откладываю книгу, и засыпаю, ощущая счастливую близость любимых страниц. На этот раз я легкомысленно открыла текст посередине, он был мне незнаком, и сразу моему внутреннему взору предстала ожившая картинка.
Дама в летах (в книге ее звали «Дама Гонда»), одетая в богатое платье тонкого сукна, украшенное золотым шитьем, с меховой оторочкой, молилась   в маленькой домашней часовне. За окном шел снег, наполняя собою и праздничной тишиной спокойного зимнего утра  все пространство, от неба до земли. Вдруг она обернулась к дверям, всплеснула руками, и  грелка в форме золотого яблока выпала, половинки ее раскрылись  и горячие угли рассыпались по полу…   
Это была очень красивая картинка, и все в ней было красиво, и дама Гонда, и  замок, и снег за окном, и золотая грелка в виде яблока…
Я  случайно перевернула  несколько страниц и передо мной возникла стена пушистого мягкого снега из фразы « И снег накрыл их как плащом…» 
Я не заметила, как  заснула, не успев узнать, чему так удивилась дама Гонда.

Во сне я шла по супермаркету,  и был  как раз тот самый  момент, когда небо за стеклами начинало блекнуть, и пора было домой, но я не могла оторвать глаз от елочных украшений и каких-то еще хорошеньких штучек, хотя корзина  у меня  уже была полна разных замечательных вещей. Меня заинтересовало что-то яркое и переливающееся  огоньками в конце зала, я устремилась туда и вдруг, сама не знаю как,  оказалась в узком  техническом коридоре, освещенном синеватым светом.
Я повернула назад, но дверей оказалось так много, что я к своему удивлению, никак не могла понять, из какой же двери я вышла! Я подергала сначала  одну, потом другую —  они оказались закрыты! Я, было, испугалась, но третья дверь легко  распахнулась и вместе с тележкой я очутилась в другом коридоре,  полутемном, со скрипучим деревянным  полом, коридор показался мне  смутно знакомым, и тележка потащила меня по нему, подпрыгивая на кривых половицах, видимо, он  слегка шел под уклон. Так иногда бывает в старых зданиях.

Я с трудом затормозила  на  лестничной площадке, украшенной бетонными коробками с пыльным керамзитом, такие площадки и повороты вполне  могли быть в нашей Башне. На площадке была одна единственная дверь. Я распахнула ее  и вдруг оказалась в кабинете Марфы!
Марфа сидела за компьютером и просматривала какие-то документы.
—   Марфа! —  закричала я, —  как хорошо, что ты нашлась! Помоги мне, пожалуйста, скорее выйти отсюда!
Марфа кивнула, не отрывая глаз  от папки с бумагами, подняла трубку зазвонившего телефона и строго сказала: Смета по строительству завышена, пожалуйста, распорядитесь пересчитать.
— Какое строительство, Марфа! Помоги мне выбраться!
—  Да, да, сейчас, подождите, — ответила Марфа, и так и не взглянув на меня, начала щелкать по клавишам.
Какое-то время я смотрела на Марфу в ожидании, но ничего не произошло. Марфа говорила по телефону, работала с компьютером и перебирала бумаги.
Я поняла, что ничего так и не дождусь, и попятилась из кабинета. Тележка потащила меня по ступенькам вниз, точно это были широкие деревянные ступеньки на одной из внутренних лестниц Башни!
На  следующую площадку выходило  две  двери, слева и справа. Я рванулась в правую и  сразу  увидела Алису. Алиса сидела за столиком с хорошенькими разноцветными папочками и компьютером  и глядела в зеркальце, подкрашивая губки. В комнате было еще несколько сотрудниц   за точно такими же столами. Откуда-то слышалась веселенькая, но немного странноватая музыка.
— Что это играет? —  почему-то спросила я.
— А это радио, у нас тут живая музыка,  — охотно пояснила Алиса.
— Алиса, милая, пожалуйста, покажи мне, как отсюда выйти!
— Зачем тебе уходить отсюда? —  Она снова украдкой взглянула в зеркальце. —  Здесь замечательно. Видишь, какая хорошая у меня работа! Я руковожу поставками  второго строительного объекта. Это кое-что да значит!
Я не нашлась, что сказать  и  вырулила  свою телегу.

У нас на радио действительно  все время идет анонс про живую музыку в эфире, в истинность  которого я никогда, признаюсь, не верила. Какая живая музыка, если у нас нет даже синтезатора — сплошные диски!

Я  так сильно  распахнула вторую  дверь, что  ручка отвалилась, оставшись у меня в ладони. Я  буквально ввалилась  в очередную  комнату  и неожиданно увидела эту самую живую музыку —  на дудочках, шотландских волынках, тарелках и барабанах разной величины  наигрывал целый оркестр Босховских уродцев.
Но нет, только с первого взгляда они могли показаться Босховскими, нет, это были забавные, а не страшные и даже по-своему симпатичные существа,  вроде розового слоника в «Пятом элементе» или зверюшек в «Алисе».
Музыка свернулась и затихла на  какой-то жалкой ноте,  существа побросали музыкальные инструменты и разбежались в разные стороны.
Какая-то черепаха замешкалась, и прежде чем провалиться в щелку в полу —  как ни удивительно, это оказалось возможным!   посмотрела  на меня  большим карим глазом с великой  укоризной!
И как это ни забавно, я почувствовала себя виноватой!
Тележка потащила меня еще ниже, я уже не успевала за ней и с трудом удерживала. Я бежала по ступенькам, а тележка все набирала скорость. Я притянула ее к себе и вдруг поняла, что она доверху набита кусками пенопласта и какими-то болванками из серой  пластмассы. А я-то думала, что там что-то хорошее! От неожиданности я выпустила из рук тележку, и она погрохотала вниз.
Я стояла на внутренней галерее, а подо мной  был огромный зал, или цех в котором велось строительство. Девушки в синих рабочих комбинезонах и серебристых касках управляли какими-то механизмами, мешали раствор, подвозили на машинах кирпичи. Все работали слаженно и  даже как-то весело. Я  узнала среди них мою одноклассницу Таню. —   Таня! —  закричала я, пытаясь перекричать шум, —  Таня!!! Где здесь выход!!!
Девушка в синем комбинезоне  подняла голову и помахала мне рукой в широченной перчатке.
—  Таня! Пожалуйста! Подойди ко мне! —  заорала я, что было сил.
Таня подошла под самую галерею и, запрокинув  голову, спросила: Ты к нам работать?
Я растерялась: Работать? А что вы здесь делаете?
Так ведь  это, —  Таня обвела рукой стройплощадку,  —  строим. Я кирпичи подвожу.
—  А выход, выход где?
—  Да зачем тебе? Давай с нами! —   Таня рассмеялась. —  Смотри,  у меня карта в «Серебряный  ларец»  15 процентов. Вообще здесь все неплохо.  А у тебя какая скидка в «Ларце »?
—  Кажется, 4 процента, —  неуверенно произнесла я и вытащила свою карту в супермаркет.
—   Чувствуешь разницу! —  засмеялась Таня и побежала к  прибывшей вагонетке, доверху нагруженной   с камнями.
На моей пластиковой карте было написано маленькими серебряными буковками  «Приобретая у нас продукты, вы вносите свой вклад в  поддержку деятельности радиостанции «Серебряный голос». Как это я раньше не заметила этой надписи!
— Таня! —  закричала я, сообразив, что она меня, видимо, не узнала, —   помоги мне найти выход!!! Это я, Маша, Матильда из десятого «а»!
И тут вдруг все строительство разом остановилось, как по мановению волшебной палочки, все механизмы лязгнули  и замолкли, и   все замерли, уставившись на меня.
Почувствовав, что сейчас случится что-то страшное, я опрометью бросилась бежать.   

Я бежала, что есть сил  какими-то переходами, спотыкалась и один раз чуть не упала, а в другой разбила коленку о выступ, взбиралась по каким-то лестницам. Они то сплетались, то заканчивались так, что пройти было невозможно, пока, я, наконец, не очутилась опять в скрипучем коридоре.
Все происходило в полутьме,  перспектива просматривалась очень смутно, но зато я явственно слышала, как впереди шелестят половицы. Словно кто-то идет мне навстречу, или даже вернее, ползет. Что- то тяжелое и страшное,  будто  гигантская змея или крокодил. В  сумраке вдруг неожиданно вспыхнули и повисли, осыпавшись искрами в воздухе, белые и красные огни…   
Я в страхе  свернула в первую же дверь и очутилась   в небольшом зале, похожем на маленькую готическую  часовню. Все стены  здесь были увешены дипломами в рамочках разной величины. 
Подобное я видела в храме одного из итальянских монастырей. На его стене висели в рамочках истории людей, чудесным образом спасшихся или  еще что-то чудесным образом обретшие. 
И самое потрясающее —  на  этой  стене, среди многих прочих в золоченой  рамочке висел самого  обычного казенного вида диплом, но я отчего-то увидела  именно  его, и сразу разглядела на нем  имя и фамилию, хотя это практически было невозможно.  И этот диплом предназначался  мне, как почетному покупателю сети  магазинов  «Серебряный ларец», поддерживающему своими взносами деятельность радиостанции «Серебряный голос», а значит и Сильберта.  Первое что пришло мне в голову  —   сорвать со стены диплом и разбить, но вдруг оказалось, что он висит высоко, и мне не достать, как я ни тянусь, как ни встаю на цыпочки. Я прыгала и прыгала,  в бессилии стуча кулаками по стене, дипломы на стене раскачивались и дребезжали, но не падали,  и вдруг я  взмыла в воздух, словно пробив головою  толщу облаков и, наконец, откинув одеяло, проснулась в собственной кровати! 

Как хорошо, что это был всего лишь сон!


Сердце честолюбца

Утром по дороге на работу  я почти  забыла о ночном кошмаре.
Утро было солнечное и яркое, утром все  плохие  мысли забываются, и жизнь кажется лучше.
Но еще задолго до того, как подойти к башне, я попала в ее густую холодную тень. Невольно я подняла голову, и мне показалось, что   башня стала выше!    

Внутри  рабочие как всегда что-то ремонтировали. Весь пол  первого этажа был  разобран. На  табличке значилось « Работы по реконструкции ведутся  строительной компанией АОО «Братство камня»   Ямы были оцепленные стойками с бело-красными  ленточками, а посреди развороченного холла были проложены  мостки.   
Как ни аккуратно старалась я перескакивать по проложенным по полу мосткам, но все же  попала  каблуком  в щелку. Пока я вытаскивала сапог, в котловане, обнажившем фундамент, успела заметить здоровенный  камень, замурованный в  основание здания. Правда, он был весь в цементе, но  на нем  явно было что-то написано. Я не поленилась вытащить блокнот  и буквально зарисовала надпись, высеченную готическим шрифтом на непонятном мне языке. Должно быть, это была  историческая находка! Буду потом  хвастаться, что стала очевидцем удивительного  события!

Я едва-едва  добралась до вершины башни, на этот раз, очевидно по случаю ремонта, лифт не работал. Я  взбиралась и взбиралась по лестницам,  лестницы были то с мраморными ступеньками, покрытыми потертым красным  ковром, то скрипучие деревянные, с деревянными полированными перилами, то чугунные с ажурными решетками, к счастью, мне редко приходится подниматься вверх пешком,  и я позабыла, какое их здесь  многообразие. На одной из бесконечных  площадок я наткнулась на бетонные тумбы с керамзитом и пыльными кактусами, которые выглядели совсем  так же, как и в моем сне. 
—   Ну и где же здесь кабинеты Марфы и Алисы? —  иронически спросила я себя и шагнула в тускло освещенный коридор. Хотя в него действительно выходила какая-то дверь, к моему разочарованию, она оказалась заперта. С другой стороны, чтобы я делала, действительно обнаружив за ней Марфу? Наверное, вообразила бы, что у меня поехала  крыша.   
Решив больше не экспериментировать, я вернулась к своему первоначальному маршруту, проще говоря, пошла прямиком к студии, больше никуда не сворачивая.
Бросив сумку под свой стол и включив  компьютер,  я отправилась пить чай к Полине.
 
Полина уже сидела в эфирке, комнатушке с пультом перед студией,  -   белая, румяная, сдобная, гладкая да рассыпчатая. Дева русалка, с томными очами и блестящими гладкими волосами.
Полина  звукооператор  и большой  ас своего дела. Она практически не смотрит в стеклянное окно на студию и на то, что там происходит, а разглядывает картинки в  глянцевых модных журналах, грызет орешки и яблоки, пьет кофе, шлифует ногти всякими пилочками и подушечками,  и часами говорит по телефону. Полина как будто никогда не ошибается. Но даже когда у нее бывают ляпы, все с нее сходит как с гуся вода. 
Полина может  часами переписываться в Интернете и пишет длинные чувствительные письма незнакомым поклонникам. Она  спонтанна, непредсказуема, на нее нельзя  положиться, не то что положиться —  на нее вообще нельзя  рассчитывать ни в одной даже самой ерундовой мелочи! Полина все делает так,  как сама полагает нужным, ни с кем  и ни с чем
не считаясь.
В жизни я не знала столь коварного, непредсказуемого, сколь и обаятельного создания, как Полина.
Полине все —  и авторы,  и ведущие передач  приносят  разные вкусные вещи, видимо, желая ее задобрить, и расположить к себе,  не ведая,  что сделать это не возможно! Полина не берет в расчет ни сладостей, ни доброго отношения.
Полина все принимает, всем приветливо улыбается,  все съедает  и   делится  с сослуживцами —  что касается  сладостей,  Полина  щедрая. Но зато если кто и  способен выковырять самую красивую розочку из центра торта во время банкета, или забрать с блюда  последнее, самое вкусное пирожное, то это ни кто иной, как  Полина.
 
Полина любит иногда  пускаться в долгие и сложные философские рассуждения. Поначалу я считала разговоры Полины каким-то особым и неожиданным знаком доверия. Как мне поначалу казалось,  надо было как-то реагировать на  ее слова и вместе с ней  размышлять о судьбе, предлагать какие-то пути решения, то есть вести трудную и наверняка бесполезную душевную работу,  но вскоре я поняла, что всего этого делать не надо. Полине просто нравилось  время от времени  поговорить обо всем на свете, но ни в каких  советах  она не нуждалась. Во всяком случае,  все равно поступала  по-своему.
Полина умеет ладить с начальством. Впрочем, с начальством  ладят абсолютно все, кроме меня. Дубов, например, ежедневно  подвозит  Черномора  на своей машине на работу. Для этого ему приходится делать изрядный круг по городу. Эстет Фланелев заваривает для него зеленый чай с фиалками и беседует об остеохондрозе. Сашенька проникновенно слушает  якобы поучительные начальственные  истории, смеется плоским шуткам и сочувственно кивает при каждом слове. Марьяша ведет себя откровенно карикатурным,  нарочито подобострастным образом, со стороны глядя можно лопнуть от смеха, но никто не лопается, начальство принимает ухаживания Марьяши  за чистую монету. Марьяша  шумно и празднично хлопочет вокруг начальников  и  напрашивается по поводу и без повода   варить кофе. Хотя кофе она варит  из рук вон плохо, варить кофе для начальства —  привилегия Полины. Полина же подкупает вышестоящих тем, что советуется  с  ними по всяким пустякам. Хотя, как я уже говорила, ни в каких советах абсолютно не нуждается.
Мне всегда казалось, что поступать так  стыдно и недостойно. Я пыталась заслужить уважение руководства (а мне всегда хотелось, что б мой труд был оценен по достоинству!)  честной и добросовестной работой —  и вы думаете, хоть когда-нибудь в жизни мне это удавалось? 
Однако я общаюсь с Сашей, Марьяшей, Наташей, Виолеттой  и Полиной  целыми днями,  поскольку мы работаем вместе, вижу я их чуть ли не чаще своих родных, и совершенно успела ко всему  привыкнуть. Общаясь подобным образом, я почти забываю о настоящих друзьях и о том,  какими  они  должны быть и даже были у меня.    


— Не связывайся с Маргариткой, —  сказала Полина сходу, увидев меня, и сделала загадочную физиономию,  долженствующую показать, как много ей известно.
— Но ведь она впрямую пропирает рекламу. Она называла в эфире марки торговых фирм и ссылалась на меню вполне определенных ресторанов. Этого же делать нельзя!  —   упрямо возразила я, —  ты же понимаешь, что мне  первой попадет, за то, что не досмотрела. Да и  вообще это непорядочно.
— А откуда ты знаешь, что доходы от этой рекламы она не делит, например, с  тем же Черномором, —   предположила  Полина, загадочно приподняв выщипанную в ниточку бровь. —  И что Черномор не задвинет  тебя за милую душу, чтобы спасти свою задницу.   
—  А кто  ему  согласится  и  документацию вести, и в эфире сидеть? —  спросила я, лишь бы защититься. Да кто угодно согласится.  Точно, Полина права была.   
—  А я за тебя в эфире посижу, —  в эфирку ввинтилась Виолетта в черных лосинах и короткой  пышной черной газовой юбочке. Она нервно  щелкала зажигалкой и бренчала  многочисленными  серебряными браслетами, сережками, цепочками, медальонами и амулетами. В эфире она все их снимает и складывает перед собой кучей. Куча получалась внушительная. Виолетта сидит перед  этой кучей, как атаманша разбойников после налета. Новости у нас выходят каждые два часа, так что семь раз в день, с девяти утра до девяти вечера, в свою смену, Виолетта снимает и одевает свои побрякушки. Она уверяет, что этот ритуал  придает ей силы.
   
Виолетта —  репортерша и новостийщица.
Виолетта  вся состоит  из  сучьев, сухой  листвы и колючек,  кажется, поднеси спичку и вспыхнет. Но Виолетта и без того горит синим пламенем
изнутри и все вокруг себя зажигает.
Новости Виолетты —  это  что-то необыкновенное! Каждую фразу можно продавать сатирикам на аукционе.
Объявляя  о том, как город отмечает День Победы,  Виолетта однажды  сказала так: Праздник начался на Серафимовском кладбище!
Открывая выпуск  новостей, радостно сообщила слушателям: Сегодня  силовики проводят день открытых дверей!
Уверена, что все, кто был в этот момент у радиоприемников, вздрогнули и направились к  входным дверям, чтобы проверить их прочность.
Рассказывая о культурных событиях,  Виолетта вносила в скучный редакторский текст чудные пояснения: «В ансамбле шесть  человек:  наполовину мужчин и женщин»,  « в числе  аксакалов отечественного кино прибыла Светлана  Иванова",  «на экраны вышла замечательная документальная лента с кусками живого Майкла Джексона», « спешите!  Победное  шествие по миру картины знаменитого режиссера продолжается только в кинотеатре «Звезда»!

И я ни секунды не сомневалась,  Виолетта с радостью заберет и  мои эфиры, и  мою зарплату, всю меня обдерет как липку, дай только волю.
—  Ладно, девочки, пошли чай пить, —  примирительно сказала я, —  Вот еще что скажу! Внизу, где все раскопали,  я  видела камень с надписью. Что это такое и как бы это  перевести?
—  А тебе на фига? —   засмеялась Виолетта. Виолетта смеется таким ужасным  деревянным смехом, и каждый раз  так неожиданно, причем в самый неподходящий момент, что я всегда пугаюсь. —  Здание наше бывшее церковное, культовое, так это, наверное, могильные плиты разворотили и к нам теперь призраки пожалуют! У-у-у!!! —  Виолетта завыла страшным голосом, но не страшнее, чем хохотала. 
Полина, знавшая всякие компьютерные тонкости посоветовала: Напиши по латыни и попробуй  включить переводчик, посмотри  на разных языках, где-нибудь да  получится!    
Полина налила в чайник  воды из кулера —  мы все время кипятим горячую воду, которая нам кажется ненастоящим кипятком  и пошла искать сахар.
А я вернулась к компьютеру.
На экране его  во всю ширь висело круглое шарообразное существо в зеленой футболке, несколько раз уже успевшее спросить, на месте  ли я.
Спрашивало оно так, как спрашивают только начальники:  «Вы тут?»  Без всяких там «здрасьте» и «как поживаете». В ленте  расшифровки разговора висели целых три выцветших от ожидания  «вытута».
Это сработал скайп.

Забавная штука скайп. Когда я пошла в школу, не у каждого еще были и  обычные телефоны. А теперь у всех, включая старичков и младенцев, едва ли не по несколько мобильных номеров. Все пишут электронные письма. И я при всей любви к настоящему эпистолярному жанру не стану утверждать, что это значительно  хуже. Отправил письмо хоть на край света и через пять минут получил ответ.
А  компьютерная программка  скайп —  это смесь телефона с Интернетом.
Черномор, однажды  уезжая в командировку, дал сисадмину указание установить мне на компьютер скайп. Как бы для того, чтобы рулить  работой редакции издалека, всегда, что называется быть на связи. На самом деле, таким образом Черномор  держит меня в постоянном поле зрения и под прицелом. Представьте себе, этот скайп —  телефонная программа, связанная с Интернетом. Пока открыт Интернет, она, как мина, все время висит наготове  в компьютере и имеет обыкновение в самый неподходящий момент неожиданно разворачиваться  на пол-экрана  и показывать тебе шефа, звонящего из Бразилии. В скайп можно поставить фотографию —  я поставила себя за пультом в наушниках и с двумя микрофонами (на самом деле  за ним сидят только звукорежиссеры, к работе которых я  имею  весьма опосредованное отношение, но как иначе мне наглядно изобразить свою деятельность)? Ведущие передач  у нас, в отличие от ди-джеев на музыкальных станциях, сами  себя в эфир не выводят. Сидят себе в студии,  именуемой  в эфире Серебряной Гостиной —  можете себе воображать что угодно, но на самом деле это самая обычная комната со столом и  стульями. Моя подруга Марфа изобразила себя в мантии и  шапочке  магистра. Федор —   у далеко продвинутого  Федора тоже есть скайп —   в виде себя с афиши в Ла-Скала. Только  мой начальник Черномор   не поставил в скайп никакой фотки и   виртуально являлся  мне тем символом, который выкидывает программа. Это условный человек с  пустым  лысым  шаром  вместо лица, плотного  условного телосложения и почему-то в зеленой футболке. Круг без носа, рта и глаз отчего-то  изображен сильно загорелым, и  в таком абстрактном виде напоминает Черномора гораздо больше, чем если бы это был его настоящий портрет.
Одно время Черномор наладился  выходить на разговор около семи вечера, когда я  собиралась уже с работы домой.
 Я, конечно,  быстро научилась уловкам скайпа, ставить значки  «нет на месте» и «невидима», но попробуй-ка поставь перед грозным всевидящим оком  заокеанского шефа заслонку из зеленой галочки с перечеркнутой телефонной трубочкой —  тут же вылетишь с насиженного места.
Зато я «видела» в скайпе разных людей, например, иногда вспыхивала зеленая галочка Федора,  часто включалась Марфа,  к ночи загорались  огоньки  других моих одноклассников. Я почти ни с кем не разговаривала, но  мне было приятно видеть,  что они есть.
Я живу в  районе новостроек,  который на моем веку вырос на месте  деревенских садов и огородов.  Но что-то  деревенское здесь все-таки осталось. Например, большинство балконов на огромном девятиэтажном доме, в котором располагается моя квартира, застеклены своими рачительными хозяевами, отделаны вагонкой, и  таким образом  преобразовались в  некое подобие деревянных веранд. Эти смешные верандочки то тут, то там лепятся  к серой кирпичной  скале  нашего дома, как ласточкины гнезда.  Когда  мне случается  работать допоздна, я  выхожу  на балкон и вижу, что на некоторых верандочках тоже горит свет, и  становится легче от того, что я не одна в этом ночном мире…    
Я  робко позвала через скайп Черномора, но тот уже вышел из Интернета. Будет мне нагоняй, что не дождалась его  руководящих указаний!

Ладно, я попыталась воспроизвести  надпись на камне латынью и начала тыркать в программку-переводчик. Сначала получалась какая-то  белиберда, потом мне   вдруг  стало  не по себе —  вдруг сейчас передо мною возникнет какая-нибудь  мистическая и жуткая фраза. И тут я прочитала буквально следующие нравоучительные  слова: « Сердце честолюбца -  каменное сердце». Без сомнения, именно это и было написано на камне. Но очень сомнительно, чтобы кого-нибудь сопровождали в последний путь такими словами!


Знаки осени

А осень уже окончательно  вступала  в свои права, и все темнее становились вечера, и все  тяжелее на сердце.
И тут еще  стали мне являться знаки, один  хуже другого. Счетом их было три. Платок, птица и камень.   
Однажды, когда  я собиралась на работу, в проеме распахнутой балконной двери   повисла темная птица. Птица показалась мне невероятно огромной —  не ворона, серых важных ворон у нас полным-полно, они сколько угодно расхаживают по газонам, но никогда на балкон не лезут. Должно быть, это был черный   ворон. Я разглядела и страшный изогнутый металлический клюв и пронизывающие  горящие как уголья глаза,  в то время как сама  чудовищная птица казалась вся сгустком  мрака.      
Я вскрикнула от ужаса, замахала руками, захлопнула дверь, но еще мгновение птица черной тенью висела за стеклом. И могу поклясться, что в это время в комнате стало темно! 
Вдруг послышалось воробьиное чириканье, воробьи бесстрашной стайкой с гомоном  налетели в кормушку на балконе, и чудовищный ворон исчез.   

И сразу после этого мне подарили носовой платок.
Носовой платок неожиданно принесла Наташа, одна из актрис, подрабатывавшая  у нас и  участвовавшая в литературном проекте  «Домашние чтения». Я не видела Наташу целое лето. Она была на гастролях, и только в конце сентября смогла придти на запись.
Мы обнялись, Наташа вытащила  нарядную коробку печенья, потом
звонко щелкнула замочком сумочки и, сияя, протянула мне пластиковый футлярчик  с изящным кружевным лоскутком.   
И сразу  радость моя от встречи прошла, померкла, и исчезла.
Я не очень доверяю приметам и  далеко не  всегда обращаю на них внимания, но на этот раз почему-то сразу поняла  этот знак, как предвестие  слез. Но почему же слез, а не соплей, например! посмеялся и забыл,  но я уже точно знала —  слез. Не забыть.  Видимо, приметы верны тогда, когда их правоту подсказывает само сердце.
Злополучный платок я отдала Полине. Полина не верит в мои приметы. У нее свой набор суеверий. Полина сразу громко высморкалась в мой платок, и  я в очередной раз посмотрела на нее с уважением. Если б я решилась оставить платок у себя,  он лет десять еще пролежал бы в шкафу, прежде чем я решилась бы им воспользоваться.   
На следующий день на запись  «Домашних чтений» вышла другая актриса  — Сашенька, она приехала из Болгарии, где отдыхала после съемок. Саша притащила высокий  шоколадный кекс  с разноцветными марципанами и  торжественно вручила мне  перламутровую коробочку с набором из  трех носовых платков, расшитых незабудками.
— Не забудешь, не забудешь! —  закивали головками цветочки.
— От судьбы не уйдешь! —  развела руками Полина. А внезапно возникшая Виолетта страшно захохотала и забренчала всеми своими побрякушками: Ну, Машка, слезы тебе лить  в три ручья!
Актриса Сашенька  высоко вскинула гладкую,  как у ящерки  головку и, глядя на меня ясными глазками, спросила:  —  Маша, а это правда, что Черномор тебя хочет уволить? Ты, если будешь уходить, передашь мне  «Домашние чтения»?

А потом по дороге на работу, рассматривая  в окно автобуса один и тот же в течение многих лет пейзаж, я  неожиданно  разглядела в кустах памятник. Вернее,  взгляд мой упал на него случайно. И вдруг я увидела его —  так неожиданно вдруг замечаешь на только что  абсолютно пустой стене жутко шевелящее усами и лапками насекомое.
Теперь я видела его  каждый раз, когда автобус заворачивал под мост.
Памятник темнел в кустах чернее ночи.
Всякий раз теперь я  со страхом ждала его появления, но смотрела и не могла оторвать глаз. Зачем он был поставлен  там, вдали от Волковского, на перекрестке дорог, у железной дороги?  Догадки, одна страшнее другой одолевали меня.
А вдруг и на нем тоже есть страшная загадочная  надпись? Но ничто на свете не могло, казалось бы, заставить меня подойти  и прочитать ее. 
Впрочем, можно было и не читать, так или иначе камень уже стоял на моем пути, и я знала это.   

Совсем  скоро наступит зима,  но перед нею надо пережить это темное безвременье, а когда выпадет снег, будет светлее и жить станет легче. Снег! Мокрый снег, огромными пушистыми  хлопьями наполняющий все пространство от земли до неба, наполняющий воздух свежестью  и  влагой. Дышать будет легко, и  начнет  казаться, что все вокруг  стало чистым.   

Пока я думала об этом, глядя  на  сумеречный город  через полузакрытое железной шторой  окно, в комнате возник человек, большой и румяный как немецкая булка из супермаркета эконом-класса.
Он  приятно улыбнулся и  непринужденно осведомился:  Передача  об органной музыке   в следующем месяце когда будет выходить?

—   Я сейчас посмотрю, —  сказала я машинально, ища  нужный файл в компьютере.
—  Так я загляну через пять минут, —  раскланялся незнакомец. Не смотря на то, что он все время улыбался, ощущение от этой улыбки было какое-то зловещее.

—  А почему я ему должна  в чем-то отчитываться? —  спросила я недоуменно у Полины.
—  Это доктор Дирк! —  сообщила почему-то шепотом всезнающая  Полина.
—  И что же? —   не успела я  договорить, потому что Полина скроила мне в ответ страшную рожицу.
Я пожала плечами и ответила снова возникшему перед нами доктору Дирку:
Автор заболел, поэтому передача  пока отменяется. Переносится на неопределенное время.

И тут доктор Дирк несказанно поразил меня.
—  А вы осведомлялись, —  спросил он заботливо, склоняясь ко мне, и дыша почти в лицо,  —  у него что —  бронхит или онкология в последней стадии? 

На этих ужасных словах  доктор Дирк вдруг захихикал неостановимо и весь затрясся от смеха. И так трясясь и хихикая, вышел.   

—  Ничего себе доктор! —  восхитилась Виолетта, —  а он что —   будет у нас  вести врачебную  передачу?
 
А я  поняла —  внешне доктор Дирк как сдобная булка, а внутри он —  камень. И сердце у него из камня.

—  Что вы, девчонки, по сто лет здесь работаете, а  элементарных вещей не понимаете, доктор Дирк —  никакой не доктор, это ученое  магическое звание! Доктор Дирак —  владелец заводов, газет, пароходов, и нашего радио   хозяин  тоже! С ума сойти можно, что вы этого не знаете!!! —  воскликнула в сердцах Полина.   
—  А все-таки он доктор! —  заявила Виолетта, —  Я видела его книги о чудесном  исцелении  от  всех болезней. На них —  его румяная рожа.
Полина  подавилась кофе, и замахала на Виолетту руками. 
—  Ладно, ладно, —  успокоила ее Виолетта, —  он ушел давно. Или думаешь, что во все время разговора царь стоял позадь забора?  Ну ладно. Давайте тогда поговорим о своем, о девичьем.  И  вот что,  я,  девки, считаю, —  авторитетно сообщила Виолетта. —  нет ничего лучше, как на Покров придти в церковь, поставить свечку и просить Божью Матерь: «Покрой землю снежком, а мою голову платком». Или фатой сначала,  не помню.  То есть замуж чтобы выйти.
— Ты ж уже  три раза замужем побывала, —  скептически отозвалась Полина.
Виолетта развела руками и  звякнула браслетиком: А ты  все на форумах  блистаешь?
 — Я мастер работы со звуковым пространством! —  надулась Полина, — а  трещать всякую дребедень в  эфире —  это еще не искусство.
Заглянув через  плечо Полины в компьютер, я с удивлением  обнаружил,  что Полина действительно что-то пишет —  и не где-нибудь на «Друзьях», а   на форуме Сильберта!
Я с трудом еще понимала как действуют сайты,  посвященные знаменитым артистам, где с поклонниками  в лице  любимца говорит его  пиар-служба. Но Сильберт —  ведь все знают, что его вообще не существует! Что он выдумка! И все же десятки, да какой там десятки, сотни девушек и женщин  говорят с ним так, как не говорят ни с кем из своих близких! Они говорят с ним не только в эфире, но и в виртуальном пространстве, на форуме «Любви к Сильберту»  радио  «Серебряный голос».    
— Полина! —  в изумлении воскликнула я. — Ведь ты же знаешь, что Сильберта нет! Зачем ты-то торчишь в этом дурацком форуме?
— Понимать-то я понимаю, —  невозмутимо кивнула Полина.
—   Ведь у тебя этот,  который на фольксвагене  заезжает, —  растерялась я, —  и еще этот, который СМСки каждые полчаса.
— Так их тоже нет, —  невозмутимо пожала плечами Полина.
— И тот, который в Германии, по скайпу. А телефон на охране  разрывается, все Полину да Полину … 
 —  И их нет! —  отрезала Полина. —  Никого нет.   

А потом мы сидели  с Полиной и Виолеттой в студии втроем за компьютерами и дурными голосами орали песни.
Мы  нестройно выводили  «Не вешать нос, гардемарины!» и с энтузиазмом выкрикивали  «Дурна ли жизнь!!!  иль хороша! Едины парус!!! и душа!!! », а потом на мотив «Чунга-чунга» пели нашу любимую песню про Кровавую Маргаритку  —   «Бабу Ритку». «Чудо-бабка весело живет! Бабка Ритка песенки поет!»
«Чудо-бабка! Чудо-бабка! У нее смешная шляпка! У нее в кармане тряпка!
У нее в портфеле папка! В этой папке  за – ка- ряяяяааапка»
Что такое закаряпка никто не знал, поэтому здесь песня заканчивалась.
Наверное, закаряпка —  это была  большая письменная жалоба нашему руководству на всех на свете, включая  нас в первую очередь,    
Потом мы болтали обо всем на свете, обсуждали наше начальство, авторов и в первую очередь, опостылевшую бабку…

На самом деле, существует негласное  правило —  никогда не говорить лишнего, и уж конечно не петь рядом  даже с выключенными  записывающими  приборами, даже  в неработающей  эфирной студии. И если бы действительно какая-нибудь кнопочка была бы  не выключена, нас бы точно выгнали с работы, решив, что мы напились и поэтому горланим песни и бубним разговоры.
Когда мы вволю наорались и набубнились, Полина сказала: А теперь пойдем,  выпьем!
И мы пошли пить чай.

Выходя вечером из здания, я  снова прошла по мосткам мимо таблички «Братство камня» и  разглядела, что внизу, более мелкими буквами действительно  написано «Строительная Фирма Дирк и компания». 
Придя домой, я заглянула в Интернет, нашла по запросу солидный сайт фирмы  «Дирк и компания» с таблицами  марок камня и прочими расценками, не обнаружила  в нем ничего подозрительного, и уже хотела закрыть и посмотреть другие ссылки, как вдруг из правого угла сайта выплыла и растеклась по всему экрану компьютерная игра. Она называлась «Сразись с драконом». Я не очень разбираюсь в играх,  поэтому все, что я поняла — с драконом сражалась дева с золотыми косами в средневековым одеянии. Дракон тоже был стильный, средневековый,  с тремя узкими то ли  собачьими, то ли щучьими мордами. Дракон таился в  хитроумных лабиринтах замка. С каждым проигранным ходом  башня замка становилась выше. Башню строили томящиеся в подземелье пленницы, которых увлек туда своими чарами дракон. Дева должна была освободить их. Игра, как я догадалась,  строилась по таким правилам, что чем больше проигрывал, тем сложнее становились условия. В то же время задачу, становящуюся с каждым шагом почти неразрешимой, мог бы неожиданно завершить очень простой логический ход. Но если бы  башня устремилась в небо, последовала бы  заключительная часть игры —  «Битва с небесным воинством».      

   
Покров

В праздник Покрова я отправилась в паломническую поездку по монастырям.
Вокруг Петербурга много монастырей, но  мы почти ничего не знаем о них, мы ленивы и не любопытны, не знаем ничего кроме раскаленного от бензиновой жары  центра и проторенной дороги от дома до работы.
 До  Покрово-Тервенического монастыря мы ехали долго, и, глядя в окно автобуса,  я думала о том, как велика, разнообразна и красива земля, и как ограничена узкими рамками  наша жизнь. Мимо текли леса и поля, холмы и реки, и маленькие поселения, и везде жили и были люди, и всюду уже пришла осень.   
В осени есть  какое-то наступающее  спокойствие. Так или иначе, дела переделаны, картошка выкопана, ягоды и грибы в лесу собраны. Впереди зима,  теплый дом, снег, зимние праздники, ожидание весны.
Монастырь стоял на холме, к нему надо  было  подниматься по дороге,  вдоль которой  росли цветы.
Над входом  в белую церковь была изображена Божья матерь, она шла по белизне храма как по небу. Чтобы разглядеть ее, надо было поднять голову к небесам. Я, запрокинув голову, дивилась красоте иконы, и  крестилась, и кланялась.
Я была счастлива этим покоем и чистотой,  и мне казалось, мои надежды и просьбы будут исполнены, и в жизнь мою войдет чудо.   
Какое это было чудо —  не могу даже сказать. Чтобы мама была здорова. Чтобы Алеша вернулся, и мы обвенчались в церкви, и стали жить долго и счастливо, и у нас было бы много детей —  по крайне мере двое,  хотя какие дети!  —   исправить  в нашей истории вряд ли что возможно, даже смешно и  думать, что будет мне когда-нибудь счастье.    

С холма открывался вид на озеро —  на  спокойную гладь синей воды и на осенний  лес, отраженный в ней. Воздух был свеж  и прозрачен, напоен запахами деревьев,  травы,  озерной воды, только что прошедшего дождя. Солнце еще не выглянуло, но небо до горизонта было светло и высоко.
Здесь был такой простор, такой  покой и   умиротворение.
В престольный праздник  в храме  собралось много народу.
К чудотворной иконе стояла  длинная вереница людей.  Икона была в серебряном окладе и вся в синем и сиреневом, лик лучился теплом. Люди, подходя к иконе, возлагали  на голову серебряный обруч, висевший рядом с нею.   
И все люди были какие-то другие, не такие как в городе, хотя это были те же люди. Все были тихи, вежливы и как-то особенно расположены друг к другу.
Потом  наш автобус поехал во Введено-Оятский монастырь.
В Введено-Оятском монастыре был  знаменитый  животворный источник.
Первой скляночку с соленоватой и горьковатой чудесной  Введено-Оятской водой мне привезла наш автор, краевед  Светлана Мартиновна. Она была искренне верующим человеком  и  считала, что святая вода исцелит каждого.
«Как это не помогает?»  —  удивлялась она, когда кто-то сомневался в  исцеляющей силе. И помогало!   
Светлана Мартиновна купалась во Введено-Оятском источнике в суровые зимние холода  и клятвенно заверяла, что  после ей было тепло и хорошо. 
Перекрестившись, я встала на  каменный край бассейна и прыгнула в воду.
Я была в рубашке —  в святом источнике надо купаться в рубашке. Рубашка была широкая и длинная, в  мелкий сиреневый цветочек, с оборочками и сиреневыми бантиками и кружевцами. Студеная вода сразу накрыла меня с головой, я опускалась вниз,  и  показалось, что я  никогда  не достану дна.
Я опускалась и опускалась, и вдруг неожиданно оказалось, что стою на ногах. Купель была  совсем не так глубока, как мне почудилось сначала. Рубашка поднялась вверх колоколом. Я ощутила такой прилив счастья и силы, что еще два  раза  окунулась с головою, как и полагалось. Точно, не смотря на осень, мне не было  холодно, я не чувствовала ничего кроме радости, возвышающей и очищающей мою душу. Я вышла  из купели по  деревянной лестничке, где стояли женщины и пели молитвы, сняла мокрую рубашку и насухо вытерлась полотенцем.

Плохо я почувствовала себя  не сразу, а спустя  день. Все же я простудилась, и простудилась  так сильно, что никак не могла прийти в себя. К ночи у меня поднялась температура, и я вся горела, и жар никак не сбивался таблетками.
Я позвонила на работу, и  сообщила, что взяла больничный. Черномор пыхтел и шипел как самовар, раздуваемый от злости.
— По выходе на  службу вас ожидают большие неприятности, —  посулил Черномор, —  то, что вы  сознательно возводите напраслину, обвиняете в несанкционированной рекламе, и ущемляете  нашего лучшего автора, нашу почтенную Маргариту Кизиловну, нашу народную любимицу, теперь всем доподлинно ясно. Тому есть документальные подтверждения.
— Какие еще подтверждения? —  воскликнула я в изумлении.
— Узнаете, —  зловеще пообещал Черномор. 
 Потом  он злобно трезвонил  мне каждые полчаса, будто бы  для того, чтобы уточнить какие-то детали в расписании авторов, и всякий раз я боялась его, боялась потерять работу и с ужасом брала трубку. Вечером позвонила Виолетта и расхохоталась прямо в ухо: Болеешь?  Это  из тебя, Машка, грехи выходят. Что бабку Ритку притесняешь и всякое такое!
Виолетта была мастером пошутить.

—  Просто ты простудилась, Машенька. Не слушай всякую ерунду, —  спасала меня мамочка. Она  была в сером свитере, свитер был бедненький и старенький. И рукава его побила моль. На рукаве была дырочка. Мама всегда носила вещи подолгу, в ношенном ей было хорошо и удобно, а в новом она чувствовала себя неловко. Мама сидела на моей кровати как легонькая  подушечка, как серая белочка, как перепелочка, как  мягкий комочек серых  перышек, как пушистая кроличья  варежка.
Пришедший врач хотел было оправить меня в больницу, но мы  упросили  подождать. Мамочка! Кто в больнице растирал бы мне руки и ноги тряпочкой с уксусом? Кто терпеливо менял бы тряпочку на лбу? Кто сидел бы тихим шерстяным комочком на кровати, пока температура не спадет?
Даже по своему опыту я уже  знала, больные только досаждают врачам! Нет у них, ни сострадания, ни милосердия, ни просто какого-то человеческого чувства к людям, пришедшим со своим болью… 
Теперь, когда я несколько дней  подряд была неотлучно с мамой,  на сердце у меня появилась тревога. Мне казалось, что мама выглядит не так хорошо, как раньше. Просто  за суетой я этого не замечала. Когда я пошла сдавать анализ  крови, уговорила пойти с собой маму. В конце концов, я поправилась, а мама действительно оказалась серьезно больна.  Вот так случилось, что я  ожидала радостного чуда, но вместо него пришла беда. В  наш дом вошла болезнь. Врачи  в поликлинике не  могли  толком определить ее, но уже было ясно, что это непростая болезнь, и началось наше скитанье по другим клиникам и больницам.


Ледяной  дом

Так наша жизнь надолго оказалась связанна с Ледяным домом.
Ледяной дом —  так я мысленно назвала больницу, к которой нас, в конце концов, прикрепили. Теперь мы почти каждую неделю ездили из больницы и обратно. В больнице проводили исследования, делали бесконечные анализы, ставили капельницы, и не чем не обнадеживали и ничего не обещали. 
В больнице было очень страшно. Там жили боль и  несчастье.

В  длинном больничном коридоре на прием сидело огромное количество людей —  я с ужасом подумала —  неужели столько людей страдает, неужели столько на свете  больных людей! А мы и не знаем ничего, едим шоколад, болтаемся из эфирки в монтажную, рассуждаем о начальстве и слушателях,     и считаем, что это и есть жизнь. 
Поскольку это было женское отделение, сидели в основном одни женщины —   друг с другом  —  бабушки, дочери и матери, сестры, подруги. Мужчин почти не было. Только с маленькой старушкой, одетой по-домашнему  в кофту поверх фланелевого халата, сидел сын. Он выглядел недорослем, недотепой. Весь зарос бородой, но, видимо, был еще не стар, глаза его были ясными, молодыми, испуганными —  видимо мама тоже  была единственной опорой в его жизни.
У больных, как сказано в одном известном фильме, очень развито чувство взаимовыручки. Презираемые  грубыми санитарками, и прочим медицинским персоналом, оттесненные куда-то на край общества —  кто еще может быть у нас слабее и ничтожнее  всерьез больного человека!  не смеющие  сказать врачам лишнего слова, благодарящих их за помощь —  которой зачастую одна лишь видимость, а может и той нет! покорно проглатывающих грубые замечания  уборщиц,  они стараются держаться между собой дружно и уважительно, сохраняя те по-настоящему человеческие отношения, которых во многом лишены в страшном социуме больничного мира, делятся  познаниями, накопленными в странствиях по больницам, подбадривают друг друга и сами  держатся молодцами, и из  последних сил согревают своим теплом несчастных своих родных, постоянно дрожащих  от страха за них, пока … пока, быть может, смерть, не разлучит нас…    
Больница стояла в особом, как мне казалось, месте.
Это было жуткое, отторгнутое от земной жизни, место. Огромное пространство вокруг  больницы было обнесено железным забором. На самом деле  все городские  больницы обнесены таким забором —  каждая больница имеет свою территорию, но именно эта казалась отделенной от всей остальной жизни своим особым  пространством. 
Больница была окружена ледяным садом —  в нем было полно обледеневших колючих кустов, замерзших засохших колючек и высоких, диких трав.
        Колючки,  репейники,  все  эти травы в колючем репейном буйстве стояли обледенелые, тряслись от безжалостного ветра, скрежетали и звенели  от холода.
К больничным воротам вела муравьиная тропа жалких муравьев, букашек, которые тащились сюда с узелочками. Жалких, нецелых букашек.   

Жизнь очень четко поделилась на пребывание на  работе, и  вторую, совсем другую жизнь, связанную с больницей.  Еще была третья, невидимая жизнь —   сны.
Работа была та же, с эфирами и шоколадом, туалетными комнатами, отделанными  под  розовый и голубой мрамор, перепалками Виолетты и Полины, Полины и Дубова с Фланелевым,  пустой трескотней  Саши, Наташи и Марьяши о нарядах, гастролях и сериалах, где им удалось сняться на заднем плане в неглиже. Но эта часть жизни стала как будто совсем ненастоящей. Никто в ней не знал горя, никто никому не сочувствовал и не помогал. В полдень все так же собирались на чай и кофе-брейк, и, смеясь, обсуждали  свои дела, хвастались или  препирались. И только я  оставалась сидеть за  столом со своими бумажками, планами, программами, звонками авторов и  претензиями слушателей… У меня не было сил болтать за столом,  как ни в чем ни бывало. Все болело и горело у меня внутри. Мне хотелось бы зажать уши, чтобы не слышать пустой смех, и хотя  затыкать руками уши и работать было невозможно, время от времени я все же пыталась это сделать.      
Я теперь знаю столько всего, чего лучше никому и не знать. Я уже никогда не буду подсмеиваться  над  старушками в паричках, полагая, что таким способом  они молодятся… Я больше не буду считать человека с большим животом обжорой…Я…но поймет меня только тот, кто и сам это знает, а для остальных все это  так и останется  ничего незначащими словами.   

В американских мелодрамах  часто встречается сюжетная линия, в которой члены семьи  дружно преодолевает свалившееся на нее несчастье, например,  чью-то болезнь.  Им помогают родственники, друзья, соседи, сослуживцы  и,  уж во всяком случае, обязательно находится  кто-нибудь, кто  отзывается об их скромном подвиге  с уважением и восхищением. Не знаю, так ли все происходит на самом деле в американской жизни, но в нашей жизни все точно совсем не так.
—  И что из-за родителей  так переживать? —  благодушно рассуждал Фланелев, нежась в своем  вертящемся кресле,  —  Вот я понимаю, совсем другое дело —  дети. Это наше будущее. А родители —  им уже пора, небось, зажились на белом свете. Бог велел к своей половине и детям прилепляться. Фланелев благочестиво возводил очи к  подвесному потолку.
Многодетный Черномор согласно кивал головой. Они, видимо, знали, как жить правильно и кого надо любить, а кого не стоит, и куда полагается прилепляться благоразумным людям. У разведенного Фланелева имелась ершистая девочка-подросток, по причине своего переходного возраста, только и делавшая, что фыркавшая  на  все поучения папаши, что не мешало ему подолгу рассуждать о патриархальных ценностях. Таким образом, Фланелев и Черномор со своими  детьми  были в законном будущем, а я  в прошлом, причем  к тому же на грани между жизнью и смертью. И бесполезно было им рассказывать, как я по несколько раз за ночь встаю и иду смотреть, как дышит во сне моя мама. Я знаю, даже если бы они и увидели бы меня в этот момент —  не пожалели бы…И  нашли бы этому разумное объяснение —  они сделали свою любовь солидной  инвестицией в будущее, а все кто поступают иначе, заведомо идут на проигрыш и поделом им.
Я и сама не понимаю толком, то ли я научилась все различать в темноте, то ли я воспринимаю это каким-то иным чувством, но я ощущаю это дыхание. Мне кажется, оно золотыми лучами струится, обтекая  меня во тьме ночи и  окутывая  своим теплом. Иногда я и вовсе не  открываю глаза и, покачиваясь от сна, стою на пороге и тихонечко повторяю молитву о спасении больного. «Подай, Господи,  рабе твоей   исцеление от болезни, благоденственное и долгоденственное житие, мирные твоя и премирные блага …» 
Правда, я часто еще поступаю и так, как вовсе не надо —  машинально передвигаю мамины ботиночки подальше от входной двери и заслоняю их своими сапогами. Когда перехожу улицу, невольно говорю себе,  если  успею перейти и зеленый свет не кончится, то все будет хорошо. Проходя мимо маленького розового дома на Гороховой улице, где когда-то, еще  до меня, жила мама, незаметно глажу его стену  ладонью…     Мирные и кроткие блага, Господи, мы будем жить тихо и незаметно, как мышки, как воробышки, мы так и жили всегда, Господи, пощади нас.. Пощади всех, кто попал в беду и беззащитен… 
       
С работы в больницу и из больницы на работу я бегу в темноте —  будь то раннее утро или поздний вечер. Зимой наши тротуары, в стороне от центра, мощенного розовой плиткой, ужасны и опасны. Стеклянные, ледяные, черные бугры и кочки, выбоины, скачешь по ним, балансируешь, перепрыгиваешь с кочки на кочку, стараясь удержать равновесие, не поскользнуться, не упасть. Выходя из метро, я  обычно стою на углу, который  одинаково удален от остановки  троллейбусов и автобусов, которые в свою очередь, по прихоти городских властей, тоже находятся на приличном расстоянии друг от друга.
Я стою на углу, вытянувшись столбиком, как суслик,  в ожидании, чтобы броситься бежать к тому транспорту, что подойдет первым. При этом, все люди, как кажется, движутся  мне навстречу, и каждый старается оттолкнуть или оттеснить меня, и помешать успеть  добежать до  автобуса.         
    
 
Свидание во Владимирском  Пассаже

Зимним  солнечным воскресным утром я шла на встречу с Федором Родионовым. Я сама попросила Федора об этой встрече, и он как-то запросто  согласился со мной увидеться, не зная, как она важна для меня и как я долго не решалась написать ему.
Я приехала рано, так я волновалась, такие надежды возлагала на эту встречу и так боялась опоздать. Поэтому, поняв, что приду чуть ли не на час раньше, доехала до Невского и оттуда пошла до Владимирской пешком.

Я шла с Невского, от Союза журналистов к метро Достоевская.
Я шла мимо магазинов дорогой одежды и дорогой обуви. В больших стеклянных витринах была расставлена всякая немыслимая обувь. Сапоги и туфли были сплошь  на высоченных тонких точеных  каблуках, из разных  театральных тканей —  золота, серебра,  парчи, и пластмассовой - плюшевой экзотики —  крокодиловой кожи,  меха леопарда и снежного барса.
С одеждой  дело обстояло ничуть  не лучше —  горчичного цвета брючки соседствовали с  грязно-оранжевыми кофточками с вытянутыми рукавами,
серые трикотажные юбки украшали  пластмассовые пряжки и металлические пуговицы. Все сплошь плесень, тухлая зелень.
Такие вещи никто не выбрал бы даже в секонд-хэнде, на развале, таких унылых моделей не знали даже самые скромные советские журналы.
Никогда не видела я и людей, одетых в такие вещи. 
Но как ни странно, во многих магазинах толпились люди, оживленно примеряли обувь,  живо обсуждали наряды, выписывали чеки,  что-то покупали, выходили с огромными нарядными коробками, садились в блестящие  машины, авто  разъезжались и тут же приезжали новые. 
Пока я шла по Невскому, а потом по Владимирскому, я не могла зайти ни в один магазин. Все мне было неинтересно, и все бесполезно для меня. У меня не было таких денег, чтобы даже просто позволить себе заглянуть в один из магазинов,  но я  и не жалела об этом —  не было у меня и любопытства.
Витрины магазинов перемежались длинными, почти до самого тротуара окнами  кондитерских, кафе, суши баров, и прямо в нишах этих окон стояли высокие и низкие столики, висели  гроздьями мелкого стеклянного винограда блестящие лампочки,  лежали горками  театральные,  бутафорские украшения —  черного и красного дерева статуэтки, и  шелка в золотых брызгах, и  перламутровые раковины в растопыренных  синих и розовых шипах.
И нарядные люди что-то ели из высоких стеклянных бокалов, какие-то неведомые  тропические салаты, курицу  в апельсинах с авокадо под соусом кри-кри  или манго с шоколадными  сливками и корицей в карамельной подливе с фисташками.
Я дошла  почти до самого метро. Рядом с метро высился дом в стиле  модерн, когда-то его чуть было не снесли, и за него встало полгорода, были митинги, и вот сейчас отвоеванный народом дом стоит как новенький, блестит глянцем, глазурованный  как немецкий пряник. Место первого этажа в нем занял  стеклянный лабиринт магазинов «Владимирский пассаж».
Под вывеской  «Швейцарская выпечка» расположился кукольный  пекарь, раскланивающийся перед посетителями.
Как это ни смешно признавать, я люблю всякие сладости, и даже запах свежей выпечки  способен повысить мне настроение. В нем есть что-то домашнее, успокаивающее, уютное.
Раньше, пока из подземных переходов не убрали ларьки, по дороге на работу,
переходя Сенную, я частенько сворачивала вниз, специально, чтобы лишний раз понюхать, как чудесно пахнут горячие слоеные пирожки с абрикосами, яблоками и вишней во французской мини-пекарне.   
Иногда я покупала несколько пирожков и приносила их на работу. Горячие пирожки складывали в  коричневый пакет, и этот пакет казался стильным и благополучным и рождал невольную «уверенность в себе и завтрашнем дне». Не так мало для  пары-тройки пирожков в бумажном  пакете!
 Мы  с Полиной устраивали чай и съедали пирожки, которые оказывались не очень вкусными —  словно были сделаны из  сырого картона с разноцветным гелем.
 
 Я помедлила —  почему-то мне вдруг стало  жутко, словно я на самом деле шла на свидание, а не на деловую встречу, и потянула на себя  ручку стеклянной двери. Часть  кондитерской занимала стеклянная полукруглая витрина, наполненная сдобной мелочью, сладостями и пирожными. Все эти бублики и эклеры носили какие-то заковыристые названия —  не знаю, были ли такие слова на самом деле хотя бы в одном языке!  и были не по-нашему приукрашены.
Среди них стояли стеклянные вазочки со всякими  марципановыми ягодками, пастилками и разноцветным желе.
В кондитерской царило веселое праздничное  оживление. За столиками сидели семьи с детьми, пришедшие за покупками в Пассаж, дети размахивали игрушками и  серебристыми воздушными шариками на палочках.
Федора  я тотчас же увидела у окна. Перед ним стоял  горячий чай в хитроумно  устроенном высоком стакане с металлической крышечкой и каким-то блестящими металлическими поршнями. На блюдечке лежало несколько пластинок черного горького  шоколада с ментолом. На каждой шоколадке был выдавлен замысловатый рисунок, и она помещалась в золотой гофрированной бумажке.

Сейчас Федор был улыбчивым  блондином в очках с тоненькой золотой оправой —   точь-в-точь удачливый яппи  с обложки журнала. Но, как я уже  говорила, Федор всегда бывает абсолютно разным и никогда настоящим.
В манере Федора   перевоплощаться есть что-то вызывающее  и издевательское. Да что там —  просто нечеловеческое! 
— Меняется как Дракон! —  неожиданно подумала я, подразумевая Дракона из пьесы Шварца. Эта мысль пришла мне в голову внезапно,  и я поморщилась. В мои планы вовсе не входило сердиться на Федора или чего доброго, раздражать и дразнить его. Напротив,  я ждала от него поддержки  и рассчитывала на его помощь.
— Маша,  располагайся, – Федор гостеприимным жестом придвинул ко мне шоколадки и устремился к стойке. Вернулся он  с большой чашкой горячего шоколада со сливками и тарелкой, на которой  горкой возвышались пирожки и пирожные. Видимо,  Федор имел обо мне правильное представление, отличавшееся от  образа строгой серьезной барышни, каковой я сама себя воображала.
—  Ну, рассказывай, Маша, как живешь,  —  Федор смотрел на меня так тепло и приветливо, что я тотчас купилась на его приветливость и начала рассказывать, как я живу. Со мной время от времени случаются такие ошибки. Особенно когда долго не удается поговорить ни с кем, кто проявляет ко мне хоть маломальский интерес. Хотя прекрасно понимаю, что у большинства при словах  « у меня  неприятности», сразу начинают вянуть уши…   
—  У меня очень большие  неприятности, —  выпалила я, и стала  рассказывать о Маргаритке, ведьминой кухне, о Черноморе, который хочет теперь меня уволить, а у меня мама,  у меня больница и  там каждая уборщица, каждая тетка в гардеробе  называет меня на ты, они всех так называют, даже пожилых людей, и врачи, которые вообще ничего не хотят говорить, и  говорят на ходу, даже если ты протягиваешь им деньги в конверте.
—  Может, мало протягиваешь, — - вставил Федор с  легкой улыбкой.
—  Нет!  —   горячо заверила его я, и, поперхнувшись, покраснела. Много в моем понимании для Федора было ничто. И  испугавшись, что Федор решит, будто я пришла просить его о деньгах, я скороговоркой выложила  свою просьбу, —   но ты имеешь влияние на наше руководство,  пожалуйста, скажите им, что бы  меня оставили. Но хотя бы пока, на немного, чтобы не трогали меня. Пока мама не поправится.   
Федор ничего не отвечал мне, и на минуту повисла опасная пауза.
Чтобы  она не затянулась, я быстро заговорила о первом, что пришло мне в голову.
—  Федор, —  спросила я,  —   а те ребята, с вашего курса, помнишь, которые  «Снегурочку» пели, они сейчас как?
—  Какую Снегурочку? Это что ли «В лесу родилась елочка»? —  попытался  отшутиться Федор.
—  Ну, областные концерты, консерваторские  студенты на халтуре, —   напомнила я, и выставила козырное, —   столы буквой «П». Или «Т».
—  Столы буквой  «П»,  —  охотно подхватил Федор, —  равно как и столы буквой «Т»,   стоят на том же месте, Маша и всегда накрыты. И все Снегурочки по сей день там.
Потом он поднялся с места, и любезно сказал:  Я постараюсь что-то сделать для тебя.  Мне  уже надо идти. Я потом  позвоню.  Угощайся, Маша.
И тут  вдруг что-то кольнуло меня прямо в сердце. Я  внезапно вспомнила, что Федор как-то причастен тайне Сильберта.  Я просто на какое-то время позабыла об этом, погруженная в свои заботы. «Ну и что с того, лишь бы он помог мне, —  попыталась я отмахнуться от этой мысли, но мне никак  не удавалось это сделать.    

А Федор  удалился, оставив меня с пирожными. Пирожные абсолютно не лезли мне в рот, а остывший шоколад был приторно сладок.
Тогда я сделала то, что вы, видимо, сочтете предосудительным, но что многие журналисты все-таки делают время от времени даже на каких-нибудь важных презентациях. А именно —  сгребла пирожные в салфетку и по возможности незаметно постаралась спрятать их  в сумку. Наверное, уважающая себя девица никогда не сделает этого. Но такая девица и пирожные есть не будет.
А мама ничего не поймет про уважающих девиц и  просто обрадуется пирожным. И даже не  пирожным, а тому, что  меня окружают такие добрые люди. И скажет, всегда, Маша, тебя угощают чем-нибудь вкусным. И улыбнется, оттого, что ей приятно,  что дочку угощают вкусным.

Я вспомнила,  как смотрела на меня мама, когда я мыла осенью окна. Она сидела в кресле, потому что у нее не было сил что-либо делать, и смотрела, как я проношусь мимо туда-сюда  с тряпками и тазиками. Я казалась ей ладной и ловкой и только об одном она сокрушалась, что ее красивую здоровую и работящую девочку никто не ценит и не любит.
« Ничего, еще найдется такой человек», —   с уверенностью  говорила мама, но я-то думала свое —   вряд ли  найдется.       
   
Как ни странно может показаться, целых два дня я верила, что Федор  Родионов действительно позвонит мне, и что-то для  меня сделает.
Пока  в студии не появилась Виолетта, и жутко захохотав, не объявила, что арт-директор Родионова просил Черномора передать эфиры знаменитости другому ведущему и Черномор передал ей.
—   Машка, а сколько Родионов тебе за эфир приплачивал? —  прошипела мне на ухо Виолетта, так громко, что ее услышала даже Полина за пультом и насторожила свои ушки,  —    поделись опытом.
—  Ничего не приплачивал, все по тарифу через рекламный отдел в редакцию соцвещания, —  сказала я твердо, так, чтобы Полина тоже  слышала и приняла к сведению. И вытерла носовым платком  ухо.
—  Не хочешь —   не говори, коммерческая  тайна, имеешь право, —   по своему истолковала Виолетта, —  Ну уж я-то их порастрясу за милую душу! Пусть раскошеливаются! Жалко не говоришь, я бы хоть ориентиры имела. Ну, по полштуке баксов хотя бы  требовать?
И поскольку я промолчала, Виолетта  пожала плечами, но тут же снова обернулась ко мне и  расцвела в улыбке: Видимо, Машка, надоела твоя рожа Родионову, если уж он тебя и даром не хочет.   

Вернувшись домой, я, сама не знаю почему, поставила диск Родионова, и стала слушать все подряд, перескакивая с трека на трек, я слышала обрывки Леля —  звонким   контр-тенором, и  низким басом  по Питерской, потом наткнулась на романс Беранже о старушке нищенке, которая была мечтой поэта и молодежь от восхищенья гремела браво ей вослед и «Париж «в восторге был от ней», а потом она лишилась голоса и зренья  и  «боле нет уж тех друзей». Романс я выслушала до конца. И снова поставила. И снова выслушала. «При счастье все дружатся с нами, при горе нет уж тех друзей…» 
Я размышляла о том, как Федор мог с таким подкупающим чувством и так искренне петь про старушку, жалеть ее, так что слезы на глаза наворачивались,  а в жизни поступать абсолютно жестко и расчетливо.    
Я даже попробовала  примерить «старушку» на себя. Но  я не была ничьей мечтой, никто меня не хвалил,  слушатели в основном не замечали моей работы, а если и замечали, то какие-нибудь ошибки и промахи и тут же спешили настучать на меня начальству. Тем более Париж никогда не был от меня в восторге. Я там и не была никогда.  И тут мне в голову пришла удивительная мысль — это Федор рассказывал о себе! Он, такой успешный и роскошный, представлял себя нищей старушкой, потерявшей голос и одиноко стоящей на ледяном ветру. Он верил в эту историю  и боялся заключенной в ней правды.
Ему не нужны были друзья, потому что он и не надеялся, что в трудную минуту они поддержат его, потому  и сам не собирался никому помогать. 
Он, как и Алиса, всерьез  полагал, что «не цветет любви цветок без славы и успеха». 
Поэтому он  и стал тем, кем стал. 
И тут, наконец, я отыскала  ту арию, которую искала —  неприятного мне Фауста, взывающего к темным силам.
На следующий день я отправилась прямо к Полине и попросила ее найти для меня в архиве записи  моих передач с  Федором.
Полина  неожиданно уперлась и —   будто никогда не беседовала со мной обо всем на свете за чашкой чая! —    стала требовать от меня заявку, написанную по всей форме и подписанную Черномором.
Я, пожав плечами, попросила у нее бланк заявки. Полина нехотя порылась в столе, потом заглянула в шкаф, сделала вид, что бланки кончились, объявила, что ей сейчас все равно некогда искать и хотела было и вовсе вырулить из фонотеки, но я вовремя поймала ее за юбку. —   Тебе все равно Черномор ничего не подпишет, — сказала Полина с торжеством,  расправляя юбку, —  ты отстранена от эфиров Родионова. Еще полслова  и с тобой попрощаются.
Я не стала возражать, вспомнив, что пачка бланков всегда лежит у звукорежиссеров на монтаже.
— Зачем вам понадобились записи? —  подозрительно посмотрел на меня Черномор, когда я протянула ему заявку на подпись.
— Собираю портфолио, —  ответила я, честно глядя в маленькие, сверкающие из-под нависших бровей глазки Черномора.
— Это разумно, —  вынужденно согласился Черномор, —  возможно, мы действительно захотим с вами расстаться. 
Он ткнул на бланк закорючку.

Я вернулась в фонотеку и протянула Полине подписанную заявку. Полина взглянула на меня с нескрываемым раздражением, и, не удостоив ни словом, направилась к стеллажам с дисками. Она стала по очереди выгружать контейнеры и выбирать из них диски.
— Ты еще сто лет будешь дожидаться, пока этот тормоз Фланелев тебе их перегонит, —   процедила  Полина и вдруг —  ах! выпустила один из дисков из рук так неловко, что он упал ей прямо под ноги, и на мгновение потеряв равновесие, Полина поскользнулась, и наступила на диск каблуком.
 —  Испортила, наверное, —  сокрушенно вздохнула Полина. —  Да тебе этот и эфир и не понадобиться, он  бракованый.
— Что значит — бракованный? —  удивилась я.
— Да там помехи звуковые, да и Родионов не в форме был, —  Полина сложила стопкой оставшиеся диски, —  распишись,  все вернешь.   
Все произошедшее  было словно сцена из фильма, прекрасно прописанная и  разыгранная как по нотам! Но как могла Полина догадаться, что из всех эфиров мне нужен был именно этот?


Милена

Девушка Милена, кассирша из супермаркета «Серебряный ларец»   лежала на кровати, вытянув из-под тощего  больничного одеяла ступню, обмотанную бинтом. 
Сейчас ей полегчало, поэтому Милена болтала без умолку.
Милена появилась на свет, видимо, уже в то время, когда начали крутить мексиканские сериалы и поэтому  родительница дала ей звучное имя. Но может быть, она и  сама придумала его? В больнице всех называют по фамилиям.
История Милены,  которую она рассказывала уже в десятый раз, каждый раз с новыми и новыми удивительными подробностями, была такова. 
Милена была где-то  на дискотеке, подвернулся смазливый парень, нет просто настоящий красавчик, позвал вниз подышать воздухом, ну, покурить. 
Она  спустилась этажом ниже, пошла за ним из любопытства, свет погас, или это он выключил свет? Она в темноте  открыла какую-то дверь, и вдруг… И вдруг там увидела чудовище. Как увидела, если было темно? Оно шуршало чешуей, ползло по полу. Оно погналось за ней. Схватило зубами за ногу. У него было огненное дыхание. Горячее дыхание, полное отравы…
Нет, Милена просто испугалась темноты, побежала, упала, разбила коленку, напоролась на какую-то железяку, не повезло одним словом.

На следующей день Милене стало хуже, и три дня подряд она лежала под капельницей. Под капельницей Милена лежала смирно, не бодрилась, не хвасталась и не  врала, видно было, что она боялась.
Я думала, что к Милене толпой повалят ее друзья по ночным клубам, но ходила за ней только мама. Когда я увидела маму Милены, то поразилась —   она выглядела почти старушкой. Сидела у постели Милены, расставив принесенные  нехитрые узелочки по тумбочке, и сокрушенно вздыхала: Ах, Анна, Анна, вечно с тобой что-то случается, бедная ты моя деточка.
Оказывается, Милену на самом деле  звали Анной.          
Потом Милена лежала целый день, уткнувшись лицом в подушку, и,  видимо, плакала.
Потом Милена  целый день носилась с книжкой  румяного доктора Дирка и трещала о том, как можно поправиться от всех болезней на свете. Оказалось, что действительно  доктор Дирк не только строит башню и ведет непонятные раскопки, но и  на самом деле  пишет книжки,  и они имеют популярность. 
И эта самая Милена на какой-то период моей жизни стала для меня одним из самых важных людей на свете. Милена была связующей ниточкой между мною и мамой.  Милена была единственным человеком, на которого я могла в то время положиться. Я знала, Милена поможет. Найдет врача, позовет сестру, принесет стакан воды.
Я часто вспоминала Алису и Марфу, и думала о том, что им тоже приходилось несладко, когда меня не было. Марфе, когда болел отец, Алисе,  когда  она хотела найти работу, и ей ничего не удавалось. Наверное, и для них в такое время находилась какая-нибудь своя Милена. Жаль, что все-таки это не была я.      
Больница расставляла все по местам. Но расстановка эта и, правда эта были слишком горькими.   
Маленькую старушку Евдокию Федоровну дочка забирала домой. Дочка была осунувшаяся от горя, потому что ей уже сказали, что мать не поправится, но изо всех  старалась вести себя бодро и жизнерадостно. Она принесла на прощание соседкам матери  по палате вкусный домашний торт, все выпили чай за здоровье Евдокии Федоровны,  и  дочка побежала за  какой-то окончательной справкой.
Евдокия Федоровна сидела на стуле уже одетая в пальтишко и закутанная в платок. Она радовалась, что возвращается домой и в то же время, успев привязаться к новым подругам, огорчалась расставанием и хотела наговориться перед прощанием. Слушали ее внимательно, потому что все, что говорила Евдокия Федоровна, было удивительно. Рассказывала она как в войну ее, маленькую девочку, посылали к партизанам в лес, и она приносила оттуда листовки, и вечером  раскидывала их по деревне, а однажды засунула под ворота главному полицаю. Наутро всех деревенских фашисты собрали в управление и всех допрашивали с пристрастием о партизанах, но никто их не выдал, хотя все до единого все знали.
Евдокия Федоровна от болезни была тоненькая, как былинка, но улыбалась светло, так, что хотелось обнять ее.
Отчего так странно устроена жизнь,  размышляла я, что такое тяжелое время  не согнуло людей, а сейчас, в нашей сытой и благополучной жизни, случись какая-нибудь мелочь,  скорая несправедливая начальственная расправа с дознанием, не только бы не выдали с потрохами, но даже придумали бы  и то, чего нет и даже и быть не может?               

Черномор не выгнал меня, но не потому, что пожалел, а потому что зима вступала в свои права,  все  тоже начали болеть, даже  неугомонная Виолетта, и он опасался, что вся работа может таким образом свалиться  на него.
Правда, он все время вел  со мной разные неприятные  разговоры, из которых я поняла, что ему доподлинно известны все те обороты, которые  я употребляла, когда мы  обсуждали начальство и нелюбимых авторов,  и навешивал еще уйму поручений, но я терпела. Что ж, хороша и я —  нечего было попусту болтать. Однако как же он мог это услышать? «Во все время разговора царь стоял позадь забора»?  И вдруг сердце мое защемило.
Полина! Мастер работы со звуковым пространством!  Негласное правило! Никогда ничего не говорить лишнего в эфирной студии, потому что это случайно могут услышать все. И, как, оказалось, не обязательно в эфире. И не случайно. Полина, Полина,  зачем она это сделала?   
Потом я представила, как Черномор и Маргарита Кизиловна с серьезными лицами  слушают песню про «бабку Ритку»  и мне стало смешно, хотя вовсе не было весело. 


Визит к Санни

А  в один прекрасный день  я с удивлением обнаружила в своем скайпе приглашение  от Санни  Сиверса. Почему-то я очень обрадовалась ему, как вестнику из ранней-ранней юности!         
Санни Сиверс в скайпе был изображен в виде мульфильмовского героя —   трогательного мальчика Кая, очевидно, складывающего из льдин слово «вечность».
И сразу вслед затем, пыхтя и отдуваясь,  появился Черномор и  сообщил, чтобы я спешно закончила планировку и  на следующий день отправлялась брать интервью к художнику Сиверсу, потому что он сам  к нам не поедет, а ты отправляйся  к нему с диктофоном.   
Мастерская Сиверса была совсем не на Смоленке. Хотя, возможно, мастерских у знаменитости было несколько. Эта  была сделана с такой роскошью, что совершенно невозможно было понять, как можно в ней работать. Очевидно, он и не работал здесь,  а принимал деловые визиты  и давал интервью.  В зале было красиво расставлены на мольбертах этюды, пылал огонь в большом  камине, сложенном из камня. Зал от других помещений отделяло  несколько стеллажей с книгами, книги сразу привлекают мое внимание, поэтому  среди них  я тотчас узнала и  отметила обложку  книги сочинений  Шарля де Костера, такую же, как и у меня дома. 
Санни Сиверс встретил меня с той любезностью, с какой обычно и встречают  репортеров, берущих заранее согласованное хвалебное интервью.
Теперь он, как я  и предполагала, еще больше походил на красивого принца из волшебной сказки, но  синие глаза его заметно  выцвели и стали как лед на замерзшем заливе. —  Ну, Маша, как тебе рассказывать? —   вальяжно спросил  Санни, предлагая мне расположиться у камина.
—  Как обычно —    о творческом  пути, ничего нового  не придумаю, —   я вытащила микрофон и воткнула провод в записывающее устройство.
—  С детства я рисовал, меня хвалили учителя, я упорно овладевал азами великого искусства, к которому стремился всем сердцем. Потом я  учился живописи у знаменитых  мастеров нашего времени, но картины не продавались и благодаря интригам их не допускали на выставки,  чтобы выжить, я должен  был расписывать брошки и матрешки и  торговал ими на улице, но ночами писал полотна, втайне надеясь получить признание на Западе! И вот, наконец …
Надо же, а я и не подозревала, что Санни такой труженик. Я затаила дыхание,   понимая,  что сейчас услышу самое главное, но  то, что я услышала, превзошло все мои ожидания.
—   И вот, наконец, свершилось  чудо: я  продал свою душу дьяволу  и стал знаменит  и богат!!!
—   Серьезно?  —   опешила я.   
И Санни расхохотался.
 — Ловко я тебя развел?  —  отсмеявшись,  спросил он, —   ну, Машка, а я думал, ты опытный корреспондент, тебя не проведешь. Слушай, все было совершенно не так. Да,  я  рисовал с детства, но учителя меня не ценили, и даже не  раз отчисляли из художественной школы,  но я упорно овладевал азами, хотя все без толку, учился  у великих, потом брошки, матрешки, нищета, я  организовал  художников, создал целую пирамиду, наладил поставки брошек за границу, всех обирал как липку, зато сколотил себе в короткое время приличный капитал…    
Я смотрела на Санни,  с трудом понимая, как это можно о себе рассказывать такое. Хочет вызвать сенсацию,  что ли?  Санни сделал приличную паузу и  произнес трагически, обращая руку к шкатулке, стоящей на столике:
—   Тут есть дублон старинный… Вот он… Нынче вдова мне отдала его. Но прежде с тремя детьми полдня перед окном она стояла на коленях, воя…
Ну что, опять веришь? —    довольный эффектом, он захлопал в ладоши, —   ну Маша ты меня поражаешь! Может руководству твоему пожаловаться, а?
—   Да без тебя есть кому жаловаться! Тоже мне, нашелся жалобщик! —   в сердцах подумала я, но изо всех сил  изобразила улыбку.          
—   Читать умеешь? —  Санни  показал на надпись, украшавшую камин. —   Сможешь прочитать?
Я в растерянности посмотрела на камин, и сердце мое упало —   надпись была  мне известна, она была точно такой же, как и на камне, лежащем  в основании Башни. И если верить компьютерному переводчику она гласила «Сердце честолюбца — каменное сердце». Интересно, а сам-то он знал, что там написано?
—    Нет, конечно,  —     поразмыслив, соврала  я, —   а  что? 
—  «Через тернии к звездам»! —    опять рассмеялся  Сиверс,  —   нет, на самом деле, кладка новая, конечно, но часть камней старинная, и надпись тоже. Это же  знаменитая фирма Дирка, у них  все без подделки. Ладно, включай свой микрофон,  я расскажу тебе, что думаю о современной графике и анимации.
 —  Анимации? —  спросила я, машинально удивившись  тому, что Санни упоминает про микрофон —   микрофон-то у меня давно уже был включен. Только к чему я записывала всю эту белиберду.
— Слушай, но ты же  в «Голосе»  работаешь, не прикидывайся, что не знаешь, что я руковожу  компьютерной графикой  Сильберта. Я ж его личный стилист!
— А на самом  деле он кто? —  спросила я.
— А на самом деле он настоящее чудовище, —  отрезал Санни. Но я уже не понимала, где он шутит, а где говорит правду.            

Я добросовестно  выслушала и записала  довольно  нудные рассуждения Санни  про графику и анимацию, и  чтобы хоть где-то вставить  свое слово,   поинтересовалась, занимался ли он иллюстрацией. Этот вполне безобидный вопрос почему-то привел его сначала в замешательство, но он как-то быстро переориентировался и   ловко повернул в сторону западного гиперреализма.      

На работе царили  оживляж и ажиотация. Черномор орал, что рейтинги падают и нас надо гнать в три шеи. Все наши изображали бурную деятельность.
Пока я сливала со  звукорежиссером Фланелевым  в компьютер ту часть интервью с Сиверсом, где он рассуждает о графике и гиперреализме (Какая нудятина! Неужели это кто-то слушать будет! —  морщился  претенциозный  Фланелев) пронеслась весть, что в целях повышения рейтинга наша радиостанция открывает непомерную по масштабам акцию «Подари свое сердце Сильберту». Все дарят сердца Сильберту, кто какие может. Можно плюшевые, можно вышитые, можно тортами или в стихах. Главное участие. 
Когда я уходила в больницу, Полина  быстро-быстро щелкала клавишами. Я не удержавшись, снова заглянула на ее экран и увидела, что Полина опять торчит на форуме «Любви» и  охапками  посылает Сильберту красные электронные сердечки. Должно быть,  тоже самое  в эту минуту в нашем городе  делали многие девушки, девочки и даже дамы. Завтра наше руководство устроит их подсчет.
— Полина! Не путайте нам статистику! —   завопил Черномор, заметив манипуляции Полины.
—  Я не могу удержаться, —   невозмутимо пожала  плечами Полина. —  Моя любовь к нашему герою  выше вашей пошлой  статистики.

               
Больных отпускали на новогодние праздники по домам. Задерживали только Милену, что-то с ней было  не так. Глаза у Милены были заплаканы. —  Да уж мы ее уговаривали, уговаривали не огорчаться, все, Бог даст,  обойдется, —    пояснили мне мама, тоже расстроенная. Раньше у мамы были чудесные  пышные волосы, завившиеся около ушей колечками. Сейчас из-за всех эти скитаний по больницам, волосы пришлось подстричь коротко-коротко  и мамина стрижка  чем-то напоминала мне шерстку моей видавшей виды  игрушки — медведя Настасьи Филипповны.      
Милена, кивала, не в силах что-то ответить, и едва сдерживая слезы, пыталась улыбнуться. Сидя в кровати, она  что-то  вышивала. Когда я пригляделась, то  с  изумлением  убедилась  —   это было сердечко! Сердечко для Сильберта!


Сердце для Сильберта 

Дома я взяла книгу Шарля де Костера, все еще лежащую рядом с подушкой, открыла ее   и  сразу же  увидела  изображение Сильберта.
Да, он был изображен верхом на рыжем коне, в  нарядном камзоле цвета морской волны, с серебряным шитьем,  пояс из золотых пластин охватывал его стройный  стан,  на камзол был накинут  плащ цвета спелой пшеницы, и у него был громадный  щит —  кровоточащее сердце на серебряном фоне и готическая причудливая надпись. С гулко  бьющимся сердцем я стала срисовывать ее, чтобы закинуть в компьютерный переводчик. Ткнула кнопку компьютера, но он, как назло, не заводился, я спешно начала исправлять ситуацию, и, пытаясь вырулить, к своему  ужасу поняла, что запустила процесс дифрагментации —  проверку часа на два.
Начала беспорядочно  листать книгу, перед моими глазами мелькали обрывки фраз  и целые сцены —  я снова увидела даму Гонду с золотым яблоком-грелкой в руках, крупный снег за узким,  как бойница окном. Двух девушек, которые, смеясь, стряхивали  пушистый снег с плащей, подбитых мехом…. Потом златокудрая дева одиноко склонилась  над шитьем. Перед нею расстилается  лазоревое сукно,  на нем разложены золотые пуговицы искусной чеканки… Белая дорога, белые в снегу деревья, белый от снега воздух…Пес, похожий на волка, воет, запрокину морду, а молодой конь бьет копытом…Ворон в воздухе сразился с воробьем и маленькая птичка весело чирикает, одолев черную  птицу… Ворон, со страшным крючковатым  клювом из сизого металла,  черный, как сгусток мрака,  камнем  падает на снег прямо перед рыцарем в  плаще цвета спелой пшеницы…   
… Сумерки, деревья, расступившиеся в стороны от дороги,  снежная завеса, из которой вдруг показывается то юная цветущая девица на белом скакуне, то мрачный юноша, скачущий  на коне во всю прыть, то  пожилая дама с румяным лицом и злыми глазами верхом  на гнедом жеребце… Ледяное озеро, заснеженные равнины, очертания мрачных башен средневекового замка  вдалеке и страшная виселица на заснеженном поле….
Рыцари съезжаются в поединке на турнире… Знатные дамы рукоплещут победителю….      
И снова  красавец-рыцарь на рыжем коне, смеется, и поет прекрасным серебряным голосом Сильберта…
И вот, наконец, они, эти строчки, которые я ищу:
« И не было во Фландрском графстве барона богаче и сильнее Злонравного, и все боялись его. И, кощунствуя, он сравнивал себя с Богом. И, порешив, что старый герб Дирка со старым девизом слишком ничтожен для его величия, Галевин вызвал к себе художников из Брюгге, чтобы они изготовили новый герб.
По его приказанию художники отодвинули старого ворона в сторону, нарисовали на серебряном с черным поле кровоточащее сердце и золотой серп, а внизу написали: "Против меня не устоит никто".
Этот герб Галевин повелел изобразить на большом флаге над сторожевой башней замка, и над резными каменными воротами, и на своем кожаном щите, сделанном по его приказу больше обычных размеров, чтобы каждый мог прочесть гордый девиз, и на всем своем оружии, и на одежде — всюду, где только можно было выставить его напоказ».

«Против меня не устоит никто».   
Эти слова  были  знаменитым  слоганом радио «Серебряный голос».
Вернее, слоган  звучал так «Против нас не устоит никто». Просто я думала, что это обычное рекламное хвастовство —  типа «Нас не догонят!».
И сердце на серебряном фоне было почти такое же —  всем уже намозолившая глаза  символика «Серебряного голоса». Только капельки крови на нем были музыкальными нотами, как бы разлетавшимися от сердца во все стороны. Флаг с этим самым сердцем и нотами водружен в качестве рекламы на башне, где мы располагаемся.    
Я лихорадочно начала листать книгу и нашла  надпись: «оформление книги  Александр Сиверс». Потом перелистала книгу в поисках начала новеллы. Это была новелла из цикла « Фламандские  легенды» и называлась «Сир Галевин». Начиналась она словами: «Сир Галевин пел песню. И не было девушки, которая не пришла бы к нему, услышав эту песню».

Дальше я читала, завороженная мелодикой строчек и необычайностью  рассказанной легенды.
« Итак, славные фламандцы, я расскажу вам историю про упомянутого Галевина и его песню и про знатную девицу, бесстрашную Махтельт.
Два гордых замка было во Фландрском графстве. В одном замке жил сир де Хёрне со своей достойной супругой, дамой Гондой, со своим сыном, Тооном Молчальником, со своей милой дочерью, Махтельт, с пажами, оруженосцами, рыцарями, дворянскими сынами на службе у рыцарей и с многочисленной челядью, среди которой была горячо всеми любимая Анна-Ми, девушка благородного происхождения, прислуживавшая девице Махтельт.
В другом замке жил сир Галевин Злонравный с отцом, матерью, братом, сестрой и целой шайкой разбойников.
Это были лихие люди, поверьте мне, великие мастера по части разбоя, грабежа, убийств, так что лучше было не попадаться им на глаза.
Сиверт Галевин, тот самый злодей, чью историю я вам хочу рассказать, был некрасивый, тщедушный, плюгавый, мрачный и даже еще противней своих родичей».
Во второй  главе,  которая  называлась «О  Дирке Вороне», говорилось о том, что род Галевинов происходил по прямой линии от Дирка, « первого из Галевинов, прозванного Вороном, ибо он был жаден на добычу, как ворон на мертвечину».
Потом рассказывалась  история  самого сира Галевина. Он был слаб,
жесток, труслив и  низок душой, он терпел поражения на рыцарских турнирах и подвергался насмешкам знатных дам и господ, над ним издевалась собственная семья, и младший брат чуть не  избил его до смерти. И тогда  сир Галевин « укрывшись от всех, умолял дьявола наделить его силой и красотой, а за это, поклявшись рыцарской честью, обещал отдать ему свою душу. И каждую ночь сир Галевин звал дьявола. Но дьявол не шел.
И в сердце его росли гнев и ненависть. И он проклял Бога».
И вот однажды, когда сир Галевин  одиноко бродил по лугам и лесам, он повстречал  Повелителя камней, и  каменный человечек открыл ему тайну серпа и песни. На лезвии  золотого серпа, который  Сиверт получил от Повелителя камней, было написано: 
« Песня зовет,
Серп рассекает.
В сердце девы найдешь
Силу, богатство, красу и почет,
И от руки девы умрешь»
Прочитав  Сиверту  письмена, Повелитель камней  исчез. И тут  Злонравный услышал печальный голос:
« —  Хочешь ли ты обрести силу и красоту в смерти, в крови и слезах?
—  Хочу, —  ответил Галевин.
—  Сердце честолюбца, каменное сердце! —  произнес голос».
И вот  резкий голос Сиверта Галевина стал прекраснее и нежнее   ангельского, и на песню сира Сиверта  стали приходить прекраснейшие и чистейшие из девиц, и своим золотым серпом он рассекал им грудь и вынимал сердце и прикладывал к своей груди, и  так обрел силу, красоту, славу и богатство. А тела несчастных дев он вешал на виселице на Виселичном поле, и там они должны были висеть до самого часа Божьего суда.
Он грабил и разорял честных горожан и крестьян, жестоко  отомстил за насмешки знатным дамам и  рыцарям, и вместе с шайкой дружков-разбойников  предавался буйному разгулу и нечестивым забавам. Тогда он и повелел изготовить для себя новый герб с кровоточащим сердцем на серебряном поле и надписью: "Против меня не устоит никто".
Но сердце  девы со временем переставало согревать Галевина, и он снова становился слаб и уродлив. И тогда  сир Галевин пел песню и призывал ею новую жертву. И,  наконец,  все  крестьяне  из владений Злонравного  отвели своих дочерей в  славный город Гент, чтобы горожане взяли их под свою защиту. И тогда  сир Сиверт Галевин вспомнил о замке, который стоял  в соседних владениях и двух девицах, которые жили в нем  —  благородной девице Махтельт и ее служанке Анне-Ми.    
И он стал еженощно ходить к границе своего поместья и, невзирая на лютую стужу и валивший хлопьями снег, пел, оборотясь лицом к замку де Хёрне, в надежде, что они услышат его песню и придут к нему, и он сделает с ними тоже, что с остальными.
Сир Руль де Хёрне, владелец замка  и его супруга, дама Гонда, и не подозревали о грозившей им  беде.
Одетые в меха, что так славно согревают тело, спокойно сидели  они перед жарко пылавшими в очаге дубовыми поленьями и радовались милости Господа, даровавшего им славных детей —  храброго  и благородного сына Тоона  и  веселую, добрую и скромную дочь  Махетльт. 
Пока сир Руль и дама Гонда беседовали, выпал глубокий снег.
И словно широким плащом окутал он Махтельт и Анну-Ми, которые возвращались  домой, и они пришли в залу,  где сидел доблестный сир Руль со своей верной супругой. И до чего же приятно было старикам  смотреть на девушек, осыпанных снегом с головы до ног!
«—  Господи Иисусе! —  воскликнула дама Гонда, —  поглядите на этих двух сумасбродок! Где это их так занесло снегом? Скорее, девочки, к огню, обсушитесь!
—  Молчи, жена! —  сказал сир Руль, —  ты изнежишь молодежь. В юные годы я смело шел навстречу холоду, снегу, граду, грому, буре. Да и теперь так поступаю, если есть в том нужда, и хочу, чтобы и Махтельт была такой же. Благодарение богу! не огонь в очаге должен согревать нашу дочь, но огонь, который жарко пылает в крови детей старого Руля.
Видя, что отец вот-вот разгневается, Махтельт села у его ног и сказала:
—  Отец, мы ничуть не озябли: мы так прыгали, плясали, дурачились и дразнили друг друга, что зиму обратили в весну. Мы пели дивные песни, и я молю вас, дозвольте спеть их и вам».

И  Махтельт спела ему старинные  баллады, а когда кончила петь, был подан  ужин и  сир Руль повелел  зажечь крестовидный светильник, и сразу стало светло, потому что во всех четырех подсвечниках ярко загорелись свечи. И он посадил дочь рядом с собою. Анну-Ми тоже усадили за стол, рядом с дамой Гондой.  И когда кончили ужинать и прочитали молитву, все отправились спать. И  Махтельт  сразу уснула, а Анне-Ми не спалось.
И она услышала  звонкую, нежную, сладкозвучную песню, которую пел сир Сиверт, подойдя к крайней границе своих владений.
«И  Анна-Ми услыхала ее и, не подумав о том, что она полуодета, вышла из замка через потайную дверь.
Анна-Ми шла на зов песни и босая перебежала по льду через ров.
И, ступив на высокий скользкий берег, упала и расшибла себе в кровь колено.
Она встала и вошла в лес: камни ранили ее босые ноги, ветки деревьев хлестали ее окоченевшее тело. Но без жалоб она шла все вперед. И бросилась к ногам Злонравного.
И он сделал с ней то же, что и с другими». 
На другое утро Махтельт, как всегда, проснулась первая и помолилась господу Иисусу и святой Махтельт, своей покровительнице. Усердно помолившись за сира Руля, даму Гонду, Тона- Молчальника, за всю челядь и  за Анну-Ми, Махтельт позвала подругу. Но она не откликнулась. Несколько дней искали Анну-Ми, но не могли найти ее. Опасаясь колдовских чар, во владения Галевина заехать никто  не решился. И, наконец, сын сира Руля, Тоон Молчальник принес страшную весть о том, что Сиверт Галевин повесил Анну-Ми на Виселичном поле. Тоон хотел сразиться с Сивертом в честном бою, но Сиверт нещадно  избил его и Тоон с позором вернулся в свой замок.
Сир Руль, видя, как Махтельт тоскует о подруге, послал в Брюгге купить ей на платье сукна лазоревого цвета, красивого кипрского золотого шитья для каймы и золотых пуговиц искусной чеканки. Махтельт усердно шила платье, но не радовалась этому роскошному наряду.
«Но она не плакала. Ибо от боли, тоски и жгучей жажды мести слезы иссякли у нее в груди.
И она смиренно спрашивала Божью матерь, долго ли она еще будет терпеть, чтобы Злонравный убивал невинных девушек Фландрии».
И Махтельт решила сама идти к сиру Сиверту.
И она надела  свое лучшее одеяние, и  старинный меч   сам упал  к ее ногам.  Рукоять его была сделана из ливанского кедра и украшена золотыми крестиками. Этот меч в замке чтили как святыню, ибо его привез из крестового похода Руланд де Хёрне, по прозванию Лев. Никто не смел взять его в руки. Матхельт поняла, что этим  всемогущий Бог объявил ей  свою волю.
   
«Распевая песню и трубя в рог, скачет на коне благородная девица Махтельт. Она хороша как ангел, и лицо ее свежее розы.
И она несет свой венец, высоко подняв голову.
И ее прелестная ручка крепко сжимает под плащом славный меч Руланда Льва.
Широко раскрыты ее глаза и уверенно ищут они в лесу сира Галевина.
Она внимает чутким ухом, не раздастся ли где стук копыт его скакуна.
 Отчего так высоко несет она голову в золотом венце? Оттого, что она чувствует великую силу в сердце.
Что же теснит ей дыхание в груди?
Горькие мысли об Анне-Ми, о поражении Молчальника и о страшных злодеяниях сира Галевина.
И Махтельт искала в лесу Галевина. Она глядела, не покажется ли он, прислушивалась, не донесется ли стук копыт его скакуна.
Но она видела лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.
И в глубоком безмолвии она слышала лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.
И Махтельт затрубила в рог».
И вот, наконец, посреди леса Махтельт увидела сквозь густой снег, что навстречу ей едет Галевин.
«Злонравный на этот раз был в нарядном камзоле из сукна цвета морской волны, с вышитым на нем разными цветами мерзким гербом. Великолепный пояс, отделанный золотыми пластинками, опоясывал его стан. На поясе висел золотой серп, а на камзол был накинут прекрасный плащ из сукна цвета спелой пшеницы.
Верхом на рыжем коне Галевин приближался к Махтельт, и она увидела, что рыцарь красив.
Впереди него с громким лаем бежал пес, похожий на волка. Завидев Шиммеля, он бросился к нему и укусил его. Но Шиммель сильным ударом копыта отбросил его, и пес заплясал поневоле, жалостно подпевая себе и оплакивая свою побитую лапу.
—  Ах, славный мой Шиммель, —  подумала благородная девица, —  да поможет мне Бог расправиться с господином не хуже, чем ты с его псом.
И Злонравный подъехал к ней.
— Здравствуй, —  сказал он, —  прекрасная дева с золотисто-карими глазами!
— Здравствуй, Сиверт Галевин Непобедимый! —  сказала она.
И Злонравный спросил:
—  Что привело тебя в мои владения?
—  Мое сердце— отвечала она, —  оно тянулось к тебе. Я хотела тебя видеть и рада, что, встретившись с тобой лицом к лицу, могу рассмотреть тебя.
—  Так поступали, будут и впредь поступать все девицы, —  сказал он, — даже самые красивые, —  такие, как ты.

Пока они так говорили, раненый пес, хромая, подбежал к рыжему коню и вцепился зубами в плащ Злонравного, словно хотел стащить своего господина на землю.
Потом уселся в снег на краю дороги и, подняв морду, тоскливо завыл.
—  Слышишь, —  сказал Галевин, —  мой пес воет, предвещая чью-то смерть. Ты не боишься, девочка?
—  Меня хранит Бог, —  отвечала она. Так проехали они, беседуя, немного вперед и вдруг увидели высоко в воздухе, прямо над своими головами, огромного ворона. В шею ему впился маленький воробей и, яростно чирикая, бешено клевал его и выщипывал из него перья. Израненный, истерзанный, ворон метался во все стороны - влево, вправо, вверх, вниз - и, жалобно каркая, тыкался, как слепой, в деревья, пока, наконец, не рухнул замертво, с выколотыми глазами на седло Злонравного. Взглянув на ворона, рыцарь швырнул его на дорогу, а воробей взлетел на дерево и, весело отряхиваясь, защебетал во все горлышко, торжествуя победу.
—  Ах, милая пташка, —  смеясь, сказала Махтельт, — - ты благородной породы! Иди ко мне, я подарю тебе красивую клетку и буду кормить тебя отборным пшеничным зерном, просом и конопляным семенем.
Но Галевин, не помня себя от гнева, закричал:
—  Дерзкий мужичонка, попадись только в силки! Ты бы у меня не долго пищал, радуясь победе над благородным вороном.
А воробей чирикал без устали, точно издевался над Сивертом Галевином, который меж тем обратился к Махтельт:
—  И ты еще смеешь веселиться и хвалить эту тварь, зная, что на моем гербе изображен ворон моего славного предка Дирка? Разве ты не знаешь, что и тебе недолго еще осталось пищать?
—  Я буду пищать, доколе это будет угодно господу Богу, моему владыке, - отвечала она.
—  Нет для тебя другого владыки, —  сказал он, —  кроме меня. Я здесь единственный владыка.
Вдруг ему стало очень холодно, ибо сердце Анны-Ми хотя еще билось, но постепенно леденело у него в груди. Почувствовав, что и это сердце скоро засохнет, он сказал Махтельт:
—  Ты пришла вовремя, прекрасная девушка!
—  Тот, кого ведет Бог, —  отвечала она, —  всегда приходит вовремя.
 
И некоторое время они ехали молча.

Вдруг он надменно вскинул голову и сказал:
—  Не я ли Сильный, Красивый, Непобедимый? Не я ли всегда буду таким? Да, все подвластно мне в час победы. Раньше я должен был петь в ночной темноте, в стужу и в снег и в ветер, чтобы привлечь к себе девушек, а ныне самая прелестная, самая знатная и красивая пришла ко мне без зова среди бела дня. Это ли не гордый знак моего могущества? Кто равен мне? Никто, кроме Бога. Ему принадлежит небо, мне - земля. Я всесилен, все живое подчиняется мне, надо всем живым я торжествую. И пусть обрушатся на меня вражеские полчища, молнии, громы, бури, меня никто не одолеет.
—  Одолеет,  ответили на эти гнусные кощунственные слова семь голосов разом.
То было эхо "Семи великанов": громко и звучно повторило оно семь раз каждый звук.
—  Подумать только, —  сказал Злонравный, —  эхо смеет надо мной потешаться.
И он захохотал.
Захохотало и эхо, хохотало долго, громко и страшно.
Казалось, Галевину нравился этот шум, он, не переставая, смеялся, и смеху его вторило семикратное эхо.
И Махтельт почудилось, что в лесу прячется по крайней мере тысяча человек.
А собака Галевина очень испугалась и завыла так тоскливо, что Махтельт почудилось, будто в лесу воет по крайней мере тысяча собак, предвещая чью-то смерть.
Конь Злонравного тоже испугался и в ужасе от хохота своего хозяина, многократно умноженного эхом, жалобного воя собаки и своего собственного ржанья заметался, встал на дыбы и, точно человек, стоя на двух ногах, пугливо прядал ушами и, наверное, сбросил бы наземь Сиверта Галевина, если бы всадник не пришпорил коня и не заставил его помчаться вперед, минуя чащу, где царило эхо "Семи великанов".
Но Шиммель —  и это великое чудо —  даже не двинулся с места, а ведь он был молодой конь и легко мог испугаться.

И вместе они подъехали к Виселичному полю.
« Махтельт увидела шестнадцать повешенных девушек и среди них Анну-Ми, и все их тела были осыпаны снегом.
Конь Злонравного снова встал на дыбы, забрыкался и в страхе запрядал ушами; а Шиммель заржал и гордо забил копытом по снегу.
И Галевин сказал Махтельт:
—  Нечего сказать, верный у тебя друг! Радостно ржет в твой смертный час.
Но Махтельт ничего не ответила и, глядя на бедных девушек, молила всемогущего Бога помочь ей отомстить за них..

Злонравный сошел с коня и, взяв в руки золотой серп, встал рядом с Махтельт.
—  Пришел твой смертный час, —  сказал он. —  Сойди с коня и ты.
И в нетерпении хотел снять ее с седла. Но Махтельт сказала:
—  Не тронь, я сойду сама, и если мне суждено умереть, я умру без слез.
—  Ты прекрасная девушка, —  ответил он. И, сойдя с коня, она сказала:
 Мессир, прежде чем нанесешь мне удар, сними-ка свой плащ цвета спелой пшеницы! Девичья кровь бьет струею, и мне будет жаль, если моя кровь запятнает твое платье.
Но прежде чем Галевин снял свой плащ, голова его скатилась к ее ногам.
И, глядя на бездыханное тело, Махтельт сказала:
—  Самонадеянный, ты мнил себя непобедимым, но когда зверь не чует опасности, охотнику легче его убить.
И осенила себя крестным знамением».
И  вдруг отрубленная  голова заговорила с Махтельт, прося ее прижать к телу и отвезти в замок, но Махтельт  отказалась выполнить просьбу злодея.
И  из лесу вышел Повелитель камней, уселся на теле Злонравного и взял в руки его голову, и заставил его петь, и принять шестнадцать раз  мучительную смерть от рук погубленных им девиц,  и когда одна за другой
девушки, как живые,  спустились с виселицы и вонзили золотой серп в грудь Сиверта.   
И Махтельт, осеняя себя крестным знамением, смотрела, как они шли, но ей совсем не было страшно.
«  И одна за другой скрылись девушки в лесной чаще.
И последняя —  это была Анна-Ми — подошла к Махтельт и поцеловала ей правую руку, державшую меч.
— Будь благословенна! —  сказала она. — Ты бесстрашно пришла сюда, освободила нас от злых чар и открыла нам путь в рай.
— Ах, Анна-Ми, —  отвечала Махтельт, —  а нужно ли тебе отправляться в такую даль?
Но Анна-Ми, не слушая ее, ушла, как и другие девушки, в глубь леса, спокойно ступая по снегу, будто живая».
И  Повелитель камней  запустил руку в разверстую грудь Злонравного и вытащил из нее каменное сердце  и сказал:
«— Сердце честолюбца, каменное сердце, ты был при жизни трусом и потому жестоким; ты не довольствовался благами, которые даровал тебе в своей неизреченной милости Господь, тебя влекли к себе не доброта, отвага и справедливость, а лишь богатство, власть и суетные почести; ты никого не любил, ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Стремясь к всемогуществу, добиваясь высшей власти, ты без стыда и совести разорял Фландрию, убивал слабых, высасывал из них на потребу себе их жизнь и кровь. Так поступали и всегда будут поступать гнусные честолюбцы - эти жалкие ублюдки. Да будет благословен Бог, рукою слабой и нежной девушки отсекший твою голову от тела и отнявший у тебя жизнь!

С этими словами он кинул сердце в снег, с великим презрением наступил на него, потом отбросил ногой в сторону, как мерзкую падаль, и, злорадно усмехаясь, произнес своим скрипучим голосом:
— Камень ты есть и камнем пребудешь еще тысячу лет, но камнем живым и страдающим. И когда придут люди ломать тебя, тесать и дробить, ты будешь чувствовать несказанные муки, но не сможешь жаловаться. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!
Из-за тебя терпели голод бедняки, будешь и ты терпеть голод тысячу лет, из-за тебя терпели они холод, будешь и ты терпеть холод. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!
Ты будешь камнем в очаге и будешь гореть; будешь придорожным камнем, и по тебе будут ходить; будешь камнем в церковном фундаменте и будешь нести на себе всю тяжесть здания; и все зло, всю тоску и муку испытаешь ты на себе. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой! «
И, сказав эти слова. Повелитель камней, забрал  сердце Злонравного.
А  бесстрашная Махтельт  отерла снегом голову  сира Галевина  и, взяв ее с собой, поехала прочь на своем Шиммеле, оставив рядом с телом Злонравного его пса и коня. И она возвратилась в замок  де Херне, где все встретили ее с ликованием. И все, и господа и слуги, восславили милость Господа,
давшего деве силы одолеть злодея. 

Я дочитала легенду. В моей душе боролось множество чувств и в голове возникало множество вопросов, на которые не было ответа.
Я восхищалась  храброй и бесстрашной девицей Махтельт! Как достойно ничего не бояться, зная, что за тобой правда. «Кого ведет Бог, тот всегда приходит во время». 
Я, например, боюсь всего  на свете. Не говоря о глобальных вещах, боюсь даже такой ерунды, как пауков, темноты и высоты, даже собственной тени могу испугаться. И все же именно мне дана эта разгадка, так что в силах или нет я с ней справиться, только я могу  это сделать. Но каким образом?    
И тут,  прервав мои размышления, позвонила Марфа: Ты что сейчас делаешь?
— Читаю о храброй  девице Махтельт.
— А я вот что звоню, у вас там акция — подари сердце Сильберту,  так ты не знаешь —  я не поняла, что победителю-то будет?
— О! я не знаю, — растерялась я, — Зачем тебе участвовать, Марфа?
Но Марфа не ответила прямо, а перевела разговор: Про девицу Махтельт? То есть про Матильду?
— Отчего это ты решила? —  опешила я.
— Ну, ясно же, это местное наречие,  диалект, Гретхен в Фаусте это же Маргарита, –— пояснила Марфа.
Жаль, что больше я ни о чем  не могла с ней поговорить!

Вполне возможно, Марфа  что-то перепутала. Но на самом деле, мне было уже ясно, что дело вовсе не в том, как тебя зовут. Главное, что ты сам осознаешь, в чем твое предназначение. 

И тут вдруг меня осенило! Разве не я просила рассказать о моем пути доступным мне языком? И разве не рассказывал Он  все это время доступным мне языком — начиная с тех стихотворных строк, которые я вспомнила стоя у места упокоения Блока... Разве встреча с болезнью и  страданиями не вырвала меня из плена покупок, редакционных сплетен  и бесцельного блуждания в Интернете?  Беды и лишения  в ответ на просьбы  о  возвращении  любви —  но разве не они спасли меня?
   
И, наконец, Дракон …    


Дракон

И как же раньше мне это не приходило в голову? Когда Федор пустился в эфире в странные рассуждения о драконе, в студии еще стоял  кассетный магнитофон, дублирующий эфир, который записывался в компьютер. Кассету после эфира  я забрала себе, потому что сбоя в компьютере не было. Тогда я мечтала найти другую работу и собирала все свои передачи.
Мне почти без труда удалось отыскать кассету в коробке в кладовке и по счастью, магнитофон завелся с первого раза, хотя уже давно стоял без дела.   
С замиранием сердца я  вслушивалась в диалог, который дошел, наконец, до творческих планов... потом последовали полубессвязные слова о драконе, которые я тогда сочла пафосным выражением ...И, наконец, подземные толчки и  шум... В котором я теперь явственно различала рев чудовища! 

Итак, было ясно, раз  художником   «Фламандских легенд», еще  до появления «Серебряного голоса» был  Санни Сиверс, значит,  он  уже тогда знал все о  сэре  Галевине. 
Доктор Дирк, основатель корпорации  «Братство камня»   создал Сильберта, нашел способ вызвать к жизни  легендарного злодея сира Сиверта, погубившего самых чистых и прекрасных девиц. Он отыскал  обломки  камня,  в  который Повелитель камней превратил  сердце злодея. И с помощью какой-то темной магии вызвал к жизни чудовищное создание, притягивающее себе богатство и славу. Но оно могло существовать и обладало силой, и приносило огромные деньги тем,  кто владел им, только когда другие люди, ничего не знающие о его чудовищной сущности, по доброй воле  отдавали ему свое тепло и любовь.
Чтобы  его полюбили, доктор  Дирк  создал  ему виртуальный  прекрасный   образ  и дал ему чарующий голос, как  это было в легенде, и тоже имя, чуть на другой лад   - Сильберт. 
И в этом ему помогли  художник Санни Сиверс и  оперный певец Федор Родионов. В ту пору их имена никому не были известны. А теперь  миллионы, заработанные на образе  Сильберта, сделали их  знаменитыми и богатыми.
Но очевидно, кроме нарисованного и  зовущего своими  песнями средневекового  рыцаря, существовал и настоящий Сиверт — то самое чудовище, которое скрывалось в лабиринтах башни. И существовала связь между этим чудовищем и башней,  которая должна была бы вознестись до самого неба.               

Но что я должна была сделать?
Крикнуть: Тень, знай свое место!
А может быть так: Я вызываю тебя на бой, слышишь ты, дракон!
(Ремарка. Свист, шум, вой. Рев. Стекла дрожат. Зарево вспыхивает за окнами)
Или: Завулон,  нет твоей власти надо мной!
Но ведь надо чтоб все крикнули! А может, например: Черный ворон, я не твой! Ведь, в конце концов,  Дирк — это ворон.
Или просто сказать прямо, как пушкинская Наина из «Руслана и Людмилы»: Герой, я не люблю тебя!   
Но Сильберта греют тысячи сердец, что ему моя любовь или нелюбовь?
Надо, чтобы произошло  нечто, от чего бы они перестали любить его, хотя бы  на мгновение задумались — кому отдают они свое сердце. 
Но что это должно быть?

Приближаются Новый год и Рождество. Я должна была  что-то придумать.
 
И мне снова  приснился сон. Этот сон был  словно продолжением давнего сна о башне. Я снова ходила по лабиринтам  башни, но уже что-то  знала об ее устройстве  и удивлялась всему  гораздо меньше. Я знала свою цель — мне надо было  вывести всех из башни. Это было очень важно.  Я знала, как найти Марфу и Алису. Первой я зашла к Марфе. Но тут повторилось все тоже,  что и в первом сне. Марфа разговаривала  по телефону, стучала по клавиатуре компьютера, и не обращала на меня никакого внимания. Подойти к ней, взять за руку и увлечь за собой прочь из башни  я почему-то не могла.       
К Алисе я вошла с мыслью, что она-то  меня услышит, но вряд ли согласиться пойти. Так и случилось. Алиса даже как будто  обрадовалась мне, но пойти со мной  оказалась. Я собиралась спуститься вниз, чтобы  позвать девочек со строительной площадки, но уже не верила, что они вообще станут меня слушать.  Потом непонятно как я вдруг очутилась наверху,  в нашей студии. За компьютером сидела Полина, ела шоколадные конфеты, горкой лежавшие перед монитором и что-то быстро-быстро писала на «Форуме Любви».
— Полина, — тихо сказала я. Даже во сне мне было трудно теперь говорить с Полиной,  — зачем ты это  сделала?
— Ты все время лезла не в свое дело, — отвечала Полина, как сомнамбула, не поворачивая головы. — Ты мне мешала. Еще немного, и я  бы написала свой звуковой трек к Сильберту. Мой хит спел бы сам Родионов. Я мастер звукового пространства. Весь город  услышал бы его. Я прославилась бы и заработала кучу денег.
— Это они тебе так сказали?
— Да, доктор Дирк обещал мне. Если я буду охранять от всех  вас, кто сует нос не в свое дело,  тайну…
— Ты знаешь тайну?!
— Я знаю, как пишутся песни… Я мастер звукового пространства…
— Полина, пойдем, — попросила ее я. —  Пойдем отсюда.
— Смеешься?! — Полина раздраженно отмахнулась от меня,  — я хочу прославиться и заработать кучу денег.   

Милену я нашла, когда открыла очередную дверь башни, и ни сколько не удивилась, что она оказалась дверью в больничную палату.
Она  лежала  под капельницей.
Теперь я понимаю, как лежат под капельницей серьезно больные люди.
И что лекарство, которое  перетекает по пластиковым трубочкам, никогда не узнаешь, что несет — может жизнь, а может, и нет.   
Они знают, что-то кто-то  не выдерживает этой процедуры, но лежат покорно, смирясь и примирясь с неизбежностью того, что будет.
Так же было и с Миленой.
 В  одну  руку у нее был воткнут шприц, в другой она сжимала красный лоскуточек —  недоделанное шитье — сердечко.
— Милена!  —  взмолилась я, —  пойдем со мной.
— Я не могу встать, — прошелестела Милена одними губами…


Во сне все было так,  я и представляла себе. Что я должна была сделать, чтобы  тысячи сердец вдруг разом перестали согревать  своей любовью злодея? Что я вообще могу сделать?   
Но ведь  бесстрашная Махтельт  из легенды не придумывала  ничего хитроумного.


Дракон... Ведь я уже была близка к разгадке! Свист, шум, вой. Рев. Стекла дрожат…Три головы,  по пяти когтей на  лапах, каждый коготь — величиной с олений рог, чешуя, которую не берет алмаз, выдохнет пламя — леса горят… Так? Да, но главное — чтобы победить его — надо убить Дракона  в себе ... Помните, как одно время и к месту и не к месту цитировалась эта фраза? В то самое  время она стерлась до дыр,  надоела и потеряла свой смысл и силу. А потом вдруг и вовсе ушла из обихода. Уже никто не хотел его  разыскивать и убивать в себе. Для некоторых он просто так вошел в плоть и кровь, что убить его —  все равно что себя прикончить. Но все же так было далеко не для всех.   
Да ведь для того, чтобы убить его — только и достаточно, что его увидеть, точнее, осознать, что страшен не сам внешний  облик, но вся его сущность…
И я решила сделать самое простое — рассказать правду о  сире Сиверте. Чтобы хоть на одно мгновение  множество людей почувствовали  отвращение к его злодеяниями. И когда любовь к Сильберту исчезнет хоть на мгновенье, он должен потерять свою силу  и власть над людьми, и тоже исчезнуть. И его создатели останутся ни с чем. Я должна записать «Легенду о сире Галевине» — и только и всего. Я не думала, что это пройдет без сучка и задоринки. Но ничего не выполнимого в этом не было. 

Итак, чтобы работа моя выглядела совершенно обычной и повседневной, я составила список литературы на будущий год и отправилась с ним к Черномору. Фламандские легенды  шли у меня под названием
«Рождественские сказки» и  совершенно терялись между «Сверчком»  Диккенса и  «Голубой стрелой» Джанни Родари. В дверях начальственного  кабинета я столкнулась с Сашенькой, которая при виде меня опустила долу глазки и быстро прошмыгнула мимо. Сашенька была одета как всегда — то есть так, что казалась мне совершенно голой, хотя, на самом деле,  все предметы туалета вроде были у нее на месте. Или я сама была как-то уж чересчур одета…   
Черномор, как я была уверена, не станет изучать список. Во всяком случае, сейчас, накануне праздников. И даже когда возьмется за него, то без толку — он все равно не знает ни одной из указанных в нем книг. Я вообще сомневаюсь, читает ли он что-нибудь, кроме  программы передач и кроссвордов.    
Черномор, и точно, не стал даже смотреть список. Он важно покачал головой, и для солидности  пожевав губами, объявил, что я  отстранена от «Домашних чтений», а, следовательно, и список мой недействителен.
Сказать, что я не ожидала этого, было бы нельзя, на самом деле я только об этом и думала, тем не менее, слова Черномора произвели эффект разорвавшейся бомбы. Я  буквально застыла на месте, вмерзнув в пол. И тут, в наступившей тишине прозвенел голосок Сашеньки —  даже и не пойму,  в какой момент и откуда она снова возникла.
—  Я в рождественские каникулы собираюсь в Египет, так что план на праздники можно оставить.
Сашенька отдавала распоряжения  Черномору!      
— До окончания каникул подготовите заполнение сетки литературно-художественными материалами, — строго сказал мне  Черномор.

И вот что я сделала.



Рождественские сказки

В ночь перед Рождеством в Башне никого не должно  было быть. Все курсы ушли на каникулы, магазинчики, сбыв  перед праздниками все залежавшиеся сувениры, позакрывались, строители отдыхали. 
Сотрудники «Серебряного голоса», отпахавшие на эфирах  новогоднюю ночь, и развлекавшие из последних сил с утра до вечера  праздный народ почти все каникулы,  на пятый день  непрерывного труда взмолились, и потребовали заслуженного отдыха. И руководство, до которого с трудом достучались,  распустило всех аж на три дня, велев  мне и программистам забить сетку вещания записями. Поскольку праздник шел уже неделю, никому и дела не было, чтобы досконально перепроверять детали.
Таким образом, в канун Рождества, и наша студия  должна была быть пуста — в ней непрерывно трудились лишь компьютеры.   
Я  ждала именно такого времени, и подготовилась  к нему заранее.
А именно — я записала новеллу, и все это время  — она висела в виде звукового файла  в компьютере, но никто ее не вытащил раньше времени и не проверил. Но если бы и проверил, кто мог бы кроме доктора Дирка, Санни Сиверса и Родионова догадаться, какой в ней смысл. Только, может быть, Полина?   

Конечно, можно было поручить читать новеллу кому-нибудь из девочек-актрис, но  я не без оснований опасалась, что Наташа и Марьяша тут же разболтают кому-нибудь о страшной легенде,  слух пойдет по всей студии,  и весь мой замысел рухнет, не достигнув  цели.
Я невероятно обрадовалась,  когда мне удалось дозвониться до актера  Григория Федоровича.
Григорий Федорович не болтлив, пишет быстро и  очень быстро схватывает материал. Вопросы задает только по существу. Так  что  легенду о  «Сире Галевине» монтировала  я  с Григорием Федоровичем.
За  звукорежиссерским пультом сидел сонный Фланелев, которому было все по барабану. Он даже не удивился тексту, только спросил: Это про средневекового маньяка? На Рождество? Стильная примочка! Сейчас в моде всякая такая жутчайшая готика!   

Перед праздниками народ подвизался, где мог. Актрисы развлекали народ на корпоративах, Виолетта, когда не читала новости,  пропадала на фуршетах, Черномор совершал семейные покупки на новогодних распродажах, Дубов обзванивал знакомых девчонок, а Фланелев маялся за пультом, играя сам с собой в компьютерные игры. 
Оставалась Полина. Больше всего я боялась, что она придет в студию во время записи. И начнет разбираться, в чем дело. И конечно до этого дела дойдет. И тогда все провалится.
 «Господи, помоги мне!» — мысленно молилась я.   
Каблучки Полины  то и дело стучали взад вперед по коридору, и шуршала широкая юбка болотного цвета из жатого шелка. К моему нестерпимому ужасу,  Полина и правда,  заглядывала  пару раз в студию, и даже один раз игриво обхватила сзади  за шею Фланелева, и завертела было его, но Фланелев сидел в своем вертящемся  кресле как вареный, и Полина, заскучав, ушла.
На мое  счастье, всякий раз  Полина попадала на  паузы, когда Григорий Федорович делал передышку, сверял текст, протирал очки   и  пил воду.      
В третий раз, Полина неожиданно высунулась из-за двери, когда  Григорий Федорович уже дочитывал самый  финал,  и подозрительно спросила: А чегой-то вы все тут пишите?
— Рождественские легенды,  — пискнула я,  — программу забиваем  на праздники!
— Ага, легенды! Вали  отсюда, Полина, надоела, работать мешаешь! — неожиданно рявкнул, поддержав меня Фланелев.
Полина  презрительно фыркнула, но ушла, демонстративно  хлопнув дверью.

И только я вздохнула с облегчением, как  вдруг хлопнутая дверь широко  распахнулась и на пороге снова стояла Полина!
—  А музыку, какую вы подкладываете музыку? Маша, ты же не делала у меня заказов в фонотеке, неужели Фланелев сам вписывает оформление! Я не могу этого пропустить! У него абсолютно нет музыкального чутья!
Фланелев зашипел от злости, как  раскаленная сковородка, на которую плюнули, и  готовый схватится с Полиной  не на жизнь, а на смерть, подпрыгнул и бешено  завертелся в кресле. Но я поспешила погасить конфликт:
— Средневековая лютня, ты же самая ее в сервер повесила, зачем нам диск, что мы тебя будем попусту беспокоить?
— Дайте  я взгляну, как  музыка на текст ложится! — Полина решительно направилась к компьютеру. 
Но тут по коридору прокатился сочный басок Черномора:  Полиночка, где вы? приготовьте нам, душечка, кофе...  У нас важные гости... Или, если вам некогда, нам Сашеньку позвать? 
— Не беспокойтесь, Полиночка занята, так я  вам сейчас мигом сварю! — тут же раздался  в ответ голос Марьяши, и дробно рассыпались меленькие шажки. 
Полина встрепенулась, мгновенно расправила юбку  и пригладила волосы, и, проворковав что-то нежнейшим голоском, устремилась к начальству,
стремясь догнать и  перегнать Марьяшу.   

Ну, вот и все. После того как Григорий Федорович завершил свою работу, я  записала  «открытие» и «закрытие» к передаче. В просторечье «открышки» и «закрышки» или что еще смешнее  для человека не привыкшего к радийному сленгу,  «подводки».  В открытии   я представила новеллу из сборника «Фламандские  легенды»   бельгийского писателя Шарля де Костера «Сир Галевин»,  в основу которой лег сюжет  фламандской   народной баллады  о Галевине, принадлежавший  к циклу «убийц женщин» ( de tuers des femmers). А в конце  добавила,  что сюжет этот, к несчастью, вечен, и повторяется в истории человечества не один раз, но не обязательно  в буквальном, а что страшнее —  в духовном смысле,   что означает, что Сиверт, этот средневековый жестокий  соблазнитель и убийца и  по сей день среди нас. И самое важное  —  узнать его за любой, быть может, самой соблазнительной  личиной, и не дать ему овладеть своим сердцем и бессмертной душою.

— Это такой ход, будто бы свирепый средневековый маньяк жив?!  Чтобы у народа  мороз по коже! Ух!! Здорово!   — оживился Фланелев, большой любитель детективов.
Дальше я  вставила несколько звуковых фрагментов из интервью с Санни Сиверсом и памятный отрывок из встреч в «Серебряной гостиной»  с Федором, когда чудовище своим ревом  откликнулось на излишние откровения  Родионова.
— Крутой розыгрыш! — еще больше восхитился Фланелев, вставляя интервью с Санни.
— Именно! — поддержала его я.
— А воет кто? — Фланелев сморщился, узрев резкий скачок звука в файле с Федором, —  Полина, что ли, за пультом Родионову подпевает? Будем чистить звук?
— Не надо, не видишь что ли, что так страшнее! — нашлась я.
— Это точно! — согласился Фланелев. И довольные друг другом мы занесли в сервер файл с новеллой о сире Галевине, скромно поименовав его «Рождественские сказки –2»               
Тут собственно, и подходит финал этой истории.         

Башня обрушилась  почти сразу, после того, как  передача «Домашние чтения»  вышла в эфир. Когда в новостях рассказывали о происшествии, никто, конечно, никак  не сопоставил эти два факта.
Говорили о строительных недоработках фирмы «Дирк и компания», повлекших за собой обрушение башни,  доктора Дирка собирались судить, но он скрылся. Пропал, как под землю провалился.   
При падении башни никто не пострадал, поскольку в ней в этот момент никого не было.
Правда, поползли слухи, что при разборе завалов башни было обнаружено реликтовое чудовище, настоящий дракон, но официальные источники объявили,  что это было чучело  трехголового  крокодила,  в качестве диковинки  хранившееся в одном из восточных магазинчиков.
       
Станции «Серебряный  голос» был нанесен такой материальный ущерб, что она не смогла восстановить свое вещание. 
Полине не где было больше целыми днями сидеть в Интернете, и она вышла замуж за Фланелева. В семейной жизни они счастливы.
Саша, Марьяша и Наташа  были приглашены на съемки и блестяще сыграли трех сестер в одноименном мюзикле, в какой была переделана новомодным режиссером известная пьеса Чехова.
Милена поправилась, но не вернулась работать в супермаркет, а работает в детском саду. Дети ее любят.
Санни Сиверс перестал писать концептуальные полотна на актуальные темы  глобальных катастроф, принесшие ему славу, рисует цветы и  фрукты, и они тоже пользуются успехом.
Федора Родионова одна из поклонниц хотела было — «так не доставайся же ты никому!»  — облить зеленой краской, но это ей не удалось, ведь Федор — народное достояние. Она испортила только белый костюм Федора. Но у Федора таких костюмов тьма-тьмущая.

Когда моей маме надо было сделать операцию, понадобилось много  донорской  крови. После некоторого раздумья  —  хотя на раздумья времени было мало, я  повесила объявление об этом на сайте Друзей. К моему большому изумлению, откликнулось сразу несколько человек, причем в числе первых оказались Полина и Виолетта. Но еще более удивительным оказалось, что их опередил недавно созданный  Благотворительный Фонд Федора Родионова, основанный для поддержки пожилых людей с трогательным названием «Бедная старушка».       

А завершить эту историю мне хотелось бы там, где она и началась,
 а именно в Музее плюшевых мишек.
В один прекрасный — по настоящему прекрасный день! сюда пришли  мои подруги Алиса и Марфа со своими детьми Магдой и Николенькой и моя мама с малышами-двойняшками Настенькой и Ванечкой. Николенька, на правах старшего, сначала  было отказывался идти  смотреть выставку для  маленьких, но, придя в музей, совершенно позабыл об этом. А маленькая Настя сразу подбежала к витрине,  в которой значительно  располагался ничем не примечательный, потертый  медвежонок с бурой шерсткой, наряженный в платьице, и звонко  закричала: — Смотрите, это
бабушка-медведь! 


                Ермилова Нонна.