Черное чудо

*Убедительная просьба не читать вендорские тексты в этом кошмарном формате - здесь они просто для знакомства, а читать их неизмеримо лучше уже в заботливом пдф, который ждет всех по внешней ссылке на ВК и, разумеется, абсолютно бесплатно, как всегда было, есть и, очень надеюсь, будет с любыми вендорскими текстами*

Этот объемный очерк посвящен социальному подвигу, совершенному нумидийским полководцем Гамилькаром Баркой в первой половине тринадцатого века. Подвиг этот заключается в перевороте отношения людей светлокожего генотипа к людям генотипа темнокожего, и был назван олимпийскими философами «черным чудом».
***
Перед тем как начать рассказ о Гамилькаре и его «черном чуде», просто необходимо нарисовать, что из себя представлял на ту пору Нумидон. Славная крепость, давным-давно романтично основанная финикийской жрицей Дайдо, казалось, прошла тот этап, когда могла обрести статус серьезного города. Нумидон пережил два похожих на расцвет момента, нося в обоих случаях разные имена. Первый из них произошел вскоре после ритуального самопожертвования Дайдо, причем не без мистических элементов: несколько лет необычайной урожайности, жестокие внутренние войны южных диких племен, позволившие не отвлекаться на их регулярные вторжения, десяток кораблей с толковыми беженцами из Номадера, серьезно улучшившими генофонд… Может быть, и совпадение, но народ легко поверил, что боги приняли жертву Дайдо и решили помочь Корфу, как тогда именовался городок.
Впрочем, вскоре «попутный ветер» изменился. Финикийские людские вливания пересохли, город стали наполнять темнокожие работяги – из местного населения острова. И пусть эти ребята на уровне своих племен считались элитой, разбавление ими финикийских родов (а иначе было бы еще хуже – кровосмешение до добра доводило крайне редко) привело к серьезному культурному откату назад. Только через пару веков Корф вышел из стадии формирования новой народности и начал искать тропинки в будущее – а до того восточное побережье Мавритании было просто котлом, в котором хаотично и вполне бездумно плескалось варево из остатков финикийцев, орд мавров разной степени дикости и единичных беженцев других вендорских народностей.
Но время – отличный повар, и в какой-то момент жители Корфа осознали, что стали чем-то большим, нежели смесь двух генотипов, приправленная представителями едва ли не всех племен Вендора. Отличные физические качества темнокожих мавров в сочетании с финикийской кровью породили новую народность, нумидийцев: выносливых, сильных людей с генетической тягой к культурным и социальным ценностям. В ту пору в Вендоре уже пошла на спад волна формирования новых наций, наступил период создания империй, и нумидийцы, опоздавшие на этот праздник национального самосознания, продолжали оставаться в тени, однако имперских замашек у них и не было, а тень позволяла спокойно продолжать развитие. Развитие, уже осмысленное, самостоятельное и независимое. Корф был переименован в Нумидон, а его темнокожие жители все отчетливее отрывались в развитии от всех других темнокожих племен планеты.
Когда остатки финикийцев – те, кто еще чутко хранил в себе именно финикийское самосознание, а не растекся многочисленными ручейками новых народов – приплыли на двадцати двух кораблях из Номадера в Нумидон, начался новый этап в истории Мавритании. Эта интеллектуально-торговая инъекция, охотно принятая маврами, стала фактически последним вздохом нации финикийцев, зато послужила катализатором мощных генетических реакций внутри нумидийцев. Чаяния беженцев то ли найти, то ли создать здесь независимый финикийский анклав не оправдались – стареющие финикийские корни были заведомо обречены на ассимиляцию юным, крепнущим народом нумидийцев. И не всех беженцев это устроило. Поэтому один корабль, спустя год, таки отплыл искать последнее прибежище для тех, кто именовал себя финикийцами, но, по свидетельствам современников, нашел его на дне моря, в чем жители Нумидона увидели особую иронию природы: остатки самой первой морской нации получили последний приют именно в море. А вот остальные беженцы за этот год уловили течение времени и решили, что раз уж их народу суждено полностью растечься ручейками новых племен, то пусть последний из ручейков получит достойный заряд знаний их предков. Финикийцы торжественно присягнули Нумидону на верность и публично признали себя нумидийцами, после чего взялись активно передавать знания, которые бережно хранили внутри своего сообщества.
***
Именно после этого Нумидон испытал второй расцвет. Очень своевременный, к слову – ведь на западе Вендора усилились движения варварских племен, и к тому моменту западная часть Мавритании уже вовсю населялась переселенцами с Гелэриса и Смутных земель материка. Племена эти разительно отличались друг от друга: от умеренных галлов до кровожадных саксов; они вели непрерывную междоусобицу, которая наверняка переросла бы и в выплеск агрессии против востока острова. Однако расцвет Нумидона нес не только социальное развитие, а и военное, что позволило заочно обезопаситься от варварских поползновений в свою сторону.
Пока на западе острова, в новом котле формировалась нация иберийцев, Нумидон рос, развивался и обрастал деревнями. Дикие южные племена после ряда поражений сместили акцент набегов в сторону белых поселенцев, а нумидийцы могли сосредоточиться на окончательном превращении из темнокожего племени (которым стали еще после первой ассимиляции потомков Дайдо местными племенами) в темнокожую же национальность. Мы, кажется, повторно останавливаемся на этом потому, что это был очень важный момент. По сути – перелом в сознании. Впервые темнокожие люди сменили племенное мировоззрение на национальное, и это стало фактически взрывом, пусть и растянутым на пару десятилетий. Нам, живущим в мире наций и государств, тяжело представить, что можно мыслить другими категориями, а потому сложно понять все величие момента подобного перехода, когда из скорлупы племенного мышления вылупляется мышление совсем иного масштаба – национального. Это то же самое, что представить население всего земного шара единым целым, без государственных границ – в первую очередь не формально-географических, а культурно-ценностных. Когда ты перестанешь чувствовать себя русским, китайцем или американцем, а любую информацию будешь воспринимать без национально-государственного фильтра – как человек мира.
Нечто подобное, пусть и в меньших, конечно, масштабах, произошло с нумидийцами в начале нового тысячелетия. Для Вендора это совершенно не было ничем новым – средиземноморские народы благодаря аморфности того «государствоподобного нечто», чем стали границы завоеваний Искандера, и вовсе шагнули было на следующую уровень – регионального сознания. Обвал громоздких империй – колоссов на глиняных ногах – послужил для этого толчком: перестав ощущать себя частью империи (а до этого – народом, из-за развития имперского самосознания), вендорцы впервые в новой эре соприкоснулись с новым ощущением: жизни вне границ. Впрочем, ненадолго: для «человека мира» было еще рано – психологическая неготовность к жизни без границ обернулась откатом в полисное сознание, а также созданием новых государственных образований и целого ряда орденов: человеку нужен фундамент, а раз религиозный хаос и разгар засыпания богов не позволял строить этот фундамент на божественных началах, люди откатились к фундаментам более приземленным.
И оказались в равных условиях с нумидийцами, которые на эту ступень шагнули с разбега вперед, а не с отката назад, как жители материка, а потому оказались в более выигрышной позиции. Черный ручеек превратился в реку, которая принялась стремительно впитывать в себя другие ручейки: племенные ценности народов Мавритании не могли тягаться с мощью национального сознания нумидийцев, и те тоже становились нумидийцами. За пару десятилетий в Мавритании осталось всего три разновидности темнокожих: бушмены, зулусы и нумидийцы. Причем если среди как бушменов, так и зулусов, шла непрерывная междоусобица, прерывающаяся только масштабными сражениями между зулусами с бушменами, то нумидийцы не позволяли себе никаких внутренних конфликтов, все больше спаиваясь в едином национальном порыве.
В западной части Мавритании нечто подобное произойдет гораздо позже, и как раз благодаря Гамилькару, но пока необходимо рассказать, почему вдруг Нумидон, казалось бы, неумолимо развивающийся, оказался в состоянии хаотичного застоя.
***
Дело в том, что к расцвету нумидийцев оказались не готовы остальные вендорцы. А если говорить своими именами, то к черному расцвету оказались не готовы белые. Когда к середине двенадцатого века Нумидон стал центром Мавритании, его жителям оказалось тесно в рамках острова. Дикари Нигера (так стали называть южную часть острова) зулусы и бушмены нумидийцев тревожить перестали, но и к вливанию в реку новой нации оказались не готовы в силу существенной отсталости. Лезть же в гущу буша, дабы покорить эти племена, было делом слишком жестоким, да и небезопасным… На западе хаос белых племен сменился позиционной войной между омавританившимися племенами, постепенно превращающимися в нечто единое под названием иберийцы, и продолжающими хранить свои примитивные, построенные на насилии, традиции саксами. И влезать в этот фронт у Нумидона тоже пока не было сил…
Одним словом, пик островного развития оказался достигнут: стать полными хозяевами всей Мавритании сил не было, при этом видимых угроз тоже не наблюдалось. Нумидийцы решили направить вектор своего развития на материк.
И вот тут-то и проявилась вопиющая неготовность белых признать в Нумидоне равноправного партнера. Наивные мавры снарядили три десятка кораблей, которые направили в крупнейшие города Средиземноморья для налаживания контактов. Среди пассажиров оказался весь цвет нации: философы, ремесленники, шаманы, торговцы, живописцы, танцоры, музыканты, инструкторы боевых искусств… Этот до слез трогательный десант историки назвали Черной флотилией, и его судьба оказалась вполне созвучна названию….
На Руси такая операция называлась «людей посмотреть да себя показать». Вот только до Руси корабли не добрались – нумидийцы, если откровенно, не особо и знали о существовании этой самой Руси: долгое время варящиеся в собственном соку, верящие всему, что плели им редкие гости, мавры жили в системе координат, составленной из тех устаревших знаний, которые передали им «пришельцы двадцати одного», как называли они последнюю волну финикийцев, а также из тех самых баек, которые впоследствии наплели гости города.
Понятно, что с точки зрения белых Черная флотилия была явлением забавным. Цвет нации нумидийцев по сравнению с философами, ремесленниками, торговцами, магами, мастерами искусств и инструкторами боевых искусств белых людей – безнадежно отставал. И да – мог выглядеть довольно комично. Но белым не делает чести то, что они не сумели оценить в первую очередь смиренную скромность гостей, их осознание собственной ограниченности и готовность учиться у более развитых коллег.
О том, чтобы признать в маврах наследников финикийцев – и речи не шло. В сознании белых негры к тому времени довольно прочно заняли нишу рабов, чему виной многовековая система пиратского вывоза темнокожих дикарей с южных островов, осуществляемая варварскими племенами истинных дикарей – дикарей белых, и поощряемая стремлением якобы культурных людей к дешевой рабочей силе. В итоге на гостей почти повсеместно смотрели свысока как на юмористическую диковинку и совершенно не воспринимали всерьез.
Номадерские семиты, абиссинцы, наглым образом дурачили нумидийских торговцев, организовав систему бартера, в рамках которой впихнули гостям копеечные безделушки по цене нумидийских алмазов, щедро привезенных маврами. Ахейские философы предложили самым смышленым гостям остаться на обучение, а по сути – превратив на долгие годы в добровольных рабов-послушников. Кельты из Ротлэнда громко смеялись над языковым барьером, наиболее отчетливо проявившимся именно здесь: с каждым кораблем плыла группа переводчиков, специально готовившихся к этой миссии не один месяц, но оказалось, что авантюрист в Нумидоне учил свою группу какой-то помеси саксонского с алеманским (кельтского он не знал, а заработать хотел), думая, что это никогда не раскроется. К слову, и не раскрылось – кельты надурили мавров, обменяли их неплохой корабль (остатки финикийских технологий, реанимированных перед операцией) на какой-то дряхлый челн, который назад не вернулся...
В общем, миссия катастрофически провалилась. Благороднее других поступили эльфы, которые вежливо отказались принимать гостей, да амазонки, которые хотя бы позволили просто бесцельно проторчать маврам в Олинере, ожидая так и не случившегося разрешения царицы на пропуск в столицу. В обратном же смысле больше всех отличились капитолийцы. Они поводили гостей по Ланисте, позволили быть осмеянными на Форуме, после чего, выдумав какой-то повод, объявили мавров шпионами, схватили и попытались заставить сражаться друг с другом в Колизее. Те, естественно, отказались, после чего были затравлены зверями наравне с христианами, став первыми жертвами рождающейся непримиримой вражды между нумидийцами и капитолийцами.
…Из тридцати кораблей вернулось лишь пять. А особая трогательность состояла в том, что после возвращения из Нартекса первого корабля, народ ликовал, продолжая думать, что миссия оказалась успешной, и только после полных разочарования отчетов остальных экипажей торговцы первого корабля сообразили, что их наверняка тоже одурачили, просто чуть то ли тоньше, то ли трусливее.
Нумидийцами овладели одновременно уныние и злость. В оскорбленной наивности всегда рискует вспыхнуть пламя желчной ненависти, и нет ничего удивительного, что молодая горячая нация, понятия не имевшая о христианах (из тех, кто с ними успел познакомиться, домой никто не вернулся. Понятно, что не из-за самих христиан?), вторую щеку подставлять не собиралась. Мавры закрыли порт для всех кораблей (к слову, и раньше не слишком часто, мягко говоря, гостивших в древожадной бухте, полной течений и рифов), объявили милитаризацию, а в культурном плане решили замкнуться исключительно на своих ценностях. Понятно, что это тоже не несло ничего хорошего, и наполненная злостью консервация с развитием ничего общего не имеет. Вот только можно ли нумидийцев в этом упрекать?..
Они снова обратили внимание на свой остров и решили заняться его полным подчинением. Была собрана армия, которая выдвинулась на запад изгонять из Мавритании белых варваров… Хоть нумидийцы и были хорошими бойцами с отменными физическими данными, отсутствие стройных представлений о тактике привело к большим потерям. Саксам досталось еще больше, но добить их сил у мавров уже не было. К тому же к местам боев подтянулись иберийские племена (тогда еще племена), увидевшие в агрессии темнокожих расовый контекст и решившие воспользоваться моментом… Пришлось срочно отступать, а одновременно с этим едва не потерять столицу, на которую по морю двинулась флотилия из ускользнувших в море саксов. В это же время в южные деревни хлынула целая орда дикарей, опустошив поля и утащив на свои каннибальские костры сотни порций свежей человечины… В этом аду мало кто мог обратить внимание на незаконное прибытие в порт одинокого корабля, на борту которого горела только-только вспыхнувшая любовь, а в животе одной из пассажирок уже успела замерцать искра надежды Нумидона.
***
Корабль финикийского аристократа Барки был сожжен и потоплен у причала во время нападения с моря саксонских кнарров (по большей части, также потонувших еще на подходе к берегу во время свиданий со скалами). Но сам он, уже спустившийся на берег, на борт вернуться не успел – просто не успел физически, как и его любимая. И несложно представить, какая участь ждала впоследствии Нумидон, если бы вдруг успел. А особенно – если б успела…
***
Мать Гамилькара, Мелинья, была нумидийской воительницей, несколько лет прожившей на острове Фермодон среди амазонок, а потом вернувшейся в Мавританию обучать особенностям женского воинского мастерства своих соплеменниц. Мелинья находилась на том самом корабле из Черной флотилии, который стоял в Олинере, но, в отличие от своих коллег, не умела ждать, а потому попросту сбежала из порта и, пользуясь своей схожестью с некоторыми амазонками, проскочила вглубь острова. Языковой барьер был нивелирован ловкостью и силой, восхитившими амазонок, к которым нумидийка пришла почти честно признаться, что сбежала из Мавритании и хочет быть одной из них. Почти честно, ибо, став за шесть лет одной из «пантер» (величайшая честь для залетной гостьи, чьи первоначальные навыки владения оружием очень сильно отставали от среднеамазонских), она, как и планировала, решила вернуться домой и нелегально сбежала с острова, для чего пришлось всю ночь проторчать в воде под дальним бортом корабля, высовывая голову только для вдоха.
А уже через два дня Мелинье опять пришлось хорошенько промокнуть. Моряки со смехом приняли беглянку на борт сразу после ухода на берег амазонской стражи, не рискнули приставать и отпоили ромом. Но между Мефалой и Мавританией корабль потерпел крушение, и Мелинья еще почти сутки провела в воде до того, как ее, единственную выжившую в высоких волнах, подобрал корабль Барки – купца, плывущего из Нартекса в Нумидон с особо интересной миссией.
Барка был крайне неординарной личностью. Философ из богатого рода, он дотошным чтением древних свитков пробудил в себе генетическую память и к двадцати пяти годам решил считать себя финикийцем. Такие эпизоды периодически случались среди семитов, но отличие Барки крылось в двух факторах. Во-первых, он действительно принадлежал к финикийскому роду, сохранявшему относительную чистоту крови из глубины веков, а во-вторых – пытливый ум превосходно соединился с врожденной предприимчивостью и жаждой не только самокопаний, но и конкретных действий.
Барка сначала организовал финикийское общество, которое вобрало в себя десятка два единомышленников. Они собирались вместе, обменивались информацией, которую удалось найти, пока через пару лет не выяснилось, что все уже в этом плане исчерпали себя, и встречи превратились в проповеди одного актера – Барки… Лишь только осознав, что общество перестало давать ему информационную пользу и просто расходует его же силы, главный финикиец современности без колебаний закрыл лавочку и отправился в Александрийскую библиотеку, где провел еще два года, впитывая в себя любые данные, касавшиеся его растаявшего во времени народа.
Затем настала очередь остатков шумерской библиотеки, еще позже – ахейских архивов. Смелый искатель побывал даже в практически наглухо закрытом для гостей Кноссе, где с незримого разрешения загадочного правителя острова целый месяц копался в древних минойских архивах – наименее искаженных в силу отсутствия резкой смены власти.
Барка пришел к удивительным для своего времени выводам: финикийская цивилизация – едва ли не самая древняя из сохранившихся почти до второго тысячелетия, а в ее развитии на разных этапах принимали участие боги совершенно разных пантеонов, что тем более не поддавалось осмыслению сознанием человека эры четких границ и строгого деления богов на пантеоны.
Полученная информация также позволила прийти к выводу, что некое «сердце» Финикии было передано на остров Мавританию. Что Дайдо не просто так уплыла из Номадера, а это был осмысленный, закрепленный сакральными ритуалами акт перенесения условного семени деградирующего народа на новую почву. Оказывается, царица Дайдо, согласно традиции, была также жрицей высшего посвящения и не приняла ключевых изменений, произошедших в боге-демиурге финикийцев Ваале. Ваал к тому времени фактически скатился к темным силам, и принцесса рискнула этому противостоять. Она выдержала шесть покушений поборников Ваала и решила не ждать, пока он лично решит покарать отступницу. Дайдо снарядила корабли, посадила на них своих сторонников и отплыла в Мавританию – остров, с которым, по тайному пророчеству, якобы как-то было связано завершение пути Ваала … Перед отплытием Дайдо совершила сложнейший ритуал, в котором впитала в себя энергетическую «искру» своего народа .
Что было с ней дальше, известно уже многим. Принцесса, приплыв в Мавританию, попросила у одного из местных вождей разрешения построить город. Он согласился выделить не больше места, чем займет бычья шкура, на что Дайдо ответила вполне финикийской смекалкой: распустила шкуру на тончайшую ленту, которую выложила кольцом по периметру будущего Нумидона. Получилось предостаточно, а вождь оценил находчивость гостьи и стал ее первым союзником в Мавритании… Затем мимолетная любовь с Энеем – беглецом из недавно разрушенной Трои, который, перед тем как окончательно уплыть на материк и дать толчок развитию капитолийцев, попытался было остаться на родном острове. Дайдо как великая жрица знала, что род Энея по каким-то предначертаниям понесет в себе ненависть к ее народу, а потому изгнала любимого из Мавритании, и, дабы он не вернулся к ней, сымитировала самоубийство…
Впрочем, вскоре царица уже не имитировала. Наладив первичный быт соплеменников, заключив прочные союзы с местными вождями, она сделала то, на что и настраивалась изначально: совершила последний свой ритуал, в ходе которого живой сгорела в священном огне, вложив в своих людей и в это место искру финикийского народа…
***
Когда Барка все это свел воедино, он сообразил, почему растворились оставшиеся без искры финикийцы, а самое главное – понял, что теперь нужно делать конкретно ему. Барка, не возвращаясь домой, сел в Дорионе на первый корабль и поплыл в Нумидон.
Но было еще рано… Корабль захватили саксонские пираты. Барку взяли в плен, однако огонь в его сердце горел столь сильно, что он за неделю сумел подчинить своему идейному обаянию всю команду. Еще два месяца провел он на корабле пиратов, и уже не в плену, а просто потому, что те хотели еще послушать истории необычного умника на самые разные темы.
Когда его со слезами на глазах отпустили домой, Барка поднял материалы по Мавритании, узнал, как обошлись с кораблями нумидийцев в Нартексе (тем, что из Черной флотилии, как раз побывавшей здесь в его долгое отсутствие) и загорелся новой целью. Он решил не просто так заявиться к маврам, а уже имея за плечами какой-то поступок. И этим поступком стало возвращение нумидийских алмазов, столь отвратительно полученных абиссинскими торгашами.
На это ушло долгих шесть лет. Но Барка не боялся не успеть – умея подчинить себя ближайшей цели, он проворачивал сумасшедше рискованные, но неизменно удачные сделки, быстро утроил капитал, остававшийся от покойных родителей, а потом увеличил его еще в десять раз, став одним из богатейших людей Нартекса. Все это время доверенные люди следили за маршрутами нумидийских алмазов, чтобы потом в один момент скупить их все без ажиотажа и неминуемого подъема цены... Когда все это произошло, половина купцов крутила у виска, половина – восхищалась масштабу операции. Но Барку это не волновало. Он перестал быть купцом ровно в тот момент, когда его агент сообщил через кудесника, что последние алмазы куплены в далеком Итиле… Купец умер, родился оратор.
Спустя месяц Барка отплыл на корабле, груженном алмазами. Отплыл с новой целью: раздуть в сердцах нумидийцев искру их общего народа… А судьба готовила ему подарок в виде встречи с главным алмазом Нумидона, уже из последних сил держащимся на воде Средиземного моря.
***
Не в этой статье описывать глубину чувства, которое вспыхнуло между спасителем-аристократом и спасенной воительницей, но нет никаких сомнений, что ребенок был зачат в пламени горячей любви. Именно любви, а не мимолетной страсти – об этом свидетельствуют и те пять лет, которые провели в идеальном союзе Барка и Мелинья. Совершенно разные люди: благородный, немолодой аристократ и естественная, темнокожая красавица-воительница, они дополняли друг друга и, можно с уверенностью сказать, прожили прекрасное время в любви и гармонии. Разумеется, и маленький Гамилькар впитал в себя эту гармонию, которая потом полвека служила ему ориентиром в отношениях между людьми.
***
В первые часы после прибытия в Нумидон Барка мог бы подумать, что он опять появился невовремя. Хаос, царивший в столице, давал понять, что искра Дайдо в нумидийцах едва теплится, корабль, полный алмазов, был сожжен и потоплен прямо на пристани во время боя с внезапно напавшими саксами в тот момент, когда удивленный полным отсутствием реакции на его визит Барка лично отправился искать вождей…
Но мавры (а в большей мере – рифы) отбили эту ночную атаку варваров, а наутро вернувшиеся в город бойцы основной армии увидели на берегу поразительную картину: берег был усыпан сверкающими на солнце алмазами. Главный шаман изнемогал в трансе, повторяя сотни раз подряд древнее пророчество, которое и без него было известно всем нумидийцам: «Рассвет наш наступит тогда, когда солнце разольется тысячами бликов, играя на песке, превращенном в алмазы»…
Дети ныряли под воду, пытаясь совершить маленький подвиг и, по сути, на ощупь найти словно растаявшие в воде, фактически невидимые в ней алмазы. Когда кому-то это удавалось, счастливчик вместо того, чтобы припрятать добычу, бережно клал алмаз на песок под бурные возгласы радости столпившихся на берегу нумидийцев. Рассвет, обещанный шаманами, наступил, и каждому хотелось внести в него свою лепту, доставая из воды очередное подтверждение пророчества… Как вы думаете, все это видевший Барка сказал, что это он шесть лет собирал эти алмазы по всему миру, а потом привез их на корабле?..
***
Нет. Он сказал лишь, что приплыл на корабле и что ему есть что рассказать нумидийцам. Кроме алмазов из снаряжения корабля не осталось ничего: ни свитков, ни артефактов, ни даже денег. В распоряжении Барки оставались только его голова, полная знаний и горящее идеей сердце. И финикиец с нуля занялся тем, что часто лежит за красивым пророчеством – ежедневной, кропотливой работой…
Барка быстро завоевал популярность среди нумидийцев. Мало того что его появление совпало с «алмазным рассветом» (бухта была в тот же день тоже переименована из Каменной в Алмазную), так еще и слова, которые он преподносил слушателям каждый день, находили удивительно благодатную именно для них почву.
После кошмарного щелчка по носу от всего белого мира, нумидийцам кровь из этого носа требовалась перезагрузка самосознания. Мир не принял нумидийцев как равных. Что ж, раз мир не умеет меняться – поменяемся мы!.. Не в угоду вам, а потому, что мы действительно только сейчас поняли, кто мы на самом деле такие!..
Слово «пуны» впервые прозвучало из уст Барки только через неделю упоительных речей о необходимости заглянуть в свое прошлое. Он рассказывал о себе, о том, как нашел свои истинные корни, а теперь хочет помочь жителям Нумидона найти свои. Целыми днями он делился найденной им информацией об истории города, о развитии народа, о его миссии как носителя силы древних финикийцев. Это слово – пуны – легло на уже подготовленную к нему почву. Неделя речей, вызвавших в городе настоящий ажиотаж, заставила мозги кипеть, и в них практически у каждого мелькала мысль о том, что финикийцами, о которых столь упоительно вещает неожиданный пророк, называться все равно не хочется. Нумидийцы довольно долго шли к самосознанию, чтобы враз отбросить все и вернуться к истокам. А потому, когда Барка произнес слово «пуны», народ замер. Барка выдержал паузу, а потом отчетливо произнес:
- Я нашел неоспоримые подтверждения, что так назвала свой новый народ царица Дайдо… Тот народ, который возник при слиянии финикийских переселенцев и местных мавров. К сожалению, у меня не сохранилось никаких доказательств, кроме памяти вашей крови. Спросите себя, и если это слово ляжет в ваше сознание теплой искоркой, то это и есть ответ памяти ваших предков.
Нумидийцы спрашивали себя, и слово «пун» входило в них мягко, тепло и с покалыванием. Подавляющее большинство слушателей уже через минуту хотело бы, чтобы их можно было называть «пунами». Когда через несколько десятилетий они узнают, что в ненавистной Ланисте их все это время именно так и называли, то очень удивятся. Но здесь нет ничего удивительного – это слово пришло к капитолийцам из глубины веков, с тех времен, когда популярная история путешествия Энея сохранила название рождающегося народа царицы Дайдо. По иронии судьбы, сохранила именно в этом народе – который по велению судеб должен был возненавидеть пунов и еще обязательно сделает это.
***
Ребрендинг нации прошел по ней просто вихрем. Слово «пун» стало идеальным компромиссом для нумидийцев. В рамках термина «нумидийцы» им было уже тесно, а финикийцами, как уже говорилось, называться было бы просто глупо, хотя бы с учетом цвета кожи. Мы – пуны!.. Мы – синтез древнего народа, слившегося с народами Мавритании. Мы семя древнейшего из народов, проросшего на новой почве!..
Эти тезисы просто сметали все комплексы, появившиеся в маврах после краха Черной флотилии. Ядерное сочетание древности, слившейся с родиной, просто взрывало пунам мозг. Барка продолжал свои речи, превращаясь фактически в бога, пришедшего с небес. А поскольку в богов пуны практически не верили, эффект многократно усиливался пустотой этой ниши в сердце каждого.
К слову, говорил Барка и о богах. И говорил интересные вещи, став для пунов своеобразным мавританским Ницше.
- Нет сомнений в том, что существуют высшие силы, которые управляют нашим миром! – говорил он. – Нет сомнений в том, что боги как личности существовали в прошлом!.. Но истинно говорю вам: наступает эра человека!.. Не человека прошлого – игрушки в руках богов, а сверхчеловека, способного лично управлять своей судьбой не вопреки высшим силам, а в согласии с ними.
Эти его речи, если честно, доходили до пунов тяжелее всего. Они брали из этого потока откровений только то, что понимали. «Мы – сверхлюди!» - кивали они. – «Наступает наша эра!», «Боги умерли»… А все остальное, что должно было стать мостиком к этому сверхчеловеку, что должно было помочь мыслить и действовать так, чтобы управлять судьбой именно в согласии с высшими силами, а не вопреки им – обычно пролетало сквозь не самые развитые в Вендоре головы.
***
Осознав это, Барка поменял подход… Сорокалетний путешественник, он видел, что физически выдохся, понимал, что болеет, чувствовал, что болезнь эта особая – высшая, не поддающаяся никакому лечению, а потому старался успеть передать пунам максимально много из того, что знал и понимал сам. И не только пунам, но и своему маленькому пуну-сыну, которого Мелинья родила через девять месяцев после алмазного рассвета. Барка часами сидел возле малыша и говорил-говорил-говорил…
- Да потерпи ты, пока вырастет! – смеялась Мелинья, но Барка улыбался в ответ:
- Даже если сейчас он ничего не понимает, все мои слова прорастут в его сознании и станут его частью.
И он, как практически всегда, окажется прав.
***
Но еще раньше Барка соберет самую толковую молодежь разных сфер деятельности и два года будет передавать им бесценные знания, которыми владел сам. Огромное количество финикийских секретов, масса знаний и навыков разных народов, которые он постиг во время путешествий по миру… Больше теории, чем практики, но все равно полезно… Барка, словно Дайдо, сгорал, отдавая всего себя народу, на представителей которого он был совершено не похож внешне, но с которым ощущал потрясающее глубинное родство. Незадолго до ухода он все более лихорадочно повторял казавшуюся ему крайне важной мысль.
- Одно лишь ощущение себя потомком великого народа не дает тебе ничего! – повторял он ученикам и четырехлетнему Гамилькару. – Ты должен очень много работать, чтобы доказать себе право ощущать себя потомком великого народа!..
К сожалению, после кончины Барки эти слова быстро потонут в пучине хаоса, который воцарится в потерявших проводника пунах.
Но именно эти слова вернет своему народу сын Барки, Гамилькар…
***
Мелинья ненадолго пережила любимого, став жертвой одной из тропических эпидемий. Это может показаться удивительным, но умерла она в окружении лишь двух людей: своего сына, чей организм поразительно легко справился с вирусом, а также еще одного человека, который достойно сыграет свою скромную роль во всей этой истории.
Саксонский пират, на которого речи пленного Барки произвели в свое время наибольшее впечатление, последовал за ним в Нартекс. Отличный боец, он стал личным охранником купца, неоднократно спасал того во время покушений, а после смерти Барки и Мелиньи остался рядом с их сыном, чтобы затем еще не один раз спасти и его.
Он уже не помнил своего саксонского имени, а называл себя Оспиталетом, выудив странное слово в одном из многочисленных рассказов Барки. Зато он помнил эти рассказы, которыми потом до самого совершеннолетия пичкал жадного до знаний Гамилькара.
Такова насмешка судьбы. После смерти Барки Нумидон принялся метаться из стороны в сторону, не зная, что же ему делать дальше. Надежда проводника на учеников не оправдалась (на тот момент). Их голоса и призывы развиваться шаг за шагом – потонули в хоре демагогов, обильно повыраставших после возникновения пустоты на поприще ораторов. Барка, как говорилось, взрывал сознание пунам, и для многих такие взрывы стали роковыми – Нумидон наводнили пророки, новые проводники, «истинные ученики великого мастера»…
Путь, который завещал Барка, требовал работы над собой и просто работы. Но пуны устали от того скачка, который произвели, следуя за проводником. Произошел массовый откат назад, который выразился в формировании идеологии, вместо строительства нового рабоче-творческого общества.
Догадливые читатели уже, наверное, смекнули, что речь идет о нацизме. «Зачем развиваться и работать над собой, если мы и так – великие пуны: наследники финикийцев, проросшие в маврах до сверхлюдей?». Эта развращающая сознание мысль покорила умы пунов. В нее так удобно было верить – ведь тогда можно ничего не делать. Народную любовь получили те, кто повторял эту мысль наиболее часто и убедительно. Но от одного повторения мантры «Мы – великие пуны, мы – сверхлюди» - тоже можно устать. Статус сверхлюдей требовал доказательств. Пунам захотелось действовать, и вполне естественно, что этим действием стала агрессия: самое ленивое действие, на которое способен человек; действие, неизбежное там, где объективное самосознание безнадежно отстало от ложного самоощущения; действие, не требующее работы над собой, и от того такое желанное для слаборазвитых, рахитичных умов.
Пощечина, полученная от белых, не прошла бесследно: обида затаилась внутри, и теперь вырвалась на свободу в виде лозунга: «Мы вернемся! Но уже не учиться, а убивать!». Те, кто первыми озвучили этот лозунг – и повели массы за собой. Все, кто думал иначе, оказывались изгоями. Нет сомнений, что появись сейчас Барка снова со своими мирными речами, его бы распяли на городских воротах. Время мудрецов прошло… Однако Барка вернулся уже не финикийским мудрецом, а отважным нумидийским воином. Впрочем, этого пришлось ждать пятнадцать лет…
***
Долгие пятнадцать лет хаоса…
Как всегда бывает, злость на сильных обернулась агрессией к слабым. Пуны начали террор в отношении зулусов и бушменов, периодически организовывая кровожадные набеги и на разрозненные племена иберийцев. Широкомасштабных акций пока не было – пророки нацизма все еще тянули одеяло каждый на себя, а потому, кроме усиления ненависти в адрес пунов, ничего особо и не добились. Как ни смешно, дикари быстрее сориентировались в условиях локальных набегов и научились довольно неплохо вести партизанскую войну с агрессорами. От больших отрядов они уклонялись, а стоило группе пунов остаться в лесах буша в относительном одиночестве, как эта группа моментально переходила из разряда охотника в разряд жареной на костре дичи.
Естественно, такое положение дел болезненно било по необоснованной, неподкрепленной развитием, гордости пунов. Набеги становились все более жестокими: убогие деревеньки дикарей сжигались подчистую, пленных жестоко казнили, то тут, то там случались вспышки каннибализма в духе: «Раз они нас едят, то и мы их детей и жен есть будем!». И, в отличие от ритуального каннибализма дикарей (они верили, что таким образом получают силу побежденного), в каннибализме пунских отморозков доминировала одна лишь голая жестокость.
После того как группа моральных уродов-каннибалов развесила над кострами иберийских женщин и детей, белая часть острова содрогнулась. Иберийские племена нашли силы временно прекратить усобицы и выставить на восточных окраинах целую сеть застав. Они, конечно же, успели привыкнуть к изощренной жестокости саксов и к повадкам дикарей, но от вполне цивилизованных нумидийцев иберийцы такого не ожидали. Впоследствии это на долгие десятилетия останется занозой в отношениях двух мавританских народов, для одного из которых ребрендинг нумидийцев в пунов будет связан исключительно с превращением адекватных сожителей в кровожадных врагов.
***
Оскал иберийских копий заставил пунов отказаться пока от войны с белыми, однако внутри Нумидона расизм процветал, и несложно догадаться, какая судьба ожидала сакса Оспиталета, если бы он прозорливо, еще раньше, не покинул столицу и вместе с маленьким Гамилькаром не поселился в далекой прибрежной заставе.
Вообще, Оспиталет вполне мог служить живым доказательством того, что любой народ способен производить замечательных людей. Вендорские саксы довольно уверенно лидировали среди народов в целом ряде отвратительных номинаций, но по некоторым свидетельствам и среди них попадались отличные парни, одним из которых был Оспиталет. Если бы он был просто сильным и верным бойцом, это одно дело, но биография Гамилькара показала, что сакс действительно совершил настоящий скачок в развитии за десяток лет рядом со старшим Баркой. Напичканный чужими умными мыслями, Оспиталет оказался склонен мыслить и самостоятельно. Так, он проявил недюжинную смекалку и прозорливость, когда еще в первые годы хаоса собрал разбежавшихся было учеников Барки, а потом своевременно увел их вместе с Гамилькаром на северное побережье, к развалинам древней Трои – в «слепую» зону: куда из-за относительной близости Нумидона не рисковали заходить саксы, но не видели смысла заходить и пуны, побаиваясь суеверий, связанных с духами героев прошлого.
Неразбериха в Нумидоне позволяла отщепенцам спокойно жить, не особо опасаясь за свою судьбу. Среди пунских лидеров доминировали те, кто, хоть и искажал кошмарно учение Барки, но тем не менее считал его великим пророком – так что о целенаправленной агрессии в адрес его сына и речи быть не могло. А от мелких групп отморозков, ищущих на кого излить злость, троянские поселенцы могли отбиться и самостоятельно. Тем более что население колонии росло: чем радикальнее становились нацистские настроения пунов, тем гуще оказывалась цепочка недовольных, бредущих в сторону Трои, где по слухам существовала мирная, но боеспособная колония учеников Барки.
Поселок, построенный из камней разрушенных олимпийцами и временем домов Трои, действительно процветал. Ученики-теоретики с каждым месяцем получали в свое распоряжение рабочие руки, а вместе с ними – возможность совершенствовать технологии, переданные Баркой. В то время как Нумидон задыхался в неподвижном огне идеологии «Мы – пуны!», жители Искры, как назвали свое поселение отшельники, действительно несли в себе ту самую финикийскую искру и стремительно развивались с пружиной идеи «Мы делом докажем, что достойны называться пунами!». Разница между этими лозунгами – в движении. Нумидон топтался на месте, не понимая, куда уже идти, раз все и так – пуны (к счастью, для гитлеровского аналога не хватало ни сил, ни технологий). А жители Искры осознавали, что пуны – это не статус, это – цель. А еще – движение к этой самой цели!..
К последней мысли пришел сам Гамилькар, радостно удивив наставников, вкладывающих в него свои души. Пятнадцатилетний подросток уже был отличным воином, переняв физическое совершенство матери, но и отцовских генов нахватал с избытком, что выразилось в пытливости и гибкости ума, в стойкой готовности достигать цели и в умении стратегически смотреть на вещи – с большим масштабом.
То, что пуны – движение, его отец ученикам не говорил, и когда в тренировочном диалоге с наставником-философом парнишка, задумавшись, выдал эту мысль, тот опешил. Учение Барки было настолько твердо усвоено, что никто из учеников даже не пытался развить ни одну из его идей, радуясь, что иногда получает возможность постучаться макушкой мысли в верхний край ставших догмами слов Барки. По сравнению с «Мы – пуны» лозунг «Быть пуном – цель!» казался таким откровением, что, когда подросток скакнул еще дальше в своем «пун – это путь», наставникам снесло башни так же, как и когда-то от откровений отца этого подростка.
Пошла новая волна обожания, и Оспиталету, всегда уравновешивавшему мягкость остальных наставников, пришлось прикладывать дополнительные усилия суровости, чтобы оно не испортило пацана. Чем старше становился Гамилькар, тем чаще применял сакс практику «За хорошую мысль надо расплачиваться усталостью». Но усталостью не как наказанием, а как уравновешиванием мысли и действия. Каждый успех мысли или слова Гамилькар был вынужден закреплять выполнением какого-нибудь задания, связанного с физическим развитием. Повторюсь, это несло позитивную атмосферу – дабы пацан не стал подсознательно воспринимать умственную деятельность как повод для наказания. Но чтобы твердо знал: за мыслью должно следовать дело. Пусть не всегда связанное с этой самой мыслью – но обязательно пропорциональное глубине интеллектуального откровения.
После нового осмысления понятия «пун», Гамилькару, по этой методике, пришлось три дня рыскать по горам, чтобы принести двадцать рогов горных козлов, имея с собой только нож и двадцать стрел. Парень принес двадцать два рога, один из которых после демонстрации Оспиталету выбросил в пруд, символизируя чтимый им исторический момент с «пришельцами двадцати одного».
К слову, до его возвращения Оспиталету пришлось выдержать упреки других наставников.
- Зачем ты заставляешь нашу надежду рисковать? – выговаривали наставники риторики.
- Великий Барка не добыл бы и одного рога, - таращили глаза философы, - но разве есть сомнения в его величии?
Сакс только усмехался:
- Если бы мой господин (он всегда называл Барку господином, хотя тот всегда же именовал сакса «мой друг») свои чтения перемежал горными походами, то сейчас мог бы воспитывать сына лично. А если надежду не закалять, то она и надежд не оправдает, размякнув от первых трудностей…
***
По исполнении восемнадцати, Гамилькар крайне удивил своих наставников (кроме одного, конечно), когда сообщил им, что отправляется в Нумидон один. Жители Искры думали, что пойдут в столицу все вместе, что сын Барки, как и его отец, начнет давать проповеди на улицах, быстро откроет глаза уставшим от хаоса пунам и станет новым правителем Нумидона – благо те менялись сейчас каждые несколько месяцев. Но парень ответил, что у каждого – свой путь и в данный момент проповеди бессильны, а открывать глаза нужно не праздной толпе слушателей, а работающим людям во время какого-то конкретного действия.
- Оставайтесь здесь, продолжайте развиваться, - попросил он жителей Искры, - для вашего прихода в Нумидон настанет свой час, о котором я обязательно сообщу, - он посмотрел на Оспиталета. – Сейчас совместный поход слишком сильно был бы похож на экспансию и вызвал отторжение. Поэтому я начну один. Я бы взял с собой лишь одного человека, но по глазам вижу, что он-то как раз со мной не пойдет.
***
Да. Сакс, как когда-то его друг-господин, уже чувствовал, что всего себя отдал, и сумел найти силы отцепиться от ученика ровно в тот момент, когда стал бы уже не двигателем, а балластом. Через два месяца он уйдет в горы, где и умрет, никого не тревожа.
***
Гамилькар к тому времени уже был в Нумидоне, куда пришел устраиваться простым рядовым солдатом. Не видя необходимости скрывать свое имя, он вскоре столкнулся с удивлением пунов, слышавших об успехах Искры и уверенных, что наследник великого Барки въедет в город на белом коне, дабы продолжить дело отца. А тут – в рядовые солдаты.
Тогда впервые для пунов столицы и прозвучали слова, вскоре ставшие определяющими для нации, выбирающейся из болота.
- Пунами не рождаются. Ими становятся. Пун – это путь, полный действий!.. Поэтому я не боюсь начинать с самого низа.
Разговор этот возник стихийно, прямо на площади, где Гамилькара в солдатском доспехе узнал один из побывавших в Искре горожан. Вокруг сразу столпился народ, услышав вслед за знакомым именем интересные мысли. Один из проповедников, обильно ошивавшихся на площади, решил блеснуть умом.
- Но какой солдат не мечтает стать царем?
Гамилькар покачал головой:
- Настоящий пун – это не царь. Но и не трон!.. Это движение каждого к своему трону. Если мой трон – царский, я приму эту судьбу. Если солдатский – я буду пуном-солдатом. Но главное – пуном!..
Народ одобрительно загудел, ловя, наверное, не так даже смысл этих слов (которые будут занимать место в головах еще не один год), как их мощную энергетику, помноженную на еще большую энергетику самого говорящего.
***
Разумеется, этот эпизод стерся бы из истории, подобно тысячам подобных, если бы говоривший не подтвердил свои слова делом в самом скором времени. Филологи, записывающиеся в бойцы-добровольцы, чтобы бесследно сгинуть в чужеродной среде, умереть в первом бою, затеряться, сломаться, сдаться – это частый сюжет жизни. Но на несколько тысяч ищущих себя мучеников находится один Гамилькар. И если для его появления необходимы эти несколько тысяч, то спасибо им за их жертву. Хоть лично нам кажется, что каждому все же стоит заниматься тем, что он умеет лучше всего…
Великолепно подготовленный, с прекрасной физиологией, Гамилькар в рядовых  не задержался. По понятиям пунов того времени, чтобы командовать другими, умения тактически мыслить было категорически мало – куда более важным становилось собственное умение драться. А потому командование отрядами бойцов осуществлялось теми, кто просто умел лучше драться, а не обладал склонностями к боевому мышлению. Немудрено, что умный Гамилькар, для начала проявив конкретно боевые навыки, вскоре стал не просто тридцатником, а еще и лучшим тридцатником армии Нумидона, если, конечно, это сумбурное, разрозненное месиво, можно было назвать армией.
Благо возможностей проявить себя в боях в это время хватало. Пуны окончательно растеряли авторитет на острове, и теперь пожинали плоды своей агрессии. Ни дня не проходило без набегов дикарей, саксы капитально закрепились на побережье, откуда раз за разом совершали вылазки в центральную часть острова. А главная угроза неожиданно родилась на западе, где иберийцы все ближе пододвигали свои ощетинившиеся копьями заставы, готовясь к масштабной войне, которой мешало, пожалуй, лишь опасное соседство саксов. Постоянные диверсии шли со всех трех направлений, и только со стороны моря пока никто не надвигался – людям материка хватало собственных конфликтов, чтобы лезть в жаркую и малоизученную Мавританию.
Нацизм, поставленный в условия обороны – очень слабая идеология, и в Нумидоне все меньше симпатий вызывали набившие оскомину речи болтунов. Лозунг «мы – пуны!» исчерпал себя, а термин «сверхлюди» стыдливо сбежал в небытие. Не унаследуй Гамилькар от отца умения четко и пошагово реализовывать цели, он бы уже не раз попытался воспользоваться возможностью подчинить себе разумы пунов речами. Но он выдержал идеальную паузу, дав желанию перемен вызреть до наиболее подходящей кондиции. И выдержал, повторимся, не сознательно (все-таки этот вполне еще юный парень обладал слишком горячим для подобных игр нравом), а просто потому, что в это время твердо шел к поставленной цели: стать военачальником, не забывая в процессе радоваться уже самому этому пути – пути пуна.
***
Самым сложным выбором на пути от воина к военачальнику стала ситуация с одним из больших зулусских племен. Это племя, называемое зулу-ахэ, воевало одновременно как с другими племенами зулусов, так и с пунами, регулярно совершая налеты на их деревни. Нынешний военачальник, вдохновленный переломом, дал перспективному командиру задание взять пять сотен бойцов и последовательно сжечь все деревни бойкого племени.
Гамилькар целый день решал, как ему лучше поступить. Агрессию он не любил, хотя никаких предрассудков насчет войны не имел и проливаемой солдатами кровью не брезговал. Другое дело, что умел различать воинов и мирных обывателей, которых старался не трогать. До сих пор это удавалось – его отряды отражали чужие атаки. Здесь же впервые приходилось стать участником агрессии самому.
Наконец, решение было принято. Гамилькар взял с собой двадцать лучших разведчиков и ушел с ними вглубь леса.
***
Надо слегка отступить и кратко рассказать, что же представляли из себя на тот момент воины Нумидона. Это были просто разноколичественные группы драчунов, умеющих сносно махать мечами, стрелять из не лучших в Вендоре луков, а чаще всего – просто колоться копьями. То, чему могли научить финикийцы прежних десантов, давно устарело, большой мир был до сих пор закрыт, а собственные традиции основывались на том примитивном разнообразии, которое удавалось почерпнуть в боях с другими обитателями острова. О делении на характерные отряды и речи не шло – тридцатки уже считались достижением, но применялись просто потому, что этого числа обычно хватало для набега на зулусскую деревню. В остальных же случаях командиры звали с собой несколько сотен бойцов и шли в поход на какой-нибудь отряд врага, либо окапывались (тоже в переносном смысле), чтобы отразить его нападение. Единой армии не было еще с тех времен, когда Нумидон разделился на не конфликтующие, но тем не менее группы, следующие за трепом каждая своего лидера. Нота нацизма в сумме с этническим единством позволила избежать гражданских войн, внутренний порядок поддерживался одной из групп, взявшей на себя задачу «обеспечить мирный быт великих пунов», но в целом, армии в Нумидоне не было, и той же Ланисте хватило бы одного легиона, чтобы уничтожить будущую угрозу в зародыше. К счастью, тогда об этой угрозе капитолийцы попросту не подозревали.
Как не подозревали пуны о том, что можно воевать иначе, нежели они это делают. А Гамилькар не просто подозревал, но знал. Мелинья заслужила право считаться умницей уже по факту рождения такого сына, но была и другая заслуга: передача опыта амазонок двум десяткам учеников и учениц, с которыми она занималась в то время, как ее муж передавал свои знания – своим подопечным. Разумеется, все они оказались в числе первых, кого нашел и позвал за собой Оспиталет, передав эти навыки не только другим жителям Искры, но и юному Гамилькару. Сам Оспиталет тоже давно перерос сугубо саксонскую боевую традицию, успев позаниматься в гильдии бойцов Нартекса и проведя десятки тренировочных спаррингов с янычарами и бедуинами.
Конечно, пока Гамилькар в боевых вопросах не превосходил усредненного капитолийского сотника. Но главное, что он имел – это воспитанную гибкость боевого мышления. Разные стили боя и предбоевых действий (а тактика, например, амазонок, янычар, бедуинов и саксов сурово отличалась) внушили ему, что можно придумывать все новые и новые методики. В те годы Гамилькар, если серьезно, просто изобретал один велосипед за другим, но это были его собственные изобретения, которые он сможет продолжать совершенствовать, постепенно доводя до действительно уникальных.
Это позже. А пока прорывом стала тактика поведения разведчиков. Таковая единица формально была у пунов и раньше – еще со времен, когда стало понятно, что если сильные дерутся, то ловкие и быстрые могут пытаться использовать именно эти свои козыри. Но тактического развития новинка не получала: разведчики (обычно ими становились охотники) действительно вели себя тише бойцов, но лишь для того, чтобы повнезапнее напасть на врага и получить от этой внезапности свои дивиденды, нивелировать, так сказать, некую чисто боевую ущербность. О том, чтобы незаметно не только прийти, но и уйти – и речи не шло: какой же воин может вернуться без конкретной добычи?!
Гамилькар за год, прошедший с его первого появления в Нумидоне, передал своим воинам умение выполнять четкую цель. Если надо просто получить информацию – не нужно ввязываться в бой!.. В крайнем случае, лучше вовремя отступить, чем рисковать полученной информацией ради бессмысленного убийства очередного зулуса или сакса. Это быстро дало свои плоды: отряды Гамилькара никогда не попадали в засаду, всегда диктовали свои условия боя в идеальных для них условиях. А как иначе, если вовремя знать численность врага, его состояние и планы? Очень часто будущий король (именно король, а не царь) ходил в разведку сам. Саксонский он знал на достаточном для задач уровне, планы зулусов было несложно выяснить, если понаблюдать и систематизировать их ритуалы и традиции… Возвращаясь из разведки, Гамилькар доводил до подопечных нужную информацию, составлял план атаки (или обороны), четко раздавал каждому конкретные боевые задания, после чего во время боя не только контролировал его ход, но и следил за ошибками бойцов, тщательно их потом разбирая.
Благодаря такому подходу, к моменту с поставленной военачальником задачей (а уже сам факт, что именно ему доверили разобраться с таким врагом, как зулу-ахэ, говорит об уважении) его отряд состоял из проверенных ветеранов. Гамилькар всегда находил тонкую грань между уважением к ценности жизни воинов и необходимостью их закаливания в боях. В итоге, он получал возможность не обучать азам все новых и новых рекрутов, а планомерно растить будущих гвардейцев – бойцов, умеющих всё не ниже определенного уровня, но что-то умея лучше остальных и именно это используя в бою, дополняя качества соратников.
Разведчики добывали информацию, стрелки из засады убирали самых опасных врагов, мечники ждали момента, когда хаос достигал пика, не успевая еще перейти в осознание, что надо делать, после чего с разных сторон выскакивали из кустов и начинали сеять смерть. В этом не было ничего особенного не только по нашим меркам, но и по меркам материка того времени, однако для Мавритании такой подход был просто прыжком вперед. Точечные удары, создание численного перевеса на отдельных участках места боя, рваный ритм этого боя, всегда остававшийся под контролем – все это уже тогда начинало прорастать в единую боевую стратегию, прославившую Гамилькара как одного из лучших полководцев в истории Вендора.
Но не только этим был велик лучший из пунов. Умение воевать было лишь одной из вершин его личности. В его силах было в течение нескольких дней внезапными атаками даже своей двадцатки перебить разрозненные деревни зулу-ахэ. Гамилькар же выбрал другое решение проблемы…
***
Через двое суток после постановки задачи, девять вождей зулу-ахэ – все без исключения – сидели перед ним в лесном лагере и через зулуса-переводчика слушали странные мысли, которые излагал статный пун. Всех их взяли прямо в деревнях, не убив при этом ни единого зулуса, после чего связанными привели сюда. Пятеро помнили, что именно этот пун лично врывался в их шалаш первым, после чего оглушал удивительно точным и почти безболезненным ударом. А сейчас он говорил им о том, что не желает смерти ни им, ни их племенам.
Вождями становятся не просто так – на убеждение всех девяти потребовалось около суток. Разные доводы, разные способы… Вождям нравилось, что пун, говоря с ними, оперирует близкими им понятиями, демонстрирует уважение к их собственным традициям, а при этом в нем ощущается нечто, что дает ему право быть намного выше их: так, будто он их племенной бог, который не боится опуститься до их уровня, зная, что все равно неизмеримо выше. Каждому, кто соглашался просто вести диалог, сразу развязывали руки, как бы символизируя полноправное вхождение в нормальную беседу. Именно беседу, а не переговоры, как к этому привыкли вожди за годы усобиц, когда им приходилось общаться с другими вождями сквозь зубы, выдавливая улыбки, строя неискренние гримасы, а по сути, топчась вокруг одного: перехитрить, запугать другого для получения своей выгоды.
Этот же пун просто говорил с ними через своего зулуса (давно плененного и точно так же попавшего под обаяние Гамилькара), не мешал им говорить между собой, а в его словах улавливалось, что он не пытается их запугать или перехитрить для своей выгоды. Что его задачи куда более высокие и находятся на принципиально другом уровне, нежели могут решить вожди. Как-то так чувствует себя таксист, которого глубоко харизматичный (можно известный) пассажир просит за три счетчика прибавить до 120-ти, чтобы он успел на сделку по покупке нефтяной компании. Ощущение причастности к чему-то великому, в котором тебе предлагают сыграть небольшую роль с надеждой в дальнейшем еще и стать частью этого великого. В данном случае – союзником пунов, о которых через десяток лет узнает весь мир.
А почему бы и нет?.. Большой пун сказал, что сам не поклоняется богам, но не имеет ничего против, если кто-то им поклоняется. Он противник каннибализма, но зулу-ахэ и сами уже отходят от этого ритуала… Им разрешено жить, как раньше, и даже приходить в Нумидон для обмена культурой и товарами. Нельзя только нападать на деревни пунов. Взамен он обещает, что пуны не будут убивать зулу-ахэ первыми, а если такое произойдет, то убийца будет отдан им, и тогда большой пун временно закроет глаза на каннибализм.
Последнее было сказано с улыбкой, и сразу четверо из вождей искренне посмеялись. Да. Надо соглашаться… Когда тот, кто способен за один день схватить всех вождей разом, не пролив ни капли крови, тратит еще одни сутки просто на то, чтобы между жизнью и смертью они выбрали жизнь, было бы глупостью отказываться.
Впрочем, один глупец среди вождей нашелся. Он не хотел мира категорически. Он сначала всё рвался героически умереть, и до сих пор сидел с завязанными руками в темном углу (в то время как участники беседы символично пододвигались к свету факелов в центре круга), а потом презрительно обвел лица остальных вождей, плюнул и потребовал от зулуса-переводчика сказать, что он мочится на большого пуна, на его родителей и будет пить кровь его детей.
Вожди посмотрели, как отреагирует большой пун, увидели, что его лицо непроницаемо, зашушукались, закивали друг другу, и один из них предложил Гамилькару подвести изгоя к ним, чтобы они сами убили его.
- Я не могу зависеть от желания каждого пса облаять меня или моих близких, - ответил Гамилькар. – Если я буду убивать каждого, кто хочет меня оскорбить, значит, сделаю то, на что он меня провоцирует – выполню его волю. Я свободен от этого. Слон не обращает внимания на воющего шакала.
Вожди обдумывали эти слова, для них необычные. Большой пун повернулся к изгою:
- Ты хотел предоставить выбор мне, а я возвращаю его тебе. Ты можешь идти… Но мои бойцы последуют за тобой и сотрут твою деревню с лица Мавритании, пощадив только тебя. В твоей деревне около трехсот человек. Каждые тридцать шагов отсюда будут стоить тебе одной жизни. Жизни невиновных людей, за которых ты сделал их выбор. Ты свободен.
…Изгой сделал тысячу шагов и остановился. Не такой и глупец, пожалуй.
Через два года его все-таки съедят на костре зулусы Нигера, но до того, в составе племени зулу-ахэ, он будет вместе с другими восемью вождями послушно выполнять роль буфера между Нумидоном и Нигером. Буфера, который позволит пунам на время забыть о дикарской угрозе и сосредоточиться на более опасных врагах. А самим зулу-ахэ – ощущать себя причастными к успехам Нумидона, в лице самых ярких своих самородков еще и пополняя его элиту на общих с пунами основаниях.
***
Военачальник колебался между желанием наказать самовольно заключившего союз с зулу-ахэ тридцатника и осознанием мудрости его решения. Но, как и многие после него, не устоял под напором доводов в личной беседе с молодым стратегом. Тот сам предложил компромисс.
- Если ты считаешь, что за ослушание мне полагается наказание, я готов предложить свой вариант этого наказания. По моим данным, а ты, я уверен, знаешь, что эти данные всегда достоверны, иберийцы скоро приведут сюда большой отряд. На город не нападут – сил не хватит, но наверняка сожгут все деревни. Дай мне выбрать пятьсот бойцов, и я отобью эту атаку еще в лесах, на далеких подступах к Нумидону.
…Союз с вождями был скреплен совместной операцией. Иберийский отряд, угодив в несколько подряд засад, организованных разведчиками Гамилькара, растерял агрессорский дух, и когда совершенно неожиданно, с тыла, на него напала черная сборная, включающая в себя как пунов, так и зулусов, белыми овладела паника. Совершенно не подозревавшие о вероятности совместных действий пунов и зулусов, они тут же нарисовали себе целые полчища врагов, благо Гамилькар и построил атаку на блефе, впервые изобретя для себя тактику военной «панорамы», когда отряды пунов и зулусов были выстроены в таком порядке, что казалось, будто их перспектива уходит в далекую чащу леса. Мнимая глубина строя обеспечивалась рваным построением (целый подвиг был – оперативно разъяснить полуграмотным пунам и диким зулу-ахэ, что от них требуется): вблизи строй был плотным, а задние ряды обязаны были мельтешить из стороны в сторону, создавая зрительный обман…
Перепуганные иберийцы практически не сопротивлялись, достаточно беспощадно истреблялись, но многим специально сохранили жизнь и отправили обратно, дав возможность после боя убедиться, что их пятитысячная армия была разбита пятью сотнями пунов и четырьмя сотнями зулусов.
- Когда нас будет пять тысяч, - с улыбкой сообщил Гамилькар одному из иберийских командиров, - мы сможем без потерь взять все ваши города. Ты откуда сам?
- Из Толедо.
- Давно хотел там побывать. Как вернешься домой, накрой стол и жди в гости. Мы придем в день, когда особенно громко будут петь птицы…
***
Последняя фраза выглядела чистой насмешкой, но оказалось, что это отличный психологический прием. Предупреждение разнеслось по иберийским племенам, на два года ввергнув их в полное тревоги, томительное ожидание. Так как громкость пения птиц часто субъективна, слухи о вот-вот нападающих пунах рождались фактически каждый день, заставляя иберийцев нервничать, думать только об обороне и ни на миг не расслабляться.
А Гамилькару очень нужна была эта передышка. Пока зулу-ахэ медленно ассимилировались пунами, служа заодно буфером, а иберийцы ждали нападения, «Большой пун», уже в ранге одного из военачальников, взялся за армейскую реформу. Нумидоном формально управлял Совет, но каждый из военачальников имел почти полную свободу действий, чтя лишь одно обязательство – получать у Совета разрешение на операцию, в которой участвует более тысячи бойцов. В армии же царил такой разброд, что никаких четких разграничений не существовало. По сути, любой человек мог собрать толпу праздно шатающихся бойцов и охотников, снабжающих город дичью, и предложить этой толпе какую-нибудь операцию. Так повелось еще со времен проповедников, собирающих толпы, и Совет до сих пор механизм не отрегулировал, введя лишь количественный запрет.
Гамилькар поступил хитро. После ошеломившей пунов победы над иберийскими агрессорами, в формальном смысле, Гамилькар уперся в должностной потолок. Звания в армии пунов распределялись в духе южноамериканских армий-банд середины 20-го века: «назвался полковником, и будь им, пока солдат какой-нибудь не подстрелит и сам не назовется полковником!». «Большой пун» мог максимум стать трехсотником в армии своего военачальника, но зачем ему было подчиняться этому военачальнику, если он теперь мог собрать собственный отряд нужного количества?
Проявив уважение, он не стал совсем опустошать армию своего бывшего командира и забирать всю полутысячу героев битвы с иберийцами, а объявил созыв отряда для проведения операций против саксов. Из шести тысяч желающих он вместе со своими разведчиками (теперь они назывались гвардией) отобрал 999 бойцов и получил свободу действий от решений Совета. Впрочем, опять-таки не желая выглядеть наглецом, лично пришел в Совет и сказал, что сделал так, дабы не тревожить мудрых людей необходимостью каждую неделю рассматривать заявки на новые и новые операции.
Это, кроме дани уважения, закинуло пока неуловимую советниками мысль о том, что Совет и вовсе хорошо бы избавить от этих военных разрешений, а чтобы не воцарился хаос, неплохо бы поручить управление всеми войсками кому-нибудь одному.
…И через четыре месяца мысль была уже просто очевидной, а насчет кандидатуры этого одного сомнений ни у кого не возникало. Двадцать три успешных операции против саксов не только вернули гордость и надежду всем пунам, но сделали Гамилькара самым обсуждаемым человеком всей Нумидии.
Надо сказать, что операции были относительно локальными – о том, чтобы выбить саксов с острова, пока и речи не шло: за двадцать лет, прошедших с их неудачной морской атаки на Нумидон, они засадили побережье укрепленными, деревянными лагерями. Слабое место было только в одном – отсутствии полноценного сводного гарнизона. Саксы на кораблях курсировали по всей западной части Вендора, нападая на слабых, забирая товары и продавая внезапно ставших рабами людей. Прямо-таки морской бедой они не были – не то количество, чтобы не давать спокойно плавать по морям. А потому и размениваться на них такие махины, как ахейский флот, не хотели. Тем более что многих в Олимпии устраивали действия саксов, а некоторые даже были с ними в доле, помогая сбывать рабов, что в целом, в Вендоре не слишком приветствовалось. В итоге, саксы постепенно набрали силу, накопили денег и давно уже были не так саксами, как интернациональным сбродом с некоторым саксонским стержнем.
Побережье Мавритании было для них стратегически важной территорией. Почему бы нет? Полная безнаказанность обеспечивалась отсутствием каких бы то ни было серьезных морских сил в регионе. Сама Саксония лежала куда севернее, и корабли бандитов, идущие на юг, регулярно топились сторожевыми флотами лаконцев и капитолийцев в том месте, где Фоморский пролив сужался к Элиде и не давал обойти материк на безопасном расстоянии. Севернее же саксы давно не ходили – хазары к тому времени настолько вросли связями в соседние народы, что в их силах было быстро и жестко покарать любого вождя, решившего поживиться плодами их торговли. Причем покарать обычно – руками других вождей… Зажатые с двух сторон морями, а с двух – Хазарским каганатом и Олимпией, саксы, устав от попыток объединить варварские племена в одну общность, все чаще отправлялись подальше от кровавой родины.
Как-то сама собой главная база пиратов переместилась на юг, откуда можно было равно удачно нагонять страх как на западных мореплавателей (отсюда уже нередко и на хазар), так и на корабли основного торгового пути, лежащего к востоку от Мавритании. В последнем случае главной помехой становились быстрые корабли эльфов и редкие, но неизбежно фатальные атаки минойских кораблей с быками на флагах. Впрочем, эльфы проявляли свойственную им равнодушную толерантность, а корабли с быками на флагштоках воспринимались больше как байки, ибо считанным единицам пиратов удалось каким-то чудом ускользнуть от этих кораблей с большого отдаления, а о конкретных случаях атак поведать было просто некому. В любом случае, само существование эльфов и минойцев не позволяло мечтать окопаться где-то ближе к восточным торговым путям, и самым удачным для базы местом из возможных являлось гостеприимное побережье жаркой Мавритании, полной, к тому же, потенциальных рабов.
Ясное дело, что о вендорской Тортуге речи не шло. База представляла собой цепь прибрежных лагерей, которые в отсутствие кораблей охранялись дежурными отрядами. Впрочем, в головах уставших от моря пиратов (встречались и такие) все чаще мелькали мысли о начале полномасштабного освоения острова и в глубину.
Но эта идея не успела оформиться до конкретики, и виной тому кампания Гамилькара, решившего показать пиратам, что свободной и легкой жизни в Мавритании им не будет. За какие-то месяцы он посеял страх в рядах саксов, совершая внезапные налеты на слабо охраняемые лагеря, брезгуя добычей и просто безжалостно вырезая всех оставшихся на берегу бандитов. Как только саксы собирались в кучу, чтобы нанести ответный удар, «три девятки» Гамилькара рассеивались в прибрежных лесах, после чего следовала цепь точечных ударов по тем лагерям, которые в силу сбора общего войска остались слабо защищены. Такое положение страшно злило пиратов. Ведь нанести свой тотальный удар по Нумидону они не могли. На суше у них не было такого преимущества, чтобы пройти до города дремучими лесами и победить сразу целый народ. А от морской атаки город хранила Алмазная бухта, когда-то столь удачно выбранная царицей-жрицей для своего народа.
Одним махом победить было невозможно, а потому пираты начали понемногу разочаровываться в северном побережье и стали мысленно замахиваться на иберийский запад, продолжая терпеть вынужденную роль тренировочного макета для «трех девяток» будущего полководца.
***
А в этой тренировке и заключалась главная задача налетов. Гамилькар думал в первую очередь о том, как создать боеспособную пунскую армию, способную не только колоть и уходить, а приходить и выносить. Атаками на саксов он тренировал не только своих солдат, но и себя как стратега. Задумки разрабатывались, пробовались на практике, а потом либо внедрялись, либо отбрасывались, либо уходили в архив на случай боев другого плана, где уже могли пригодиться.
Первым, что сделал Гамилькар, стала система управления и иерархии.
- Командир – это нечто иное, чем лучший боец! – убеждал молодой военачальник своих солдат. – Не лучше, не хуже – просто другое. Командовать другими – такой же талант, как особо крепкая рука, быстрые ноги или меткий глаз. Делая лучшего бойца командиром, вы лишаетесь и бойца, и командира: боец не может сражаться, как раньше, отвлекаясь на команды, которые отдает неумело.
Понятно, что звание командира группы любой численности нужно было заслужить, в том числе, в боях, но для этого уже не было нужды сильнее всех махать мечом – достаточно проявить задатки тактического мышления, умения быстро принимать решения, давать четкие команды и пользоваться уважением среди других. Чтобы хорошие бойцы, лишенные этих качеств, не теряли мотивацию, Гамилькар создал несколько видов особых групп: ударная, штурмовая, гвардейская – куда попадали за счет именно личных боевых талантов.
- Пун – это путь! – усиливал он мотивацию словами. – У каждого – свой трон и сравнение лишь с самим собой. Лучше быть отличным строевым солдатом, чем плохим командиром. Жизнь оценивает вас не по престижности роли, а по тому, насколько хорошо вы ее сыграли.
Роли выучивались и закалялись в боях. Чего пуны успели накопить за минувшие годы топтания, так это жажды развития и движения. Как только первые четкие тропы пути были показаны – последователи Гамилькара хлынули вперед… И далеко не всегда развитие шло по военной тропе – даже в сплошной череде боевых операций юный, но зрелый сын Барки находил пищу для движения и ума, и души.
Жестокость своих первых подопечных он искоренил еще во время южной кампании, сумев закрепить в них осознание ноши цивилизационного величия с помощью простого примера. Когда в одной из разбитых зулусских застав бойцы Гамилькара обнаружили частично съеденный труп своего невезучего соратника, два дня назад не вернувшегося из разведки, двое рассвирепевших пунов начали было с ходу кромсать убитых зулусов, однако командир остановил пиршество мести.
- Если волк сожрет труп твоего друга охотника – должен ли ты в ответ сжирать сырым труп волка, когда его убьешь? – спросил Гамилькар, и эта иллюстрация, тысячи раз затем пересказанная, прочно засядет среди всех пунов, давая им закрепить в себе и разницу между человеком с дикарем, и шаг, который эту разницу нивелирует.
И на примере саксов пришлось дать урок еще раз. При всей своей варварской жестокости саксы долго не воспринимались пунами на уровне зулусов: все-таки на кораблях плавают, белые, иногда даже читающие попадались… Но зверели саксы все отчаяннее – далеко не москитные атаки отрядов Гамилькара заставляли торчать на берегу слишком многих, уровень добычи падал, нервы сдавали…
Однажды к Гамилькару при всех обратился один из его сотников, как раз вернувшийся из не очень удачной атаки:
- Саксы из ближайшего лагеря снова жестоко покромсали наших пленных, но мы захватили целый их десяток. Позволь содрать с девяти кожу в назидание, а десятого отправить обратно рассказать об увиденном.
Лидер пунов прищурился:
- Рассказать – отправим… А в ответ на казнь пуна – мы расчленим…
- …десять саксов!.. Прости, командир!.. – не удержался от восторга один из бойцов, тогда как сотник уже по глазам Гамилькара уловил очертания чего-то намного более величественного и сурового одновременно.
Лидер сплел пальцы ежом и посмотрел в глаза бойцам:
- Считать умеем. Давайте думать... Что мы покажем себе и другим, распустив десять саксов? Что в десять раз зверинее их?.. Это ничего не даст нам, кроме животного злорадства, снизит нас до их уровня, а их сплотит и научит сражаться до конца. Я предлагаю отвечать принципиально другими размахами и расчленять не людей, а их лагеря, поселения, государства и даже идею. За каждую отрезанную руку пленника они лишатся по лагерю. За казни – мы расчленим всю их южную базу: бесследно и навсегда… Не жестокость наказания определяет великую силу, а его неотвратимость и масштаб. Мы не будем злопамятными, но с холодной головой зафиксируем все преступления против пунов, рано или поздно заставив за них ответить всех причастных. Узнайте у пленных названия и местоположение родовых поселений саксонских лидеров и палачей. А потом отрубите правые кисти и отпустите в лагерь рассказать, что рано или поздно всех этих поселений не станет.
Пуны слушали, затаив дыхание. Им казалось совершенно невероятным попадание в далекую Саксонию, еще и с позиции силы, а от масштаба предвкушений кружилась голова, без вариантов побеждая сиюминутную дикарскую кровожадность. Когда спустя время армия пунов окажется в Саксонии – военные преступления двух самых мерзких саксонских вождей Хизаниша и Мамулаша получат окончательный ответ: их родовые поселения будут стерты с лица земли, как гораздо раньше были стерты с него и сами эти два отморозка. К величию пунов, мирное население истреблять не станут, однако распределят между другими поселениями, положив конец как родовому жилому гнезду, так и конкретно родовым кланам, взрастившим непростительно мерзких сынов.
Понятно, что к тому моменту была уже в лохмотья расчленена не только вся саксонская база в Мавритании, а и сама идея этой базы. Но до этого момента придется подождать. Пока рождалась лишь идея истинного государственного величия, отвечающего на звериную жестокость против ее отдельных солдат суровым, но справедливым и неизбежным ластиком, готовым стирать целые поселения или страны, прямо не трогая при этом сам народ.
***
До повторения высших принципов и идей другим военачальникам Нумидона было совсем рановато, а вот чисто военные нововведения Гамилькара они пробовали внедрять и у себя. Но быстро поняли, что не справляются. После возвращения Гамилькара с одной из операций, его нашла тройка самых покладистых командиров и предложила принять их вместе с бойцами в ряды «трех девяток».
- Трое вас плюс один я, - кивнул Гамилькар, - получается четыре. Четыре девятки. Мне нравится эта идея. А Совет?
- Совет вот-вот примет решение о создании единой армии.
- Она будет вне зависимости от решения Совета, но приятно, что наши с ним цели совпадают.
***
9999. Столько человек было в армии Гамилькара, который в общей эйфории стал, по сути, главным человеком Нумидона. Его фигура настолько идеально вписывалась в роль одновременно и сердца пунов, и наконечника вектора их движения вперед, что не вызывала никаких противоречий внутри Нумидии. Большой пун на несколько шагов опережал возможные ходы редких недоброжелателей. Например, еще ни один из оставшихся демагогов не догадался поставить в упрек Гамилькару то, что он воспитывался саксом, а военачальник уже выставлял щит:
- Для того, чтобы доказать, что пуны – хороши, нет нужды принижать другие народы!.. Зачем охаивать их? Ведь тогда мы будем разве что лучшими среди худших. Если мы хотим быть лучшими, то будем хвалить другие народы, ибо мы знаем, что лучшие в любом случае. Но – внимание – лучшие не в сравнении с кем-то! А в сравнении только с самими собой!.. Нет плохих народов. Меня воспитывал сакс, и я горжусь, что такой человек вложил в меня свою душу. Наверняка в далекой Саксонии живут нормальные саксы, которые и не помышляют о крови, но пиратам всех наций и рас – на нашем острове не место!.. Даже, и тем более, если этот пират – нумидиец. Именно нумидиец, ведь пун и пират – это слова, неспособные ужиться в одном человеке… Зулу-ахэ сражаются вместе с нами и защищают наши деревни от зулусов Нигера, которые тоже не сброд негодяев, а просто те, кому не повезло быть нашими врагами. Те, с кем мы просто не успели еще друг друга понять… Среди них наверняка найдутся лучшие: с кем вы станете общаться спустя несколько лет, остальные – пусть прощают нам нашу доблесть. То же и с иберийцами, но у этих – больше шансов: они идут по нашему пути и скоро станут единым народом. Я надеюсь, что наши народы будут жить в дружбе, а армия, которую мы строим – гарантия искренности, с которой мы будем предлагать нашу дружбу.
И ведь спорные были речи. Но пуны слушали с восторгом, впитывая в себя неимоверную энергию, которая исходила от матереющего Гамилькара, запоминали только те слова, которые им нравились, не замечая, что и остальные услышанные, впитанные слова, уже становятся частью их сути, незаметно превращаясь и в собственные убеждения.
Гамилькар выступал перед людьми все чаще, и в начале первых двух десятков речей особо подчеркивал одну мысль, которую в какой-то момент продлил раскрытием старого секрета.
- Меня спрашивали, почему я стал говорить с вами только сейчас. Я отвечу. Право говорить есть у каждого… Выходи и говори себе, что вздумается. Но право того, чтобы тебя слушали, надо заслужить!.. И уж точно не словами… Мой отец прибыл сюда в ночь перед алмазным рассветом. И это не случайное совпадение. Его корабль был загружен нашими алмазами, которые он шесть лет выкупал у абиссинских торговцев. Во время боя с саксами корабль загорелся и развалился на куски, а алмазы рассыпались по дну и берегу… Эту тайну рассказал мне Оспиталет, и я делюсь ею с вами не чтобы похвастаться поступком отца – ибо нет в этом никакой моей заслуги – а потому, что у меня не будет тайн от вас никогда впредь. И если кому-то сейчас грустно думать, что чудо алмазного рассвета имеет житейское объяснение, я отвечу: за каждым чудом стоит незамеченное или позабытое житейское объяснение. За каждым божественным даром стоит чей-то человеческий подвиг. Пуны, с которыми говорил мой отец, слишком хотели ждать чудес. Потому и не поняли смысла его речей!.. Я обращаюсь к новым пунам – тем, кто хочет не ждать чудес, а творить их!.. Пунам, которые будут не ждать, а действовать. Действовать, как шесть лет делал мой отец, чтобы заслужить право быть вами выслушанным. Действовать, как действовал и буду действовать я, чтобы заслужить это же право…
По сути, одной этой риторической фигурой Гамилькар негласно изгнал с площадей всех демагогов. Стоило кому-то начать вещать о чем-то идущем вразрез с позицией нового лидера нации, как раздавался хор насмешливых голосов: «Иди сделай что-то, а потом говори!»... Такая же реакция была, к слову, на тех, кто вещал и с позиции Гамилькара. Но таких было крайне мало, ведь все, кто разделял его позицию, сейчас действовали…
***
Работы была масса. Пока Гамилькар перестраивал армию, необходимо было создавать противовес милитаризации и развивать мирную сторону общества. Настало время подключиться к выросшему ученику и его наставникам из Искры, которые приходили в Нумидон вместе с другими своими учениками, окружали себя жаждущими постигать новое пунами и принимались активно передавать знания, сразу перенося их в практические действия. Строители превращали город из разросшегося деревянного поселка в нечто городоподобное, кузнецы в парах с организаторами, давно разведавшие нужные месторождения, стали ударными темпами осваивать их, выстраивая цепочку от руды до нового оружия и инструментов. Философы помогали расширять рамки понимания мира и роли пунов в нем, поэты воодушевляли воспрянувший народ на долгосрочный бросок в будущее… Всем находилось место в перестройке пунского общества. Финикийская искра разгорелась с новой силой.
***
Через год Гамилькар сделает еще один судьбоносный для себя, а значит, и для своего народа, выбор.
Его миролюбивые речи первых недель постепенно сменились более радикальными выступлениями. На то были свои причины. По донесениям разведки, иберийцы были категорически не настроены мириться и тем более дружить. Страх перед внезапно ускорившимися в развитии пунами рос настолько быстро и сильно, что все чаще стали появляться идеи насчет договора с саксами. Дескать, совместно задавить пунов, отдать саксам всю восточную часть острова, а самим радоваться жизни на западной. Договор устроил бы обе стороны, а потому назревал – только былые обиды мешали иберийцам перешагнуть через гордость и отправить переговорщиков к пиратам.
Гамилькара это немного избыточно разозлило. В двадцать с хвостиком тяжело постоянно быть мудрым даже такому умнице, особенно в пылу постоянного национального подъема, граничащего с эйфорией. Военачальник, имевший полное влияние на Совет, начал усиленную милитаризацию, готовясь к решающей битве за остров. Он решил дать белым договориться, чтобы не делить армию, а ударить одним разом в нужный момент, пользуясь неразберихой, которая неизменно должна была возникнуть в первые дни соединения иберийской и саксонской армии. Эта рискованная, а оттого особо заманчивая идея настолько заинтересовала его, что военный стратег в нем победил мирного народолюбца, и даже не рассматривал варианты переговоров с любой из сторон. В этом была и трезвая логика: наличие сразу двух врагов не давало пойти ни на одного из них без риска получить удар другого в незащищенный город, а делить и без того не слишком большую армию Гамилькар не любил категорически (сделать такой шаг ему едва ли не впервые придется в последней его кампании): тактика уколов им по-прежнему практиковалась, но лишь в применении особо маленьких отрядов, которые в случае необходимости могут в течение дня слиться в очень большой и дать полноценный бой. Тем более что такая тактика была вынужденной мерой первого года, когда выбирать не приходилось, а о полноценном сражении со всей армией врага не стоило и мечтать.
Оспаривать выбор стратега никто и не думал, а потому, когда на площади какая-то женщина начала в крайне резких тонах говорить, что в Нумидоне завелся диктатор, ее сначала быстро окружили негодующие зеваки, а потом схватили стражники и оперативно приговорили к казни. Гамилькара, естественно, предупредили, и он, потребовав не торопиться, лично пошел на площадь, где уже соорудили деревянный помост.
Женщина была невысокой, в плаще с капюшоном, полностью закрывающим лицо. Гамилькар повернулся к начальнику стражи:
- Как можно казнить человека, даже не увидев его лица? А вдруг это твоя мать или кормилица?
- За такие речи я бы приказал казнить и их, военачальник!
- Слышать это мне одновременно приятно и больно. Надеюсь, твоя мать тебя простит… - Гамилькар повернулся к осужденной. – Я хочу видеть твое лицо и лично услышать все, что ты говорила обо мне другим.
Капюшон спал назад, хотя руки пленницы были крепко связаны. Толпа ахнула даже не из-за этого, а по двум другим причинам: женщина была не только белой, но еще и очень красивой. В глазах, полных скрытой силы, вспыхнула искра:
- Не ты ли говорил, что внимание нужно заслужить?
- М-м… Я. Ты заслужила мое внимание своей смелостью.
- Это было крайней мерой. Я три дня пыталась добиться встречи с тобой нормальными путями, но меня так и не пропустили.
- Я был очень занят.
- Да-да. Разработкой плана атаки иберийцев и саксов. Плана… - она поманила его неожиданно освободившимся пальчиком. – Подойди ближе… Я знаю, что ты не испугаешься.
Гамилькар подошел вплотную к незнакомке. Она продолжила тихим голосом, чтобы никто больше не слышал:
- ...Плана – в корне ошибочного, Барка-младший… Принимай решение, что тебе делать: казнить меня или позвать на долгую беседу в свои покои.
- Второе.
- Не боишься, что перестанут уважать за мягкость?
- Нет.
- Хорошо… - женщина заговорила громко. – Я была неправа, правитель Нумидона. Ты не диктатор, ты – сердце своего народа. – В ее глазах появилось смирение. Она встала на колено и склонила голову. – Надеюсь, Гамилькар Барка простит мне мою дерзость, на которую я пошла лишь для того, чтобы иметь возможность дать ему клятву верности.
- Встань, - протянул руку заинтригованный всем этим Гамилькар. – Я не король, чтобы мне кланялись. И я просто Гамилькар. Барка – мой отец.
- Я не кланяюсь королям. Я кланяюсь и служу Сердцам – это куда больше, чем короли… А насчет Барки – пусть прямо сейчас твой народ решает: достоин ли ты носить не только свое имя, но и имя своего отца.
Одобрительные крики подтвердили ее правоту, и на глазах Гамилькара выступили слезы. Он поклонился народу:
- С вашего позволения я теперь буду носить также имя своего отца. Это великая честь для меня… - после бурного радостного гула он кивнул начальнику стражи. – Развяжите ее… если требуется… и через час направьте ко мне.
- Через полчаса, - подмигнула незнакомка. – Ну, или откажись от обеда…
Гамилькар прищурился и снова кивнул.
***
Так он познакомился с Амарантой. Женщиной, которая в первый после знакомства час спасла ему жизнь, а через тридцать три года, уже после своей смерти, сделает это еще раз…
Оказалось, что у Барки-младшего есть ненавистники – каша была щедро заправлена сильным ядом. Позже следы выведут на одного из военачальников-изгоев, который не простил Гамилькару тотального ухода всех своих солдат.
Ясное дело, что беседа с Амарантой под впечатлением от этого проходила в особо теплой атмосфере. Тем более что загадочная гостья быстро выложила карты на стол и сразу нашла ту манеру поведения и общения, которая ненавязчиво подчеркивала бы ее готовность быть преданной советницей молодого правителя.
Она была старше его лет на десять, но это угадывалось только в мудрости глаз – Амаранта была настоящей красавицей и находилась в превосходной форме. Впрочем, гипотетические поползновения она сразу пресекла, заявив, что любые отношения между ними запрещены клятвой, которую она дала, принимая эстафету от своей бабки.
- Я из древнего рода «Хранительниц Сердец», - сообщила Амаранта. – Мы на протяжении веков помогали народам совершать рывки в развитии. Одна из нас была королевой амазонок во времена их могущества, еще одна – помогала аджарам, еще одна – эльфам… Я слегка задержалась с выбором «сердца», но на это были причины. Мне пришлось самостоятельно пробуждать родовой дар, но всё к лучшему, и за это время как раз успел подрасти достойный лидер и созреть нуждающийся народ
- Почему выбор пал именно на нас?
- Ты знаешь ответ. Пуны находятся в состоянии перед прыжком. Этот прыжок может стать смертельным и для вас, и для многих других, поэтому я здесь.
- Меня, знаешь, что интересует?.. Ты ведь знала наверняка, что я не прикажу тебя казнить. И где тогда свобода моего выбора?
- Неожиданно… Я думала, юный драчун сейчас будет доказывать мне, почему его план атаки такой хороший, но никак не ожидала вести философских бесед.
- Ага… Это ответ, я так понял?
- Ты настоящий Барка. Мыслишь превосходно… Да, я не могу знать всё. Мне открывается только та информация, которая касается выполнения моей клятвы – в данном случае, конкретно клятвы служить тебе. Об отравлении я узнала прямо на площади – сразу после этой клятвы… Что касается свободы выбора, то главное, что ты его делаешь. Ты ведь не знал, что я знаю, что ты меня не казнишь! Ты принимал свое решение.
- Но ведь оно, получается, уже было принято, раз ты знала, что не казню!.. Мне не очень приятно думать, что все предопределено.
- Мое знание – это видение наиболее вероятной ситуации. Сегодня утром картина мира была сложена так, что ты в силу своего характера не казнил бы меня. Миру это известно, но известно просто потому, что он тебя знает – как часть себя. Но чаще бывает так, что будущее не предопределено: слишком много спорных моментов. Мне показывают лишь то, что можно изменить. Так что не думай, будто мое присутствие гарантирует тебе долгую жизнь. Особенно если надумаешь-таки переть на иберийцев.
- Слушай. Я тебе от души благодарен. Но скажи, в чем тогда моя роль: просто в том, чтобы слушать советы видящей будущее?
- Ха. Если ты думаешь, что я буду давать тебе советы сама, то глубоко ошибаешься. Я просто буду, если ты не прогонишь меня – а сейчас есть и такой вариант будущего – находиться где-то неподалеку. И когда будешь сомневаться, не сможешь сам прийти к четкому решению – обращайся ко мне, и я тебе помогу. Либо очно, либо… найду способ, в общем.
- Это сильнейшее искушение. Зачем ломать голову и думать, если можно спросить у тебя и разом узнать.
- Во-первых, я не смогу тебе советовать в целой куче вопросов. Я понятия не имею о военном деле и прочей ерунде, которой ты увлечен. Так что рассчитывай только на себя, но, если терзают сомнения – зови: я постараюсь помочь в рамках, скажем «вот этих парней с длинными палками не ставь налево – что-то темное над ними вижу». В случае осознанных видений, я буду мягко подталкивать тебя сама – но не бойся – не прямым текстом, лишая тебя выбора… Ну, а во-вторых, это ведь и есть величие: иметь возможность многое узнать, но устоять от искушения, все решить самому, а потом разве что получить мое ненавязчивое одобрение-неодобрение.
***
Амаранта стала тем, в ком отчаянно нуждался Гамилькар после своего утверждения в роли лидера целой нации. Если до этого его путь был сравнительно прямым и простым, то теперь открывалось такое огромное поле действий, что заблудиться в решениях было чрезвычайно легко. Молодой, горячий, привыкший к наставникам, а потом переросший их, Большой пун был слишком далек от мистики и веры в богов, чтобы не наломать дров, ведя за собой бурлящую нацию. И ненавязчивая советница появилась до неприличия кстати. Ее пол, возраст и манера поведения (несмотря на весьма стервозный характер) позволяли не чувствовать хоть какой-то конкуренции – Амаранта постоянно подчеркивала свою скромную роль, все лавры априори отдавая молодому правителю, а сама –довольствуясь простым исполнением родовой клятвы.
Собственно, заслуг Гамилькара это никак не умаляет. Все по-прежнему висело на его могучих плечах и его же личной харизме. Да, это Амаранта посоветовала не торопиться с атакой на белых, а начать переговоры с иберийцами. Но ведь сами переговоры долго и утомительно вел именно Гамилькар!.. И только его блистательные действия во главе общего войска предопределили исход сражения с саксами… Да, это именно Амаранта неожиданно подарила Большому пуну прекрасного иберийского жеребца. Однако это Гамилькар не только правильно понял намек-подсказку, но еще и воплотил совет в жизнь, за считанные годы внедрив в свою армию новую полноценную единицу – всадников…
Славный тандем… Они были вдвоем на Мефале, когда заключались исторические договоры на поставки в Нумидон рекордного количества мифрила для облегченных доспехов. Они были вдвоем, когда на их корабль напала саксонская мини-эскадра, метившая именно в сердце пунов, но получившая неожиданный отпор от оказавшейся рядом с Гамилькаром могущественной чародейки, одной песней заставившей саксов сражаться друг с другом на взаимно врезающихся под порывами ветра кораблях…
Гамилькара и до этого, и особенно после – не покидало ощущение, что советница владеет информацией (и силой) с запасом, однако без налета подозрения, будто она что-то не договаривает. Это было приятное чувство понимания: наставник просто хочет, чтобы ты сам пришел к идеальному решению, которое, быть может, окажется даже лучше, чем думал он. И хотелось из кожи вон лезть, чтобы выбрать именно такое решение.
Амаранта не всегда была рядом. Она могла преспокойно удалиться в какое-нибудь путешествие, имела свою, вполне богатую, личную жизнь, еще до встречи с Большим пуном родив почти подряд двух очаровательных девочек от какого-то загадочного александрийского мистика и ахейского философа с галльскими корнями. Во время будущих походов Гамилькара советница тоже нередко будет оставаться в своем домике на северном побережье, занимаясь девочками. Однако, во-первых, в этих случаях она отправляла с полководцем своего забавного волшебного фамильяра, через которого оставалась на связи, а во-вторых, обязательно появлялась и сама – ровно за секунду до момента, когда ее отсутствие становилось невыносимым.
Яркость советницы немного мешала Гамилькару найти достойную спутницу жизни, хотя Амаранта жирной линией поведения всегда подчеркивала свой сугубо дружески-советнический статус, а в случае появления кандидаток на место в сердце молодого Барки – как будто исчезала, становясь «серой мышкой», неспособной затмить даже рядовую нумидийку.
И все же в любви Гамилькару не слишком везло. Встречая ярких дам, он замечал, что почему-то не хватает то глубины чувств, то ощущения семейной гармонии, впитанного им в раннем детстве. А чувства к неярким быстро проходили в силу их неспособности поддерживать уровень личности самого полководца.
Амаранта окончательно оставит Гамилькара, когда ему исполнится сорок пять. Это ни в коем разе не будет разрывом – советница объяснит, что наступают времена, когда ей надо сосредоточиться на собственном роде, а королю можно целиком положиться на личную волю.
- Мне перекрыли все каналы, по которым я могла видеть связанную с тобой и пунами информацию, - улыбнулась она. – Значит, моя миссия закончена… И надо заняться концентрацией своей силы, которую мне когда-нибудь очень-очень нужно будет кое-кому передать…
***
После совета еще молодой Амаранты насчет иберийцев, Гамилькар долго думал. Эйфория встречи с советницей-чародейкой помогла быстро перезагрузиться, но необходимо было четко определить ключевые позиции переговоров уже сейчас – ведь речь шла о взаимоотношениях с народом, с которым придется делить Мавританию, возможно, многие века.
Тем более что момент для переговоров стратегически был не особо удачным. Иберийцы имели возможность выбирать союзника, и хоть было понятно, что саксы для них союзник паршивый, но кто сказал, что в восприятии формирующейся западной нации пуны, пусть разово, но относительно недавно и очень резонансно познавшие вкус иберийского мяса, воспринимаются более положительно?..
Гамилькар продумал посыл переговоров, посоветовался с Амарантой и через два месяца подготовки лично отбыл в Толедо во главе пятитысячного отряда элитных частей Нумидона.
***
Иберийцы, не успевшие собрать по-настоящему боеспособное и главное – мобильное – войско, тревожно прислушивались к птицам, седой отставной военачальник выставил перед главным входом (воротами это было не назвать) обеденный стол, выполняя условия шутливого договора. Но на переговоры никто в Иберии не надеялся. Контакты с саксами наладиться не успели, налеты бушменов не давали сосредоточиться на подготовке, и в достаточно смелых иберийских сердцах вовсю резвился трепет перед наступающим войском непобедимого Гамилькара.
Усиливало тревогу то, что никто из разведчиков не предоставлял данных о войске. Они просто бесследно исчезали, и потные руки воинов, сжимающие копья, нервно дергались, пока уши слышали топот приближающейся махины.
Тем сильнее был эффект чуть ли не катарсиса, когда самым зорким удалось разглядеть в руках пунов зеленые ветви. Шорох «они с миром!» - горячей, расслабляющей волной пронесся по рядам, многих доводя до слез. Гамилькар вместе с группой солдат подошел к вышедшим навстречу военачальникам и лично передал зеленую ветку одному из них.
- Меня тут должен был старый знакомый ждать, - улыбнулся он, всматриваясь вдаль. Военачальник, взявший ветвь, расплылся в улыбке:
- Ждет. Переживает, что рис остынет.
- Что ж… Если никто не против, я пойду отобедаю с ним, а мои братья пока поздороваются с вашими.
***
Пока воины в вольной манере подходили к иберийским солдатам и вручали им зеленые ветви, Гамилькар действительно отобедал с седым военачальником. После чего встал среди бойцов.
- Если кто-то решил, что мы пришли с миром, то это не совсем так, - громко сказал он, заставляя холодок пробежаться по сердцам защитников. – Мы пришли не с миром. А с дружбой!.. Мир – это вынужденное отсутствие войны. А дружба – это совместные деяния, после которых воевать не поднимутся руки. Я привел с собой настоящую армию – армию, в которой кроме умелых бойцов идут десятки и сотни кузнецов, плотников, философов, поэтов, музыкантов и прочих достойных людей Нумидона. Они принесли с собой не мечи, а плоды своих трудов, которые хотят подарить своим иберийским коллегам, и надеются обменяться ценным опытом… В нашем прошлом было немало крови, но я бы очень хотел, чтобы дальнейшие отношения иберийцев и пунов были наполнены дружбой, доверием и совместным трудом. Некоторые уже успели познакомиться, - он сделал жест, и из строя вышло около сотни иберийских разведчиков, - мои соратники за время дороги успели пообщаться с вашими воинами и поделиться некоторыми секретами, которые, я надеюсь, помогут вам в тех кампаниях, в которых вы решите обойтись без нашей помощи… Делиться секретами – это наше решение, которое поможет избежать недоразумений. Ведь смысл будет нам с вами воевать, если мы будем знать все ваши хитрости, а вы – все наши. Я от всей души прошу вас отбросить страхи и пустить нас в город на недельную фиесту, в ходе которой произойдет обмен опытом между нашими народами. Все это время я готов предоставлять вашим военачальникам все имеющиеся у меня данные о саксонских лагерях на случай, если вы захотите помочь нам изгнать с острова этих чужаков. Пунский восток, иберийский запад, дикарский буш – если вы не против такой Мавритании, то ждем приглашения в Толедо. Если против – мы уйдем…
***
Ну а как могли иберийцы выбрать второй вариант?
***
Через месяц сводная пуно-иберийская армия катком проехалась по северному побережью, бесследно втаптывая в землю саксонские лагеря. Пираты зубами цеплялись за райское побережье, согнали сюда все свои силы, и в некоторых местах упорно сопротивлялись, имея удобный бонус в виде кораблей, на которых отплывали от берега и отстреливались из дальнобойных арбалетов. Здесь очень пригодились тугие тисовые луки иберийцев, засыпавшие корабли горящими стрелами… В остальных случаях решающую роль играла, конечно, превосходная пехота пунов, однако победу никто не делил на вашу и нашу – эйфория дружбы хохотала в сердцах двух народов, закрепляющих эту дружбу совместным кровопролитием.
***
Нельзя не упомянуть и то, что именно после последнего, как водится, самого жестокого боя, в прекрасной живописной бухте, в шутку названной Гамилькаром «Лоном», было принято решение заложить здесь крепость. Гамилькар позволил себе назвать ее в честь отца – Барса (капризная буква «с» как только ни произносится: в Абиссинии отца Гамилькара называли Барша, в Нумидоне – Барка, а в Иберии – Барса. Последний вариант был выбран как символ компромисса: название в честь пуна, но с иберийским произношением).
К этой крепости мы еще вернемся позже. А сейчас просто упомянем, что первым ее комендантом стал воин Гифре – галло-иберийский полукровка, живший в лесной деревушке неподалеку и очень отличившийся в этом последнем бою. Население было крайне смешанным, но в первое время доминировало одно из независимых переселенческих племен, катов, не признававших себя иберийцами, зато охотно согласившихся взять на себя первичное обустройство крепости под руководством пуно-иберийских ремесленников.
Тогда было невозможно представить, что именно эта крепость спустя 30 лет станет одним из главных яблок раздора между двумя подружившимися народами.
***
Вот так, вместо затяжной войны за остров, Гамилькар, по сути, овладел им; в том смысле, что его народ мог спокойно развиваться, не боясь никаких угроз. Иберийцы же оказались открытыми и честными союзниками, в эйфории национального самоопределения, окончательно сформировавшегося как раз после окончательной победы над саксами, охотно обменивающиеся своими, весьма дополняющими пунов, находками и технологиями.
***
Правда, иберийских луков среди этих технологий не было. Белые иммигранты Мавритании еще в первые десятилетия пребывания на острове по достоинству оценили качества мавританской разновидности тиса, позже названной как раз «иберийским тисом». Дерево обладало отличной упругостью и одновременно прочностью, и саксы быстро возненавидели это главное препятствие на пути к тотальному подавлению племен переселенцев. Пуны попробовали перенять эту технологию еще давно, но тис в их части острова не рос, а потому пришлось использовать то, что было под руками, и больше развивать мобильность бойцов – чтобы не вступать в затяжные перестрелки с лучше экипированными лучниками иберийских племен.
Теперь же иберийцы делились как тисом, так и особенностями его превращения в наиболее хороший лук, но сам этот лук – почти без исключений длинный и тяжелый – уже не вписывался в военную доктрину Гамилькара. В армии пунов просто не было места «тяжелым» стрелкам. Гамилькар главными качествами своей будущей армии считал мобильность и универсализм. Он уже выстраивал в голове порядок своих действий на ближайшие десятилетия, а потому понимал, что в скором времени ему и его армии предстоят длительные походы в далекие земли. Водить с собой большую армию он не хотел, а значит, надо было иметь под рукой действительно универсальных бойцов, способных на скоростные переходы по пересеченной местности. И узко квалифицированным стрелкам из длинных луков (и ведь не факт, что в походах нужные деревья будут под руками, чтобы обновлять луковый арсенал) в такой армии места не было.
У Гамилькара основными стрелками были разведчики и гвардейцы. Разведчики пользовались короткими луками, уповая на точность и фактически гарантированный первый выстрел. Возможность вести длительные перестрелки была для них куда менее приоритетной, нежели мобильность и незаметность. Им было легче подойти незамеченными поближе и выстрелить из засады наверняка, чем таскать за собой громоздкие тетивастые палки ради преимущества в дальности и силе выстрела. Тем более что сила и вовсе была практически не нужна, так как никто из основных врагов серьезными доспехами не пользовался… Начнись у пунов война с эльфами, и тактику пришлось бы, конечно, перестраивать – ведь эльфы и в лесах ориентировались лучше, и стреляли точнее – то есть козыри разведки у Гамилькара сразу бы были биты. Но задачи решаются по мере поступления: в то время с эльфами не было вообще никаких контактов, а когда война чисто гипотетически станет возможной, Барка уже выстроит армию, которая будет обладать слишком большим количеством козырей, чтобы они могли быть биты все сразу.
Что касается гвардейцев, то у них короткий лук был вспомогательным оружием – просто на случай необходимости. Они умели стрелять на средние дистанции достаточно точно, но тисовый, скорее всего, в большинстве своем не согнули бы и процентов на семьдесят. Длинный лук требовал особой верности и постоянных тренировок, на которые у универсальных солдат Гамилькара, обучающихся целому ряду вспомогательных навыков и умений, попросту не было времени.
Впрочем, через пару лет после начала дружбы полководец придумал, как убить двух зайцев и не только освоить, как ни крути, полезное искусство дальней стрельбы, но еще и гладко решить проблему эмансипации определенного процента пунок. Гамилькар, словно вопреки образу своей матери, как-то не особо воспринимал женщин-воительниц. Он признавал их достоинства в отдельных областях боевых навыков, заочно уважал амазонок, но в доброй половине своих речей старался настроить пунских дам на другие ценности: на создание уюта для мужчины, на рождение и воспитание сразу нескольких детей, на увлечение искусствами…
- Доблесть, слава, пун, путь, сверхчеловек… - говорил он. – Это все не только слова, но и мощные источники для мотивации: как воинов, так и мирных мужчин. Но какими бы красивыми и хорошими ни были наши цели, главная мотивация для мужчины – это женщина. Его женщина!.. Та, которая уже его, и та, которая может стать его!.. Все наши великие цели – очень глубоки, и не всегда получится ощущать при себе их величие и мощь, а силы надо откуда-то брать. И женщина в этом случае – идеальный образ, заставляющий собираться с силами и брать себя в руки. Торговец уже соберется домой, но останется на лишний час, подумав, что так быстрее заработает на подарок для любимой. Раненый воин сцепит зубы и продолжит сражаться – чтобы с честью вернуться домой, увидеть любимую и в ее глазах – гордость за него… Да что я говорю? Вы это и без меня знаете… Так вот. Тем больше ответственности ложится на наших женщин… Вскоре мы отправимся в поход, который может не просто долго продлиться, а стать целой цепью походов пунов совершенно разных профессий в разные уголки Вендора. Нам нужно обмениваться опытом не только с Иберией, но со всем миром!.. Становиться частью этого мира, но не сливаться с ним – не терять собственной сути. Тысячи пунов будут отправлены на месяцы и годы в неведомые нам города. Это непростое испытание для каждого – оказаться в совершенно иной системе, среди белых людей, веками воспитывавшихся в других условиях. Будет крайне сложно сохранить в себе пунскую суть, а заодно и непреодолимое желание вернуться назад, а не бросить все ради вкушения ранее недоступных развлечений белых людей. И я уверен, что, когда из сердца такого пуна постепенно ускользнут все наши великие идеи и цели, в нем все еще сохранится образ любимой женщины. Которая любит, ждет и обязательно наполнит счастьем и тело, и душу мужа после его возвращения… А теперь представьте, какими должны быть наши женщины, чтобы их образ оказывался сильнее образов тонких, умных белых дам?.. Не надо соревноваться с ними в том, что они впитывали веками. Чтите нашу собственную традицию, нашу особую пантерную женственность и нашу собственную мудрость. Но ни на мгновенье не останавливайтесь в собственном развитии, иначе ваш образ померкнет в сердце вашего мужа, и он будет потерян не только для вас, но и для Нумидона.
Конечно же, в этой, как и в некоторых других речах Гамилькара, отчетливо прослеживались мысли, высказываемые в частных беседах мудрой Амарантой. Она же посоветовала и решение с небольшим, но активным слоем женщин, склонных к физическому развитию, что и привело к созданию боевого подразделения городских лучниц. Гамилькар к тому времени окончательно определился с развитием социальной специализации пунов, и мавританские «амазонки» нашли свое место в этой схеме.
- Я неоднократно говорил вам, - вещал лидер нации, - что каждый должен найти именно свое место в нашем обществе. Мы никогда не будем военной нацией!.. Война – удел небольшого количества людей, испытывающих к сражениям страсть. Нет никакой нужды создавать огромную армию – мы мирный народ и воевать будем только в крайних случаях. А армия – требует войн!.. И стоит нам перестараться с количеством бойцов на душу населения, как тут же начнут чесаться руки, и повод для войны обязательно найдется. И для войны – совершенно ненужной, развязанной лишь потому, что большая армия требовала оправдания своего существования… Война – это в первую очередь разрушение, а пуны должны стать нацией созидателей! Поэтому на каждого воина у нас должно быть несколько земледельцев, ремесленников, торговцев, мудрецов и поэтов.
- У каждого – свой трон! – почти хором раздавалось из толпы.
- Совершенно верно, братья мои!.. Свой трон и свой путь – есть у каждого пуна!.. И пуном может считаться лишь тот, кто нашел свой трон, осознал свой путь и радуется каждому шагу на этом пути.
- Ты этого не знаешь, - шепнула на ухо (на расстоянии, конечно) Амаранта, - но ты изобрел для себя ханьскую систему Дао – одну из лучших жизненных систем в Вендоре.
- Так вот, - незаметно улыбнулся Гамилькар. – Я не сомневаюсь, что небольшая, но собранная из прирожденных воинов армия будет намного эффективнее, чем аморфное огромное войско, в котором из луков стреляют крестьяне по призванию, а мечами машут те, кто должен был бы быть торговцем… Поэтому в ближайшее время будет создана система раскрытия таланта – когда уже в детстве специальные мудрецы будут определять наибольший талант ребенка, чтобы своевременно направить его развитие в нужную область… И в связи с этим хочу сообщить, что если у девочек будет найден воинский талант, то они получат возможность его развить. Вы знаете, что я не сторонник воительниц, но раз мы создаем единую систему, то исключений быть не должно – нельзя отбирать трон воительницы у женщины, рожденной ею быть… Однако сразу скажу: в постоянной армии женщины служить не будут!.. Армия должна быть монолитной!.. И в нашем обществе это будет мужская армия… Женщин же будут обучать стрельбе из длинных иберийских луков. Это непростое дело, требующее постоянных тренировок с детства. Зато через несколько лет мы получим от сотен до тысяч лучниц, способных защитить Нумидон дальнобойными стрелами. Вы не раз слышали от меня, что мужчина, сражающийся за свою слабую женщину – сильнее, чем мужчина и женщина вдвоем. Но если в женщине живет воин, то не нужно этого воина хоронить – в крайнем случае, пусть он умрет в бою с самим собой, не выдержав тренировок, а несостоявшаяся воительница еще успеет найти свое истинное призвание!.. С завтрашнего дня начинается отбор девочек в школу городских лучниц, а на сегодня – всё!.. Ищем свой трон и славим Нумидон!..
***
Наверное, можно догадаться, что этот ход таил в себе хитрость, и Гамилькар специально выделил для девушек наиболее монотонную и трудоемкую воинскую дисциплину – освоение длинного лука… Он в этом не ошибется – подавляющее число мнивших себя воительницами девиц не выдержит этой луковой проверки и займется поиском более женственных талантов. При этом восемь сотен терпеливых, стойких и сильных нумидийских лучниц через семь лет будут способны отразить нападение на город нескольких тысяч условных саксов.
***
Так иберийские луки нашли свое скромное место в Нумидоне.
Куда более простым и ключевым оказался путь другого новшества, внедренного при помощи белых мавританских друзей.
Тем, кто знаком с миром Вендора, наверняка показалось странным полное отсутствие намеков на визитную карточку пунов в глазах большинства народов мира – знаменитую нумидийскую конницу. Но это объективная картина, в которой самое удивительное – это факт возникновения отменной конницы фактически на пустом месте: без малейших традиций, как оно обычно происходит.
Кони в Мавритании появились одновременно с первыми белыми переселенцами, позже превратившимися в иберийцев. Поскольку перли в Мавританию представители самых разных народов, то и лошади здесь появлялись от степных до самых настоящих «абиссинцев», как правило, украденных перед побегом в «новый свет». Ясное дело, что большинство лошадок в непривычном климате дохло, но, во-первых, суровые климатические условия выживания служили отличным естественным отбором, а во-вторых, выживать хотя бы сильнейшим позволяла скромная роль лошадей в праиберийском быту. В бой их не брали (в лесу роль всадников резко падала), в тяжелых работах – не применяли: берегли и жалели, зато много и активно использовали как хобби. Верховая езда стала в Иберии развлечением и способом быстро, но без паники, добраться из одной деревушки в другую…
Такое сочетание щадящей эксплуатации, буйного смешивания кровей и природно-климатического отбора привело к тому, что к рождению Гамилькара в «почти уже Иберии» появилось несколько видов лошадей, одна из которых даже стала выделяться как порода. В деревушке Андалус, куда в последние века съезжались беглые кельты (жертвы постоянных войн), чистокровные кельтские скакуны дохли, пока их не стали скрещивать с более выносливыми лошадками. Результатом стала порода пураразов, или бетисов – лошадей невысоких, но очень красивых, широкогрудых и мощных.
Гамилькар после старта дружбы с Иберией сразу по-хорошему влюбился в пураразов. В Искре он брал уроки верховой езды у хозяина одной из немногих лошадок, но теперь перед глазами возникла перспектива полноценного «оконячивания» пунов – ранее совершенно неверховой нации.
Обожателю мобильности, ему крайне не хватало в армии такой боевой единицы, как конница. Ясное дело, что внутри Мавритании это было совершенно лишним – сплошные леса и тактика скрытых жалящих атак, которой пользовались все ее жители, не давала всадникам никаких преимуществ. Но Гамилькар-то мыслил другими масштабами и прекрасно осознавал, что в случае боев на материке – его партизанская тактика мобильной пехоты совершенно неприменима к вероятным боевым задачам. Для того, чтобы быть идеальной, его армии не хватало, и не хватало смертельно – именно конницы.
Поэтому с первых недель дружбы в Нумидон потянулись пураразы в компании иберийских мастеров верховой езды, которым предстояло фактически с нуля обучить этому искусству темнокожих друзей. Ясное дело, что дойкой это не будет – Нумидон в большинстве вопросов стоял на несколько ступеней выше Иберии, и за лошадей расплачивался щедро: как знаниями, так, что чаще – технологиями и товарами… Понятно, что полноценную конницу Гамилькар получил только через три года – конницу, не опробованную в боях, в отличие от пехоты, которая активно тренировалась на диких племенах Нигера. И эта конница, естественно, была пока совсем не похожа на великих «чемпионов», которым предстояло завоевать всеобщее уважение уже через несколько лет. Пока – просто всадники в обычных доспехах с обычными мечами и с необычной интенсивностью тренировок.
***
Параллельно с активным внедрением лошадей в жизнь пунов, Гамилькар огромное внимание уделял другому виду транспорта – кораблям. К стыду пунов, в Нумидоне не сохранилось ни одной верфи – единственная, построенная еще давным-давно «пришельцами 21-го», была сожжена в мутные годы фанатами одного из нацистов, пытавшегося таким образом показать, что пуны обиделись на белых. Традиции не были совсем уж потеряны в веках – каких-то сорок лет назад были построены добротные триремы для Черной флотилии, но с тех пор не был спущен на воду ни один корабль, а значит, корабельного опыта у ныне работающих плотников не было никакого.
Гамилькара такое совершенно не устраивало.
Как уже говорилось не раз, Алмазная бухта была кошмаром для лоцманов, и шанс, что корабль дойдет до причала, равнялся процентам пятидесяти, не более – это в идеальных погодных условиях. Было решено использовать такой фактор как сильную сторону.
- Смотри, - делился соображениями с Амарантой лидер пунов, - Алмазная бухта – фактически односторонняя. В нее сложно войти, но выйти в любом случае легче… Мне кажется, это очень удобно – такие односторонние ворота в мир. Когда же мы наладим двусторонние отношения с другими странами, то наши лоцманы будут встречать их корабли у входа в бухту и проводить мимо камней. Зато никакой флот не войдет в Нумидон морским путем – в лучшем случае, сможет высадить десант в двух днях отсюда – возле Лоо.
Амаранта кивнула, а через неделю в Нумидоне мистическим образом появились трое ахейцев, которых она убедила отправиться в интересное путешествие сквозь астрал – в город, который спустя несколько лет станет настоящим портом. Мотивация в духе «идеальный шанс встать в начале великого начинания» сработала, и ахейские инженеры, получившие в свое распоряжение несколько тысяч зудящих от желания работы рук, принялись строить сначала верфь, а потом и корабли.
То ли финикийские гены сказывались в пунах, то ли систему удалось создать идеальную (а Гамилькар и здесь, как в любом деле, применял свою любимую «боевую» единицу – командира: человека, быстро вникающего в суть дела и оперативно раздающего команды трудягам, что было в новинку для не привыкших к менеджерству ахейских инженеров), но комом не вышел даже первый морской блин. Пробная трирема показала вполне сносные качества, и стала учебной моделью для обучения лоцманов.
Впрочем, ко времени, когда теми была составлена подробнейшая карта фарватера, верфь уже сосредоточилась на кораблях другого типа, которые с самого начала выбрал для своих целей Гамилькар.
Это были пентеры… Ахейцы не удивились такому заказу лишь потому, что с первых минут поняли: они попали к человеку особого масштаба. Как так – сразу строить ударный флот?.. Необычно, мягко говоря. Но лидер пунов не собирался скрывать от наемников своих планов:
- Времена «много помалу» для нас прошли. И управлять двадцатью большими судами – проще, чем сотней мелких. К тому же у нас не так много людей, способных управлять судном: и так мои помощники днями напролет сидят в Барсе и завлекают в Нумидон мореплавателей, которые услышали о развивающемся порте и приходят туда из любопытства. Ну и, конечно же, дело в том, что мелкие корабли нам пока просто не нужны: для мелких нужд хватит пока саксонских ладей, пригнанных к Барсе, а главная наша задача – как можно скорее выйти в мир. Некогда размениваться – через три года мы должны иметь два десятка пентер для первого путешествия.
***
Инженеры не подвели, и через три года десять тысяч пунов отправились в первое путешествие на 21-м корабле. Половину мест у весел занимали бойцы, чтобы экономить место – ведь никто, кроме загадочно молчавшей Амаранты, не знал, что ждет пунов в этом путешествии.
***
Самое время сменить стиль повествования на более панорамный – ведь иначе описание событий и явлений займет слишком много страниц. А потому придется отмечать лишь самое основное. Тем более что с точки зрения общей стратегии теперь менялось мало – так вышло, что все зрелые действия Гамилькара стали просто гармоничным и логичным продолжением ранее намеченной философии.
Он все так же, вместо «разделяй и властвуй», использовал «объединяй и дружи». Все так же играл на эффекте катарсиса, когда после эффектного выхода мощного войска всей душой говорил о мире и дружбе. Все так же дополнял слова делами и так же внимательно прислушивался к советам Амаранты.
***
Его войско, с каждым новым походом все более полное людей мирных профессий, целиком разделяло взгляды лидера. Наверное, ничего не происходит просто так, и годы агрессивного хаоса тоже сыграли свою полезную роль. Во всяком случае, пуны за то время основательно спустили пар агрессии и теперь, не тая злобы к неведомым народам, радовались всякий раз, когда встречи с населением того или иного региона завершались началом новых товарно-культурных отношений, а не кровопролитием.
Впрочем, случалось всяко. Тот самый первый поход, а точнее, его вторая половина – был очень даже окрашен в цвета крови. Другое дело, что этот кровавый цвет отдавал таким мощным золотым отливом, что помог в дальнейшем избежать многих подобных моментов.
Все дело в том, что Гамилькар продолжал держать эйфорию в руках и спокойно следовал от цели к цели. Так хотелось сразу поплыть в славный Дорион, в богатый Нартекс, в загадочный Кносс… Но Большой пун понимал, что для таких визитов – еще не время. Трагедия Черной флотилии, кроме надменного расизма белых, показала еще и то, что в мире правит философия обмена. Объективно говоря, участникам черной флотилии было что взять, но что они могли дать сами?.. И о каком равенстве может идти речь, если пуны на момент первого Большого путешествия все еще не могли предложить ничего принципиально нового основным мировым столицам?..
Стало быть, нужно было начинать с менее известных мест. Например, с другого южного острова, Картахены, исследованного очень слабо… Первый поход Гамилькара являлся чисто исследовательским путешествием, и маршрут оказался выбран просто идеально.
***
Картахена веками отпугивала всех своим сложным климатом и буйной растительностью. Ходили слухи, будто диковатые народы, чьи представители в малых количествах легко вывозятся с окружающих остров крошечных островков, в больших количествах не только опасны, но и страшно агрессивны. И эти слухи значительно перевешивали информацию о владении этими племенами нестерпимо большими золотыми запасами. Получалось так, что у малых народов для проверки этого не хватало сил, а большие просто не собирались мелочиться и разменивать свою мощь на всякие слухи . Так уж вышло, что у больших держав довольно давно наметился статус-кво: приблизительный военный баланс. И ослаблять свои позиции на все то время, которое мог продлиться поход сквозь кошмарные джунгли Картахены, не рисковал никто.
Гамилькар же даже не задумывался, когда от картахенских амазонок-вираго из городка Рио узнал, что в джунглях живут сотни тысяч дикарей-насканцев. Что особо делает ему честь, он и пошел туда не за золотом. Он просто хотел подружиться с этими племенами так же, как подружился с прибрежными жителями – сапотеками, гуарани, лодейро и теми самыми вираго.
Однако сделать этого не удалось. Дикари не привыкли, что сильные бойцы могут ходить в таких больших количествах (амазонки справлялись с десятком насканцев каждая, но амазонки исчислялись максимум сотнями, а тут семь тысяч человек… (три тысячи остались на берегу)). Они собрали целую тучу вояк, напали без предупреждения (это не значит, что Гамилькар не владел всей информацией о нападавших), и потерпели жестокое поражение. Пуны, четко следуя командам не убивать раненых, не брать в плен, пошли дальше, дважды пытались начинать переговоры, но так и не нашли отклика.
Итогом стала еще одна битва. С приблизительно таким же числом врагов и точно таким же исходом. Дикари ничего не могли противопоставить слаженной машине пунов. Их главное оружие – отравленные колючки – застревали в легких, но прочных кожаных доспехах, приготовленных специально для южных сражений. О внезапности не было и речи – разведка Гамилькара работала, как часы. Жары, зарослей, длительной резни фанатичных дикарей – этого пуны не боялись, так как подобное было обыденной декорацией боев с зулусами на родном острове…
Одним словом, пуны прошли по джунглям, полным дикарей, как нож сквозь масло. И были за это вознаграждены встречей с главным городом воинственного племени тольтеков – Теотиуаканом. Количество золота в этой огромной двойной агломерации, довольно явно превосходившей по уровню развития уровень самих тольтеков, было просто запредельным. Гамилькар даже пожалел, что оставил на берегу всю конницу. С другой стороны, тут же успокоился, решив, что рисковать отличными скакунами ради роли транспорта – неразумно. Да и зачем, если враг был рассеян, обратная дорога не обещала неприятностей, а пуны шли в поход налегке и теперь могли нагрузиться по-максимуму – благо природная выносливость и сила никуда не делись за годы ремесленно-культурной революции.
Перед уходом из временно оставленного дикарями города Гамилькар заявил своим воинам, что это последний поход сюда за золотом.
- То, что мы здесь нашли – это подарок высших сил за нашу любознательность. Но, получая подарки от небес, самое главное – вовремя остановиться и начать отдавать что-то взамен!.. Если мы возьмем больше золота, то обязательно решим, что все можно купить. И вместо развития получим повальную лень. Все, что мы привезем в Нумидон – пойдет на развитие города. На эти деньги мы пригласим мастеров, которые будут учить нас созидать. Это высшая цена для золота… Кто считает иначе, должен оставить здесь то золото, которое он несет в Нумидон, после чего может взять себе все, что увидит и захочет взять. Исключительно для себя. В любом количестве!.. Но в этом случае, он не будет иметь права нести в Нумидон нашу общую добычу и потом, глядя на растущий, выстраивающийся город, будет знать, что в этом нет его заслуги, что он посторонний в этом торжестве развития, а значит – чужой… Не изгой – я запрещаю подвергать таких людей травле, ибо то, как будет грызть и травить их собственная совесть – намного сильнее и печальнее.
Никто не снял с себя общей ноши, за что уже в порту (если так можно назвать небольшую пристань в Рио) Гамилькар разрешил каждому взять лично себе что-нибудь из золотых изделий.
- Подарите женам и детям! – улыбнулся Гамилькар, отдавая свою собственную часть добычи Амаранте – для одной из ее девочек.
***
Добыча из Теотиуакана дала мощный толчок развитию пунов. Тем более что потомки лучших торговцев древнего мира распорядились ей очень умело. Они не покупали товары, они покупали технологии, и те окупались крайне быстро с учетом всеобщей трудовой революции. Следом за первым путешествием состоялось второе (как только было учтено все золото и расписан план первого его вливания в экономику Нумидона и инвестиций в дружественную Иберию). И второе стало – флотилией надежды. Не для Нумидона, а для белых людей, желающих творить, но не знающих, где и на что.
Пророки часто не имеют отечества. Сотни изобретателей, мастеров, инженеров не получили поддержки в родных городах и странах и теперь откликались на слухи о том, что в Мавритании нуждаются в их услугах, готовы хорошо платить и реализовывать самые смелые задумки. Понятно, что просто слухами много народа не соберешь – только самых прожженных авантюристов. Для этого и совершала свое путешествие флотилия надежды.
Двадцать одна пентера входила в порт, Гамилькар лично встречался с главами городов и предлагал ошарашенным белым дружбу. Он нарочно не демонстрировал какой-либо роскоши или блеска, чтобы в сознании белых пуны не закрепились как богачи, не знающие куда потратить шальные деньги. Напротив, он честно показывал макет Нумидона, рассказывал, каким видит его в дальнейшем и спрашивал, чем могут помочь, и что хотели бы получить взамен.
Его люди вели себя скромно, с достоинством, но без напряжения – расистские выходки в порту они терпели стоически – как слон терпит тявканье шакала (эти слова Гамилькар им вбивал в головы не один год). Такая реакция быстро сводила выходки на нет – смысл дразнить того, кто абсолютно не реагирует?.. Все чаще задир одергивали свои: кто, начиная уважать спокойную силу чернокожих гостей, кто, побаиваясь, что армада терпит до поры до времени. Так как все это время сам Гамилькар проводил встречи с интересными людьми и выступал на публике с речами, вектор отношения все отчетливее клонился в сторону симпатии к гостям.
- Мы признаем свою молодость! – говорил пунский полиглот ахейцам, абиссинцам, кельтам, лаконцам и более мелким народам, чьи города встречались на пути флотилии. – Мы готовы учиться у вас и хотим, чтобы это делали вы сами, ведь совместная учеба поможет нам окрепнуть в роли друзей, дабы не поддаваться мимолетным настроениям и избегать малейших конфликтов, которыми излишне переполнен Вендор… Нам хватает нашей земли – мы не хотим чужой. Нам хватает золота – нам не нужно ваше. Мы любим наших женщин и не нуждаемся в рабах – нам не нужны пленники… Мы просто хотим развиваться и расти!
- Считаете ли вы себя финикийцами? – спрашивали философы Ахеи и особенно – шейхи Абиссинии.
- Мы – пуны!.. В нас есть финикийская кровь и финикийская искра, а также финикийское семя, проросшее в Мавританской почве. Но мы не ищем своего величия в прошлом, а стремимся быть достойными его, строя будущее и радуясь настоящему.
- Вы готовы воевать, если придется?
- Конечно. Мой отец заслужил право быть выслушанным – шесть лет скупая нумидийские алмазы. Я заслужил его – военными успехами. Я уверен, что нас начали слушать лишь благодаря бойцам, прибывшим на пентерах вместе с основной нашей армией: мастерами, поэтами и мыслителями. Иначе эту армию наверняка постигла бы участь Черной флотилии.
- Если мы не станем дружить с вами – это будет достаточный повод для войны?
- Дружба – это свободный выбор. Мы не можем говорить: дружите с нами или давайте воевать. Воины здесь находились лишь для того, чтобы нас выслушали. Остальное – выбор каждого из вас. Мы же поплывем дальше… Наша дружба не предполагает никаких документов. Друзья не подписывают договоры и союзы, когда начинают дружить. Это удел торговцев, а не друзей. А всем таким документам – грош цена, потому как объявление войны разрывает все эти договоры.
- То есть вы общаетесь не так с государством, как с отдельными людьми?
- Как вам удобнее и привычнее воспринимать. Сами же мы говорим от имени каждого и всех вместе. Каждый наш мастер, который будет приглашен на учебу или работу, знает, что защищен всем Нумидоном.
- Вы не обижаетесь, когда вас называют черными?
- Мы относимся к этому просто. Когда кто-то блондин, и его называют блондином – он не обижается. Если же обижается, пусть станет кем-то еще, кто затмит в нем блондина. Например, философом. И тогда его будут называть философом, а не блондином. Либо вообще по имени, если он заслужит это право… Если цвет кожи – единственное отличие пуна от белых людей, называйте его чернокожим. Ведь это правда!.. Если же он станет настоящим мастером своего дела, то сами не заметите, как перестанете считать темную кожу главным отличием.
- Просто до сих пор темнокожие люди чаще всего ассоциировались с дикарством, и в народе слово «чернокожий» несет оттенок пренебрежения.
- Тогда пуну придется стараться еще больше, чтобы завоевать уважение – это дополнительная мотивация. Не вижу здесь ничего плохого – ведь насчет дикарей это правда… С другой стороны – в глазах многих, наоборот, будет еще легче добиться уважения, так как сравнивать и оценивать неосознанно будут не по меркам белых, а по меркам дикарей. Лично я вообще не делю людей по цвету кожи, да и уверен, что среди пунов все чаще будут попадаться белые – мы не закрытая нация, и, уверен, многие белые захотят стать пунами.
- Что вы можете предложить миру?
- Готовность работать, готовность учиться и золото – для тех, кому недостаточно первых двух пунктов.
***
А ведь среди желающих отплыть в Нумидон тут же, нередко попадались другие – те, кому было достаточно, что его замысел воплотят в реальность. Зодчие, инженеры, мастера любых других сфер – они представляли помощникам Гамилькара свои проекты и задумки, после чего определялось, нуждается ли в этом Нумидон, и решались остальные вопросы. Всех, кто не успел познакомиться с флотилией надежды лично, заочно приглашали в Барсу или Нумидон.
И если первые договоры были навеяны больше личной харизмой Гамилькара, то уже через год, когда первые восторженные отзывы наемников дошли до большой земли, уже целые сотни творчески-ремесленных авантюристов хлынули в Мавританию. Кто-то из них оставался в уютной Барсе – там возможностей для реализации было не меньше, в то время как климат – чуть приятней, а люди – привычно белыми. Но большая часть все же следовала дальше – в Нумидон, где постепенно превращала довольно простенький городок в прекрасный каменный полис.
Естественно, пуны не только импортировали развитие. Больше всего внимания уделялось тем разработкам, которые были привязаны к родной местности. Приглашенные геологи искали места скопления полезных ископаемых, специалисты по дереву изучали местный дендрарий, разведав внушительные запасы каучуковых и эбонитовых деревьев, чья редкость в остальном мире делала цену на каучук и эбонит явно завышенной. Алмазов находилось все больше, а в горных районах обнаружили пласты качественной железной руды, лежащие очень близко к поверхности…
В считанные месяцы количество белых гостей Мавритании превысило число когда-то проживавших здесь саксов. Гамилькар, как раз завершив второе путешествие, надолго обосновался в городе, чтобы удержать ситуацию под контролем и не позволить воцариться хаосу. После волны полезных людей в Мавританию предсказуемо хлынула не меньшая волна пустышек: тех, кто ничего не умел, но надеялся урвать и свой кусок нумидийского счастья. Так что строгие законы, которые распространялись на всех проживающих Нумидии, оказались очень кстати: одно дело пуны, у которых существовал мощный идейный стержень, и другое – залетные «гастарбайтеры». Помогал полный государственный контроль над каждым объектом Нумидии – будь то шахта, карьер или кузница..
А вот в Иберии такого не было. Первые друзья не поспевали за резко прогрессирующими пунами и постепенно предавались негативным настроениям. Гамилькар держал ситуацию под контролем, несколько раз лично приезжал в Толедо, Андалус и даже более мелкие городки, вроде Виго. Но сделать ничего не мог: иберийцы не были готовы к скачку чисто психологически и идейно, а потому продолжали не просто не развиваться, а откатываться назад к тому моменту, когда начали дружбу с пунами. И тут некого винить. Пунам было некогда тянуть за собой младшего друга, а тому было просто не под силу угнаться за темпом Нумидона.
Все чаще в Иберию откатывались те, кому не хватило таланта, терпения или порядочности для успешной карьеры в Нумидии, но здесь удавалось найти себя. Не всегда в созидании – отбросов среди пришельцев тоже хватало, но постепенно количество перешло в качество, и младший брат сначала выправился в своем откате, а потом стал понемногу двигаться вперед, впитывая в себя как культурные, так и технологические изменения.
Вскоре как-то так само собой определилось, что самые талантливые приживались в Нумидоне и Барсе, а остальные – массово перли в Иберию. Молодая, многокровная нация не то чтобы с восторгом, но вполне гостеприимно принимала в свои ряды новую кровь, которая несла значительное разнообразие во всех отраслях: от созидания до преступности.
Главное отличие от Нумидона и Барсы было в том, что там развитие шло гармоничное: новое принималось или не принималось, в зависимости от соответствия уже найденным стилю, ритму и атмосфере. Иберия же впитывала хаотично, развиваясь скорее в эклектичную ширину, а не гармоничную высоту.
И если в отношении старшего черного брата иберийцы готовы были такое терпеть, то Барса, столь внезапно выросшая на ровном месте, иберийцев начинала раздражать. Сравнительно близко расположенная, но такая другая и удачливая, она все сильнее манила людей со всего мира и столь же сильно тяготила своим существованием ближайшего соседа.
Так часто бывает, и это еще сыграет свою роль через двадцать пять лет, когда Нумидон после исторического рывка откатится назад, в первую очередь, в области мотивации. Пока же соперничество Барсы с Толедо носило некритичный и местами довольно веселый характер.
***
Еще через пять лет Гамилькар предложит Иберии войти в состав Мавританской империи. Предложит не от внезапно возникшего имперского аппетита, а как раз с позиции благотворительности.
- Братья-иберийцы! – скажет он на главной площади Толедо. – Поймите нас правильно. Нам от вас сейчас особо ничего не надо. Но мы можем многое вам дать!.. Мы ценим ваш вклад в наш скачок и надеемся, что воцарение на вашей территории наших законодательных, торговых и ремесленных схем поможет вам совершить такой же!.. Это будет полная автономия: ваши традиции, особенности, культура – ничего из этого не пострадает, и все пожелания будут внесены в тот вариант закона, который примете вы. Просто таким путем мы сможем сблизиться еще сильнее, и вам будут доставаться не остатки со стола нашего развития, а полноценная доля разработок и схем, работающих у нас…
Иберия приняла предложение, но сама себя опутала десятками собственных поправок в общий закон и общие социо-торговые схемы. Слишком хаотичная, очень клановая, перенасыщенная излишним разнообразием, она оказалась чересчур громоздкой для полноценного слияния с Нумидией, что, конечно же, отрицательно сказалось на темпах роста во всех сферах. С каждым годом Иберия все больше становилась отсталой провинцией, накапливая потенциал зависти, который обязательно даст о себе знать в будущем.
***
Третье путешествие явилось демонстрацией того, что Нумидон стал полноценным членом семьи мировых столиц. По условиям частных контрактов, наемные мастера обязывались в большинстве своем не только созидать сами, но и обучать этому пунов. Те впитывали в себя знания и навыки ударными темпами, и когда с целым рядом государств и городов велись переговоры об обмене мастерами, темнокожих специалистов уже охотно звали к себе после демонстрации их способностей на общих фестивалях и ярмарках.
Белые мастера делились впечатлениями об интенсивной, но интересной и хорошо оплачиваемой работе в Нумидоне, заражая энтузиазмом новых творческих авантюристов, несмотря на то что, как и предупреждал Гамилькар во время первого визита – оплата опоздавшим мастерам обещалась в серьезно меньших размерах, нежели самым первым смельчакам.
- Это нормально: первая волна получала надбавку за риск, когда верила в себя и верила нам, отправляясь в черную неизвестность! – шутил лидер пунов, цвет кожи которого в посещенных городах замечали уже в последнюю очередь…
Кроме демонстрации развития, на этот раз пунам было и что предложить конкретно из товаров. Каучук, алмазы, эбонит – как простое сырье их никто не собирался везти: предлагались уже готовые изделия, созданные в Нумидоне приглашенными и местными мастерами. Пуны просто вырывались на мировую арену сразу в огромном количестве дисциплин. И с ними хотелось иметь дело большинству честных людей, которые четко понимали, что за каждого пуна, как и обещал Гамилькар, полную ответственность несет весь Нумидон. В то же время, преступники избегали каких-либо контактов с этими внезапными игроками, так как понимали, что Нумидон также и гарантирует защиту каждому…
А о том, на что способен Нумидон в такой ситуации, вскоре узнали все.
***
Кого больше всех бесило появление бурной черной реки на мировой карте, так это, естественно, Ланисту. Гамилькар, помня, как капитолийцы поступили с Черной флотилией, просто игнорировал Этрусский полуостров во время своих путешествий. Ланиста к тому моменту выходила в лидеры региона по военной мощи, собирала силы для экспансий и боролась с главной внутренней «бедой» - христианами, чье влияние росло среди люда так быстро, что недавно даже спровоцировало одну из черных страниц империи, когда солдаты третьего легиона, шедшего усмирять объявивший независимость Саул, разделились на сторонников христиан и их противников, после чего почти все полегли в кровавой усобице. Буквально перед этим в результате переворота преторианцев к власти пришел глуповатый выскочка Клавдий, который решил, что пришло время для демонстрации силы. На это были причины: история с третьим легионом, недовольство народа свержением вполне лояльного императора Тита, насмешливое игнорирование со стороны черных наглецов…
Клавдий был слишком склонен к самообману, а потому поверил в устаревшие сведения о несколько архаично экипированных солдатах Нумидона. Когда флотилия Гамилькара, возвращаясь из третьего путешествия, сделала остановку у побережья Фриланда, корабли капитолийцев перегородили ей дорогу, в то время как сухопутные силы подошли с берега.
В этот момент и сказалась интуиция Гамилькара, подсказавшая ему когда-то вариант с пентерами. От Амаранты он заранее знал о готовящейся атаке, а потому имел время на подготовку… Когда капитолийские триремы и биремы выставили свои носы, перегораживая морское отступление, мощные пентеры пунов с неожиданной прытью устремились прямо на них. Гребцы, которым Гамилькар заранее дал отдохнуть, всеми силами налегли на весла, разогнав боевые махины до максимальной в эту безветренную погоду скорости. Это было похоже на бой слонов с волками. Мощные эмболоны пентер в щепки разносили капитолийские триремы, а гребцы продолжали выкладываться, чтобы ни в коем случае не снизить скорость – тогда более юркие триремы получили бы принципиальное преимущество.
Готовившиеся к абордажному бою легионеры жались щитами друг к дружке, но не получали ни малейшей возможности для высадки на вражеские корабли, на высоких бортах которых за ночь выросли прочные штыри, делающие невозможной накладку абордажных «воронов», которые из-за них были обречены к фатальному для абордажников перекосу. Гребцы пентер во время опасного приближения редкой удачливой триремы, синхронно затягивали весла, лишая возможности сломать. И точно так же синхронно опускали снова, когда угроза иссякала, и нужно было вновь добавлять скорости.
Лучники пунов, не суетясь и не паля в щиты, следили, как «работают» небольшие катапульты под названием «Леопарды»: скорострельные, рассчитанные на точные атаки с малых и средних расстояний (Нумидон приютил полусумасшедшего изобретателя, который на радостях от готовности пунов реализовывать все его идеи, капитально разнообразил артиллерию Гамилькара). «Леопарды» посылали в борта трирем легко бьющиеся горшки с горючей смесью, заливающие при ударе борта, в которые и направлялись подожженные стрелы, заставляя заниматься пламенем и корабли, и облитых нефтяной смесью (с битумом и джутом) легионеров…
Это был просто разгром, тотальное уничтожение высокомерного флота Ланисты (именно высокомерие, а не блеф, позволило капитолийцам надеяться на то, что их небольшие суда сумеют устрашить пунов своим числом и угрозой абордажа). Прорвавшись в море, мавры скрылись из виду, дав возможность сухопутным войскам спасти уцелевших и понуро отправиться в Ланисту.
Однако это шествие было прервано ночной атакой. Высадившиеся в невидимом отдалении пуны сделали крюк и ударили по легионам оттуда, откуда уж точно никто не ждал – со стороны материка… Не умеющие верить в чужую доблесть, капитолийцы были и вовсе уверены, что пуны счастливы возможностью побега, а потому сухопутного боя не ждали. Разведчики, в принципе, были, но их ликвидировали бойцы разведки Гамилькара, умеющие действовать без шума и пыли…
В итоге, в двух легионах солдаты шли в походном, а не боевом строю, и некоторые даже не успели снять со спины щиты – настолько резкой была атака фактически свежих пехотинцев Гамилькара. Они действительно были хуже экипированы, уступали числом, нередко – и умением… Но их мощь и напор сделали свое дело – легионы оттеснили к берегу, где их уже ждали пентеры, с бортов которых полетели остатки горючих снарядов и посыпались подожженные стрелы.
Объятые негасимым огнем, обугленные легионеры, черные пуны, черная ночь, мрачные массивные силуэты кораблей, посылающих на берег смертоносные горшки с черной смесью… Это была самая черная ночь в истории Ланисты. Импульсивный Клавдий выпил яд, лишь только узнав о фиаско. Консулы предложили Гамилькару контрибуцию в обмен на гарантии, что он не пойдет на столицу…
Большой пун отказался, заявив, что каждая капитолийская монета пахнет кровью, а такие деньги Нумидону не нужны.
Эти слова были с восторгом встречены во всем средиземноморье. Все радовались появлению столь благородного противовеса растущему могуществу капитолийской империи.
***
Авторитет Гамилькара резко вырос именно после блестящего подтверждения мирных намерений демонстрацией силы. Причем силы как бы случайной, нечаянной, богатырской – в духе «Ну ладно, если вы так хотите, то сами напросились»… Понятно, что победа была в чем-то локальной, что Ланиста наверняка быстро восстановит боеспособность… Но все равно ажиотаж был впечатляющим. Даже эльфы, продолжавшие жить особняком, согласились пустить эскадру Гамилькара в Мефалу, после чего спустя месяц подписали беспрецедентное для себя торговое соглашение, в рамках которого поставляли в Нумидон свой знаменитый мифрил, а взамен получали доступ к элитным каменоломням юго-восточной части Мавритании.
Это стало началом новой эры для армии Нумидона. Если гранит и лабрадорит, которые уставшие от консервации эльфы стали применять в силу всплеска интереса к человеческой культуре, особой пользы ушастым не принесли, лишь внеся громкую ноту эклектики в атмосферу их городков, то мифрил пунам пригодился просто революционно.
Гамилькар уже долго ломал голову над модернизацией армии, но никак не мог найти компромисс между мобильностью и защищенностью. Он по-прежнему ставил во главе угла скорость и напор, но понимал, что в полевых сражениях с континентальными армиями кожаные доспехи особо не помогут. А солдат терять не любил, понимая, что даже с чисто прагматической точки зрения, лучше хорошо защитить бойца, чем потом готовить на его место другого. Эльфийский мифрил был известен во всем мире, но был дорог и к тому же эльфы не слишком горели желанием его продавать. Залежи этого металла попадались не только на Мефале, однако секрет обработки хранился ушастыми строго, а если кто-то из людей и овладевал им, то не раскрывал до последнего, стремясь сохранить эксклюзивность.
И тут такая удача!.. Эльфы с интересом отнеслись к выставке достижений пунов. Это по стечению обстоятельств стало последней каплей в их стремлении найти новые пути развития. Гамилькара удивило, что лесные создания, живущие в столь прекрасной атмосфере, в гармонии с природой, хотят этому изменить, и он со свойственной ему прямотой заявил, что не понимает, как можно менять подобную идиллию на каменные города, даже такие замечательные, как Нумидон.
Эта откровенность, проявленная вопреки собственным деловым интересам, понравилась эльфам. Они отправили свою делегацию в Нумидон и вернулись полными впечатлений от молодого и пышущего энергией города. Вероятно, именно эта энергия окончательно сбила эльфов с толку и заставила пересмотреть свои традиции, а точнее – взгляды на них. В личной беседе с Гамилькаром одна из коронованных особ поделилась, что красота Мефалы – это золотая осень.
- У нас все красиво, тонко и дышит ажуром. Но в этом – все меньше силы… Мы увядаем в своей изоляции, и скоро можем достичь точки невозврата. Да, мы самодостаточны и гармоничны, но это гармония умирающего мудреца… Нам нужен всплеск, встряска!.. Пусть даже для того, чтобы потом вернуться к своим идеалам, но вернуться обновленными и точно знающими, что каменный путь – это не наше.
- Не все города похожи на Нумидон, - скорее предостерег, чем похвастался Гамилькар. – Мы просто находимся в стадии бурного роста и энтузиазма. И я отлично понимаю, что это в какой-то момент пройдет и сменится такой же золотой осенью.
Но королевская семья, кажется, уже приняла решение, еще раз поблагодарила Гамилькара за искренность и передала торговцам разрешение на масштабные бартеры, которые позволят Мефале начать перестройку по нумидийским образцам.
***
Через несколько лет урбанизации традиции настолько ослабнут, что эльфы, после смерти королевы, не оставившей прямых наследников, поддержат приход к власти военачальника Хайронеуса – туповатого (по эльфийским меркам) солдафона, решившегося на переход к каменной эре… Другое дело, что Хайронеус решит проявить независимость и даст команду на начало активных разработок каменных залежей самой Мефалы, разорвав контракты с Нумидоном.
С человеческой точки зрения Гамилькара это опечалит – ему очень понравилась самобытность Мефалы, и было грустно гадать, какие из многочисленных прекрасных уголков разворотит Хайронеус, строя карьеры и открывая рудники. Но с прагматических позиций, пунам все это окажется даже на руку. Хайронеус, не желающий гневить могучего соседа, честно выплатит неустойки и отправит два корабля мифрила как прощальный подарок. Но самое главное – к тому времени в Мавритании уже давно обнаружат и освоят собственные рудники и под руководством наемных эльфов научатся превращать «лунную руду» в мифрил. А социальный взрыв, случившийся на Мефале, приведет в страну еще не один десяток беглых эльфов-специалистов по этому хитроватому в получении и обработке металлу, позволив перед восточным походом идеально экипировать не только конницу и слонов (что было сделано еще раньше), а и остальные части армии.
***
…Читая о международных успехах пунов, можно было заочно предположить, что уж с кем-кем, а с местными соседями-дикарями пуны давно и окончательно разобрались. Но в жизни часто бывает, что занозам мы уделяем внимания гораздо меньше, чем профилактике серьезных заболеваний, а потом удивляемся «внезапному» нагноению… Гамилькар блистательно поставил на место самую внушительную империю средиземноморья, перевернул восприятие белыми черных от пренебрежения к уважению, но на соседей-зулусов времени пока так и не нашел.
Или даже не времени, а просто оптимального решения… Ну вот что ему было делать с дикарями Нигера? Пойти на них с походом и всех поголовно истребить?.. В принципе – посильная задача. Но, во-первых, на эту операцию ушло бы немало ценного времени – гонять по непролазным джунглям не одну сотню тысяч разбегающихся дикарей – это не так-то и просто, как может показаться. А во-вторых, это был бы самый настоящий геноцид, позволить который миролюбивый правитель не мог себе чисто психологически.
Гамилькар еще перед путешествиями решил просто закрыть для Нумидона тему зулусов. Закрыть – в прямом смысле, выстроив между южными окраинами Нумидии и Нигером сравнительно прочную стену и расставив через каждые несколько километров мобильные гарнизоны, приправленные желающими командировок и практики городскими лучницами. Стена не была монолитным исполином на сотни километров, но этого и не требовалось: ее задача была лишь в том, чтобы заставлять любителей набегов терять время и давать возможность подтянуть к месту набега свои мобильные силы. Выстроенная по пунктирному принципу, она возвышалась только около деревень, мешая дикарям совершать оперативные целенаправленные набеги, а в остальных местах – не имела смысла: отлаженная система дозоров позволяла быстро выявить место проникновения дикарских отрядов на территорию Нумидии и перехватить их до того, как они, обойдя стену, доберутся до скопления мирных жителей.
В общем-то, оптимальное решение, которое действительно свело почти к нулю эффективность дикарских набегов… Но ничто не стоит на месте, и в какой-то момент положение вещей изменилось настолько, что стена перестала отвечать требованиям ситуации.
То ли зулусы подхватили конструктивный вирус развития, накрывший весь остров. То ли не обошлось без Легиона, разглядевшего в дикарском племени особый потенциал… Но уже к подписанию пунами договора с эльфами у зулусов произошли кардинальные изменения. Вместо постоянной внутренней войны племен, началась их интенсивная интеграция. Руководили процессом шаманы, чей всплеск роста мастерства и вовсе поражал. Шаманы зулусов, уже не один век практикующие кровавые ритуалы системы вуду, всегда были особой силой, с которой бойцы нумидийцев обязательно старались разобраться в первую очередь. Но тут они совершили настоящий прорыв, научившись целому ряду техник, из которых явно выделялось управление слонами и оборотнями, а также вуду-укалывание моментального воздействия… Первое позволило зулусам периодически подчинять себе самых массивных пеших животных Вендора, второе – заражать людей ликантропией, а третье – убивать врагов на расстоянии при помощи вымоченных в крови игл и кукол, слепленных из стертых в порошок, а потом смачиваемых кровью же, внутренностей.
Но с последним до прямых контактов сталкиваться не приходилось – так как для создания полноценной «куклы» шаманам нужно было установить с объектом прочную ментальную связь. А это процесс непростой: не всегда сознание оставляет лазейки для входа (они почти всегда открываются в моменты ярости и некоторой потери контроля над своей волей), обязателен визуальный контакт средней продолжительности, нужна полная концентрация самого шамана… Словом, «куклы» станут сюрпризом уже позже, да и то не нанесут того вреда, который могли бы.
А вот слоны и оборотничество некоторое время были главной проблемой цветущей Нумидии. Первые брали мощью, вторые неожиданностью. Когда строили стены, не рассчитывали на атаки слонов, а потому спланированная атака целого десятка этих великанов на пограничные деревни оказалась чуть ли не шоком для пунов. Лишенные шаманами разума, взбешенные слоны снесли стены, сравняли с землей хижины и дома, втоптали в нее же крестьян… «Пограничникам» удалось справиться только с тремя агрессорами – пригодились тугие луки нумидийских воительниц – а вот остальные безнаказанно бушевали на глазах у фактически беспомощных бойцов, в чьем арсенале не было ничего, подходящего для расправы над слонами.
Гамилькар срочно отправил на посты копейщиков, дополнительные отряды городских лучниц и целую армию рабочих, которые в считанные дни выкопали перед стенами напичканные кольями ямы. Но не все рабочие вернулись в Нумидон полноценными людьми – некоторые уже несли в себе удивительный вирус-проклятье – ликантропию.
Атака оборотней стала куда более болезненной, ведь ударила в тыл. Рабочие, думавшие, что покусаны просто волками, вернулись по домам, а после первого же полнолуния принялись нести кровавую вахту, убивая и, что еще хуже, заражая других жителей Нумидии… Усилило эффект долгое непонимание, с чем приходится иметь дело, позволившее оборотням расплодиться до угрожающих количеств. Когда проблема стала очевидной, Гамилькар срочно позвал Амаранту, активно занимавшуюся воспитанием своих взрослеющих девчонок, и чародейке, при помощи сотни гвардейцев, потребовался почти год, чтобы остановить пусть не масштабную и не особо резонансную, но весьма неприятную эпидемию оборотничества, застигшую далекую от мистики Нумидию настолько врасплох. Следующие попытки запустить соседям ликантропию пресекались на корню, но в арсенале зулусов появилось новое оружие: единство.
Шаманы заставили вождей находить компромиссы; объединение племен, прекращая ежедневные междоусобицы, закупорило горлышко кипящему агрессией сосуду, и к 1215-му году, когда внутри накопилось достаточно злобы, восточная половина Нигера взорвалась. Самым предсказуемым вариантом был бы грандиозный поход на запад – для тотального уничтожения бушменов, а потом, глядишь, и для войны с иберийцами… Но шаманы, чей разум почти полностью контролировался Легионом, направили свои «легионы» на север – в Нумидию. Постигшие во время трансов всю мощь настоящей силы, они уже не питали к сугубо человеческим ценностям никаких чувств – Легиону была нужна вспышка боли, море зулусской крови, ставшей благодаря шаманам – источником усиления самого Легиона и конкретно Сурта. Бушмены столько крови пролить не могли – потому зулусы и были отправлены на бойню.
***
Амаранта чувствовала, что здесь что-то не так. Она просила Гамилькара не горячиться, но и сама понимала, что вариантов особо нет: на переговоры дикари не пойдут, а подставлять под удар своих братьев Большой пун не станет. Когда что-то между полусотней и сотней тысяч зулусов черным потоком хлынуло в Нумидию, Гамилькар уже был готов к сложным решениям. А для его модернизированной армии это оказалось отличной практикой перед походами в большой мир.
«Где же мы просчитались раньше? – кусала губы Амаранта, наблюдая, как зулусы массово гибнут от рук пунов. – В какой момент можно было предотвратить эту питающую темные силы резню? Или нельзя было?.. Но где тогда свобода отказа от роли палача?..
- На этот вопрос придется отвечать твоей внучке, которая как раз сейчас появляется на свет из лона младшей дочери, - раздался отчетливый голос в голове. – Отвечать, разбираясь с тем клубком, одна из нитей которого, вьется сейчас из крови дикарей-фанатиков…
***
Но не стоит воспринимать армаду зулусов как бедолашную жертву. Эта черная лавина стала бы серьезной угрозой для большинства армий современного бою мира. Огромная масса крепких, кровожадных вояк смела бы и Нумидон, сумей самоорганизоваться на какой-то десяток лет раньше… Теперь же было поздно – за это время изменился и Нумидон.
Его армия была готова к решению любых задач в бою с любым противником. Дополнительный плюс крылся в том, что, играя от себя, и от своих сильных сторон, Гамилькар обязательно глубоко вникал в боевую тактику оппонента и учитывал все его сильные и слабые стороны. Сильным сторонам находилось противодействие, искался нейтрализатор, а слабые занимали важное место при построении плана грядущего боя.
Полководец продолжал матереть и уже знал, что чаще всего побеждает тот, кто находит стык между силой и слабостью, и бьет точно в место, где первое становится вторым… Дикари нападают лавинообразно, безостановочно несясь к Нумидону?.. Хорошо. Эвакуировать жителей деревень, лежащих на этом пути, а свои войска поставить там, где силы зулусов уже иссякнут – ударить на излете, в той точке, где заряд забега иссякнет. Ровно в ту секунду, когда, не появись на горизонте армия пунов, вожди, посовещавшись с шаманами, дали бы бойцам команду отдохнуть… У зулусов будет около сотни слонов?.. Значит, надо сделать так, что эти союзники дикарей станут их врагами. Командование всей черной тучей осуществляется мгновенно и централизовано силами шаманов?.. Значит, надо оперативно обезглавить зулусов и превратить в неуправляемое стадо…
Конечно, найти ответы и воплотить их в действие – это разные уровни. Но уж кто-кто, а Гамилькар этим искусством владел превосходно фактически с детства.
***
Его армия встретила зулусов в глубине Нумидии, когда импульс агрессии уже фактически иссяк от непрерывного забега. К тому же специальные мобильные отряды конницы трижды вставали на пути лавины, кажется, уже завязывали бой, но потом без потерь уходили в разные стороны, дразня дикарей и сбивая их темп на все более рваные лоскутки.
Вожди думали… хотя нет… Вожди считали, что враг не станет пускать их так глубоко – благо о внезапности атаки и речи не шло, и зулусы стягивали силы у границы довольно долго и откровенно. Поэтому силы действительно не экономили. Ни свои, ни слонов, все это время бегущих впереди войска, яростно трубя.
Слоны и стали первыми жертвами боя. На их пути выросла тройная цепь толстых кольев, а из-за тех дали несколько залпов мобильные катапульты с горючим, после чего сотня лучниц подожгла самых невезучих горящими стрелами. Часть бедолаг стала тыкаться в колья, а остальные поперли назад – втаптывать в траву первые ряды зулусов.
Другой полководец уже не сдержался бы и дал команду новой атаки, чтобы воспользоваться моментом и добить врага. Вот только сколько раз случалось, что такое добивание оборачивалось мощным контрударом пришедших в себя противников… Зачем было торопиться? Пусть максимально помнут друг друга, разнесут пламя пошире да окончательно утратят внутренний запал.
В поисках живого (а не деревянного) врага зулусы бросились в разные стороны, и оказалось, что сражаться пока не с кем, кроме тех слонов, чье сознание не смогли вернуть под контроль шаманы. Лучниц эвакуировали на лошадях, а больше никого в пределах видимости не было… На энтузиазме зулусы ушли глубоко в стороны, а так как энтузиазм этот был разным – по сути, растянулись длинной цепочкой в обе стороны. И враг вдруг появился… Из-за холмов выскочила конница. Выстроившись широкой цепью, выставив двойные секиры в обе стороны, всадники, прижавшись к шеям лошадей, ураганом пронеслись почти к самому центру зулусской армии, рассекая все живое, что попадалось на пути (слонов здесь, к счастью, не было, а если и были, то этих единиц удавалось обогнуть на безопасном расстоянии). Разреженность строя зулусов на флангах позволила совершенно не потерять скорости, и конница, сделав у сердцевины строя петлю, унеслась обратно, не встречая уже практически никого живого. Крылья зулусской армии, расправленные в поисках врага, были жестоко отрезаны секирами конницы.
Ну да, мы бы на месте зулусов тоже попытались бороться с конницей при помощи слонов. Дескать, ответный удар империи… Но Гамилькар только этого и ждал. Когда слоны грузно затопали по зулусским трупам вслед за всадниками, из-за холмов выскочили свежие кавалеристы, посадили себе на хвост слонов, увели их за холмы под болезненные уколы стрел, выпущенных разведчиками из-за деревьев, после чего сделали вираж и повели за собой обратно к строю зулусов. Шаманы стали усиленно тормозить слонов ментальными командами, но это прогнозировалось: всадники, продолжая разгонять многотонные махины, раскрыли подвешенные по краям корзины, полные круглых стальных ежей, которые покатились под ноги слонам… Великаны больно изранили свои чувствительные подошвы, выйдя при этом на новый уровень ярости, непосильный для контроля шаманами. Замедлившаяся скорость никак не сказалась на жути удара, который нанесли дикарям собственные слоны, влетевшие в строй с обоих краев… Перепуганные этим катком зулусы начисто забыли о былых требованиях никогда не отвечать на атаки своих слонов, приняли неравный бой, еще больше вовлекая хоботастых монстров в месиво усобицы.
Зулусы принялись рассеиваться в разные стороны, но Гамилькар не хотел повторений таких событий. Пока конница стравливала слонов с их дикими союзниками, пехота оперативно взяла поле боя в кольцо, первые ряды на всякий случай защитили толстыми кольями от шальных слонов и принялись планомерно уничтожать не менее шальных зулусов. В основном старались лучники, не желая доводить до ближнего боя, но на случай редкого прорыва вплотную, были готовы и мечники, и копейщики… Потери случались крайне редко, лишь по несчастливому стечению обстоятельств. В этом есть что-то жуткое: 50 тысяч против двадцати трех человек. Сурт в этот день разросся раза в три, приведя в восторг обоих создающих его архидьяволов….
Но пуны были в праве этого не учитывать. Они защищали свою страну, своих женщин и детей. Себя, в конце концов… Во всяком случае, ответного похода на обескровленные потерей мужчин племенные стоянки они не совершили, а значит, могут спать спокойно.
***
Единственное, что не удалось Гамилькару в этом бою – это оперативная ликвидация шаманов. Соединенные ментальной связью, они могли координировать действия находясь в разных уголках орды, а потому были защищены от любых угроз, доступных Гамилькару, в чьем наличии не было никаких образцов современной ему «авиации».
Другое дело, что и сами шаманы ничего сделать не смогли и были истреблены столь же легко, как и рядовые бойцы. Не имея возможности сосредоточиться на своих ритуалах, они становились простой мишенью во время резни, которую подытожила конница, во главе с Гамилькаром несколько раз прокатившаяся по полю боя из конца в конец. Пару шаманов попытались умереть героями, начав вуду-ритуалы со впопыхах слепленной куклой полководца, но ментальную связь установить не удалось – не хватило времени, да и просто сил, способных пробить мощную саму по себе, да еще и многократно усиленную защитой Амаранты, волю Большого пуна.
Спустя несколько часов в Мавритании не осталось силы, способной бросить вызов Нумидону.
***
Это была победа, которую сам Гамилькар никогда особо не вспоминал. Жестокая резня, пусть и ставшая таковой вместо кровопролитного для обеих сторон побоища благодаря его тактическому гению, полководца не радовала. Наверное, еще и поэтому он постарался побыстрее отвлечься на более конструктивные дела, посвятив несколько месяцев развитию Барсы, для которой «выбил» целый ряд отличных контрактов.
Тем временем, по его просьбе Амаранта занималась подготовкой новой боевой единицы для армии Нумидона.
- Слоны – это огромная сила, - делился Гамилькар с ней соображениями вскоре после боя. – Сила первичная!.. В том плане, что если у тебя есть слоны, а у противника нет, то именно ему придется делать дополнительный шаг, дополнительные действия, дабы слонов нейтрализовать. Как с лучниками: если у тебя есть, а у противника нет, то ему придется проявлять инициативу и что-то придумывать – иначе стрелки перебьют пехоту раньше, чем она дойдет до них. Так и с конницей – она сильнее пехоты, а значит, придется против нее выстраивать мощную фалангу…
- Да я поняла, поняла… Это называется сильный и хитрый. Когда кто-то сильнее, то его противнику придется хитрить. И каким бы хитрым ты ни был, все равно стремишься стать еще и сильным, чтобы самому диктовать условия.
- Вот-вот. Мы уже говорили с тобой об этом, когда обсуждали иберийские дальнобойные луки.
- А теперь настало время слонов. Впечатлили?
- Да. Впервые столкнулся с ними как с частью армии и поражен: как их мощью, так и возможностью стать главной бедой для союзника.
- Я подумаю, что можно сделать. Можешь не верить, но уже были мысли на этот счет. Правда, неопределенные – вроде мыслей о привлечении в твою армию драконов или колдунов.
- Колдуньи мне хватит одной, а дракон живет в сердце каждого из пунов.
- Расслабься, не на площади выступаешь.
- Если бы я на площади мыслил другими категориями, нежели всегда, то мои речи не были бы способны мотивировать пуна даже на то, чтобы он почесался.
- Наступит момент, когда самая пламенная твоя речь не заставит его делать это. Ты так натягиваешь пружину мотивации, что она когда-нибудь лопнет.
- Я знаю. Но медлить нельзя… Не хочу, чтобы Нумидон постигла судьба подбитой на взлете Трои, которой не хватило всего пары десятилетий быстрого развития, чтобы стать неуязвимой даже для соборной Олимпии. Пусть лучше мы потом откатимся назад – когда авторитет будет столь велик, что никто не посмеет воспользоваться ситуацией.
***
Это был редкий случай, когда стратегия Гамилькара, хоть и была оптимальной, но также несла в себе фатальный риск. И хорошо, что, когда стервятники слетятся на уставший от прогресса Нумидон, сам полководец еще будет в строю. И не менее хорошо, что в строю к тому времени будет та, чья мать сейчас копила обиду на свою мать за то, что она уделяла ей слишком мало внимания… Но как иначе? Амаранте предстояло потратить целый год, чтобы найти способ управления слонами. А потом – еще год, чтобы при помощи изобретенного зелья заставить слонов стать частью непобедимой армии Нумидона.
***
Это будет очень своевременно. Ланиста снова начала играть мышцами, возвращая пошатнувшееся было влияние в регионе. Олимпийцы погрязли в холодных усобицах, паладины распались на два ордена, Нартекс отошел от геополитических игр, занимая нейтральную нишу поддержки самого выгодного из их участников… Конфликт назревал, тем более что агенты Ланисты вели масштабную закулисную войну во всех соседних регионах, настраивая белых против черных насколько это было возможно, с учетом весьма положительного отношения к нумидийским гостям-мастерам, работающим и обучающимся во многих городах и странах, согласно уже давно действующим договоренностям.
В ход пошли провокации, которыми Ланиста славилась издревле. Подставные «пуны» устраивали дебоши, совершали резонансные убийства, три корабля вооруженных чернокожих рабов два месяца беспредельничали в море под флагом Нумидона, нападая на торговые суда амазонок, эльфов, абиссинцев и даже минотавров. К слову, именно последние положили беспределу конец, но, изолированные, не стали влезать в дрязги и раскрывать истинное положение дел возмущенным сторонам.
Такая гаденькая заочная война не могла не раздражать Гамилькара. Он собрал новую флотилию и совершил короткое, но емкое путешествие по городам главных друзей, поясняя, что наращивание военной мощи не означает желания воевать, а является необходимой опорой на случай войны с теми, кто вместо дружбы выбрал войну. Его разведчики во время этих визитов ликвидировали более сотни агентов Ланисты, пытавшихся устроить резонансную провокацию, но не смогли предугадать самую значимую авантюру капитолийцев, когда в разных частях Вендора агенты убили в течение дня три сотни мавританских гостей, обменивавшихся знаниями и навыками с местными коллегами.
Гамилькар прервал путешествие, вернулся в Нумидон и собрал оптимальную с точки зрения размера и баланса армию.
- Нам предстоит поставить наглецов на место! – призывал он. – Они уже воюют с нами. Воюют теми способами, в которых им нет равных. Мы ответим теми, в которых равных нет нам.
***
Ланиста не разделяла уверенности Большого пуна. Капитолийцы уже давно списали последний разгром на цепь обстоятельств, убедили себя, будто просто недооценили противника, и теперь полагались на силу своих легионов, чья ударная мощь возросла после ряда проведенных за пять лет реформ. Они ведь не знали, что армия Нумидона изменилась куда сильнее.
Гамилькар своими армейскими заслугами особо в мире не хвастался, а потому те двадцать тысяч боевых единиц, которые весной 1218-го года высадились на берегу Этрусского полуострова, стали сюрпризом для капитолийцев, чьи агенты в Нумидоне так и не смогли получить доступа к результатам военных реформ Гамилькара.
Реформа – не совсем то слово, которое точно подходит преобразованию военной машины Нумидона. Ведь менялась не только форма, но и в существенной мере – содержание. Причем в некоторых моментах – под влиянием изменений формы. И в последней фразе – никаких загадок. Полная переэкипировка (реформа) воинов позволила пересмотреть основы всей боевой стратегии пунов, что Гамилькар с удовольствием и сделал...
Возможно, со скифской армией у пунов и возникли бы некоторые проблемы – мифриловые кольчуги, которые стали основной броней практически всех элитных отрядов Нумидона, плелись относительно редкой вязью (1в4), ориентируясь в первую очередь на защиту от оружия ближнего боя, но пропуская особо фартовые стрелы. Легкость мифрила позволяла плести и куда более плотные рубахи, но цена кусалась, и полновесные 1к8 получали только бойцы самых специальных групп, чьи задачи обычно считались близкими к самоубийству. Таких мифрил защитил бы теперь и от стрел скифов... Но на кочевых стрелков Гамилькар и не ориентировался – он, конечно, желал создать максимально универсальную армию, однако исходил из реальных возможностей и реальных противников, среди которых безоговорочно лидировали далекие от стрельбы капитолийцы.
Мифрил наделял всю армию таким важным для Гамилькара свойством, как мобильность. Второе обязательное свойство – универсальность – поддерживалось годами, и боевые единицы пунов были готовы выполнять задачи разного характера, пусть всегда и специализировались изначально на самой для себя оптимальной. Третье же свойство – это доминирование. Как и говорил Гамилькар, идеальной в его понимании армией была та, которая готова к любым условиям, но обычно сражается от себя и сама их диктует. Самый ловкий ассассин, оказавшись в замкнутом пространстве с обнажившим меч рыцарем, будет фактически обречен. В то же время рыцарь уязвим во дворах и лесах. Потому армия Гамилькара должна была быть не только разносторонней, но и доминирующей – обладающей первичной силой – которая заставляла бы уже противника отталкиваться от реалий.
И таких первичных сил в распоряжении Большого пуна оказалось сразу две. Это конница и слоны. И если конницей очень даже могли обладать и другие армии, то слоны являлись эксклюзивом… Дело в том, что эти гиганты при всей своей мощи были крайне капризны. Да, они очень выносливы и способны преодолевать в день до 80-ти километров. Да, они способны не только ломать, но и помогать в строительстве, ворочая хоботом стволы деревьев. Да, они очень разумны и способны запоминать до сотни команд. Нет смысла говорить об их собственно боевой мощи… Но слонов отличает и ряд отрицательных (для человека, конечно) качеств, которые снижают все плюсы. Во-первых, слоны очень осторожны и терпеть не могут боли, из-за которой способны временно обезуметь, во-вторых, их чрезвычайно сложно прокормить, а в-третьих – они совершенно не имеют инстинкта подчинения. То есть, как уже говорилось, команды они способны выучить, но выполнять их на раз-два – не собираются. Эти три причины и разубеждали всех желающих пополнить свою армию пятитонными монстрами. Но не разубедили Гамилькара, который при помощи Амаранты сумел до минимума снизить эффект недостатков, подчеркнув достоинства.
Недаром колдунья целый год потратила на создание зелья. Исследовав сотни ингредиентов, изучив повадки десятков слонов, ей удалось создать что-то вроде слоновьей водки, а точнее – кошачьей валерианки. Не по воздействию, а по притягательности, по способности провоцировать активное выделение гормонов радости и счастья. Понятно, что сопротивляться этому эффекту слоны не смогли, и этот «сахарок» не то чтобы позволил дрессировать их, но дружбу усилил многократно. К тому же во время действия «Эвилия» (Амаранта назвала зелье в честь старшей дочки, которая случайно подтолкнула ее к верному решению) слоны заметно храбрели, более стойко переносили боль и вообще были куда более энергичны.
Правда, с аппетитом слонов проблему решить не удалось, но ее остроту помог снять тот же «Эвилий». Если им в разбавленном с водой виде поливались запасы листьев или тростника, то слон наедался меньшим количеством. Другое дело, что этот самообман носил временный характер, и в случае длительного недоедания мог отразиться на здоровье прожоры. Но до такого никто доводить не собирался, и это просто была необходимая мера на всякий случай: мало ли как сложится в походах? Вдруг нужно будет сутки-двое интенсивно двигаться, и на длительную кормежку времени не будет, или не будет самих припасов?.. К слову, так оно и случится во время похода в земли варваров, и «Эвилий» даст слонам силы, чтобы быстро преодолеть голодные земли и добраться до ближайшей полевой кухни . Что интересно, ели слоны на ходу, для чего у впереди идущих за спиной были подвешены большие корзины с кормом для другого.
Слоны делились на ударных и вспомогательных. Ударными считались самые старые (следовательно, самые большие): они неслись на противника первыми, а для сохранения жизни были накрыты мифриловыми кольчужками (специально сплетенные из тончайших колец кольчужные чехлы надевались даже на хоботы – самое уязвимое место слономашины). Стоило это очень дорого, но в любом случае, не так дорого, как сэкономленные жизни опытных бойцов – как двуногих, так и четвероногих. Вспомогательные слоны кольчугами не оснащались, зато вместо кольчуги несли на себе башню с двумя стрелками, которые старались максимально обезопасить своего носителя от атак. Как правило, пару стрелков составлял разведчик и городская лучница: первый мог стрелять часто и близко, а вторая снимала своих коллег с более далеких дистанций. Погонщики же слонов в башню не садились, и вообще в бои старались не лезть – «Эвилий» позволял довести их отношения со слонами до очень высокой степени понимания: задания давались перед началом атаки, а о срочных изменениях другим слонам сообщал «Глашатай» - самый мудрый слон, который своими звуками и инфразвуками давал собратьям простые команды прямо из импровизированного «штаба», благо дальность «рупора» насчитывала несколько километров.
С таким подразделением Гамилькар мог бы и обойтись без конницы. Но полководец понимал, что слоны при всем к ним уважении – это чаще вспомогательная дружина, и ему не раз придется обходиться без нее. Да и зачем обеднять свою армию, если пунам так понравилось носиться на иберийских жеребцах боевым галопом?
К тому же Большой пун, как ни уважал Амаранту, все же ценил то, что понимал. «Эвилий» был для него на грани понимания и волшебства. А значит, не стоило целиком полагаться него и на тех, кого он околдовывал. Вот конница – другое дело! Тут все просто и понятно.
Поэтому именно конница стала ключевым подразделением армии Гамилькара. Мобильная, смертоносная, неприхотливая (в сравнении со слонами), эффектная – его конница стала элитой, а после ряда громких побед всадников прозвали «чемпионами».
Не сказать, что бетисы были очень уж быстрыми или особо выносливыми. Но так получилось, что сочетание их скорости и мощи оказалось идеальным для той роли, которую приготовил для конницы Гамилькар. В то время пеший строй был очень важен в Вендоре. Фаланга Искандера уже ушла в прошлое, но и пехота Олимпии, и мобильные легионы Ланисты – все они применяли строевую подготовку в боях, а значит, нужна была сила, рвущая строй. Таковой и стала конница Нумидона. Будущим чемпионам вручались копье и меч, а на широкие бока бетиса надевался каркас «жнеца» - страшного оружия, которое будет бросать в дрожь тысячи солдат. Жнец представлял собой кожано-металлический каркас, по краям которого раздвигались в стороны два широких лезвия. Ширина позволяла остро затачивать одну из сторон без ущерба для прочности всего лезвия, а подвижность лезвий давала возможность не снимать каркасы во время похода. Позднее конструкцию усовершенствуют до того, что лезвия будут выдвигаться не вручную, а при помощи нехитрого рычага, который прямо на ходу мог дернуть сам всадник…
В итоге получалось совсем уж страшно: копье позволяло всаднику нанести первую атаку (если только противник не использовал старушку-сарису), затем он одним движением выставлял «жнецов» (а если ситуация позволяла атаковать широким строем, то это можно было сделать и раньше – подключая эффект испуга) и начинал выкашивать пехоту (да и конницу тоже) по обе стороны от себя. В такой ситуации ему оставалось лишь верно направлять самого коня. Но чемпионы уж никак не были просто возницами. Конница Гамилькара вообще была нетипична для тех времен самим принципом набора: если обычно туда набивались аристократы и платежеспособные гордецы, то у пунов, аристократии, по сути, не имевших, во всадников за счет государства принимали исключительно одаренных наездников без малейшей оглядки на статус, что, несомненно, позволяло избегать в рядах «чемпионов» случайных людей. Эти бравые парни годами оставались именно бойцами, не отвлекаясь на аристократические ужимки и ритуалы, что позволит их мощи лишь нарастать. Останется, правда, уязвимость на будущее: часть этой военной элиты можно будет вскормить навеянной обидой, почему, мол, ее не сделали элитой еще и светской; и подобное, уж не сомневайтесь, непременно проделают, часть «чемпионов» и правда смутив...  Но это потом. А пока – горячие, отлично натренированные парни, благодарные государству за социально-воинский лифт, умело бились длинными мечами и не раз показали свое фехтовальное мастерство, в частности, в целой серии лесных боев с варварами, когда деревья не позволили развернуть жнецов. Впрочем, лесные бои были редкостью и исключением из правил, ведь странно думать, что варвары могли навязать великому тактику и стратегу Гамилькару выгодные им условия.
Самое интересное, что идея со «жнецами» в остальном мире так и не прижилась, несмотря на всю победоносность чемпионов. Ланиста просто не хотела менять традиции, надеясь показать рано или поздно их преимущество над главным врагом. В Олимпии ударной конницы было слишком мало. Рыцари Гелэриса и паладины Архонеста были слишком пафосны, чтобы превращать в главную ударную силу коня, а не себя любимого. Восточные же лошади попросту не могли нести на себе не самый легкий каркас жнеца вместе с всадником.
***
Кстати, по поводу легкости и тяжести. Самое время кратко коснуться знаменитых желто-черных доспехов, которые станут визиткой пунов на долгие годы.
Первые мифриловые кольчуги были привычно серебристыми. И вторые. И третьи… И даже когда пуны взялись осваивать собственные месторождения, их первые изделия были серебристыми. Но потом случайная ошибка, как часто бывает, выросла в традицию. Один из кузнецов-пунов неправильно понял пространные пояснения эльфа-наставника и немного не так смешал необходимые для создания мифрила вспомогательные руды (серебро, медь, платину и что-то еще ). В итоге вместо агрессивно-серебристого (мифрил даже золото делает белым, и это в минимальной пропорции) мифрил стал золотистым, не потеряв при этом никаких особых свойств. Гамилькар, как обычно, лично, знакомившийся с делами своих граждан, обратил внимание на необычный цвет мифрила и предложил и впредь делать именно такой сплав, видя здесь некую преемственность и символизм: дескать, пуны не просто у эльфов взяли рецепт, но и сами способны его изменить. Идеологически верный мифрил стал производится массово, состав еще неоднократно испытали различными сплавами и пропорциями, сумев довести до насыщенно-желтого. По-хорошему, это был уже даже не совсем мифрил, но название сохранили.
Зато усовершенствовали сами доспехи… У эльфийских кольчуг есть один нормальный недостаток: слабое противодействие ударному оружию. Булаве без разницы под какой кольчугой кости ломать: под мифриловой или под ржаво-железной. Так как варвары ударным оружием дрались с удовольствием, а легионеры здорово применяли в бою крепкие щиты, необходимо было как-то улучшить противоударные свойства кольчуг, не прибегая к банальному переходу на пластинчатые или литые доспехи, сразу рискуя снизить столь обожаемую полководцем мобильность.
Решение этой проблемы искалось еще после первых контактов с эльфами. Но нашлось только незадолго до второго похода Гамилькара.
Мавритания давно освоила и даже успела импортировать технологию производства эбонита. Не того, из которого в наших школах делают палочки (пусть технологии и схожи), а того, который получался из смешивания сока эбенового дерева с соком гевеи – то бишь каучуком. Понятно, что не просто смешивали – щедро приправляли разными элементами, нагревали, цедили, выстаивали… В итоге во время одной из манипуляций удалось вывести необычное вещество с уникальными характеристиками. Вещество назвали эбонитом и поставили на поток, благо удалось зафиксировать особенности изготовления.
Эбонит стал идеальной резиной того времени, да и по нашим временам мог бы похвастаться своими свойствами. Он без паники относился к температурным издевательствам, не ломаясь на морозе и не растекаясь на жаре, был очень вязким, тягучим и экстремально упругим. И, разумеется, стал лучшим поддоспешником, который только был в Вендоре. Вязкость тормозила стрелы, а упругость гасила удары. Правда, резался эбонит достаточно легко, но от этого его уже оберегала кольчуга. Столь ядерное сочетание сделало воинов Гамилькара едва уязвимыми.
Правда, носить эбонит на себе в жару было делом не слишком приятным, так как он воздух не пропускал. Но пуны нашлись достаточно быстро, и вскоре понашили эбонитовых рубах, в которых собственно эбонитовая часть наносилась полосками, оставляя отличную вентиляцию. Позже подобное производство освоят и в некоторых других регионах: появятся даже кожано-эбонитовые легкие доспехи, очень популярные среди элитных убийц и воров, но на поток дело поставить не мог никто в силу того, что деревья эти обильно росли только в Мавритании. Да и стоит отметить, что в сочетании с железными кольчугами эбонитовый поддоспешник грозил превысить лимит веса, ибо совсем уж легким, естественно, не был.
Но для мифрила это получился идеальный напарник. В сильную жару чемпионы снимали и то, и другое, радуясь, что разработчики доспехов придумали для них удобный вариант. Кольчуги надевались не через голову, а как куртки – цепляясь на груди специальными кручьями, чья линия накрывалась сверху мифриловой же полоской, дабы прикрыть возможные щели. Эбонитовые рубахи – и того проще, с той лишь разницей, что у них шов шел сбоку, подмышкой, чтобы не дублировать уязвимое место.
Однако все эти переодевания имели смысл лишь на широте самой Мавритании: во время восточного похода. В западной же кампании Гамилькара пуны снимали доспехи только на отдыхе, поскольку погода на материке тогда стояла вполне сносная для таких малокапризных доспехов, как их эбонито-мифриловые.
***
Можно только представить ужас капитолийцев, которые ожидали битвы с темнокожими выскочками из диких земель, а на деле столкнулись с идеально сбалансированной армией, чья подготовка и экипировка в разы превосходили собственно капитолийскую.
Непугаемые слоны, смертоносная конница, неуязвимость доспехов, молниеносная система знаков, не уступающая капитолийской (при помощи сигналов горна и флагов)… Южная армия Ланисты позорно бежала в первой же стычке, случившейся почти сразу после высадки, и тем самым сохранила для Ланисты надежду.
Форум кипел – ораторы поливали грязью недальновидных консулов, которые оставили южную армию в одиночестве, не удосужившись подтянуть к ней западные и северные легионы, воевавшие с варварами. На всякий случай, обдумывались и варианты перемирия, однако капитуляции избегали, как могли.
Возможно, вся южная часть материка желала, чтобы Гамилькар повел свои войска на Ланисту и надолго отбросил назад агрессивных капитолийцев, но полководец не хотел штурмовать город, в котором не было ни одного солдата. Его целью была лишь армия, которая несла угрозу.
К чести (хотя тут скорее не к чести, а к хитрости) консулов, они быстро поняли стремления Большого пуна и небезуспешно применили тактику рассеивания своих легионов. Рассредоточенная армия Ланисты умело уклонялась от сражений, и боевая машина Гамилькара два месяца вхолостую ходила по югу материка, пока галлы Элиды (в Ланисте настаивали на названии Прованс), пользуясь ситуацией, не прислали к полководцу послов с просьбой освободить их земли от капитолийских завоевателей.
Гамилькар два дня взвешивал за и против, опасаясь, что в случае похода в земли варваров подставляет под удар Нумидон. Но решил, что его быстроходный флот в случае угрозы позволит ему вовремя вернуться в Мавританию.
На кораблях пуны добрались до западного побережья Смутных земель, где за короткое время сумели нанести ряд болезненных поражений не только не успевшим ретироваться легионам, но и давним врагам – саксам. Однако задерживаться здесь было опасно – Ланиста, собрав воедино все свои войска, уверовала в их силу и решила нанести Удар Мести – прямо по Нумидону. Так как большая часть легионов отступала как раз в сторону запада, ударный кулак был собран именно здесь – в землях фессалийцев, уже давно утративших политический вес и боявшихся протестовать против концентрации в их землях капитолийской армии. Понимая, что разведчики пунов постоянно следят за самой Ланистой и Этрусским полуостровом, капитолийцы пошли на хитрость. Они решили начать операцию прямо отсюда – с западного побережья Элиды, воспользовавшись не только несколькими своими кораблями, тайно направленными сюда, но также многочисленными ладьями саксов, которые согласились помочь в борьбе против общего врага.
Гамилькар ответил на это своей хитростью. Он отправил флот на юг с таким умыслом, чтобы тот оказался отрезан от его армии накопившимся в Элиде флотом Ланисты и ее союзников. И когда полупустые пентеры сунулись было «прорваться» к Кану, сделать им этого не удалось, хотя и об их захвате речи не шло – отразить морскую атаку они были в состоянии. Зато это окончательно уверило военачальника капитолийцев Мария в том, что сухопутная армия пунов застряла в Междуморье и не представляет угрозы. Ланиста стянула все свои войска в Прованс, намереваясь в течение нескольких дней загрузиться на корабли, нанести удар по Нумидону и вернуться домой, пока флот Гамилькара соединится с армией. Но никто не знал, что в это время армия пунов уже совершает свой легендарный переход через горы Альфы восточнее Кана.
Переход был беспрецедентным, но подготовленным. К ногам воинов крепились простые «кошки», преграждавшие путь валуны разбивались при помощи простейших знаний химических законов (нагревание кострами и поливание уксусом – это буквально рассыпало известняк). Восьмитысячная конница, десять тысяч пехотинцев (две остались на кораблях на всякий случай), сорок боевых слонов – все они переправились через горы, тихо прошли около двухсот километров по лесам Элиды и ударили по легионам. Гамилькар не напал внезапно – вся скрытность была нужна ему лишь для того, чтобы враг не ускользнул, а когда это было уже невозможно, он дал Марию время встать в боевой строй, чтобы раз и навсегда дать понять Ланисте, что он побеждает не хитростью, а честной силой.
Бой не был простым. Капитолийская армия в два раза превосходила пунов в численности, а подготовка солдат давно служила поводом для гордости. Но битва при Реймсе стала классикой баталий и демонстрацией боевой мощи Нумидона. Каких-то особых изысков Гамилькар не продемонстрировал – мы и так отчетливо понимаем козыри его армии, поэтому можем понять, что это была просто победа более совершенной и современной армии над менее совершенной и слегка устаревшей.
Конница Ланисты, хоть и была боеспособнее катафрактов нашего мира, но с чемпионами в сравнение не шла, а вот пехота вполне могла тягаться с пунами. На этом и попытался сыграть Марий. Ударный кулак его войска расположился в центре и быстро продавил центр войск Гамилькара, однако конница с одного фланга и слоны с другого – быстро разметали оба фланга капитолийцев и создали дугу, выбраться из которой сумели немногие. Центр пунов, получив приказ прекратить намеренное продавливание, выставил щиты, а конница и слоны, завершив разгром флангов, продолжила дугу в центр, превратив ее в кольцо и атаковав вражескую пехоту с флангов и тыла. Описывать эту резню подробнее смысла нет. Можно лишь пожалеть капитолийский парней, из которых выжило совсем незначительное число.
***
Ланиста содрогнулась, узнав о страшном разгроме практически всей своей регулярной армии. Началось срочное формирование ополчения, в городе воцарилась паника, но Гамилькар остался собой и не пошел добивать врага.
- Я не хочу смерти мирных капитолийцев. Я хочу лишь одного – чтобы пуны, да и другие народы средиземноморья жили спокойно. Добивает врага тот, кто боится, что он поднимется на ноги. Мы – пуны – не боимся никого. Мы просто надеемся, что капитолийцы, вновь накопив силы, вспомнят: пуны не враги им. Не были и не будут.
Что ж. Полководцы нередко ошибаются, когда дело касается психологии.
***
А может быть, это и не ошибка вовсе. Кто знает, какое отношение к пунам стало бы, предай они огню Ланисту? Кто знает, какое бы тогда решение приняли народы средиземноморья через 15 лет, когда встанет вопрос о существовании пунов как нации? Возможно, без Ланисты этот вопрос и не вставал бы, но опять-таки это нам неизвестно.
Важно, что Гамилькар остался собой – благородным непобедимым полководцем, который этим своим решением (не меньше, чем своей замечательной победой) окончательно оформил Черное Чудо и перевернул отношение белых к темным. Разгроми он Ланисту, и тогда в этом отношении появился бы и страх, поскольку каждый проецирует случившееся с другими на себя. А прощение Гамилькаром столицы тех, кто считал его врагом, наоборот, ввело все народы средиземноморья в непродолжительную, но очень яркую эпоху мирного процветания. Существование справедливой силы в лице Нумидона позволяло не только иберийцам и каталонцам развивать искусства, науки и быт  в тени сильного брата, но и остальным народам помогало временно умерить земельные аппетиты и заняться более миролюбивыми делами.
В преддверье описываемых в книгах Вендора событий все это было очень важно для последующего объединения народов. За что Гамилькару Барке отдельное спасибо.
***
П.С. Мы не стали затрагивать дальнейшие события, имевшие место в Мавритании, да и за ее пределами. Это уже не вписывается в историю вопроса о Черном Чуде. Но надо заметить, что событий хватало. Спокойный за родной город, Гамилькар совершит еще свой, овеянный легендами, восточный поход, поможет сапотекам в борьбе с дикарями-насканцами, заведет дружбу с аджарами и ханьцами. С императором именно ханьцев у него случится занятный диалог, когда тот на уже знакомую нам тактику обретения дружбы ответит, что соверши полководец путешествие один, он имел бы даже больше шансов завоевать дружбу, чем вместе с армией. Впрочем, словесная дружба между двумя древними народами была заключена и не так важно, что новый император впоследствии об этом забудет.
Также мы не стали описывать прогнозируемый Амарантой спад в мотивации пунов. Пружина мотивации действительно растянулась и ослабла. Как и планировал Гамилькар, этот спад произошел уже тогда, когда Нумидону на первый взгляд некому было угрожать. Однако спад затянулся до тех времен, когда по всему Вендору выросли новые угрозы не только пунам, но и всему миру.
Гамилькар еще поборется с этими угрозами, но это тема уже не нашего затянувшегося очерка, а одной из книг.