XIV. Мария. Любовь.
Серый сумрак белой ночи за окном уже сменил золотистую закатную дымку, а матери все не было. В любой другой день Алину этот факт заставил лишь пожать плечами – ну и что, мало ли какие у нее дела? Лучше всего с ней лишний раз не пересекаться, насладиться днями спокойствия и тишины. Но нынче, проследив с утра за ее приготовлениями к отъезду, княжна поняла, куда она направляется. Поначалу хотела побежать, встать в дверях, не пустить ее – как будто бы получилось, что за наивность, право? – но затем махнула рукой. Она направляется к дяде, сама сказала вчера вечером, прямо за вечерним чаем: «Я попробую вытащить его оттуда». Бабушка, словно не расслышав, вновь повторила про коронацию, на которой будут раздаваться все милости земные и небесные, но они с Мари преисполнились надежды – каждая на свое. Алина действительно полагала, что удастся смягчить наказание – вчера под большим секретом отец сообщил ей, что казнь не рассматривается, что арестованных поделят на разряды и будут решать их судьбу согласно этому. Дядя вряд ли окажется в каком-либо высшем разряде, потому как никого не убивал и солдат на военный бунт не поднимал. Возможно, и впрямь дадут помилование, задним числом. «Как же этого можно добиться?» - спросил ее второй брат Митя, который недавно приехал из Москвы и много чего наслушался о происходящем. «Это уже мое дело», - вскинула на него недовольный взгляд мать. Она не сильно любила старшего из своих сыновей, и Алина это прекрасно знала. Но она решила, что любой нынче, задав этот вопрос, ничего от матери не добьется. Ее дела и средства были таинственны и запутаны, но часто приводили к нужному результату, и лучше в них не мешаться. Но конечно, эта блаженная, то бишь, Сержева вездесущая жена, сразу же вцепилась в свою золовку, сразу же, заглядывая в глаза, произнесла: «Мне нужно вам чем-нибудь помочь, ma soeur?» «Вы уже мне хорошо помогли, благодарю вас», - с холодной любезностью откликнулась княгиня Софья, прежде чем выйти из-за стола и оставить их недоуменными. Бабушка вновь сказала: «Как бы она не намудрила, а ведь намудрит же… Я говорю, какое верное средство есть, чай, корону носят у нас тоже люди. И не люди, а золото». Последнюю фразу она произнесла с нажимом, как будто кто-то ей пытался возразить, и невольно поглядела на место, всего несколько мгновений назад занимаемое дочерью. Бабушка бывала при дворе, помогала с приготовлениями к коронации, хотя императрица-мать освободила свою верную обер-гофмейстрину от каких-либо обязанностей. Пожилая княгиня, однако, усмотрела в этом освобождении не уважение к своим материнским переживаниям, а абшид, и упрямо продолжила ездить в Павловск, не бывая дома неделями и не особо думая о своем младшем сыне. Дома все внимание бабушки уделялось внуку, которого она, как будто бы оговариваясь, уже несколько раз назвала Сережей, причем в присутствии Мари, и у той не хватило духу поправить свекровь. Таким образом, дом на Мойке нынче почти полностью был предоставлен младшему поколению. Прислуга в отсутствии придирчивой старшей барыни и ее зятя Пьера обленилась, подзапустила дом, но железный кулак барской барыни Катерины Васильевны, к счастью, вовремя привел все на место. Алина видела все это перед собой и иногда воображала себя хозяйкой этого дома, вживалась в роль – право слово, бабушка уже пожилая, может и заболеть, и умереть, и кому все это немаленькое имение достанется? При этом она ревниво смотрела на Мари, которая, как замечала княжна, тоже присматривается к дому как к своему собственному.
Итак, с утра пораньше княгиня Софи уехала воплощать в жизнь свой план, и, вот уже половина десятого на часах, а ее нет. Нет и бабушки, та на дежурстве во дворце. Братья тоже разъехались, а отец сказал, что его до конца следующей недели можно и не ждать. Алина пыталась вышивать одеяльце для Николиньки, уже третье по счету – сколько можно этих одеялец шить, он вырастает из них моментально? – но колола себе пальцы иглой, путала стежки, так, что приходилось распарывать красивый узор на мотив их родового герба – половина орла и стилизованный архангел с мечом огненным – и начинать все сызнова. Наконец, когда свет померк и стало неудобно заниматься вышивкой, Алина бросила ее и прошла в гостиную, где Мари, как всегда, упражнялась на фортепиано – какие-то гаммы, наподобие тех, которые ее саму заставляли учить. Княжна не любила заниматься музыкой ровно по той же причине, почему не любила рукоделие – от одного сбоя в ноте рушится вся гармония, так же, как от одного пропущенного стежка искажается весь узор. Мари, однако, выбирала для игры довольно простые пиесы, а для вышивания – безыскусные изображения цветов и птиц. Зато выполняла все безупречно, достигая в простоте вершин мастерства. Родственница еще и пела, заставляя свекровь разливаться в восторгах. У нее был меццо-сопрано, тембр неплохой и недурной. Алина оглядывалась на брата Гришу, который учился пению у артистов итальянской оперы. Он казался не особенно впечатленным, поблагодарил исполнительницу и ушел к себе. «Значит, не такая уж она гениальная», - подумала Алина, взявшая тогда себе за привычку подмечать все, что в родственнице говорило не в ее пользу.
Музыка прервалась на полуноте. Мари оторвалась от фортепиано – она села за него по той же самой причине, почему Алина взялась за вышивку – чтобы было чем занять руки и отчасти сознание в ожидании княгини Софьи.
«Александрина, Ваша матушка же одна уехала со двора? Не взяла кучера?» - спросила Мари обеспокоенно.
«Она никогда так не делает. С чего бы ей начать сегодня?» - нарочито холодно откликнулась Алина.
«Я беспокоюсь за нее… Вдруг ее схватили», - Мари понизила голос. – «Все же даме нельзя ездить в такие места одной».
Княжна рассмеялась.
«Вы ее очень плохо знаете. Моя матушка может дать отпор любому неприятелю. Кроме того, я уверена, что она не одна».
Марии не надо было лишний раз напоминать. Она вспомнила, как поехала c княгиней Софьей на одну встречу, как та дежурила в карете у парадного подъезда и, увидев выходящий из него силуэт любовника, устремилась к нему, не думая ни о чем, менее всего о приличиях и риску быть замеченной кем-либо. Сначала Мари поморщилась – унизить себя ради мужчины невозможно, ее же всегда учили, что именно женщины должны быть гордыми, неприступными, именно за ними должны гоняться, в ответ нужно лишь благосклонно принимать ухаживания, отмеряя, впрочем, эту благосклонность гомеопатическими дозами. Но так учили, так писали в книгах – в жизни, впрочем, бывало по-разному. Мари видела, как ее собственная мать впивается в отца так, как будто они женаты не тридцать лет, а тридцать дней, как ревнует того к любой особе женского пола, даже очень пожилой или напротив, слишком юной, и какой эффект производит в ней простое имя «Аглая», принадлежавшее жене отцова сводного брата, даме, по слухам, легкомысленной и слишком уж беззаботной. И теперь она увидела силу любви Софи.
Мари испытующе взглянула на Алину, желая уточнить, с кем же может быть ее мать, и зная, что та скорее всего не ответит. С племянницей мужа она сошлась довольно коротко, хоть не решалась говорить ей «ты». Впрочем, та все равно разговаривала с Мари несколько свысока, но ведь разговаривала же! И это радовало. Все лучше, чем какое-то холодное равнодушие от одного из членов этой семьи, с кем бы она с удовольствием хотела пообщаться…
«Вы думаете, этот человек сможет ее защитить?» - княгиня сформулировала вопрос так, чтобы вызвать княжну на откровенность.
«Он?» - усмехнулась Алина. – «Раньше же как-то защищал. Впрочем, больше она его…»
Мари промолчала. Она не знала, что еще добавить, но шепотом проговорила:
«Они давно знакомы?»
«Вы имеете в виду с графом Ливеном? Знакомы столько, сколько лет моему братику Грегуару», - усмехнулась княжна.
Ее родственница потрясенно замолчала, подумав, как же просто и легкомысленно Алина говорит о связи ее матери. Да и вообще в словах княжны не было никакой дочерней почтительности – Мари было даже сложно представить, чтобы она могла так легкомысленно говорить о собственной матери. Возможно, такой пренебрежительный тон и откровенность – признаки того, что она удостоилась доверия Алины. Что она наконец-то стала в этом семействе своей.
«Восемнадцать лет… И они не вместе», - проговорила Мари, словно про себя. Она представила графа помоложе, чем нынче, увидела и более молодую Софи, подумала, что все это тянет на роман, что она увидела любовь, не скованную приличиями. Кажется, она поняла Волконских – для них нет условностей и приличий. Муж ее тоже был таков. Поэтому он даже не притворился в том, что ее нисколько не любит. Таким людям, как князья, незачем притворяться, да они и не умеют.
«А они устроились куда как удобнее», - Алина вновь заняла руки вышивкой, которую принесла с собой. – «Свет не знает, а кто знают, тем все равно. Граф не уйдет от жены, потому что на ней держится его посольство в Англии. Моя мать не уйдет от отца, потому что слишком много чести… Вот и живут порознь».
Мари не решилась уточнить по поводу происхождения молодого человека, который начал будоражить ее воображение так, словно ей вновь пятнадцать и она бегает по берегу моря наперегонки с веселым белозубым поэтом, пытаясь скрыться от волны, с шумом разбивающейся о скалистый берег. Поэт тогда ее волновал, не красотой и статью, а именно той самой искрой Божьей, вдохновением, составляющим главную загадку человека – откуда это берется, почему одних обходит стороной, а других освещает и греет тех, кто собирается вокруг них. Сама Мари понимала, что в ней этой искры нет, да, собственно, вряд ли женщинам вообще она дается, но ее, как ночного мотылька к лампе, притягивали люди, горящие светом творца. В ее отрочестве это был Пушкин, хороший приятель ее братьев, которого по чистой случайности обнаружили сильно больным в старой корчме проезжающие на юг Раевские, и отец без лишних слов присоединил его к их путешествию. Она, помнится, приняла это притяжение за любовь и серьезно мечтала, что вызовет в сочинителе ответные чувства, тем более что он был галантен и даже говорил экспромты. После того, как они распрощались с Пушкиным, Мари поняла, что способна любить лишь людей творческих. Жизнь обернулась иначе. Но нынче была надежда – странная надежда, даже немного грешная и неподобающая в ее ситуации. Она сосредоточилась в облике этого красивого и статного молодого человека с бархатным голосом, чеканным профилем, и зелеными, тоже как бы бархатистыми глазами. Как-то она услышала, как он играет, пьеса ей была совсем не знакома – похоже, вроде бы, на Бетховена, но не оно совсем, - и сердце ее как будто бы сжалось, замерло, а потом снова застучало – не столько от действия музыки, сколько от облика музыканта, который даже не смотрел на клавиши, полузакрыв глаза, а ресницы у него были тоже, как у его матери и дяди, в поллица и загнутые вверх… В чем-то Грегуар походил на своего дядю, еще больше – на мать, но не было в нем этой разбитой резкости, как в Серже, не было этой трагичности, надлома, как в Софье, и свет от его волос, кожи, глаз шел не пепельно-голубой, рваный, как у них обоих, а золотистый, мягкий. Мари едва не удержалась тогда от того, чтобы кинуться Грише на шею, но лишь сказала, что это бесподобно, и молодой человек вежливо, но холодно поблагодарил ее. Только потом, лежа в постели, Мари поняла, что пьеса была его собственного сочинения, ноты были рукописные, а не напечатанные, с несколькими помарками, и это ее совсем покорило. Но второго шанса услышать ее не предоставилось, Гриша редко бывал дома, а в общении что с нею, что с домашними ограничивался краткими фразами. Он не был близок со своей сестрой, поэтому Мари поначалу решила особо не расспрашивать о нем Алину и прекрасно осознавала, насколько эти расспросы будут совершенно неприличны в ее положении. Но нынче она уже кое-что узнала, о чем нельзя говорить вслух. И нужно было уточнить, правда ли это.
«Я полагаю, вам следует знать этот прозрачный факт, если вы хотите остаться в нашей семье и оставить с нами вашего сына», - продолжила Алина, оторвавшись от вышивки и отложив пяльцы в сторону.
Мари замешалась. После визита к мужу она уже не знала ничего. Остаться, уехать, присоединиться к своей семье… Про кровных родственников княгиня вспоминала нынче изредка. Старшая сестра писала ей, но Мари едва читала эти послания, написанные с нажимом, побуждая ее не заниматься глупостями, возвращаться, взять с собой ребенка, тетушка в Белой Церкви их всех ждет, она сама теперь там со своим ребенком, и все будет как нельзя лучше… Над последним предложением княгиня задумывалась, чувствуя всю неуместность своего нахождения в Петербурге. Но не сочтут ли ее предательницей? Она откровенно призналась Алине, что хочет пока уехать к родне, потому что она мешает и стесняет… Княжна сморщила нос и презрительно оглядела ее.
«Одного не понимаю, ma soeur”, - она впервые назвала так Мари и в ее устах обращение показалось неким оскорблением. – «Вы ведь не любите Сержа. И никогда не любили. Даже рискну предположить, что он был вам отвратителен. Зачем же тогда согласились на замужество? Я бы ни за что замуж не пошла за того, кого мне навязали».
Мари глубоко вздохнула. Почему Алина думает, что «навязали»? Скорее, ей было все равно. Может, и любопытство присутствовало. Или хотелось позлить других, возвыситься над умницей Хэлен, показать, что она такая же взрослая, сильная и ответственная, как Катрин… Поехать, наконец, в Петербург, носить титул с гордостью, себя показать и других посмотреть.
«Вы тогда были влюблены в кого-то?» - продолжала расспрос княжна, словно не замечая, что собеседница ей не отвечает. – «И этот кто-то не ответил вам взаимностью? Потому вы и решили с горя пойти замуж, ибо вам было все равно?»
Мария невольно улыбнулась – настолько наивным тоном были заданы эти вопросы, настолько невероятную ситуацию видит ее свойственница перед своим внутренним взором, пытаясь найти разумное обоснование ее поступкам. Может быть, Алина исходит из собственного опыта… В самом деле, ей двадцать один год, самая пора замуж выходить, даже немного поздновато, но Алина не торопится. Может быть, впрямь страдает от несчастной любви и думает, не пойти ли ей, как Офелии, в монастырь или замуж за дурака? Она вспомнила графа Олизара, вдохновенного, крайне любезного и пылкого поляка, который ухаживал сначала за ней, а потом переключился на Хэлен. Он даже делал формальное предложение отцу, показывал какие-то рекомендательные письма от самого князя Чарторыйского, заранее одобрившего брак своего сподвижника, польского патриота, с не-полячкой, на основании того, что Раевские якобы являются старинной шляхтой, в незапамятные времена принявшей православие и, следовательно, обрусевшей. Эти рекомендательные письма сыграли плохую шутку – отец разозлился, так как себя к шляхте Речи Посполитой не причислял, и сказал Мари, что «не нужны нам никакие католики с их Папой», а потом добавил, что граф совершенно нищ, обременен многочисленными детьми от первой жены, умершей родами, и что она достойна лучшего. Влюблена ли она была в Олизара? Почти что да. В графе тоже было вдохновение, да еще и смешанное с безмерным восхищением ее красотой. Ей нравилось отражаться в нем, как в зеркале, читать про себя саму стихи, а потом задумываться – действительно ли в ней есть и звезды, и месяц, и ночь, и страстные ароматы диких трав под южным небом? Мари воспринимала себя обыденно, в зеркале видела, скорее, дурнушку, но если видный мужчина и признанный поэт граф Густав Олизар готов был на безумства ради одного ее взгляда, находит самые великолепные эпитеты и сравнения, которые обычно отводятся признанным красавицам, то это что-то значит. И сердце ее теплело, и даже наличие у ее поклонника детей и множества долгов для нее ничего не значило. Сейчас она даже думала – лучше уж чужие, уже подрощенные дети, чем свои, дающиеся в муках и сводящие на край могилы… Замужество с князем Волконским было другим – она не отражалась в глазах князя, он не говорил ей комплиментов и не писал мадригалов, его любовь выражалась на уровне телесном, в близости, объятьях и поцелуях, но в разговорах он бывал несносен и восхищаться ею не хотел. А она не знала, в чем дело, и до самых недавних пор думала, что сама плоха, не вдохновляет, не дает разгореться в нем огню истинной любви. Только недавно княгиня поняла, что сама способна вдохновляться, сама способна желать и отражать чужой облик. И если она упустит шанс быть к нему ближе…
«Я еще могу полюбить», - ответила она Алине.
Княжна посмотрела на Мари так, словно та сказала несусветную глупость, и крайне ядовито завершила:
«Можете, но, разумеется, не мужа».
Княгине хотелось крикнуть: ну посмотри же, я почти такая же, как ты, и тот факт, что меня поторопились выдать замуж за человека в два раза старше, ни о чем не говорит, и вообще, мне ночами теперь снится твой младший брат, и если бы в Сибирь должен был уехать именно он, то я бы сейчас за ним и последовала.
Алина знала, какие могут быть у нее оправдания. Но не понимала одного – неужто разница в возрасте отменяет факт влюбленности? Сама она недавно почувствовала некий намек на это чувство, встретившись на вечере у Головиных с их родственником, тоже князем, тоже офицером, тоже проходившим по делу Четырнадцатого, и, в отличие от многих, охотно готового поговорить об этом факте своей недавней биографии. Он уделял Алине достаточно внимания для того, чтобы она подумала, будто была им особенно отмечена. Княжна досадовала на траур, мешавший проводить балы, ибо с удовольствием прошлась в мазурке с этим князем Лопухиным, напоминавшим ей отчасти дядю, отчасти отца в лучшие моменты их жизни. Но, конечно, Мари бы не оценила этого князя, ведь ей, похоже, нравятся юнцы… Алина была достаточно наблюдательна для того, чтобы заметить, какими глазами свойственница смотрит на ее брата Гришу. И эти взгляды лишь заставили ее презирать Мари еще больше.
«Я вижу, что должна уехать», - твердо сказала княгиня. – «Вы меня не любите… Я здесь совершенно лишняя».
«С чего вы взяли, что вас все обязаны любить?» - бросила ей Алина.
«Я же ничего не сделала», - посмотрела она робко. – «Я выполнила все, что от меня хотели… Но если вы упрекнете меня в том, что я не люблю Сержа, предлагаю посмотреть на самих себя. Могли бы постараться больше ради него. Мой отец хлопочет чуть ли не больше вашей бабушки. Которая только и делает, что развлекает императрицу…»
Княжна разозлилась и тут же встала с дивана, скрестив руки на груди. Ее синие глаза метали молнии ярости.
«Моя бабушка выполняет свой долг и от того, насколько хорошо она его выполнит, зависит будущность вашего мужа и сына», - строго произнесла она именно с той интонацией, с которой обычно отчитывал своих подчиненных ее отец. – «К тому же. Вы не любите Сержа. А я его люблю. И я поеду за ним, если вы окажетесь достаточно трусливой для этого… Если вы прицепитесь к Грише, в чем я сомневаюсь».
«Почему сомневаетесь?» - с вызовом спросила Мари.
«А потому что мой брат никогда никого не любил. Даже себя», - и Алина с шумом вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Мари сидела, сокрушенная. Одно дело – предполагать взрыв и кликать бурю, другое – переживать ее здесь и сейчас, как делала нынче она. И она никогда еще не сталкивалась с холодным презрением в свой адрес. Собственно, и тот, в кого она недавно влюбилась, тоже сторонился ее, хотя еще можно было бы утешать себя надеждой, что это временно, что эта холодность – всего лишь признак застенчивости, смущения юноши перед ней, такой красивой и яркой. В кровной семье Мари, по крайней мере, умели ненавидеть, но не презирать, высказывали гнев прямо, а не плели непонятные интриги. И отъезд в Белую Церковь стал для нее делом решенным.
Уже совсем стемнело, когда она услышала шаги на лестнице, стук дверей, сдавленные расспросы слуг, и рядом с ней появилась княгиня Софья Волконская, приказавшая лакею внести огня.
Та выглядела смертельно усталой или больной – а может, просто неверные тени от канделябра так ложились на ее лицо, совсем недавно казавшееся не по годам гладким, матовым и спокойным.
«Что же вы эдак сидите в темноте?» - небрежно спросила Софи, сбрасывая плащ на руки лакея и оставаясь в удивительно белом, не по сезону и не по поводу, платье.
Мари поняла, что надобно бы проявить заинтересованность в том деле, которое так задержало ее золовку, хотя, положа руку на сердце, судьба Сержа ее особо не волновала.
«Ma soeur, у вас получилось помочь моему мужу?» - спросила она.
«И да, и нет», - нахмурилась Софи. – «Ему определенно должно быть легче. И в тюрьме он пробудет недолго. Но, как видите, я его не привезла с собой, а это значит, что мне вас порадовать нечем».
«Но как же…», - начала Мари.
«Я не всемогуща, к сожалению», - дама устало откинулась на спинку дивана и вытянула руки. – «И мои силы тоже на исходе».
«Вам что-то хотя бы стало известно о приговоре?»
«Известно», - усмехнулась Софи. – «Его вряд ли приговорят к смертной казни. Эту меру рассматривают как исключительную. Но думаю, вам сие давно уже известно. Значит, будет или высылка в места весьма отдаленные, или даже каторга. Но вы видели его состояние… Серж долго не протянет».
Мари почувствовала, как по ее позвоночнику пробежал противный холодок. Хорошо было досадовать на мужа, думая, что его жизни ничего не угрожает. Но стоило напомнить себе о болезни, которая жила в его груди, о его ранениях, не до конца долеченных и вскрывшихся в ужасных условиях темницы, то ее сразу охватывало чувство вины и растерянности. Как она может отказать в последней воле умирающему? Как она может жить и радоваться жизни, зная о страданиях не чужого ей человека, отца ее ребенка? Но, с другой стороны, Саша был прав, написав, что ею дергают за ниточки, говоря о здоровье, что она сама не вполне здорова, должна думать о ребенке и о себе, что мать нужнее для малыша, чем отец, который видел его лишь раз и то мельком.
«Это ужасно», - прошептала она.
«Увы», - сказала Софи. – «Его вылечит только помилование, но его не предусматривают для таких преступников, как мой брат».
Мари внимательно посмотрела в холодные, непроницаемые глаза родственницы, пытаясь понять, стоит ли ей объявлять о своем решении или повременить пока. Новости от Софи ее не поколебали – какую помощь узнику может она оказать? К тому же, тот уже рассчитался с ней. Даже портрет вернул. С надписью «Поручаю своей доброй сестрице Софи ту, которую я сделал несчастной». Написал завещание и даже письмо, адресованное Николеньке. Над этим посланием Мари пролила немало слез, поняв, что оно также обращено и ей. Ее муж писал бесхитростно, но проникновенно, так же, как и говорил, и она не могла от этого отвязаться. Но, с другой стороны, был долг матери, а сыну действительно не очень подходил петербургский климат…
«Я хотела вам сказать, что поеду к родственникам. Не хочу злоупотреблять гостеприимством», - наконец решилась сказать Мари.
Софья только повела плечами.
«Приговор вынесут в начале лета, перед коронацией», - произнесла она. – «Мы постараемся вас уведомить. Кстати, думали ли вы о том, что будет потом, когда все определится?»
Мари недоуменно посмотрела на нее. Софи стянула темную лайковую перчатку с левой руки, потом – с правой.
«Княгиня Трубецкая, которую вы, возможно, встречали в свете, решила ехать вслед за мужем, который проходит по делу Четырнадцатого. И, насколько я слышала, не она одна», - спокойно сказала Софи, глядя куда-то поверх головы своей собеседницы. – «Не хотели бы к ним присоединиться? Моя мать сказала, что хочет поехать за Сержем. В конце концов, она его когда-то родила, будет логичным, если она его и похоронит».
Мари залилась краской.
«Но этого нельзя допустить… Александра Николаевна уже не в тех годах, да и здоровье ее оставляет желать лучшего», - проговорила она смущенно, тут же подумав, что такой поступок со стороны старой княгини показался бы по меньшей мере странным. Доселе пожилая дама не демонстрировала особой любви к своему младшему отпрыску даже в семейном кругу, и ее желание поехать с ним в ссылку взялось словно бы ниоткуда.
«Вот именно», - подтвердила Софи. – «Остаюсь я и Алина. Но меня уж точно не отпустят, мне сказали. Почему меня так долго не было – я пыталась узнать варианты, как мне это сделать, оказалось, что все возможности закрыты. Что же до дочери, то ее не пустит отец. У него на Алину большие виды… И если она окажется достаточно упрямой, чтобы настоять на своем, то он прибегнет к весьма жестким мерам».
Мари слушала ее, затаив дыхание. Она знала, кого Софи назовет следующей.
«Не знаю, хочет ли меня видеть Серж после того, как он со мной попрощался», - тихо, предупреждая окончательное решение, сказала Мари. – «Но ежели возможно будет последовать за ним, то вы, дорогая Софи, уже знаете мой ответ. Правда, меня останавливает одно – ребенок».
В глазах ее собеседницы что-то зажглось, а потом погасло. Мари расхрабрилась и продолжила:
«Собственно, поэтому я и уезжаю в Белую Церковь. Там малютке моему будет лучше. После Сержа он у меня один остался… Насколько я знаю, у Трубецких детей нет. С одной стороны, хочется посочувствовать, с другой понимаю, что княгине Катишь гораздо проще нынче. Но я должна жить ради своего дитя, поэтому, боюсь, с Сержем придется мне прощаться. Иначе придется оставить Николино. Он не перенесет дороги на север…».
Софи долго смотрела на нее, как бы соизмеряя всю искренность сказанного.
«Я сама мать и все прекрасно понимаю», - произнесла старшая из княгинь. – «Вы хотите быть рядом с сыном все время, во исполнение завета моего брата. Но ведь дети растут очень быстро. Не успеете оглянуться – и ваш сын начнет говорить, мыслить, осознавать, что происходит вокруг. Будет спрашивать об отце. Ему, конечно, станут врать, как всегда в таких случаях. Но вы, как мать, должны будете сказать правду».
«Конечно», - быстро поддакнула Мари. – «Я не собираюсь обманывать своего ребенка…»
«Итак, лет в шестнадцать Николино правомерно спросит: «Где мой отец?», и вы ответите, что он на каторге», - невозмутимо, стальным голосом продолжала Софи. – «Тогда мальчик спросит – и можете быть уверены, спросит всенепременно, потому что он Волконский, а не кто-то: «Почему же, мама, тебя рядом с ним тогда не было?» Что вы на это ответите? Скажете, что вас не пускали ваши родственники? Придумаете для себя какое-нибудь малодушное оправдание?»
Мари опустила голову. Ей и впрямь казалось, будто все эти вопросы будут обращены к ней, и что мальчик, пока еще милый розовощекий младенец, который играется со всем, что под руку попадет, вскоре задаст все эти вопросы, причем без должной почтительности. Ей придется либо говорить, что отец его негодяй и заслужил свою участь, либо, как сказала Софи, придумывать жалкие оправдания для самой себя.
«Конечно, вы можете продемонстрировать родительскую власть», - продолжала княгиня. – «Но только дети в том возрасте, когда они задают подобные вопросы, уже ее не ценят. Так что подумайте. В любом случае, вы вернетесь. Более того, ваш сын не будет помнить вашего отсутствия. Ему будет казаться, что вы всегда были рядом. Но зато вы честно можете сказать, что были рядом с его отцом в самые трудные мгновения».
«Постойте… Так каторга будет не вечной?» - спросила Мари.
Княгиня Софья пожала плечами.
«Ничто не вечно под Луной», - тонко улыбнулась она. – «В любом случае, либо помилование с сокращением сроков до самых незначительных, либо…»
Тут она прервалась, и ее собеседница поняла, что она имеет в виду и перекрестилась.
«В любом случае, вы свой долг исполните. Так что решайтесь», - и Софи встала с дивана, выходя из гостиной.
Мари поглядела ей вслед – и решилась. Даже поняла, что сказать семье, которая будет горячо возражать против решения. «Что бы я без нее делала?» - подумала она о Софье. – «Что бы все мы без нее делали?»