С ума бы не сойти (Марсианин)
(глава из романа "Несвадебный мкарш")
За спиной героини как будто без конца хлопает полотнище флага. Это предчувствие, что она будет писать. А может она уже начала писать. То есть нужно показать первый порыв, который паотом перешел в систему. Быт не заолняет всей ее жизни, отается пустота, которая требует заполнения.
Апвтор – литераурному негру Э.
Он сидел вчера за чаем, замечательный узбек Ли-си-цын, и сказать ему было нечего. Сидел, согнав брови в одну ломаную линию, нагнув свой упрямый лоб, наставив его на на Седовых, как дуло орудия. Вернее, у Валенты было чего сказать, но она не могла начать. А она ведь спела песню на его стихи? Спела. Естественно, ждала реакции. Куда там! Молчание упрямое, глухое. Ему было наплевать. А Валента любила, чтоб человек забылся, дрогнул, вышел из себя – тогда он настоящий. Любила она хвалить и смотреть, как краснеют. Но это, наверное, нехорошо. Лучше показать себя с плохой стороны и потом совсем исчезать. Чтоб не искали.
С узбеком не ничего вышло, слишком бесстрастный. И сам не раскрылся, и пуублика была в полной растерянности. Похвалы не сработали. Романтика растворилась в возхдухе.. А жаль.
Но узбеки приходят и уходят, а есть пожар, когда всегда. Но это начало начала не с начала! Сначала было горение Мариной Ивановной. По-новому она увиделась через переписку с Пастернаком. Жизнь ее слишком безмерна, чтобы охватить все, все. Валента болела Мариной Ивановной долго, мучительно и сладко. Сначала – когда читала мемуары Анастасии Цветаевой. Потом Марии Белкиной. Каждый раз дрожащими руками находила в избранном томе именно те стихи, о которых упоминалось в мемуарах. И шептала их про себя. Подбирала песни. Когда очень нравилось, охватывал летучий жар. В результате Влента до такой степени переполнилась ею, что пошла читать ее стихи в школе, библиотеке, техникуме. Некоторым учителям нравилось, честное слово, слушали, раскрывши рот, даже записывали. Но однажды в училище эмоциональный рассказ был безнадежно скомкан. Ученики хохотали как бешеные. Потом их преподавательница, смеявшаяся вместе с группой, шопотом мне сказала: «Валечка, ты смешная. Чем? Да пылом своим неуместным. Неловко даже». Ясно, приняли за чокнутую…При них даже слова «кровать» нельзя произносить, так они возбудились…
Как говорит анчаровский Сошнин: «Я тебя, дуру… на том вон углу... встренул...» Встренул? Внезапность дара. Вот точно так Валентину вдруг «встренул» однажды Митя, и она нечаянно попала в их клуб. Прямо после работы, взяв из садика свою пятилетнюю девочку Лелю в клетчатом пальтишке, и Леню в куртке слониками - кстати, а у мамы было подобное клетчатое пальтишко, дешевенькое, в том же советском духе. Валента пошла сгорать от любопытства. Сняв вязаные шапочки и пригладив рвихры, они присели с детками на кончик деревянной лавки... Зря боялись, никто на них и не смотрел. Митя почти все время молчал, но неуловимо упрявлял всеми.
Митя имел две кожи – одну свою, другую - черной куртки. И когда он уходил в себя, и на нем было сразу два слоя. Присутствие-то чисто номинальное. Буйная негритянская шевелюра рассечена седой прядью. Типаж Джо Дасена, но на советский лад, сильно худой из-за карточек.
Это был клуб в старом деревянном здании, не охраняемом госудраством, где дорожка с тротуара скатывалась прямо до крыльца, а остальная полоска земли заросла диким боярышником. Клуб,где все иначе, и пели там лишь то, что я никогда не слышала. Там высокая черноволосая девушка сидела в углу, она всегда молчала. Почему тянет к тем, кто молчит? Ее впалые щеки и длинные руки, хмельно мерцающие, подведенные глаза не давали покоя. Но не подойдешь же, не спросишь про погоду, «а вы что, тоже пшете? а что?» Тоже! Скорее, писала она, а Валя – из тех, кто «тоже …
Говорили о стихах Гумилева, которые он написал на стене тюремной камеры перед расстрелом. Что есть тюрьма? В тюрьме можно быть свободным? Митя пел страстно, возвышенно, гортанно. Понять можно, повторить нельзя. Стало страшно: не все говорят на их языке. И не поют тоже. Заныло под ложечкой. Валя была там одинокая, плохо одетая, с ребенками и очень грустная от своей непричастности. Ей хотелось к ним насовсем, чтобы приходить, как к себе домой. А не сидеть на отшибе, как не знамо кто… Но чтооная могла им дать? Если в тот момент даже готовое взять не умела? Нет, у нее тоже будут такие люди. Раз некуда идти, надо найти таких людей. Иначе можно разучиться говорить и понимать людей…Придется создавать свой клуб, что ли…
И потом, почему они не выступают на людях? Вон некоторые то в один район, то в другой, путешествуют по деревням. Хотя это же труд, какое нервомотание. А эти – нет. Не ездидили ну никуда. Почему? Кто обязан их знать, если они в подполье? «Мы не работаем петрушками». А кем? Для кого? Для самих себя? Фантастические существа, дышавшие другим воздухом.
На заседании Валента дважды пыталась петь Марину Ивановну, то есть те песенки, которые у нее сочинились на ее стихи… Они пожимали плечами, никого не впечатлило. Один из них, смугловатый человек с рабочими руками, взял и поправил один аккорд: «Лучше вот так». А у окна стоял Митя в позе Наполеона и смотрел на дрожь голых веток. Он терпел робкие экзезсисы недолго, потом обернулся и вытянул шею.
- А на фиг ты поешь Марину Ивановну? Ты выдаешь не свое отношение, а общее ожидание. Салон мадам Шерер. Зачем это тебе?
- Люблю.
- А твое?
- А у меня его нет.
- Врешь!
Валента тупо потупилась. Одна серьезная девица пела очень низко из Высоцкого песню о правде и кривде, а тот, что с лысиной – про Пана. Тоже не у всех авторское. А Валя чем хуже? А тем, что нет своего, только Марина Ивановна.
- Пока не будет своего, авторского, нечего и думать, чтобы выйти с этим на публику.
- Да про что я могу сочинить! А Марина это классика…
- Про что угодно! – он щурился, тер глаза. - Комашка! Все, что тебя окружает – это и есть среда… Из среды лепи.
Это был не разговор, всего лишь реплика, но внутри заканудило, поселилась тоска. И она стала как отравленная. Но разговор не забылся. Потом Митя был поставлен перед фактом: или- или.
У Мити была девушка. Та самая, загадочная, со впалыми щеками. Но была еще и жена, которая не хотела с этим мириться, так как у нее подрастал Митин сын. А девушка устала быть между, она оказалась гордой, она просто подняла высоко голову и ушла замуж. Искренне. И наверно, они обе любили Митю, но это не ему не помогало, напротив, жизнь становилась невыносимой. Масианам все во вред. А потом эта малоприятная история с работой, откуда он ушел. Он уходил с одной работы, приходил на другую, но там все повторялось. Он, видимо, был принципиальный человек. Обстоятельства неумолимо выжимали его из этого города.
И Митя однажды вдруг зашел к Седовым домой, попросил чаю.
- Валентина, - сказал он отрывисто, - чай у тебя есть?
Ну. Она, конечно, была сбита с ног таким доверием. Пока ставила трясущимися руками чайник, он позвонил в Серебряный Бор по междугородке и сказал, что приедет. Да, он переходил Рубикон. После этого заявления ничего не оставалось, кроме как идти на вокзал…
Пока я наливала чай, он молчал. И потом сказал:
- И что ж тебя окружает?
Валя Седова панически оглянулась по сторонам.
Вокруг была маленькая советская кухня, наскоро покрашенная охрой и обои с деревянным рисунком. На плите что-то булькало. На окне стояли закопченные кастрюли, на одной из них процарапаны буквы BEATLES. Прямо перед ней уронила голову ситцевая кура для чайника. Прямо настрой самой озяйки.. Совсем духом упала.
- Что окружает… Кастрюли меня окружают.
Валя понимала, что он говорит для видимости, а сам думает про Серебряный Бор. Руки его ходили ходуном, когда он чашку брал.
- А покурить у тебя нет?
- Наверно, есть, не знаю… Посмотрю у мужа в карманах.
Когда она шарила по чужим карманам, у нее руки тоже затряслись. Она ничем, ничем не могла ему помочь. И вот, наконец, смятая пачка «Стюардессы», и там – о! – там целых две штуки. Он закурил. Да, Сева поэтов невзлюбил, и бардов тоже. Как же, будешь тут любить, когда у тебя жена ради них по карманам шарит…
- А что у тебя стряслось-то? – робко спросила Валента.
- Ничего. Просто мне здесь нет места. Я здесь никому не нужен.
- Мне. Мне нужен. А клуб?
Он только усмехнулся.
- Кастрюли, говоришь? Вот и пиши про кастрюли.
Она чуть не заплакала. Ей не хотелось, чтобы он уезжал. Крохи общения, упавшие на нее невзначай, невероятно ее обогатили. Обогатили, взволновали, заставили куда-то стермиться. Понятно, что от Севы она тоже отсатала. Но вопрос с Севой не был не такимгорящим, она надеялас договонять его постетепенно.А ту в пожарном порыдке. Она тлько увиднла и уже теряла едва обретенную новую жизнь. А для него это все уже труха прошлого и неинтересно. Потому что у меня нет авторского.
- Ты… научишь меня?
- Об этом раньше надо было думать, а теперь уже некогда. Давай. Я зайду завтра попрощаться, и ты мне покажешь свой стих про кастрюли, ага?
И улыбнулся так нежно, что хотелось стрелять из ружья. Он вышел, запахнув свою вторую кожу. На улице сеялась мокрядь.
Митя был не обычным человеком, а почти марсианином. У него были какие-то неземные, странные заботы. Он провел бард-фестиваль на малой северной реке Петух, после чего этот фестиваль шел еще семнадцать лет. К нему приезжали его друзья - Мирзаян, Долина, Волков, Краузе. На их концерты в дощатом доме юного техника прибегали десятки, сотни людей без всякой рекламы, и деревянный домик трещал по швам. Он привез в город рукопись человека, которого никто здесь не знал – целую стопу стихов Бродского. Гордая девушка Инесса их перепечатывала. Так зарпрещенные стихи расходилась по людям. Никто не слышал о Бродском, сидевшем в ссылке! То были волны, накатывавшие от горизонта к ногам. А Валина знакомая из библиотеки видела, как в их Ерцево привезли тунеядцев, и там был по описанию - сам Бродский. Один тунеядец, схожий сним, был рыжий и пил вино из узкой бутыли. Он сел не там, где надо, на месте бывшего туалета, знакомая робко попросила перейти, а он лишь рукой махнул – мне теперь все равно где сидеть.
В общем, тогда Бродский был просто человек, которого поет Мирзаян. А потом, много позже, даже великий Мирзаян забылся на его фоне. Инесса рассказывала , как она сидела с Мирзаяном у костра! Обаяние немыслимое. Пару-тройку десятилетий спустя Мирзаян будет вести передачи по телевизору, а Бродский уже уйдет из жизни и появится целое поколение "послебродских" поэтов… Ну, если бы не Митя и Инесса, многие бы, может, до конца жизни не знали Бродского.
Митя выпускал, множа на ксероксе, журнал с переводами, он все время находил то, что никто не знал. В общем, к нему тянулись люди, не похожие друг на друга, пишущие стихи и прозу… Его все любили, безмолвно, сильно, это при жене и при любимой девушке, но он никому стал вдруг не нужен. В общественном смысле. Просто он не был соглашателем. Это было трудно понять. Гораздо позже появилось словечко «конформизм», так вот, Митя был нон-конформистом. Оказывается, ногда это опасно для жизни,..Седова только чувствовала, что они с Митей чем-то похожи, и что ей тоже места нет – той настоящей, какой она хотела бы стать. Если бы стала – ей бы улыбалось то же самое. Судьба указывала пальцем на Митю и просила быть осторожнее.
Впервые что-то случилось с Валентой. Захотелось рассказать ему всю жизнь, но вокруг высились кастрюли. Ей было невыносимо жаль, что он уедет, но он уедет. Хотелос все бросить, было собраться с мыслями, но времени не оставалось. Она стала тереть глаза и терзать свой стих про кастрюли. Тарелки и кастрюли, конечно, были ее данностью, но не выражали ничьей тайной страсти. Она гремела посудой в раковине и слизывала мелкие едкие капли. На кого она злилась? «Как злая ведьма, плошками стучу…» Это была лихорадка предчувствий.
На другой день Митя пришел, как раз муж был дома. Она показала Мите смятый лист, на котором расплылась капля варенья… Ей было уже все равно. Он посмотрел и сказал:
- Ну вот! – гортанно так сказал, полуприкрыв глаза. От такого глубокого голоса казалось, что он говорил не по-русски, но он говорил по - русски. – Видишь, комашка. А ты говорила - кастрюли. Это что, первый стих?
- Это мой первый стих в жизни, - прошептала она, скручивая клетчатый фартук, который тоже вошел в текст в виде предметного ряда.
- Неплохо для первого раза. Так не останавливайся, - сказал он. - Раз смогла это, сможешь и еще. Только глаголы не рифмуй, ладно?
Разве все это значило, что она что-то смогла? Но слова-то запомнились! И как ни странно, мне они очень скоро пригодились. Потому что пришла к ней милая женщина, она очень хотела писать, но пока выходило не очень. Попросила научить технике.
- А почем я-то знаю? – Обалдела Валька. – Меня никто не учил!
- Так вы говорят, простая. А то вот я взяла Сельвинского, в библиотеке посоветовали – ан не идет он, заковыристо. Вы по-простому скажите.
- Не останавливайтесь, - прошептала Валента. – Главное, глаголы не рифмуйте…
Эту женщину никто не заставлял, но она так быстро втравилась, просто удивительно.
Пришла на вечер видного авангардиста, да и просидела там, проплакала в последнем ряду. Все потом спрашивали ее: «Чего с вами? Зачем вы?» - А она сквозь слезы: «Так мне стало горько. Я ведь тоже хочу, с вами»!- «Так вы и так с нами!» - «Нет, мне тоже надо читать… Только чтоб не смеялись... А то я такая чужая, глупая, плохо одетая…» Валента дрогнула. И она проходила через это, и она проходила через это! Значит, что-то витало! Значит, действовало!
И узбек, он тоже молча, но продолжал писать свои язвительные, ядовитые строчки. Это был нигилист, может даже постмодернист, но тогда таких слов не знали. И альманахов тогда не было, а жаль. Через несколько лет было бы с чем сравнить. И другие, они тоже потом приходили. Даже пытались рукописи бросать в прихожей – «я умру, а ты напечатай». Тоже нашли. Еее -то кто напечататает?
Но с другой стороны, в клубе были люди, которые писали очень сльно. Гордая в красных брюках, Инесса. Когда первый раз она стихи прочла, рот пересох, и захотелось быть – ею.
Митя толком ничего не сказал, хотя девушка лучше. Неужели ему было трудно было подсказать – где ориентиры?
А ей хватило одной лишь фразы, так ведь она на лету подхватила эту фразу, как отлетавшую щепку, и хваталась за нее в самых разных случаях, когда еще даже не знала, что и как будет дальше…
Итак, он уехал в Серебряный Бор. «Неплохо для первого раза!» Ему хотелось верить.Несмотря на то, что в чем-то Седоваего судьбу повторила. Вскоре ее тоже стали выжимать из самых разных учреждений. Ее просили написать заявление, хотя ее дело было правое. Ведь она писала хорошие программы, приходили поэты, художники, а все равно – ее выдворяли бесповоротно и твердо - вежливо, глядя в пол. «Мне здесь нет места!» - поняла она. Но ехать было некуда, и никто не ждал ее вдалеке, в Серебряном Бору… Не где- то там, а здесь был муж, милый, вежливый человек с прозрачными серыми глазами, он не виноват, что она себе все портила. Муж говорил – « не знаю, я всю жизнь работаю в одном и том же институте и ни на какие акции протеста не хожу». Он был прав! И садился с дочкой и сыном читать «Гуси-лебеди», и улюлюкал. она писала очередное заявление об уходе по собственному желанию, приходила домой, варила кашу, выключала кастрюлю и листала слипшиеся листы Митиных рукописей. Романтика, оглушительная звукопись, шаманство…
Однажды был какой-то слет, туда понаехали и поэты, и барды. Муж сжалился и отпустил Валенту, оставшись с детьми, только просил аккуратней у реки и особо не напиваться. Там и сям стояли и сидели кучками люди, читали стихи друг другу стихи и песни пели круглые сутки. Наскоро поев что-то из котелка, они продолжали свое занятие самозабвенно, как глухари на току. Ну, то есть это были сочинители, мечтатели, не от мира сего, блаженные... Те, кто жил не реальностью, а выдумкой, то есть напоминали всем, ради чего стоит жить. Седова распахнула очи, уши и стала жадно случать. Через некоторое время она обнаружила, что у не украдена сумка с книжками и деньгами, и украл не человек, а красивая большая собака типа сенбернара. Многие видели ее с сумкой в зубах. И может быть, не только с моей. А говорят - такое благородное животное.
Непонятно, за что и как, но она оказалась в жюри. Не хотелось работать, хотелось просто посидеть у костра и послушать, но в двенадцать ночи началась ночь поэтов и она пошла как на каторгу. Некоторые из тех, кто записался, были уже не в силах выйти к микрофону, они были пьяны и лежали под кустами, поверженные и безгласные. Половина программы сразу сломалась. Но весь процесс спихнули на ведущую Нилу Волину, как на руководителя какой-то студии, хотя онап не была даже и нормальным автором, просто мало уже было трезвых в двенадцать ночи.
Она четко выкрикивала очередного поэта, ставила крестики-нолики в блокнот, и дело пошло бойко. А это что за имя латиницей? Веселый бородатый мужик в цилиндре, а имя как магнитофон. «А настоящее имя как? – Так и есть – Панасоник». Подошел тот человек со смуглыми руками, который быв клубе у Мити, и который поправил аккорд. Сказал, чтоб объявили его, потом Инессу. Ну, мы с радостью. Вышла гордая девушка с впалыми щеками и прочла свои стихи с замедленным ритмом, с нажимом на артикуляцию. Да, она была немного под газом, но как же она была хороша, интеллектуальна, печальна...
« Я дам ей первое место и пусть меня застрелят», - подумала Валя Сседова в полном отчаянье. "Ее никто не знает, кто это! "– Поднялся ропот среди тех, кто следил на программой. «Узнают», - мстительно думала Валя. И ставила три жирных плюса - за авторство, за исполнение и за номинацию «любовная лирика».
Не успела лна, лихая библиотекарша в штормовке, драный руководитель неизвестной студии, очнуться, как подошел…Митя. Он сквозь зубы сказал, что пусть все идет к черту, но он ее увезет. Лицо у Мити было мрачно-вдохновенное, как у Овода перед расстрелом .«Выступает Равиль Курмангалиев» - закричала Валька пронзительно, и, пока Равиль разворачивал смятую тетрадь, отвернувшись от микрофона, выпалила - "Не-сходи-с-ума-на-замужем- ты-женат». Но Митя, первобытно сверкнул глазами и ушел в ее сторону. Откуда он здесь взялся? Он же уехал! Валя так испугалась, что у нее застучали зубы и она не поняла, о чем говорит Камиль... то есть Равиль. «Спасибо, Камиль». Куда он ее увезет? К жене? Или на тротуар того дома, где они с женой живут? Ведущая так мучилаось не один час. Потом, после программы, она еще как-то нервно нахлобучила ей на голову лавровый венок…. Выдала пакет аж с томиком Вознесенского... И пошла себе, тихо поела ложкой из банки тушенки с хлебом, молодцы были ребята из Молочного поселка, у них оказалось так много еды. Хорошо они придумали. Седова ишачила больше всего, сорвла голос, а ей никаких наград не положено...
И думала – а если он так хочет ее увезти, то зачем надо было вообще уезжать? Утром ко к палатен из Молочного буднично подошла его милая в очочках жена и сказала, что Митька чего-то не того выпил и в полном отрубе лежит в палатке. Но поскольку он кашляет черным, нельзя его было сюда везти, этого фанатика-марсианина. Седова облегченно вздыхала и смотрела на взявшуююся паром водяную гладь. Птицы пели в соснах как в филармонии. Надо же, упасть от приступа в тот момент, когда хотел женщну увезти! А когда приступов не было, отчего же не увез? Судьба, естественно, дала знак....Читали бы мы вовремя знаки эти!.. Вот такие бывают страсти на марсианских слетах. Потому что у людей психика слабая, вино и обстановка ударяют по шарам, и все летят с катушек. Богема - вещь технически сложная. Там один парень ушел к машине за пивом, а вернулся часа через три, сказав, что видел в лесу огни завода…
Домой Валенту довез бесплатно неизвестный мастер –ювелир, пожалев дурочку, которую обокрал сенбернар. Хотя возвращаться не хотелось, в душе гудела и завывала тоска отравленного навсегда человека. «Домой, - бормотала Валя как заклинание, - домой немедленно». "Что ты все бормочешь!» - спрашивал мастер-ювелир, глядя на бабу в штормовке с плохо сдерживаемым смехом. – Ты не «хари-кришна- хари-рама»? – «Нет. Просто я видела марсиан» - «Ага, понятно»
Прошло лет пятадцать. Все утихло. У Мити рос новый сын в новой семье. По городу навстречу Вале периодически попадался тоже марсианин – это был его старший сын, до капельки повторявший лицо самого Мити, даже его седую прядь. То есть все уже были все старые, а Митя все тот же, двадцатилетний. Сын рос и у Инессы. Они очень подружились. «Почему ты больше не пишешь?» - приставала Седова, ставя чайник. – «Валентина, я писала стихи от горя, от печали... Но больше не могу, невыносимо вечно жить в печали. Устала страдать».
Седовой не пришлось долго искать студию, она сама нашлась. Валя ходила туда читать свои рассказы, а Инесса не ходила. Как жаль, как безумно жаль этого вчерашнего снега, с ним растаяло все, все…
Потом от него пришло письмо: «Вот моя повесть - было приписано сверху. – Прочти и скажи, что с ней делать». Повесть была прекрасна. Если в шаманских балладах она путалась, то тут был и сюжет, и образы, и коллизия, и мягкая, ироничная интонация. Что-то вроде русского фэнтези. Бедная Седова была поражена. Это ей-то, приготовишке! Ему! Советоваться с ней! «Давай издадим малотиражно». И они сделали потом эту книжку «Маленький черный без сахара». Он приехал за тиражом, худой, с запавшими глазами, но веселый и шутливый, и я тогда не знала, что он уже не кашляет черным. Жена в очочках его выходила.. У марсиан должны быть нормальные жены, не марсианки. Потому что иначе никак. Потому что марсиане изначально немного больны.
А почему Валента пошла в кафе? Потому что боялась, как бы свекровь не сказала мужу про неясного побирушку. А может, Валя боялась, что он попросит поискать сигареты в карманах мужа?
Съели по картошке «фри», чокнулись двумя пузатыми бутылками ненашего пива, больше не было ничего.
- Ну, как? - спросил Митя.
- А вы что, писали с ней в соавторстве?
- Да. А что?
- Стиль такой легкий. Обычно, если два автора, то видно разницу. А тут нет
- Она же все понимает. Комашка, ну как?
- Неплохо для первого раза, - чему-то смеясь, ответила Седова. - Не останавливайся, продолжай…
- А как Инесса?
- Лучше всех. Бросила писать. Видимо, она счастлива…
Он помрачнел. Если бы он сам ее видел, так, наверное, не стал бы спрашивать. А может, и видел.
К тому времени у у нее была уже книжка прозы.. Но ему сказать об этом так и не смогла, не решилась. Это же небожитель.
Только настал все день, колгда она потеряла Митю навсегда. Нет-нет, он не умер. Он на фото такой великолепный, седой, в католической рясе и капюшоне, о. Она как раз опять ввязалась в очередную авантюру, стала собирать деньги на памятник знаменитому барду. Звонить, обрывать телефон листать затрепаанные телефонные книги уже стало ни к чему, она написала ему в контакте, мол, так и так, ты как марсианин знаешь нашего главного марсианина и должен помочь. Он пишет: «Как?» - «Морально и материально» - «Да ты знаешь, какая сейчас зарплата у работников культуры?» - «Знаю, только моя еще меньше. Я имела в виду собирать». – «А вот хамить мне не надо». И занес ее в черный список, чтоб она даже сообщение ему не смогла отправить. Валента заплакала. Как же это могло быть? Что стало, черт возьми с человеком, если он забыл простой марсианский язык? Маленький черный без сахара? Сойди, наконец, с ума. Пиши и не останавливайся? Увезу ее и пусть все летит к черту? А? Может, у него был приступ налетел не вовремя, как тогда, на слете?
Ведь люди Седовой доверили деньги, тоже, значит, оторвали от детей, потому что знают - огна не потратит их марсианские деньги на колбасу. А ей нужно уже начинать платить скульптору, который делает эскиз памятника. А сувенирку и книги она покупала на свои…Она плакала и прощалась с ним, и со своей молодостью.
Однажды зашла Инесса и смущенно сказала: «Видно, я тоже с ума сошла. Ночь не спала. Написала рассказ». Иинесса не шутила такими вещами.