ПТИЦА И МРАЧНЫЙ ШУХЕР
(глава из романа "Несвадебный марш"
Фелисата пила чай со слониками. Он всегда стоял в старом шкафике, у которого просели полки. К чаю полагалось молоко, отдельный пакет, сухарики, рафинад с серебряными щипчиками. Если кто-то трогал этот пакет, то Фелисата потом отказывалась от молока в пользу детей, и все прижимали уши. Лучше обойтись во избежание. Но в то утро Валентина пыталась что-то быстро сварить, на ходу что-то вымыть, отскоблить, чтобы не досаждать, и чтобы не возникло лишних разговоров... А баьбушка Фелисата уже плыла на кухню! Пора было смываться. Наскоро распихав недоделки, Валента сбегала с кухни, чтобы не мешать… Увидела на подоконнике кусок хлеба с маргарином, бросила его в рот, чтоб не пропадало, и к себе. Пусть мясо-кости сами доварятся. Маман пила чай в полном покое. Потом позвала Севу к себе и долго рассуждала, что хозяйка не много ли ест, опять стала полная Как ни зайди – все жует! Сева сделал внимательное лицо. Вряд ли он собирался все пересказывать жене, но жена сама услышала. Пока он шел от комнаты маман до своей комнаты, дети, на ходу одеваясь, выкочили из дверей, бегом в садик, садик во дворе, а у Валенты в голове уже пошли взрывы. Это что же, даже подбирая чужие куски, она все равно гнев на себя навлекает? Больше всех ест! И страшная она, и грубая, не дворянка, и обжора еще, ко всему вдобавок. Не успел Сева войти, закрыв дверь за детьми, как она пошла с места карьер.Очередьзастрочла прицельно.
-Ну что, провели планерочку? Выяснили, кто главный вредитель в доме? Мы, значит, плохо мышей травили. Надо еще кой-на кого мышеловку поставить, побольше!
Сева пожал плечами.
- Претензия не сформулирована. В чем претензия?
- В том, что вы с маман шушукаетесь и меня обсуждаете!
- Мы просто поговорили. И забыли.
- Ах, забыли. А сколько девушек было у Северина Алексеевича до меня, и какие красивые, и с сигаретками и английским – это вы не забыли. А зачем мне это знать вообще?
- Ты все придумала.
-У меня может срок уже два месяца. А может больше! И это я не придумала. Я могу показать картк учета в женской конультации.Она у меня на руках сейчас.
- Надо же. Как хорошо тебя вылечили.Может, пора уже остановиться? – Сева был лучезарно спокоен.
- Хотелось бы. Но в направлении отказано! Не для того, дескать, лечили!
И она, в чем была, а была, видимо, в коричневом домашнем платье цветочками, только накинув гуманитарный финский плащ, хлопнула входной дверью. Что же это такое? То, значит, рожай, иначе без наследников не нужна. То, значит, остановись, слишком много уже…. Нет, им не угодишь! Валента неслась невесть куда навстречу ветру. И прошла-то, может, квартала три, четыре, но, явившись к знакомой своей, Снежане, с мокрой от дождя головой, с блуждающими заплаканными глазами, она произвела сильный драматичский эффект.. Нервно пия чай на чужой кухне, Валента только часа через два часа выпалила, что ушла из дома. Снежана, яркая провинциалка с неожиданно роковым лицом, напоминавшим актрису немого кино, так и выпучила глаза. Ее муж очень пил и бывало, бил, и то она никогда, никогда не ушла бы...
А тут такое. Ну, правда, однажды, когда брал Снежку без согласия и на полу, она откусила ему нос, но это был лишь эпизод, потом помирились.
Вечером пришел пьяный муж Снежаны, кстати, художник. Он усадил Снежанку полуголую на фоне тигрового покрывала, а на Валенту вообще внимания не обратил. Дочка, между тем тоже не удивилась на голую мать, видно, это было привычным зрелищем. Жена послушно обнажила грудь, лицо ее стало невыносимо грустным. А Валентина сидела на кухне как дура, забыв снять плащ… В душе ее роился бунт. Она попала с такую семью, где люди понимали друг друга без слов. А она пракетически не понимала русских слов, так что ей придется смириться. Но, когда тебе постоянно указывают на твой второй сорт, смириться тяжело.
На улице стемнело, пора было делать ужин для семьи, но раз она ушла из дома, придется маман его делать. Или брошеному мужу Севе!
Тем вмкенем муж-художник окончил свои труды, сказав «баста»! Снежанка на его набросках была более худой и пепельной, в жизни-то она была более плотная, но привлекательней. Они стали ужинать , то есть вперемежку употреблять портвейн и запеканку с изюмом прямо с противня, ложками и длительный перманентный чай.
- Где хлеб? – гаркнул усталый худоэжник, и Снежка метнулась в магазин. Когда чай кончился, она стала чистить картошку, Валя ей помогала.
- Ты спать тоже в плаще будешь? – сочувственно спросила подругу художникова жена.
Валента молча сняла плащ, одернула коричневое в цветочек платье Так делают все беременные и этим себя выдают.
- Что смотришь? – усмехнулся художник. - Я отведу тебя в мастерскую друга моего, Кыцкого. Там ты поймешь, что такое женщина в жизни художника.
Ночь оказалась для Вали кошмаром. Как будто это она обнажила грудь, чтобы ее писал этот художник, а вся семья пришла и стала с презрением смотреть, и по всему виноватой она выходила…
Пошла в автомат позвонить.
- Дела хорошо, - сказал Сева,- благодаря тебе я не пошел на работу, а маман варит кашку детям. Ты долго будешь гастролировать?
- Долго, - ответила Валя. – Пока не пойду в очередной декрет.
- Ерунда, - сказал Сева. – Ты даже требования не выдвинула.
- Не могу жить со свекровью. Надо менять квартиру.
- Это в один день не делается.Надо обсудить спокойно. Ко мне есть вопросы? Из-за ч его вообще истерика?
- А у меня нет истерик. И к тебе нет вопросов. Ты очень хороший. Но твоя маман…
И она, положив трубку, ушла рыдать в дождь.
В семье у Снежанки как-то странно спали ночь – то все затихало, хотя свет горел по всей квартире,то опять начиналось хождение, бряканье чашек, кто-то хохотал на кухне. Телефон звонил так, будто был белый день. Особо болезненно пела по радио Орбакайте – «Ты меня не понял, помнишь, у вагона…» Такую истеричную возлюбленную и понимать неохота. Истеричную, да. А она сама? Вот именно. Сева и так меж двух огней, между маман и женой, а она, жена так называемая, еще подливает масла в огонь. Разменяй квртиру. А как он там ее разменяет!
Валента представила ка как приходит домой через несколько лет, и дети ее не узнают. Ей стало жутко.
Маленькая дочь Снежаны в фартучке и ободке в виде лисьих ушек подошла к ней и спросила протяжно:
-А что, у тебя правда дома нету?
- Есть. Но я поссорилась. Приходится временно жить у подруги.
- А папа сказал, что ты Ваньку валяешь. Ты как его валяешь?
- Ну, нет, не валяю. Я буду капусту резать и суп варить.
- А-а, - недоверчивая девочка в фартучке смертельно устыдила Валенту. Просто стало жарко до рези в глазах. На улице хлестал ливень. Капуста хрустела в мокрых руках. Сердце болело так, будто это его резала тупым ножом и жамкала Валентина.
Она молча сварила суп. Была суббота, завтра воскресенье, а в понедельник на работу, да придется идти домой за одеждой.… Как войти? Здороваться или нет? Ну, причем тут здороваться!
Ночь опять прошла беспокойно. Валету уложили на диванчике а прихожей и имо нее шасталив туалет. Дочка художникова спала прямо перед телевизором при включенной потолчной люстре. Видно, это войшло у нее в привычку. Закалилась, чт-ли?
Наутро худжник и его семья поели горячего супа, одобрительно кивая своим порошистым мисочкам.Брщ был сытный, с помидорной зажаркой, густой, даром что без мяса.Снежка стала стирать, бормоча – стирать в дождь, так явный признак, что мужик гуляет… А фиг с им, он и так и так гуляет… Валентина Петровна, нахохлившись, нехотя пошла смотреть на картины в мастерской художника. Не до картин ей было.
Картины художника Гены были мощные и озерные, правда, свинцово темные. Была в них подземная сила. А картины приятеля его, соседа сразу приговздили ее к месту. Вроде все реально, по цвету - абсолютная фантастика. Никогда и нигде не видела Валентина такого остро колющего синего цвета. Он лицо обдавал морозом.…Проникал прямо в грудь. Хотелось дышать полной грудью, и розовели щеки.
- Гена, а его не посадят? Больно смелый. Вон та с наушниками.
- Да, женщина, тот в наушниках явно не Кобзона слушает, а то, что нельзя. А вон кладбище самолетов. У нас ведь что? Первый делом самолеты, причем те, котооые все выше, все ввыше, все выше… А тут такие обломки. Запад явный. Тут я не согласен. Картина не должна зависть от политики. Посадят, может. Но зато вещь.
Валентина нервно оглядывалась.
- Не бойся не войдет, он уехал временно, я слежу за мастерской, цветы поливаю, кота кормлю.
- Цветы вижу, а где же кот? Если не брать политику, то какой принцип у тебя?
- Кот не любит баб. Тем более чужих.
- Какой принцип-то?
- Родная земля.
- И все?
- И все..
- А как же Снежана фоне тигрового покрывала?
Гена засмеялся. И смеялся-то вкусно, раскатисто. Валента таращилаась на нарисованную Аэлиту, которая ютилась со своими очами на лоскутном одеяльце. Обнаженная, с ума сойти. Такого точно не разрешали выставлять. Такое надо прятать дома, в углу. Так что хотел сказать Гена о женщине? Что она нужна как раба как натура? Или что? А сердце сжимало все сильнее, сильнее. Они пошли домой через дождь. Тротуары чернели ярко, темная зелень купалась и шумела в плескающих каплях. Старые особнячки плыли вдоль набережной. Было хорошо и больно видеть красоту во всем буднем. «Тихо повернулась красная корма…. Это у Блока? Побежали мимо пестрые дома… Вот они далеко весело плывут. Только нас с тобою, верно, не возьмут».
Нет! Она не должна возвращаться. Ее унижет другое сословие. Она же должна бороться как-то. Должна, наконец, зажить своей, а не продиктованной кем-то жизнью. Пусть Сева и думает, разон хозяин положения. А если не хозяин? И ее вопли для него муть незначащая? «Ты меня не понял, Помнишь на перроне - Ты стоял в агонии, а я в вагоне…Я вернулась, только Ты уже с другою, Как же это больно…В небе парила перелетная птица, Я уходила, чтобы возвратиться!»
Мелодия из уст Орбакайте очень пристала к Вале, в голове она крутилось без остановки, и в уличном радио она была, и в домашнем. Птица хотела лететь, она стукалась об окна и потолок, но никак не могла вылететь. Мысль о свободе манила, сводила с ума, но как же те, кого она бросила? Надо потерпеть первое время…. А может, все-таки, черт с ней, со свободой? А то больно. И темно.
- Я пойду, позвоню, - махнула она рукой.
- Дома же есть телефон, - удивился Гена.
- Да я не хочу свои разборки обнародовать, при всех обсуждать… Сейчас приду.
Телефон долго не отвечал. Пришлось набирать несколько раз. Монетки кончились, осталась последняя.
- Алло, - сказал Сева. – Ты еще на гастролях? Я не мог подойти, был у маман.
- Она что, лежит?
- Да, у нее давление.
- А дети?
- Дети живы. Леля сама платье погладила. Леня подрался опять. Но возможно, они после выходных не пойдут в садик.
- С чего это? - У них понос. -Как,от чего? Долго?
- Я не знаю, отчего. Но уже с утра… Возможно, есть таблетки, но какие?
- Левомицетин… Фталазол… Но главное не кормить пока…воды, воды давай!…Чего маман сказала?
- Да ничего, говорит, дети заболели, на меня будет сказано… лежит она. Может вызвать скорую? В смысле детям?
- Ничего там не делай, понял?
Как же она неслась, она бежала так, что со стороны казалось, будто бежала от смерти. Рот ее был растянут, глаза выпучены. Она бежала в расстегнутом плаще, который хлопал мокрым полами ей по ногам. Она бежала, тяжело дыша, охваченная паническим страхом, и в этом была вся ее свобода. Ой, она, птица, недолго же она полетала!
Пока она топала что было силы по лестнице, ее, наверно, ведь подъезд слышал. И возможно, ее квартира тоже. Так что ей не пришлось особо тормозить перед дверью, только толкнуть кулаком. Вбежав, она хищно поискала глазами детей, нашла их в разных углах и сильным рывком соединила их в одно целое. Потом, погладив по головам, примчалась на кухню, размешала в воде пакетик с названием «регидрон». Налила эту дрянь в стаканы для коктейля, вставила соломинки и дала один Лене, второй Леле. «Пейте! Лекарство!»
-Надо сварить отвар из ольховых шишек, - озабоченно сказала она. – Где у нас ольховые шишки были?
- -Наверху, - сказал Сева, сдерживая смех. – На шкафчике. А ты плащ-то может, снимешь?
И включил радио, коткуда Кристистина Орбакайте радостно закричала: «В небе парила перелетная птица, я уходила, чтобы воз-вра-тить-ся!»