Ниже приведена глава из романа "Евангелие от афея"
Следует быть готовым к тому, что рядом с вами всегда найдется кто-то, кто тонким намеком или невинным замечанием даст вам понять, как вы еще далеки не то что от совершенства, а от того скромного багажа знаний, с которым путешествует по жизни мало-мальски культурный человек. И таких людей особенно много в студенческой среде. У них избирательное рвение, поверхностные знания, навязчивое самомнение. По сути, они пусты, но их язвительный апломб полезен для людей пытливых и основательных.
Книга в руках и отрешенный вид стали для Матвея обычными приметами, так что по истечении трех лет он уже претендовал на звание интеллектуала. Слава богу, что на этом он, подобно многим, не остановился, иначе ему пришлось бы смирить неудовлетворенность, довольствоваться общеизвестным и отказаться от новых открытий.
В каждом из нас живет Фауст, и проблема не в сотрясающих нас страстях, а в выборе, который мы делаем. При этом мы что-то приобретаем, а что-то теряем. Очевидно, что список потерь и приобретений может начаться, но никогда не закончится. Что же помимо очагов культуры, исторических достопримечательностей и прочих общедоступных благ приобрел он и что потерял в эту отзывчивую и питательную студенческую пору? Вот лишь малая часть его доходов и расходов.
Козырный туз большого города - его возможности. И это главное приобретение Матвея, сулившее ему свободу, знания, экзотический опыт, признание, удовольствия, удовлетворение тщеславия, материальное положение и прочее.
Первое, чем удивляет большой город - это нескончаемый поток незнакомых людей, которых раз встретив, никогда больше не увидишь. Их можно разглядывать, а можно смотреть, как на пустое место, можно задеть и пойти дальше, можно на ходу извиниться, а можно и познакомиться. Словом, толпа - это камертон настроения. И он оценил живительное поле толпы.
Через год после приезда он начал курить и выпивать, что вполне укладывалось в его образ жизни и мышления.
Здесь он лоб в лоб столкнулся с такими новыми для себя понятиями, как гомосексуализм и антисемитизм, и если первый он брезгливо и решительно отверг, то второй умеренно приветствовал.
Немаловажно: здесь ему открылось чужое суетливое самоутверждение, не брезгующее подлостью. К этому, как ни прискорбно, предстояло привыкнуть.
Кроме того, он обнаружил у местных устойчивую тягу к инакомыслию, которое следовало принять или отвергнуть.
Ну, и конечно, бурное море слухов и домыслов, на которые так горазд городской люд.
Впрочем, кое-что из перечисленного есть лишь вопрос времени, а не географии и рано или поздно пришло бы к нему в другом месте. А вот чем большой город действительно опасен, так это тем, что сушит душу и забирает сердечность. Коренной горожанин недоверчив, подозрителен и равнодушен. При этом следует учесть, что Матвей прибыл сюда непуганым, сердечным и учтивым. К сему прилагались серые глаза, здоровые зубы и сухие, ровные щеки.
Он полюбил бродить по городу. Днем ли, при фонарях ли, он вливался в безликий людской поток и, смакуя сладкую отраву гордого одиночества, вступал в диалог с веками, тешась ощущением мессианства, самообманом избранности и иллюзией бессмертия, на которые так падка беспечная юность. Вот типичный пример его блужданий и размышлений той поры.
...Я иду в компании полуденного солнца, следуя за чередованием невысоких решеток и каменных тумб одной из городских речек, что с нешироким упрямством прокладывает свой путь среди горделивых и заносчивых строений, попирающих ее берега.
Окидывая взглядом окрестный мир прижавшихся друг к другу камней, я хочу понять, в чем секрет скрытой гармонии их неравного сожительства - то ли в неожиданности их сочетания, то ли в сочетании их разнообразия, то ли в разнообразии их назначения, то ли в назначении их ожидаемо несочетаемого безобразия. В поисках ответа я обращаю взгляд на темную воду за парапетом.
Предсказуемость и постоянство реки - в ее сосредоточенном движении к цели, отчего она в родстве со временем. За это город не то наградил, не то сковал ее гранитом. Неподвластная преходящему величию, она с холодным равнодушием точит самозваные берега. Ей можно даже приписать душу – настолько она погружена в себя.
Мир реки поделен надвое. Тот, что выше ее поверхности – мир твердых вещей, и тот, который скрыт поверхностью - нечто текучее и плакучее, что уходит сквозь пальцы, как наша жизнь. То, что можно вытеснить, но невозможно потеснить. То, во что можно войти, но откуда рано или поздно придется уйти. То, что было до жизни и то, что будет после смерти. Непобедимая и неуязвимая река. Даже большой ветер, как большая любовь, не в силах обернуть ее вспять. И все же у реки есть слабое место: она пытается отражать мир твердых вещей.
В ней отражается гранит и одинокие деревья, что грустят, наклонившись и свесив к ней свои ветви. Отражаются высокомерные дома, что глядят в нее с безопасной высоты, как патриции на арену с хищниками. Отражаются лица людей, с опаской заглядывающих в нее, как в зеркало судьбы, отражаются водоплавающие, для которых она - вторая стихия. Отражаются солнце, небо, луна и звезды. Ее отражения старательны и правдоподобны, но незакончены, неуверенны и размыты. Река пытается сохранить пропорции и отношения, но дрожащие, волнистые контуры причудливо деформированы и обманчивы. Им не хватает света и точности, краски и твердости. Они лишены смелости и безнадежно перевернуты с ног на голову. Но даже уняв волнение, река неспособна воспроизвести твердый мир, потому что плотность ее души во много раз грубее воздуха, и от этого родство отражения и оригинала неубедительно.
Не так ли и мы, гордые и одинокие, холодные и равнодушные, прокладываем свой путь через пойму жизни, неся в себе правдоподобное, обманчивое, перевернутое, лишенное яркости отражение внешнего мира, глубина которого не толще исписанной нами страницы!