Глава 33
"Счастливое спасение"
Завершение лифтового плена
Ехал, да не доехал: опять поедем – авось доедем.
(Русская пословица)
Где-то в половине девятого включили электричество.
«Ура-а!» – крикнул кто-то из узников. Кульков не понял, кто это… а уточнять не стал. Много чести. Да и не его это было дело. Дело у него на уме было совершенно другое. Иное дело: как быстрее выбраться отсюда и оказаться в полуклинике. Не просто там оказаться, а с талончиком на приём к врачу. Ему было очень и очень плохо. Но об этом отдельный разговор. Скорей бы к доктору попасть…
В кабине стало чуток веселей. Пассажиры лифта немного оживились, но всё же вели себя каждый по-своему.
Толстенький говорун стоял, прикрыв свои свинячьи глазки и подперев широкой спиной стенку с раздолбанным пультом; крепко, обеими руками обняв, он держал свой дорогущий мобильный телефон. Время от времени пузанчик причмокивал сочными губами. Было заметно, что этот пышный пухлик сквозь опущенные ресницы с интересом наблюдает за девушкой и длинным парнем с зонтиком. При этом «зоркий наблюдатель» нервозно подрыгивал ногой, многозначительно шевелил пальцами, щёлкая ими, и ехидно ухмылялся, сладострастно водя распухшим языком в недрах своего огромного рта.
Человек в норке находился всё в том же дальнем углу и чего-то мурлыкал себе под нос, глаза его были тоже слегка прикрыты.
«Для чего надо закрывать глаза в темноте? Или он закрыл их, когда включили свет? И чего это он там мурлычет?» – мог бы подумать каждый из присутствующих, если бы разглядывал его в этот момент. Но на вежливого человека в норке никто не смотрел – все были заняты своим личным делом.
Лола стояла, вплотную прижавшись к высокому (длинному сухопарому верзиле). Лицом к лицу. Ближе не бывает. Глаза в глаза. Она (в расстёгнутом своём малиновом пальтишке и с задранной до пояса коротенькой юбчонкой) молча вытирала малюсеньким носовым платочком следы яркой малиновой губной помады с губ и щёк мужчины.
Вадим (который длинный и сухопарый), зажмурив глаза и затаив дыхание (ну, это всем понятно), выглядел весьма довольным и многозначительно молчал.
Василий Никанорович топтался у двери, согнувшись в три погибели, и ни на кого не глядел, так как стоял ко всем обитателям кабины спиной и изрядно скособенившись. Он с нескрываемым осточертением уставился на плотно закрытые двери лифта и тоже думал о своём. Губы его шевелились. Руки тряслись. Голова в нервном тике болталась из стороны в сторону. Жаль его было. Не повезло мужчине.
Толстяк открыл заплывшие жирком свинячьи очи и уже ни от кого не прячась продолжил глазеть на всё это «обчество» с явным презрением, затем с неким пытливым любопытством, потом с превосходством, с желчной ядовитостью, с пренебрежением и даже с натуральным диким злорадством.
На лестничной клетке всё громче и всё отчётливее звучали голоса людей.
Бедолаги в кабине лифта зашевелились, стали на крошечку оживлённее, начали смотреть друг на друга чуток с большей симпатией и с большим интересом, чем до этой неприемлемой, чудовищной по своей бесцеремонности и даже авантюрности аварии.
Каждый стал понимать, что кукситься не стоит. Ни на себя, ни на сотоварищей. Не надо показывать обиду, а также неуверенность и нерешительность. И не нужны тут никакие взаимные оскорбления. Они им – ни к лицу. Они им – в тягость.
На их туманных лицах откуда-то появилась неподдельная радость. О, мама мия… И… тлеющая надежда. Теплящаяся… Маленькая толика… но она была, присутствовала. А это уже хорошо. Даже прелестно. Человечно, во всяком случае…
Но всё же было видно, что эти люди очень разочарованы случившимся, и что они все с великим нетерпением ждут дальнейших перемен в лучшую сторону. Неуёмно ждут. Ну, это понятно… Этого все люди в мире ждут.
Попавшие не по своей воле в такую грозную переделку ни в чём неповинные люди-человеки… граждане-товарищи… господа новоиспечённые… пассажиры транспорта и просто городские жители… с затаённым дыханием дожидались своего освобождения из такого безумного, свалившегося на них неожиданного заключения или заточения.
Они ожидали скорейшего возвращения из внезапно сотворившегося плена на волю, на свободу, они жаждали возврата в нормальную жизнь.
За стенкой же всё отчётливее и внятнее слышались удары, скрипы, дикий скрежет металла и неразборчивые голоса рабочих. Проскакивал мат. Помощь приближалась…
Минут через двадцать-тридцать где-то далеко, в самой вышине, протяжно загудело, совсем рядом захрустело и зашуршало; лифт затрясся и застонал.
После этого он слегка дёрнулся вверх, начиная долгожданное движение; за стенкой что-то тихо щёлкнуло, лязгнуло и запиликало; кабина лифта на секунду застопорилась, замерла, как бы переводя дыхание, и потом уже весьма уверенно заскользила в нужном всем направлении – вниз!
О, боже… дождались… Господь помог… Всевышний…
Ура! Постарался он…
О-о… Мама мия… Мона Лиза… Мать Мария… Пресвятая Богородица…
Четверо тут же перекрестились.
Трое справа налево. Это православные… наши…
Один (в норке) слева направо. Ого… католик… мать вашу…
Пятый – сгорбленный, прислонённый к стенке и притянутый лицом таинственными силами к грязным облезлым дверям, тоже сделал рукой что-то похожее на малюсенький квадратненький крестик.
Никто не заметил: тремя перстами или двумя он исполнил это религиозное деяние. Не до этого всем было. Каждый своим был занят.
Но почти обездвиженный и почти распятый человек выполнил это.
Он перекрестился. Как мог. И молитву губами прочитал.
Он не сдался этим скверным чудовищным обстоятельствам. Не сломался. Не сломился. Ни духом, ни телом. Он верил. До конца. И веровал. В себя и в бога. Верующим он оказался… До самого конца…
Благополучно (если в данном случае можно применить это слово) лифт опустился до первого этажа и остановился.
Двери открылись… Всё! Свобода! Фридом!
Василий Никанорович, увидев впереди себя свободное пространство, неторопливо, словно как нехотя, осторожно и с некой опаской, кряхтя и продолжая креститься, а про себя матерясь на чём белый свет стоит, медленно выпрямился, шевеля затёкшими ногами и плечами, крепко прижал к себе освобождённую часть куртки, а потом стремглав, как молодая лань, выскочил из ненавистной ему кабины.
За ним бесшабашно выкатился радостный толстый мужчина с широкой улыбкой на круглом лице и остановился. Поправив своё полупальто, он доверительно сообщил всем:
– Борщ Иван Степанович. Прошу любить и жаловать. Может, встретимся где…
– Михаил Михайлович, – с гордо поднятой головой представился седовласый человек приятной наружности в чудесной норковой шубе, переступив порог лифта и раскланявшись как на сцене, (норковую шапку он держал в руках).
– Жванецкий, что ли, – удивлённо или полушутливо спросил Борщ.
– Почему Жванецкий? Борисоглебский! Музыкант. Виолончелист.
– Ну и дела! – опять заорал толстый (который Борщ). – И Растроповича знаешь?..
– Знал… Но только Ро-стро-по-ви-ча… – коротко, ехидно и поучительно ответил Борисоглебский, явно делая ударение на первом слоге; затем красивым, отточенным до автоматизма жестом, с чувством собственного достоинства, приложил руку к голове, вальяжно раскланялся и поспешно удалился прочь.
– Ну, а нас вы уже знаете, – прошелестели из кабины лифта Лола с Вадимом и моментально скрылись из вида.
– Ты это, Василий, не обижайся на меня… – Иван Степанович пожал на прощание руку Кулькову, крякнул, хрюкнул, моргнул пару раз свинячьими глазками и тоже убрался восвояси.
Кульков даже не успел сказать тому пару слов про то, что он никакой ни зэк, ни сиделец и не беглец, что он обычный человек, как и все, но только больной. Очень он больной. И… загнанный в угол… Такие, мол, обстоятельства. Да. Именно так. И что он, дескать, не виноват в этом. Жизнь, мол, наша такая теперь… падлючая…
Продолжение: http://proza.ru/2022/12/12/491
Предыдущее: http://proza.ru/2022/12/10/550
Начало: http://proza.ru/2022/09/02/1023