Прощай, Родина...

                Прощай, Родина...
                Повесть-воспоминание.

                От автора.
      Это не повесть в буквальном понимании. Нет в ней развёрнутых характеров действующих лиц.  Но и мемуарами данное произведение назвать нельзя. Автор постарался отойти от суховатого языка мемуарного изложения. К тому же следует заметить, что автор позволял себе иной раз добавлять некоторые детали, чтобы не сушить повесть.
      К сожалению, рассказчик в отдельных моментах хронологии, географическом местоположении происходивших событий и их участников не всегда был точен. Всё-таки сказывается возраст. Поэтому, автору пришлось проделать значительную работу по уточнению некоторых эпизодов, привязке их к местности и времени. И всё же ошибки не исключены. При обнаружении таковых прошу обращаться с уточнениями и замечаниями. Постараюсь максимально их учесть.
      Главной задачей было постараться наиболее точно отобразить страшную сущность войны, её пот, грязь, холод, голод, а ещё всё то, что противоположно геройству, подвигу, славе. Её обыденность, тяжёлый армейский труд, её ежедневную несправедливость

                Фронтовик.

      Писать о Великой Отечественной войне всегда сложно.
      С каждым днём число её участников значительно сокращается. А ветеранов, прошедших всю войну, да ещё на передке, наверное, и не осталось.
      Кузьмин Виталий Васильевич отвоевал почти два года, был в плену, бежал, чудом остался жив. Дошёл до Германии. И потом ещё долгих четыре года служил срочную в оккупационных войсках. Он долго не соглашался рассказать о своей военной судьбе. Считал, что не так уж героически воевал. Мало того, проявил слабость – не застрелился и попал в плен. Он уходил на войну семнадцатилетним пацанёнком, а вернулся двадцатипятилетним суровым воином.
      Несколько раз раненый, контуженный так, что пролежал в госпиталях около полугода, похороненный родными заочно и отпетый в церкви, Виталий Васильевич снова вернулся на фронт и снова воевал. Был награждён орденом и медалями. И только спустя пять долгих лет демобилизовался и вернулся в родное село.
      Вот он сидит передо мной на диване. Сухощавый, с аскетичным лицом, поросшим седой щетиной, выпив, четверть гранёного стакана водки, запевает:
      «Артиллеристы! Сталин дал приказ» - и слёзы крупными градинами вытекают из его глаз. И растекаются в щетине на множество дорожек.
      Что это? Слёзы радости? От того, что прошёл войну, остался жив, прожил жизнь, не счастливую и не несчастную, а самую обычную. Или слёзы грусти, о погибших товарищах, о жене, уже отошедшей в мир иной, о скоротечности жизни и понимании, что, возможно, и ему в самое ближайшее время предстоит совершить этот переход.
      …Тяжело писать о войне ещё и потому, что правда о войне не всегда приглядная, и очень часто сильно отличается от той, лакированной, правды учебников и официальных воспоминаний.
      Ещё раз хочу подчеркнуть – предлагаемая читателям повесть – это не мемуары, а, скорее, литературно обработанные воспоминания фронтовика. Возможно, они иной раз не точны в датах, событиях и исторически верных деталях сражений, зато правдивы в ярко эмоциональном окрасе пережитых событий.
      Удивительно, но память его хранит такие моменты из жизни, что сначала не веришь, и только после кропотливой проверки начинаешь сознавать подлинность происходивших событий.
      И ещё. Откуда название повести? Виталий Васильевич большую часть войны прослужил в отдельном противотанковом дивизионе. На вооружении состояли печально известные «сорокапятки» - сорока пятимиллиметровые противотанковые орудия, к сорок третьему году морально устаревшие и удобные к применению только из засады.
В случае позиционной войны, на открытой местности, они после первого выстрела, как правило, становились лёгкой добычей немецких танкистов, уничтожавших такую артиллерию с безопасного для себя расстояния.
      Наша пехота немного пренебрежительно называла такую артиллерию «Прощай, родина», плохо верила в её надёжность и стойкость. И всё-таки иногда даже такая артиллерия оказывала самое серьёзное сопротивление врагу.

                Призывник

      -Семь классов я заканчивал в селе Махлове Юрьевецкого района Ивановской области. Семья жила в близлежащей деревне, недалеко от Волги. Затем со старшим братом уехали в Татарию, и там учился в восьмом классе.
      Началась война, и мы с братом, гостившие дома, остались в родной деревне. Хорошо помню этот момент. Директор школы, Войнин, обладавший радиоточкой и приёмником, вышел после полудня на улицу и начал кричать, сообщая нарастающей толпе о вероломном нападении Германии.
      Толпа сначала не поверила, потом заволновалась, и скоро площадка перед домом директора опустела.
      В понедельник приехали представители власти из района и на сельсовете вывесили приказ о мобилизации. Первое время призывали мужчин от двадцати до сорока лет.
      Дальше с учёбой не получилось, и пришлось устраиваться в колхоз.
      Забрали на войну старших братьев. В колхозе работали всё больше женщины, девчата и пацаны, бывшие школьники.
      Мне доверили лошадку, забракованную военной комиссией, и повозку, а зимой сани. Почти всю зиму возил навоз на поля, заготавливал лес для колхозных нужд.
      Несколько раз в составе обоза отправлял в Юрьевец колхозное зерно.
      Отец в армию не попал по возрасту. Шестидесятилетний мужчина, он бригадирствовал в колхозе.
      Не скажу, что в первый военный год сильно бедствовали. Семья, даже без старших братьев, была немаленькая. Сёстры и я помогали отцу управляться с собственным хозяйством. По осени луговую, укосную, землю распахали и засадили рожью. Урожай на следующий год сняли хороший. Картошки, капусты, моркови и свеклы наросло много, на зиму хватило. А вот корову содержали впроголодь. Кормили соломой в основном, лишь изредка давали сена. Молоко, немного, но было.
      Осенью сорок второго пришла повестка и мне. Восемнадцати лет ещё не было, но война требовала новых жертв. Военные комиссариаты начали забривать и семнадцатилетних, возраст которых приближался к восемнадцати.
      Мать приготовила торбу с едой, сводила к батюшке в церковь, единственную сохранившуюся в окрестностях.
      Батюшка поставил свечку Николаю Угоднику за раба Божьего Виталия, прошептал молитву и наградил меня, будущего воина, оловянным крестиком. Попросил крестиком не бахвалиться, а в тяжёлую годину молить помощи и заступничества у Чудотворца Николая.
      Отец вызвался довезти до призывного пункта в Кинешме. Выехали в ночь. По устоявшемуся, уже укатанному, зимнику в лёгкий морозец неспешно двигались к приволжскому городу.
      Утром добрались до места назначения. Обнялись на прощание с отцом и расцеловались.
      Кто бы мог подумать, что попаду домой только спустя долгих семь лет.  Да и, честно говоря, сам мало верил, что удастся вернуться из военной пучины живому и почти здоровому. Слишком много приходило в ту пору похоронок и извещений о пропавших без вести. И кто знал тогда, что ни мать, ни отца в живых я уже не увижу.

      К вечеру этого дня вместе с другими призывниками мы ехали в армейской теплушке в сторону Горького. Расстояние вроде бы и небольшое, вёрст четыреста, а тащились более суток. Подъели домашние припасы, а вот сухой паёк в дорогу почему-то забыли выдать. Лишь к утру первого ноябрьского дня наконец-то добрались к месту назначения.
      Учебная часть находилась в районе кладбища, в Марьиной роще.
      Постригли, помыли в бане, переодели во второсрочку. Начались суровые армейские будни.
      Впервые с войной пришлось столкнуться спустя несколько дней. Неожиданно завыли сирены, в ночном небе замельтешили лучи прожекторов.
      Курсанты учебки, поднятые по тревоге, смотрели в ночное небо. Там развёртывалось воздушное сражение.
      С высокого берега Оки было хорошо видно, как воздушное пространство на севере города озарилось разрывами зенитных снарядов. Самолётный гул сильно глушили зенитные подрывы и разрывы бомб.
      Взрыв мощной бомбы всколыхнул землю. В нескольких местах заалело зарево пожаров. Тёмные столбы дыма стали отчётливо различимы на фоне пожаров. Кто-то сказал – немцы бомбят завод «Нефтегаз».
      Лучи прожекторов беспомощно метались по тёмному небу, но фашистских бомбардировщиков найти не смогли, лишь один раз выхватив из черноты ночи силуэт резко набирающего высоту нашего истребителя.
      Отбой тревоги объявили под утро, когда утих гул самолётов, а зенитки замолчали. Только зарево пожаров напоминало о вражеском налёте.
      На следующий день среди курсантов растеклись слухи, что кроме завода разбомбили и Московский вокзал. И будто бы кто-то видел опрокинутый взрывом паровоз около станции. И ещё говорили, что в том же районе бомба угодила в госпиталь и поубивала почти всех раненых. От мысли, что война – ужасное гадство, и что она не пощадила даже тех, кто уже вырвался из её чрева и лечился в глубоком тылу, всё равно прислала им смерть – становилось жутко.
      Между тем, жизнь снова наладилась. Немцы пока налётами не тревожили. Но почти каждую неделю поднимали подразделение по тревоге и увозили на машинах в зимнюю ночь – ловить диверсантов.
      Поймать хоть одного шпиона ещё ни разу не удалось. А слухи о том, что еженощно прилетают в окрестности Горького вражеские транспортники и сбрасывают чуть ли не по роте лазутчиков, успешно циркулировали.
      Ходили и другие слухи, что, якобы, диверсанты должны подорвать мост через Оку и, самое главное, железнодорожный мост через Волгу в сторону Вятки-Кирова. За поимку агентов сулили представление к ордену, но агенты всё равно не ловились.
      С учёбой было не очень хорошо. Учебную часть организовали на базе артиллерийского дивизиона. Большей частью занимались шагистикой, приёмами рукопашного боя с помощью винтовки и сапёрной лопатки. Материальную артиллерийскую часть изучали мало. С ней было напряжённо.
      Из пушек в строю стояла настоящая «сорокапятка», исправная и боеготовая и несколько семидесяти шести миллиметровых орудий, привезённых с фронта, и не исправных или неукомплектованных в какой-то степени.
      Среди новобранцев я отличался сообразительностью и более высокой образованностью. Надо честно сказать, среди призывников ребят с семилетним образованием было мало.
      Самое главное, я быстро освоил приборы наведения пушек, научился хорошо разбираться с топографическими картами, читать их и понимать специальные обозначения – вражеские укрепления.
      Новый, сорок третий, год встречали скромно. Курсантов собрали в клубе. Там прослушали речи товарищей Калинина и Сталина. Сталин выступал сдержанно. Сказал, что вероятнее всего сорок третий год будет решающим военным годом. Что у страны достаточно сил и средств, чтобы окончательно разгромить фашистскую гадину. Потом выступал командир учебного дивизиона. Коротко подвёл итоги учёбы, похвалил нескольких наиболее способных курсантов, в том числе и меня. В завершение добавил, он располагает информацией, под Сталинградом окружена огромная немецкая армия, и все попытки немцев вырваться из кольца ни к чему путному не приводят.
      Праздничный ужин получился скромным. Вместо чая в столовой выдали по полной кружке компота из сухофруктов и пару ржаных сухарей в дополнение к пайковому рациону.
      Кормили в учебке плохо. Хлеборез откровенно урезал хлебные порции, а повар на претензии по поводу жидкой каши нагло заявлял: «Жрите пока кашу, на фронте, на передке, отожрётесь! Там фронтовые нормы».
      К концу января срок обучения заканчивался. Сначала прошёл слух, что весь выпуск бросят под Сталинград, добивать группировку Паулюса. Но когда командир построил дивизион и объявил, что выпускники поступают в распоряжение Северо-Западного и Западного фронтов, многие приуныли. Бои на тех направлениях шли тяжёлые, а успеха почти не было.
      Перед отправкой написал я письмо родным, мол, со дня на день пошлют на фронт, и, если суждено мне погибнуть, пусть не грустят родные, а лучше поминают добрыми словами.

                На фронт

      В начале февраля нас переодели в первосрочную форму. Выдали белый полушубок и валенки, а ещё новую шапку-ушанку, ватные штаны и фуфайку. Снабдили сухим пайком на двое суток.
      После окончания учебки присвоили звание младшего сержанта. Этим отметили моё старание и расторопность в освоении непростой солдатской и артиллерийской науки. На складе выдали черные артиллерийские петлицы, сержантские треугольники и серые эмблемы скрещённых пушек.
      Вечером я прикреплял эмблемы к петлицам, а петлицы пришивал к воротнику фуфайки. В десять вечера выпуск построили, приказали получить карабины взамен учебных винтовок, по три обоймы патронов к ним, уложить в заплечные мешки противогазы и другой нехитрый солдатский скарб.
      К полуночи артдивизион в пешем порядке тронулся в сторону вокзала на погрузку. Шли по городу неспешно. Командиры иногда одёргивали нерадивых, сбивающих строй с походного шага, но громко не кричали, понимая остроту момента. Выпускникам, возможно, уже через несколько дней предстоит вступить в бой, кому-то, может быть, и погибнуть или получить ранение, а им принимать новое пополнение, по сути, оставаясь всё теми же, как говорили, тыловыми крысами.
      Когда проходили по мосту через Оку, слева был отчётливо слышен гул работающего автозавода, но из-за светомаскировки что-то разглядеть в ночи оказалось сложно.
      Завод работал во всю мощь. Строил танки и бронемашины, собирал полученные по Ленд-Лизу автомобили и собственные полуторки и ещё не знал о своей печальной участи – быть разбомблённым немецкими бомбардировщиками в первую декаду июньских ночей. Разрушат его так, что восстанавливать придётся несколько месяцев.
      Нас отвели в тупик недалеко от Московского вокзала. Разрешили разойтись и перекурить перед посадкой.
      Состав из теплушек уже стоял, а минут через двадцать последовала команда на посадку. В составе взвода, вместе со своим отделением я забежал по настилу в теплушку и занял нары внизу, в правом углу вагона.
      Последним  в вагон поднялся сержант, бывший командир нашего взвода. Слегка подсвечивая фонариком листок, провёл перекличку. Потом вышел наружу, сбросил настил, закрыл откатную дверь и поспешил докладывать начальству.
      Через какое-то время дверь снова приоткрылась. В проёме показалась голова капитана железнодорожных войск – начальника эшелона. Он вкратце проинструктировал, как себя вести в случае налёта вражеской авиации, объяснил – эшелон идёт в Калинин. Приказал при движении соблюдать светомаскировку, особенно в вечернее и ночное время. Потом сообщил, что первая остановка ожидается только утром и перешёл к другому вагону.
      Через час, наверное, гукнул паровоз. Состав качнулся и медленно покатил к фронту.
      Знаешь, Саша? Такое было тягостное настроение. Это в кино показывают, что на фронт тогда ехали с шутками и прибаутками, с песнями и пляской, с дружескими разговорами о желании бить и убивать врага.
      Может, где-то такое и могло происходить. Но не у нас. Ведь мы, считай, всё ещё пацанами были. Всем по семнадцать-восемнадцать лет. Вчерашние школьники или колхозники. Худые, низкорослые, давно уже не кушавшие досыта. Многие лежали на нарах, уткнувшись лицом в сложенные руки. Кто тяжело вздыхал, кто даже и всхлипывал. По-разному. Но то, что никто не веселился, это уж точно.
      Я вспоминал родной дом, родителей, сестёр и братьев, детство и школу. Казалось бы, совсем недавно это было, но с тех пор столько событий произошло.
Очнулся утром. Поезд стоял. Дверь теплушки оказалась приоткрытой, и в вагон ветер заметал мелкие снежинки. Выглянул из вагона. Станция небольшая, всего трое путей. Окружена со всех сторон лесом.
      Мимо пробежал лейтенант-железнодорожник. Крикнул второпях, что стоять здесь будем до темноты, а, примерно через час, по вагонам, начнут кормить горячей пищей.
      Покормили только к полудню. Зато накормили хорошо. Наливали по полному котелку борща, и борщ был наваристый. С  капельками жира на поверхности и  даже с мелкими мясными прожилками. И хлеба не пожалели – каждому бойцу по половине буханки.
      К сожалению, это была единственная кормёжка за день. Вечером пришлось сухим пайком довольствоваться. Тем, у кого он остался.
      В сумерках, наверное, около шести пополудни, прозвучал гудок паровоза. Красноармейцы собрались в теплушках, и состав тронулся.
      Снова ехали всю ночь и только утром добрались до Калинина. В сером пасмурном утре город выглядел грустно.  Кое-где из-под снега виднелись следы пожарищ. Разрушенные и полуразрушенные здания дополняли убогость военного пейзажа.
      Спустя некоторое время подошла колонна грузовиков. Последовала команда на погрузку. А через час мы двигались по зимнику в сторону Торжка.
      За Торжком взяли на Запад и к вечеру попали в тыловые части тридцать девятой армии. У какой-то деревеньки выгрузились. Там нас покормили и развели по домам на постой.
      На следующий день построили. Приехали купцы из частей и стали разбирать выпускников учебки по подразделениям.
      Внутри себя я надеялся попасть в артиллерийский полк, на мощные пушки или гаубицы. Служба там, безусловно, тяжёлая, но шансы, остаться живым, всё же повыше, чем в противотанковой или полковой артиллерии. Тяжёлая артиллерия не на передке, от фронта на версту, а то и на три, а, иной раз, и на все пять отстоит. Спокойнее там.
      Не повезло. Весь выпуск разобрали по частям, в полковую артиллерию, и лишь наш взвод целиком попал в состав отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона.
      Противотанковый дивизион – самое худшее из всех вариантов. Самое страшное. Это передок, а другой раз и того хуже – впереди передка, в засаде на танкоопасном направлении. Ничтожны шансы выжить.
      Капитан из артдивизиона приказал взводу отойти в сторону, а сам ушёл куда-то.. Отошли, присели на снежный бруствер, перекурили.
      Через полчаса снова появился капитан. Он полулежал на санях.  Возница понукал лошадку. Поднялся с лежанки, построил взвод и приказал начать движение следом за санями.
      Вещмешки уложили на повозку, маленькая колонна тронулась. Добирались целый день. Уже смеркалось, когда пришли в нужную деревню.
      Лошадь остановилась. Капитан бодро спрыгнул, размял ноги и поспешил к одному из домов. Пришёл старшина, взвод развели по батареям. Определили бойцов на постой и накормили горячей пищей.

                Первые дни в дивизионе.

      Дивизия, в которой состоял артдивизион, стояла в обороне западнее Ржева.
      В осенне-зимних боях, наступая на Васильцево через реку Лучесу, она сильно пострадала. Больше половины личного состава потеряла убитыми и ранеными дивизия в тех боях. И теперь, оказавшись в обороне, пополнялась, наращивала силы и готовилась к новым сражениям.
      Деревенька, где располагался артдивизион, насчитывала едва ли два десятка домов. Немцы во время оккупации до неё не добрались, слишком глухим оказалось это место.
      Утром вновь прибывших построили. Заместитель командира дивизиона вкратце рассказал, что ожидает дивизион в ближайшее время, и какие задачи предстоит решать подразделению.
      Дивизион состоял из трёх батарей по шесть сорокапяток.  Батарея в свою очередь делилась на три взвода по два орудия в каждом.
      Меня назначили командиром орудия в первый взвод третьей батареи. Правда, на данный момент орудия в наличии не было.
      Командир взвода, старший сержант Костюков, успокоил, сказав, в самое ближайшее время из тыла подвезут новые орудия. Оказалось, что и в других батареях некомплект пушек серьёзный. Дивизиону в прошедших боях тоже очень сильно досталось.
      В боях на Лучесе немцы бросили в контратаку против дивизии несколько танков и самоходных орудий. При отражении её противник разбил и повредил пять пушек дивизиона. Больше тридцати человек убило и ранило.
      Костюков провёл по хозяйству батареи, показал, где находится подвижная мастерская, хозяйственный взвод с баней и полевой кухней, где расположены кони батареи, зарядные ящики его пушки и другое имущество отделения. Потом подробно расспросил, в какой учебной части нас готовили, чему и как учили. Искренне огорчился тому, что в учебном дивизионе ни разу не удалось выстрелить из учебной пушки.
      -Что это за подготовка? – говорил он. – Если даже выстрелить ни разу не дали! Как же вы воевать-то будете? А если вдруг немец попрёт, а вы и стрелять не умеете?!
      Я начал оправдываться, мол, в учебном дивизионе пушки старые и разбитые, ну и полигона для стрельб нет.
      Старший сержант грустно улыбнулся и добавил:
      -Скоро как два года воюем, а в пополнении с каждым разом всё зеленей и зеленей хлопцы приходят, и подготовлены раз к разу всё хуже. И как супостата побеждать в таких условиях?
      Он производил впечатление зрелого, опытного мужика. Крепкого телосложения, невысокий, с лицом, обветренным и пунцовым от мороза, казался возрастом за тридцатник. Оказалось, ему всего-то двадцать три года.
      Воевал Костюков с осени сорок первого и уже дважды был ранен. Призывался из Мантурово Костромской области, от родины моей всего двести вёрст. К слову сказать, о Мантурове я и слыхом не слыхивал.
      Костромской, с нажимом на «о», выговор воспринимался почти родным, а одобрение старшего товарища очень помогло мне влиться в состав батареи.
      Командовал батареей девятнадцатилетний лейтенант, в сорок втором закончивший трёх месячные офицерские курсы, но уже успевший поучаствовать в двух тяжёлых наступлениях, и даже самолично подбивший вражескую бронемашину.
      Внешне лейтенант ничуть не казался старше меня. Разве что лицо от усталости выглядело сероватым. Но в движениях был он резок, в разговоре тороплив и всячески пытался скрыть за хрипотцой мальчишеский ломающийся голос.
      Даже после пополнения в батарее состояло чуть больше сорока человек. До штата не хватало больше двадцати бойцов. Поэтому лейтенант требовал, чтобы каждый в расчёте орудия мог заменить товарища.

      Пролетела неделя, промчалась вторая. Я постепенно освоился во взводе.
      Познакомился с боевыми товарищами и очень был расстроен тем обстоятельством, что во всём дивизионе нет ни одного земляка из Ивановской области. По всему выходило, Костюков – единственный, кто жил от моей родины не так уж далеко.
      В конце второй недели в дивизион привезли новые орудия, в замену разбитым.
      Новую пушку дали и в наш взвод. Костюков распорядился отдать её первому, самому опытному, расчёту, а их орудие передать нашему.
      Забот прибавилось. Теперь и у меня появилась материальная часть, которую нужно было хранить, оберегать, содержать в чистоте и готовности. В расчёте орудия состояло семь человек. Наводчик, заряжающий, подносчик боеприпасов, двое станинных, ездовой и я – командир орудия. По нормальному не хватало ещё ездового и лафетчика, но по военному времени в других расчётах и такого не было.
      Пушка к этому времени уже повидала разные виды боевых действий. Из  броне защитного листа был вырван кусок металла, вероятно, мощным осколком. И на стволе оставались заметны осколочные царапины.
      Зато механизмы оказались все исправны. Оптика наводчика соответствовала пушке, а лошадки тягловые, Зинка и Метелица, обладали вполне нормальным здоровьем и силёнкой.
      По зимнему времени зарядные ящики возили на санях, а станины орудия цепляли опять же к этим санкам.
      Лошадки были неплохие. Не из крупных пород, но выносливые.  Всем взводом их подкармливали.  Первый расчёт, по привычке. Раньше это были их лошади, а потом вместе с пушкой они достались нам, второму расчёту. А мы лошадок жалели уже как своих.
      Пару раз в феврале выезжали на передовую. До неё через лес было два-три километра, но ездили по лесной дороге, и получалось вёрст около пяти.
      На передке первый раз удалось мне навести пушку и сделать выстрел. У немцев в селе, на колокольне, была устроена огневая точка. Да ещё и снайпер, похоже, сидел.
      Досаждали они нашей пехоте. То связников очередью подстрелят, то кого из бойцов, которые забудут, высунутся и тут же получат свинца жменю. Одним словом, достал пулемёт. А своей, полковой артиллерией сковырнуть не могут. У них семидесяти шести миллиметровые пушки, на прямую наводку неудобно их подтащить. Вот из противотанкового дивизиона взвод и послали.
      Подъехали на санях ранним утром. Лошадок за кустами оставили, а пушки в подлесок сами катили.
      Станины развели, в деревца упёрли. Навели пушки, выждали, когда с колокольни огонь откроют. Мне первому дали стрельнуть. Вроде точно прицеливался, но в небо снаряд ушёл. У Костюкова наводчик проверенный, первым снарядом развалил колокольню. И больше немцы не стреляли оттуда.
      В повседневной жизни большей частью занимались тренировками расчёта. Иногда сам комбат руководил обучением новых расчётов, но чаще Костюков или младший лейтенант, командир третьего огневого взвода. Учили полевой устав, памятки для противотанкистов, в которых были обозначены слабые места вражеских танков. Через день проводили чистку ствола и смазку орудия, изучая при этом материальную часть.
      После учебки, надо признать, жилось неплохо. Кормили горячей пищей два-три раза в день, и вполне прилично. Суп с тушёнкой, картошка или макароны, но чаще каша со шкварками. Хлеба всегда по норме и табака, который я выменивал на продукты у деревенских или товарищей. Баня раз в неделю, со сменой белья. Можно было и чаще париться, но для этого нужно было дополнительно заготавливать дрова.

                В наступление.

      Наступление началось в начале марта.
      Командир дивизиона построил батареи, зачитал приказ о выдвижении и дал команду к полудню выстроить дивизион в походную колонну.
      Жаль было покидать гостеприимную деревеньку, где я провёл первый месяц на войне, но что поделаешь, наступление уже началось.
      С полудня и до вечера колонна прошла дольше десяти вёрст. Сначала миновали село, где расстреляли в своё время колокольню. К вечеру дошагали до деревеньки, оставленной немцами.
      Выставили охрану, распрягли лошадей, покормили их. Почистили пушки. Разбрелись по домам. Лишь к полуночи добралась полевая кухня с горячей пищей. Разом пообедали и поужинали.
      Деревню немцы не успели сжечь, и местное население искренне радовалось освобождению из оккупации. Несладко им было под фашистской властью. Немцы забрали для своих нужд всю скотину и птицу, отбирали продукты. Выживали местные. Кто как мог.
      Новый день, и снова марш-бросок. Отшагали больше двадцати километров. Наступали мы во втором эшелоне.
      Думалось, наступление – это сплошные атаки, сражения, штурмовые бои. Совсем нет. И то, мартовское, наступление запомнилось изнурительными пешими переходами, по десять-двадцать километров за сутки.
Немцы покидали Ржевский выступ, выводя из него войска и спрямляя линию фронта.
      Иногда они оставляли небольшие заслоны в деревнях и сёлах. Пехоте из первого эшелона приходилось разворачиваться в боевые порядки и штурмовать населённый пункт, теряя время. Дотянув до темноты, немцы незаметно бросали укрепления и отходили дальше, а наши, обычно, только к полудню следующего дня разбирались, что противник уже отступил.
      Странное было наступление. Потерь несли немного. В основном, от мин, налётов вражеской авиации на маршевые колонны, иногда от дальних артиллерийских обстрелов.
      В плохую погоду передвигались днём. В хорошую из-за налётов авиации движение колонны переносили на тёмное время суток. Ещё и подмораживало к ночи, отчего идти по твёрдой дороге казалось лучше, чем по раскисшему, рыхлому, набравшему воду, снегу.
      Командир дивизиона постоянно опасался немецких танковых контратак. Заставлял ежедневно проверять готовность пушек к отражению возможных вражеских нападений.
      Наступление, наступление. Казалось, оно не закончится. Первая неделя ещё как-то запомнилась, а другие, последовавшие за ней, слились в одно непонятное действо, состоявшее из движения.
      Двигаясь в колонне, я часто впадал в состояние безразличия. В такие моменты, думалось, налети вражеские самолёты и расстреляй батарею, и это будет единственный лёгкий выход из происходившего вокруг.
      Дороги во второй половине марта окончательно раскисли. Лошади с трудом тащили сани и пушку, колёса которой по ступицы проваливались в размокшую кашу тающего снега и земли, перемешанную сотнями пехотинских ног.
      В конце первой недели наступления валенки заменили кирзовыми сапогами, полушубки поменяли на шинели. Но от этого стало не на много легче. Сапоги, конечно же. Удобнее валенок, но почти так же беззащитны против воды и распутицы.
      Через полчаса после начала движения вода в сапогах чавкает и хлюпает, и никакие портянки не спасают.
      К двадцатому марта темпы наступления окончательно упали. За сутки удавалось с великим трудом преодолеть по семь-десять километров. Иногда за час удавалось пройти всего с пол версты. Лошади безнадёжно вымотались и не могли тянуть ни пушку, ни повозку. Расчётам самим приходилось впрягаться в лямки и тащить орудие, словно бурлакам.
      Я всю жизнь сухощавый. Как говорится, не в коня корм. Но тогда, в том первом своём наступлении, отощал неимоверно. Сколько весил, не знаю. Но уж точно меньше пятидесяти килограммов. Потом, в сорок четвёртом, когда в плену находился, наверное, такой же тонкий был.
      Уставали так, что, когда звучала команда на привал, просто падали в снег и грязь рядом с дорогой и мгновенно засыпали. И никакие команды не могли заставить подняться, чтобы почистить пушку, подготовить её к бою.
      Когда требовалось снова начать движение, командир батареи бегал по взводам, размахивал пистолетом. Матерился и пинал бойцов, но ничего не мог добиться. По полчаса, по часу иногда разбиралась батарея в походный порядок. Солдаты засыпали на ходу, спали, навалившись на пушки, спали, держась за оглобли, спали в движении, опираясь друг на друга. Кормили в наступлении плохо. Иногда и раз в сутки не доставляли горячей пищи. Хозяйственный взвод дивизиона сильно отставал. Не всегда удавалось заготовить дрова для кухни, поэтому и пищу для дивизиона приготавливали от случая к случаю.
      Таким, вот, невесёлым получилось моё первое наступление.

      Наступление завершилось неожиданно.
      Немцы заняли рубеж, заранее приготовленный, и встали в прочную оборону.
      Пехота, продвигаясь, налетела на вражескую оборону. Сунулась, было, вперёд, но понесла серьёзные потери. Откатилась, стала окапываться.
      Подтянулись полковая артиллерия и тылы. Обстреляли немецкие позиции.
      Напрасно. Зря снаряды пожгли. Подняли снова пехоту в атаку, да где там. У противника окопы в полный рост, блиндажи, заграждения, минные поля. Схемы огня составлены умело, возможные направления нашего прорыва пристреляны.
      Одним словом – упёрлись. Но верхние командиры всё ещё надеялись наступать.
      Наш дивизион выкатили на прямую наводку. Поставили в порядках окопавшейся пехоты. До фрицев триста-пятьсот шагов. Кое-как отрыли позиции. Установили и пристреляли пушки. Дивизионный разведчик притащил схемы огня для батарей.
      Полковая артиллерия провела скромную артподготовку, может быть. Десятка два выстрелов на ствол. После паузы в десять минут мы открыли огонь по намеченным целям. Стреляли по обнаруженным пулемётным гнёздам, дзотам, пробивали проходы в ограждениях.
      После артподготовки и нашей стрельбы пехота снова поднялась и с матерком пошла в атаку.
      Продвинулись на сто-двести метров от подлеска по полю, и тут немцы накрыли наступающих миномётным огнём.
      Залегла пехота. Сразу началась стрельба из пулемётов и винтовок по нашим пехотинцам. Поле голое, на фоне серого снега отчётливо видны пятна шинелей. Стреляй – не хочу.
      Расползлась пехота по воронкам, по прогалинам. Мы по обнаруженным огневым точкам противника постреливаем. Нечасто, с ленцой, но всё же ведём огонь. Чаще стрелять нельзя, боезапас ограничен. Когда ещё подвезут снаряды, а что дальше будет, тоже неясно.
      К миномётам и стрелковому оружию противник крупную артиллерию добавил. Положили несколько сот снарядов, перепахали гаубицами поле и подлесок, где мы стояли.
      Не выдержали славяне, поползли назад, а потом и откровенно побежали. Нашему дивизиону тоже досталось. В первой и второй батареях разбило несколько орудий, погибли расчёты.
      В нашей батарее убило командира шальным снарядом, а Костюкова ранило в бедро осколком.
      Комдив дал срочную команду – оттаскивать оставшиеся орудия с передка в глубину леса.
      Дивизия прошла Ржевский выступ и встала в оборону на севере Смоленской области.

                Оборона-оборона…

      Кто бы мог подумать, что простоим в обороне на этом участке больше четырёх месяцев.
      Перед нами лежала Смоленская область. На северо-востоке её фашисты создали серьёзные оборонительные сооружения. Назывались они – Восточный вал.
      Говорили, Смоленск защищён по всем правилам военной фортификации. Несколько линий обороны прикрывали город. Каждая состояла из траншей, иногда протяжённостью тридцать и более километров, с блиндажами, дотами и дзотами; противотанковых рвов, которые прикрывали танкоопасные направления.
      Почти все деревни и сёла немцы превратили в усиленные опорные пункты, с предпольем, затянутым колючкой, с минными полями, с перекрёстными секторами обстрелов. В оврагах, на речках и высотках создавались дополнительные рубежи обороны.
      Со всем этим нам предстояло встретиться в далёком, тогда ещё, августе-сентябре сорок третьего.
      А пока дивизия встала в оборону.

      Пехота отрывала по передку окопы, а нас отвели подальше в лес. Наша батарея оседлала просёлочную дорогу. Установили пушки на краю поляны, обеспечили для них ровики, оборудовали позиции.
      Командир дивизиона, капитан Басецкий, сказал, просёлок - это возможное танкоопасное направление, потому окапываться нужно самым серьёзным образом. Мне, ещё толком не нюхавшему пороха, и то было ясно, что командир либо шутит, либо насмехается над нами.
      Какое к чёрту танкоопасное направление, если даже мы с трудом, с матами-перематами, смогли оттянуть сюда по раскисшей окончательно дороге наши, в общем-то, не самые тяжёлые орудия.
      Ни один немецкий танк не смог бы пройти по этой дороге, до такой степени её испортил приход весны. В оврагах. Где соорудили подобие мостков, талые воды собрались в мощные потоки, форсировать которые ни немецкой, ни нашей технике было не под силу.
      По лесу танкам пройти тоже было невозможно. Мощные стволы деревьев надёжно обороняли наши позиции.
      Началась обычная для обороны жизнь. Расчёты отрывали землянки и строили блиндажи.
      На второй день в батарею пришёл лейтенант Овчинников, командир взвода из второй батареи. Басецкий назначил его к нам командиром батареи. Лейтенант окончил артиллерийское училище и прибыл в дивизион чуть раньше нашего пополнения. Он тоже ещё плохо освоился на войне.
      Овчинников был на год старше нас и. пытаясь доказать своё превосходство, постоянно требовал уставных отношений в батарее и, особенно, в отношениях с ним.
Попытка установить жёсткую дисциплину первое время имела успех. Костюков из батареи выбыл, а другие старожилы предпочитали с молодым лейтенантом не связываться.
      Вот и жили первые дни в обороне – в суровых дисциплинарных рамках.
      Остальные батареи и тыл дивизиона расположились в полукилометре сзади нас.
      В лесу отрыли землянки, соорудили хозяйственные постройки, разместили неподалёку кухню и мастерские.
      В конце апреля дивизион переодели в новую форму одежды. Вместо старых гимнастёрок выдали новые, со стоячим воротником. На плечах гимнастёрки крепились погоны защитного цвета, с пуговицей в верхнем углу и артиллерийскими эмблемами.
      Было немного чудно смотреть на командиров – они стали напоминать офицеров царской армии, таких, как в кино показывали, в «Чапаеве», например. И называть их офицерами тоже разрешили.
      Вместе с формой в дивизион поступили новые пушки и пополнение. На место выбывшего Костюкова назначили младшего лейтенанта Бусыгина, окончившего краткосрочные офицерские курсы.
      Он воевал в дивизионе в сорок втором году, был наводчиком сорокапятки. В осенних боях подбил немецкий танк и бронемашину. За подвиг наградили орденом «Красной звезды» и послали обучаться на курсы командного состава.
      Родился он в Вятке, успел до войны отслужить срочную, а после армии несколько лет отработал на заводе токарем. Почти год оставался под бронью, но, когда пришла похоронка на младшего брата, сам пошёл в военкомат и попросился добровольцем в действующую армию.
      После той же учебной школы в Горьком, где учился и я, попал в войска, аккурат в летнюю Ржевскую мясорубку. Через две недели был ранен в бок и вернулся в строй только осенью.
      Бусыгин взводу понравился. Спокойный и рассудительный, в отличие от комбата, он не досаждал уставщиной и с пониманием относился к личному составу. Понимал, что за месяц-полтора учёбы устав на память не выучишь и строевые приёмы в совершенстве не освоишь.
      И если честно сказать, нужны ли они на войне в первую очередь? Наверное, всё же намного важнее знать материальную часть и уметь ею успешно пользоваться.
      Бусыгин и комбата немного приструнил. Овчинников как-то принялся воспитывать ездового Ахметова за неряшливый внешний вид. Ахметов, сорокалетний татарин из-под Сызрани, не отличался идеальной выправкой, зато умел с любой лошадью найти общий язык, заставить её в боевой, нервной, обстановке вести себя спокойно.
      Ахметов содержал в уставном порядке упряжь и ездовую часть взвода, будь то телеги, сани или походные брички. До войны работал бригадиром в отделе гужевого транспорта на предприятии. Лошадей и все вопросы, с ними связанные, знал в совершенстве.
      Вот и на фронте с тягловой частью у него получалось хорошо, а с внешним видом не очень.
      Командир батареи ругал Ахметова за неопрятность, прожжённую шинель, нежелание умываться и подшивать воротнички.
      Подошёл Бусыгин, отозвал Овчинникова в сторону и тихо, почти шёпотом, что-то стал объяснять. Лейтенант сначала громко возражал, потом успокоился и, махнув рукой, в конце концов ушёл по своим делам. После этого случая комбат перестал во взводе навязывать свои порядки, а всеми делами руководил Бусыгин.
      Сказать, что во взводе не наблюдалось порядка, было бы неправильно.
      Существовал порядок. Материальная часть содержалась в постоянной готовности к бою. Часовые исправно несли караульную службу. Все бойцы переодеты в новую форму. Отношения между командирами и подчинёнными приблизились к уставным.

      Наступило лето. Первые дни выдались прохладными, а потом началась жара. Дивизион по-прежнему размещался в лесу, от передовой, наверное, в четырёх-пяти километрах. А в глубине леса, за дивизионом, в свою очередь размещался штаб дивизии, который своими пушками мы и прикрывали.
      Хорошо жилось эти месяцы. На передок пушки не вывозили. Вражеская дальнобойная артиллерия тревожила редко. Немцы били по площадям, ближе к переднему краю. Один-два раза в день залетал в расположение случайный снаряд, ломал вековые сосны, крушил ели и берёзы, но редко наносил повреждения.
      Батареи доукомплектовали орудиями, пополнили запас снарядов.
      Организовали в лесу тренировки расчётов и даже разрешили вновь прибывшим по паре раз выстрелить из пушек. В даль, в немецкую сторону.
      Иногда над лесом зависал «костыль». Передвижения моментально прекращались. Немецкий воздушный разведчик, вероятно, вооружался хорошей оптикой, высматривал и в конце второй недели засёк передвижения в медсанбате и сразу направил координаты артиллеристам.
      Налёт получился мощный. Сотни снарядов перепахали медсанбатовский участок леса. Разрушили землянки, разметали банно-прачечное хозяйство. Погибло больше десяти человек раненых и два санитара.
      В первых числах июля «костыль» выследил и наш дивизион. Точнее. Вторую батарею, стоявшую справа в восьмистах метрах от штаба. Там часовой, то ли с перепугу, оттого, что фашистский самолёт опустился чуть ли не к самым вершинам деревьев, то ли из молодого озорства или задора, за сбитый самолёт врага полагалась достойная награда, открыл огонь по «костылю» из карабина.
      Надо полагать, стрелял он неплохо и, возможно, даже попал во вражескую машину. Самолёт чихнул, отвалился в сторону и, стрекоча с перебоями, ушёл за линию фронта.
      А ещё через двадцать минут из кучерявых, набухающих дождём, облаков вывалилось полтора десятка «лапотников» - восемьдесят седьмых юнкерсов. Они организовали над второй батареей карусель, пикировали, включая сирены, и нещадно бомбили и обстреливали позиции артиллеристов.
      От нас эти события происходили в каком-то километре. Я забрался на сосну и отчётливо видел, как сваливаются в пике фашистские самолёты, как от них чёрными точками отделяются бомбы, а их взрывы высоко вздымают высоко вверх землю и обломки деревьев тоже.
      Налёт длился, может быть, минут десять, но гул стоял такой, что и в километре закладывало уши и серьёзно трясло землю. Лётчики ни бомб, ни боеприпасов не жалели.
      Спустя час мы ходили смотреть, что там осталось. В лесу образовалась большая поляна, заваленная поваленными деревьями, с десятками глубоких воронок, с дымками и вонючим кисловатым запахом взрывчатки.
      Одно орудие разбило прямым попаданием бомбы так, что от него остались только станины и искорёженный ствол, далеко отброшенные в сторону. Другое орудие было завалено на бок, одна из станин оторвана, откатник разбит, колесо с разломленными спицами валялось рядом.
      Ещё два орудия пострадали меньше, хотя иссечены осколками были основательно. Колёса пушек требовали замены. Батарея, прямо сказать, оказалась уничтожена. Из тридцати человек только трое не пострадали, двенадцать человек и все лошади погибли. Так, по глупости, вторая батарея временно перестала существовать.
      Басецкий, построив личный состав оставшихся батарей, крыл отборным матом, а особист, приехавший из дивизии, просто сказал, что лично застрелит любого ворошиловского стрелка, демаскирующего дивизион. Увы, это оказался не последний случай.
      Между тем, лето скатывалось к августу. Южнее нас, на Брянском, Воронежском, Степном фронтах шли кровопролитные бои. Их потом стали называть битвой на Курской дуге. По слухам выходило, немцам там всыпали основательно. А у нас по-прежнему было тихо.

                Понкратово.

      Понкратово – село в Смоленской области. Не ищите его на карте, осталось только Панкратовское урочище. Не пережило оно войны. И ведь не маленькое село было, больше пятидесяти домов.
      Тогда, летом сорок третьего, Понкратово стало для нашего отдельного противотанкового артдивизиона (ОПТД), да что для дивизиона, для всей сто восемьдесят пятой стрелковой дивизии, серьёзным камнем преткновения.
      Немцы северо-восточнее и восточнее Смоленска создали мощную систему обороны – Восточный вал. Глубоко эшелонированные позиции, три – пять полнопрофильных траншей для пехоты, на расстоянии двести-пятьсот метров друг от друга. От Понкратова к Забобурам, потом к Ломоносову и дальше непрерывный противотанковый ров, более двадцати километров. Каждое село, каждая деревенька превращены в серьёзные опорные пункты с дотами и дзотами, ограждениями из колючки и минными полями.

      Понкратово – ещё более усиленный населённый пункт. Он крайний в линии обороны. Прикрывал город Духовщину с северо-востока. Дальше, на юг, к Ярцево, заболоченный лесной массив, непроходимый для танков; ограниченный с востока рекой Лойней, а с юга рекой Царевич, по берегам которой создана не менее мощная линия обороны.
      Всё это нам капитан Басецкий, командир дивизиона, рассказал, когда задачу перед наступлением ставил.
      На передке уже к началу августа было отрыто несколько боевых позиций для каждого орудия. Для каждой батареи были разрисованы дивизионным разведчиком схемы огня.
      В ночь на седьмое августа выкатили орудия на боевые позиции, подвезли боеприпасы, несколько десятков ящиков, уложили в специально отрытый ровик, отвели на запасные позиции лошадей, установили на пушках панорамы (оптика наводчика).
      Шагах в тридцати впереди нас проходила линия окопов. Славяне тихо переговаривались в ожидании наступления, позвякивали котелками, амуницией, покуривали в рукав.
      Немцы чувствовали шевеление в наших порядках. Пускали ракету за ракетой, но было пасмурно, и чем-то вроде тумана затянуло низину, где мы расположились.
      Часам к пяти засерело с востока. В промозглой утренней сырости с трудом угадывалось село Понкратово. До него по прямой версты две. Мы в пойме речушки расположились, в зарослях ольхи, ивы, смородины.
      Рассвело к шести. В пушечную оптику рассмотрели – на бугре две линии вражеских окопов, перед каждой колючка в два ряда, а за бугром уже и домики Понкратово угадываются.
      В начале седьмого над головами прошелестел первый наш снаряд. Рванул за второй линией окопов. Потом ещё один, и ещё. Наверное, минут через двадцать прилетели снаряды катюш. Над бугром вспыхнули и поднялись багровые шапки их разрывов. Землю встряхивало так, словно подрывы от нас в сотне метров.
      Тяжёлые снаряды с особым гудом шли. Некоторые залетали в Понкратово. Тополя толстенные ломало как спички, домики, словно игрушечные поднимало в воздух, в прах разбрасывало.
      Через полчаса приутихло. Наша пехтура из окопов повылазила, рты пооткрывала. Говорили между собой – такого налёта отродясь ещё не видывали. Это, чтобы наша артиллерия немцев так обрабатывала.
      В оптику хорошо было видно, как минут через десять от Понкратово по ходам сообщения немчура в траншеи побежала.
      Вот тут их вторая волна и накрыла. Катюши ещё несколько залпов дали, а потом и тяжёлая артиллерия холм перепахивала. Раскидало подрывами заграждения, и даже было видно, как от взрывов мины детонируют. Их разрывы в гуле мощных, как пукалки, едва различимы, и облачка беленькие поднимаются.
      К концу часа, когда артналёт ослабевать начал, прибежал командир батареи, задачу нам поставил. Кричал, чтобы мы следом за пехотой пушки на высоту затягивали, и, если вдруг немцы в контратаку танки бросят, должны отбить её любыми средствами.
      Тяжёлые разрывы стихли. Лишь дивизионная артиллерия (76 миллиметровые пушки) продолжала бить по дальней траншее.
      Взвилась в небо красная ракета. Пехота тремя батальонами, с трёх направлений, поднялась в атаку. Пошла, родимая, с рёвом и матом.
      Артогонь, постепенно стихая, всё ещё обрабатывал позиции немцев перед селом, когда славяне ворвались в первую траншею.
      Затихли полковые и дивизионные пушки. Подняли командиры пехоту для штурма второй траншеи. И тут немецкие пулемёты включились. Наверное, три-четыре дзота живы остались. Длинными очередями посекли наступающих, положили на землю пехоту между двумя траншеями.
      В окуляр отчётливо было видно, как некоторые солдатики поползли задним ходом к первой траншее.
      Из тылов прибежал разгорячённый комбат и взмолился:
      -Ребята, хоть што сделайте, но заткните паразитам глотку! Иначе не возьмём села, только людей напрасно положим!
      Командир взвода, младший лейтенант Бусыгин, самолично придвинулся к панораме, покрутил наводки, скомандовал зарядить фугасом и произвёл выстрел.
      Видимо, попал точно в амбразуру. Снаряд у нашей пушечки слабенький, но хватило. Погасил пулемётную точку.

      Я скомандовал своему орудию – беглый огонь по пулемётам фугасами. Наводчик сделал настройки. Негромко тявкнула пушка, а я в бинокль разглядел разрыв метра на три ближе пулемёта. Пулемёт замолк, ствол его уткнулся в небо. Наводчик ещё чуть подстроился и второй снаряд уложил рядом с пулемётом в бруствер стрелковой ячейки. Было отчётливо видно, как взрывом пулемёт отбросило в сторону.
      Соседняя с нами батарея подавила ещё одну пулемётную точку.
      Ротные подняли бойцов в атаку и сходу захватили вторую траншею.
      Пинками согнали несколько оставшихся в живых немцев, оглушённых, ещё не отошедших после артподготовки, непонимающих ещё, что произошло с ними.
      В бинокль было видно, как пехота пошла дальше, к селу. В этот момент от комбата поступила команда – тащить пушки вверх, в боевые порядки пехоты.
      Выкатили пушку из ровика, развернули, приподняли лафет и, взявшись за станины, покатили в сторону села.
      Чем хороша сорокапятка – веса в ней чуть более полутонны. Вшестером, если луговина более-менее ровная, без болотин, легко катить можно, даже в гору.
      Метров через пятьсот выкатили пушку на просёлок, подходивший к Понкратово с северо-востока по кромке леса. Дальше совсем легко пошло, лишь перед самым селом похуже – просёлок сплошь воронками изрыт, каждую из которых объезжать приходилось.
      Из дивизиона мы первыми в село попали. Другим пушкам пришлось на наш просёлок подтягиваться. Не смогли они напрямую противотанковый ров преодолеть, который в ста метрах перед селом немцы прорыли. Длинный ров. Уходил на северо-запад, даже конца его невидно было.
      Село оказалось немаленькое. С трёх сторон дороги подходят, переходящие в улицы, сходящиеся в центре на площади. С северо-западной и восточной сторон, по дорогам, наши, славяне, движутся.
      Южную улицу от площади овраг отделяет. По нему речушка спешит. Да нет, не речушка, ручеёк скорее, так, шириной где два метра, а где и уже. Через неё мостик хилый, а дальше из оврага взгорок, и снова дома по краям южной дороги, а ещё дальше полуразрушенная церковь, без куполов, с развороченной снарядами колокольней.
      Пехтура по домам, которые остались целыми после налёта, разбрелась, пошаманить от немцев оставшиеся вещи. А мы на площади расположились, пушки в сторону южной дороги развернули. Присели, перекуриваем.
      Славяне немецкую кухню отыскали на западной стороне, харч ихний пробуют.
      Наши, с батареи, несколько человек, тоже к кухне подались. Хороший у немцев харч – капуста тушёная с мясом.
      Прибежал комбат, лейтенант Овчинников. Заорал:
      - Почему батарею бросили?! Почему вперёд не идёте?

      Бусыгин, взводный наш, отвёл его в сторону, показал на южную дорогу, урезонивает:
      - Чего, лейтенант, орёшь?! Вишь, пехтура приказа пока не получила и вперёд не лезет! А мы, чё, рыжие! Как без пехоты наступать?! Вдруг там немец ещё сидит?

      В это мгновение, словно в подтверждение Бусыгинских слов, стебанул длинной очередью немецкий пулемёт.
      Пули дорожкой, приближающейся ко второй пушке взвода, выбили из луж и придорожной грязи фонтанчики земли. Цокнули по её щиту и помчались дальше.
      Лейтенант отскочил в сторону, а Бусыгин кинулся за щит пушки, закинул заряд в казённик и стал наводить орудие.
      Ещё полоснула очередь, разогнала с площади праздно шатающуюся пехоту.
      Тявкнуло и откатилось назад не укреплённое станинами орудие. Взвизгнула уходящая в сторону церкви картечь. Пулемёт замолчал.
      На площадь на взмыленной лошади вылетел командир дивизиона Басецкий. Соскочил с неё, зычно заорал на комбата:
      - В чём дело, Овечкин? Чего на площади застряли?! Почему на южную окраину не выдвигаетесь?!
      - Не Овечкин я – Овчинников! – огрызнулся комбат, и уже примиряюще добавил.
      – Дак, товарищ капитан, пехота застряла, не движется, приказа ждёт! Не можем пока вперёд. У церквы немец засел, из пулемёта садит!
      Психанул Басецкий. Схватил проходившего мимо сержанта из пехоты за плечо. Заорал, матернувшись:
      - Почему дальше не наступаете?! Почему по селу шляетесь?! Вперёд! Приказываю!
      Сержант не робкого десятка оказался. Капитанскую руку с плеча скинул, в ответ рявкнул:
      - А ты хто такой, шоб нам приказывать?! У нас свои командиры есть! Мы приказ выполнили, село взяли! Тах што вали, своим антилеристами командуй!
      Побледневший Басецкий за пистолет схватился. Может быть, и приструнил бы наглого пехотинца, да в этот момент со стороны немцев снаряды прилетели. Аккурат посреди площади легли. Обдало землёй, осколки отсвистели.
      Лошадка Басецкого на дыбы встала, заржала призывно. Похоже, осколком по ней чиркнуло. Сам Басецкий, упавший, было, при взрыве на землю, быстро вскочил, отряхнул песок с гимнастёрки и фуражки и закричал истошно комбату:
      - Срочно с площади убирай пушки! Установите её перед ручьём!
      В этот момент со стороны южной дороги послышалось урчание моторов, и из-за церкви показались немецкие танки. Впереди полз Т-четвёртый, за ним ещё три танка, а замыкала колонну самоходка. Рядом с танками, пригибаясь, двигалась пехота.
      Басецкий оторопел от увиденного, даже рот приоткрыл. Однако, оторопь его быстро закончилась. Попятился к лошади. Вмиг верхом оказался. Уже с лошади крикнул:
      - Оборону, Овчинников, организуй! Если танки пропустишь, башкой ответишь!
      - Товарищ капитан! Товарищ капитан! Дак, снарядов почти нет, у речки остались! – чуть не плача, закричал в ответ лейтенант. – Чем будем с танками сражаться?!

      Осадил Басецкий лошадку шпорами. Она, бедная, аж присела. И сразу на дыбы встала. Взмахнул кулаком со сжатой плёткой, выкрикнул:
      - Смотри у меня! Пропустишь – самолично к стенке приставлю! – и поскакал галопом к восточной дороге.
      А танки, между тем, приближались. Остановился первый танк, рыкнул выстрелом. Снарядом подкинуло одну из пушек, колесо и станину оторвало и на бок орудие свалило.
      Овчинников сделался белый, как молоко. Слово сказать не может, только хрипы вырываются. Дрожит от страха. Я и сам оторопел – немецкие танки в живую первый раз увидел. Руки-ноги отнялись, с места сдвинуться не могу.
      Один Бусыгин не растерялся. Дал мне тумака в спину. Прошипел сердито:
      - Хорош столбом-то стоять! Хватай станину, нужно пушку оттаскивать!
      Оттащили пушку во двор одного из домов, закатили на гумно, станины раскинули, в стену бани упёрли.
      Бусыгин ко второй пушке побежал, а я – за ящиком со снарядами.
      Танки к этому времени уже к ручью стали спускаться. Я ящик к пушке подтащил, смотрю, как Бусыгин с Овчинниковым другую пушку закатывают. Прямо на огороде станины раскинули, ствол через посадку пивного хмеля просунули, жердину, по которой хмель вьётся, выдернули, лопатой перерубили и сквозь замки станины в землю упёрли. Это, чтобы откату у пушки не было. Кое-как эти колы в рыхлую землю заколотили. На этом все изготовки к бою и закончились.
      Сейчас-то, вот, рассказываю долго, а тогда-то они всё одной минутой сделали.
      В ту самую минуту на площадь татарин наш, ездовой Ахметов с повозкой вкатился. Лошадь взмыленная, с морды пена летит. И тут же под разрыв танкового снаряда попала повозка.
      Лошадку насмерть, повозку от передних колёс к задним поставило, зарядные ящики гурьбой ссыпались, а Ахметова взрывной волной метров на пять, в канаву, закинуло. «Всё, - думаю, - каюк Ахметычу»!
      Но нет, жив, курилка, остался. Выполз из канавы, головой трясёт, понять ничего не может. Контузило. Вдруг слышу, рядом пушка тявкнула, картечь визгнула. Оглянулся, Бусыгин у панорамы, лейтенант новый снаряд в казённик загоняет.
      Вперёд глянул. Головной танк ручей прошёл, к площади в горку влазит. Я снаряд из ящика в казённик вогнал, затвор задвинул. В оптику навожу под башню, стреляю. Вижу, как снаряд в башню попал, сноп искр высек и со скрежетом в небо ушёл. У меня волосы дыбом. «Что за чёрт, -  думаю, - не берёт наш снаряд немецкую броню»!
      Совсем страшно сделалось. Ещё снаряд загоняю, стреляю, в оптику отчётливо вижу, в том месте, куда мой снаряд попал, на танке только царапины.
      Танк дулом шарится, ищет, ищет, кто по нему из пушки лупит. И кажется мне, будто дуло его точно в меня смотрит и вот-вот снаряд выплюнет. Можешь представить, страх это какой, когда тебе в лоб снарядом целят. Трясёт всего, колотит, на голове волосы, будто дыбом стоят. Пот холодный струйками стекает. «Мля! Всё, - думаю, - крандец тебе, сержант Кузьмин, приходит». Онемело тело, ни рукой, ни ногой не шавольнешь. Про себя уж и Бога, и Богородицу, и Николая Угодника, чудотворца, поминаю: «Спаси, батюшка!» А сам глаза зажмурил.
      Опять рядом пушка ухнула. Глаза приоткрыл, и – чудо. Идёт танк, а передняя часть дула оторвана. А то, что осталось, на полоски разорвало, и загнуло эти полоски к башне.
      Танк ещё метра три полз, но вот остановился, задымил. Из бокового люка танкист вывалился, весь в чёрном. За уши схватился и на землю рухнул.
      Из-за этого танка у немцев заминка вышла. Перегородил он дорогу прямо на подъёме почти. К ручью спуск более пологим сделан, а рядом крутые склоны, по которым фашистским танкам не взобраться. Пехота ихняя присмирела, не идёт вперёд без танков.
      Чувствую, сзади меня кто-то за ремень тянет. Оглянулся – Равиль Ахметов. Лопочет што-то по-своему, а глаза всё ещё красные и дурные. Не до конца ещё оклемался.
      Тут и Бусыгин к нам подбежал. Схватил Ахметова за плечи, к себе повернул и заорал:
      - Беги, Ахметыч, к повозке и срочно волоки ящики с подкалиберными снарядами! Понял меня?!
      Повернул его и подтолкнул в спину. Присел на станину, свернул закрутку и зажигалкой клацнул. Затянулся глубоко, дымом пыхнул и проговорил грустно:
      - Говно, Виталя, наше дело. Пехота из села уже свинтила, одни мы с тобой фронт держать остались.
      Я оглянулся. Ни души на площади. Только лошадь мёртвая, с опрокинутой повозкой, да орудие первого взвода, на бок поваленное.
      - Не устоим супротив танков, - продолжил он. – Счас они очнутся, дорогу раскупорят и на нас двинут.
      - Коля, - отвечаю ему, – чё ж за снаряды у нас такие бронебойные?! Я ему точно под башню саданул, а снаряд в небо срикошетил!
      - Дура! – ухмыльнулся Бусыгин. - Чё ему твой снаряд, если у него теперь лобовая броня усиленная. Ясен хрен, в лоб его не возьмёшь! Токо в бок или по гусеницам.

      Если гусеницу собьёшь, тут зараз картечью заряжай или фугасом. Не давай танкистам трак новый поставить. И пехоту так же держи. Бей картечью по башне, от неё она по пехоте и срикошетит.
      - Дак нету у меня, Коля, картечи-то! – просипел я. – Бронебойные токо.
      - Счас мне Ахметыч подкалиберные притащит и пусть тебе за картечью сходит.
      В этот самый момент разворотило снарядом стоящий метрах в двадцати сарай.
      Бусыгин пригнулся, потом вытащил из моего ящика пару бронебойных снарядов и кивнул мне головой:
      - Очухался немец. Самоходка долбить начала. Пошли со мной, дам пока пару картечин взамен твоих.
      Пригибаясь, подбежали мы к его пушке. За щитом её Овчинников спрятался, скрючился опасливо. Глянул на Бусыгина вопросительно и как-то даже заискивающе, спросил:
      - Што будем делать, Николай Иваныч? Может, пока затишек, к нашим двинем?
      Из вопроса его я враз понял, что не летёха наш сейчас командир батареи, а Бусыгин.
      - Чё, чё?! Фронт держать будем! Могет, и не полезут пока немцы. Танк-от загородил дорогу, не больно его сковырнёшь. Подождём пока. Глядишь, и наши возвернутся.
      Снова ударил снаряд. Разворотил угол дома, в огороде которого стояли наши пушки.
      Бусыгин осторожно выглянул из-за хмеля в сторону южной дороги и проговорил:
      - Смотри, вон, Виталя. За церкву самоходка спряталась и по нам долбит. Самое время заткнуть бы ей счас рыло.
      Он вогнал бронебойный, долго целился и выстрелил. Потом продолжил:
      - Похоже, не видит пока нас. Наугад бьёт. Нащупывает. А может, немцы счас подбитый танк стаскивать будут.
      Он снова глянул в прицел и тут же скомандовал Овчинникову зарядить картечью. Стал наводить пушку, секунды через две выстрелил. Взвизгнула картечь, дробно стукнула по башне и сыпанула горохом по сторонам. Загорланили, завопили немцы у танка. Наверное, убитого танкиста назад оттащить пытались.
      - Ну чё! Получили, сукины дети? – усмехнулся Бусыгин. - Вот так им, Виталя! Знай наших!

      На этот раз снаряд из спятившегося танка разнёс изгородь на двадцать метров ближе от моего орудия. И тут же сзади запыхтел Равиль Ахметов.
      - Товарища командир! Я твой приказ выполнил! – отрапортовал он Бусыгину и положил рядом с пушкой два ящика со снарядами.
      - Молодец, Ахметыч! – одобрил Бусыгин. – Сейчас вот ещё ящик с картечью и ящик подкалиберных Виталику притащи. Принесёшь и у него останешься, заряжать будешь.
      Ушёл Ахметов, а Николай Иванович добавил:
      - В общем, Виталя, дальше сам смотри по обстановке. В две пушки село-то уж точно не удержим! И на пехоту чего надеяться. Она, небось, до исходной в лесу додрапала. Завряд ли вернётся. Если орудие вдруг разобьют, сразу с Ахметычем уходите. Панораму по возможности сними, за неё спрос особый. А если всё нормально будет, вместе уйдём.
      Забрал я у Бусыгина два картечных снаряда и, пригибаясь, к своей пушке двинул.
      С моей позиции плохо видно было, что там, в овраге у ручья, делается. Слышно, правда, громыхает железо, да моторы танковые урчат.
      Подцепили, похоже, тросом подбитый танк. Зарычал надрывно танковый мотор, дёрнули и стащили подбитого монстра вниз.
      Может быть, с полчаса ещё немцы провозились. Пехоты ихней пока не видно и не слышно было.
      Но вот заурчали надрывно моторы. Из ложбинки первый танк показался, за ним и второй сразу, а чуть погодя и третий следом. Расползлись они веером. Первый по центру, второй в нашу сторону забрал, а третий в другую от первого двинул. За ними пехота цепью пошла.
      Я картечью по второму танку вдарил. Разошлась картечь от брони, заорали немцы, задело, может, кого. Я и вторую картечь зарядил. Снова по башне попал. Залегла пехота, а танк остановился.
      Ахметов ящики со снарядами подтащил. Зарядил картечью ещё, в этот раз по боковому броневому листу попал. Опять заорали немцы. Думаю, ещё кого подранил.
      Танк начал в мою сторону башню поворачивать, ствол наводить. Отбежали мы с Ахметычем в сторону, среди грядок залегли. Рыкнул танк выстрелом, снаряд в стороне от пушки разорвался. Нас лишь слегка землёй и молодой морковкой присыпало. Понял я, до сих пор нас не обнаружили.
      Заревел танк мотором, дымок выхлопа сзади выбросил и медленно пополз в нашу сторону. Кинулся я к пушке, загнал бронебойный и стал гусеницу выцеливать.
      А танк совсем близко, метров пятьдесят до него. Но чуть мимо идёт. Жердины огородных заборов сминает.
      Не повезло. Мой снаряд вместо гусеницы снова в боковой броневой лист попал, высек сноп искр и со вжиком в сторону ушёл.
      Довернул водитель танк, наводчик ствол опустил, и опять мне показалось – в переносицу мне метит. Похолодело сердце, и ноги отнялись, будто и не мои вовсе. Хочу в сторону отбежать, а не могу, сил нет.
      В этот миг Ахметов над грядками приподнялся, хотел, верно, подальше отбежать. Выстрелил танк. Ахметыча взрывом вверх подбросило.
      А танк уж совсем рядом, и чётко видно, как он землю из-под траков выбрасывает, и гарь бензиновая чувствуется.
      Не знаю, как в последний момент и отпрыгнул в сторону. Откатился за грядку, а танк у пушки ствол смял, а потом и саму пушку. Стал на ней разворачиваться и, думаю, ящик со снарядами размял. Сдетонировали боеприпасы. Сорвало гусеницу с катков. И в это же время Бусыгин ему прямо в бок башни подкалиберный уложил. Задымил танк.  Ясный хрен – кирдык экипажу.
      Пехота немецкая активизировалась. Открыла огонь из винтовок и автоматов в нашу сторону.
      Подскочил ко мне Бусыгин, за ремень дёрнул, спросил хрипло:
      -Жив, Виталий? Испугался я, думал, тебя взрывом убило.
      -Повезло, Коля, - отвечаю. – Это Ахметова. А я и сам не знаю, каким чудом из-под танка выполз.
      Поднялся я с земли. Сидор за плечами поправил. Подобрался к горящему танку, хотел карабин вытащить, но от карабина только кусок ствола остался. Всё гусеницами размяло.
      -Да ладно, плюнь! – прокричал Бусыгин. – Побёгли, пока немцы в плен не взяли.
      Оглянулся я удивлённо, спросил:
      - Коля, а где командир-то наш, Овчинников?
      Усмехнулся Бусыгин, отвечает:
      - Командир, спрашиваешь, где? Дак он давно убёг к нашим. Токо танки из оврага вылезли, так сразу и помчался. Только и крикнуть успел, мол, ты, Иваныч, за меня остался, а я за подмогой. Чё с него взять, мальчишка ишшо, впервой в такой переделке. Собздел!
      Выбрались мы огородами вдоль речки. На выходе из села на восточный просёлок вышли. Оглянулись, с площади к нему оба танка движутся, за ними пехота цепью. Густо пехоты, роты две, не меньше.
      Побежали мы по просёлку к лесу, откуда в наступление начинали идти. Заметил танковый наводчик нас, положил фугас поблизости, осколки над головой прошли.
      Схватил меня Бусыгин за руку, в кустарник с дороги тянет.
      -Давай сюда, Виталя! Кустами пойдём, ведь не отвяжется, гад! И дальше бить будет.
      Забежали в подлесок. Ива, берёзки молодые да соснячок. Похоже луговина раньше была, да лет десять назад зарастать стала. Пробираемся вниз к речке и на танки фашистские из-за кустов поглядываем. Танки по просёлку ров обошли и на поле повернули, туда, где вражеские траншеи. Пехота немецкая цепью от села ко второй траншее идёт. Смело, в рост, идут, ничего не боятся. Показалось, никого из наших там не осталось, никто по врагу не стреляет.
      Дошагали с Бусыгиным до места, где моя пушка перед наступлением стояла. Спрыгнули в окопчик наблюдателя. Коля и говорит:
      - Всё, паря! Не пойдём пока дальше. Отсель посмотрим, чё теперь будет.
      Я глянул вопросительно, спрашиваю:
      - А ну как немец сюда придёт?
      - Не боись, - отвечает, - дело скоро к вечеру повернёт. Они токо траншеи свои займут. Сюда, в лес, вряд ли полезут. Забоятся!  Не знают, чё тут у нас их ждёт. Точно говорю – не полезут!

      Устроились мы поудобней, закурили. Я с Колей сухариками поделился. Грызём сухарики и на картину боя посматриваем. Один немецкий танк вдоль ближней траншеи ползёт, другой вдоль дальней.
      Смотрю я, метров за сто-двести до танка из траншей наши, славяне, выползают и группами, и в одиночку, бегут в нашу сторону, к нашей кромке леса, значит.
      Немцы с танков пулемётами огонь ведут. Не дают отступленцам к лесу прорваться. Обратно в траншеи загоняют. Кто посмелей, под огнём к лесу убежал, а основная масса обратно, к траншеям, подалась.
      Вдруг верхний танк остановился. Дулом стал водить и выстрелил. Разрыв от снаряда рядом от него получился, шагах в сорока, может быть. Разметало взрывом брёвна, доски вверх подкинуло. Немецкая пехота около танка стоит, руками куда-то вниз показывают.
      Стрельнул танк ещё раз. Смотрим, из траншеи наша пехота вылазит, с поднятыми руками. Подходят к немцам, те с них винтовки и ремни снимают. И точь-в-точь, как наши утром очумевшим немцам, так теперь и немцы нашим пехотинцам поджопники отсыпают.
      Насобирали группу человек тридцать и под охраной к селу погнали. А танки дальше вдоль траншеи двинулись. Шагов через двести история повторилась. Думаю, наша пехота по блиндажам забилась. Переждать надеялись, да не вышло.
      На этот раз с полроты немцы насобирали, и снова в тыл погнали.
      Смотрел, смотрел Бусыгин на это дело, да как взматерился:
      - Чё вытворяют, бл..и! Счас бы хотя б одну пушчёнку сюда, я б показал им, гадам. Ничего бля..ны не боятся, хоть бы што борта подставляют! На раз бы танк укокошил, а нечем. От бешенства кулаками по земле стукнул.
      Я не выдержал, спросил:
      -Почему ж наши-то не стреляют? Ведь их в траншеях точно больше сидит, чем фрицев, которые наступают.
      Усмехнулся Бусыгин:
      - Не уж, Виталя, не понимаешь? Боятся стрелять. Ежели начнут, немец всех с танковых орудий и пулемётов положит! Без жалости! А если в плен попадут, всё ж пока живы будут. Вот и сдаются.
      Тут сзади шевеление послышалось. Николай от неожиданности затвор карабина передёрнул.
      - Выходи, хто там шляется?! – сипло спросил он.
      - Николай Иваныч, ты што ль?! – услышали мы голос батарейного старшины.
      - Я! – откликнулся Бусыгин. – С Кузьминым вместе.
      Сзади из кустов вылез старшина. Отряхнулся, охнул.
      - Вот ведь удача. Вы – первые, кого нашёл. Басецкий комбата расстреливать хочет. Не верит, што с батареи никого не осталось. Пошли быстрей в дивизион, а то и впрям расстреляет.
      Выбрались мы из ровика и за старшиной потопали.
      На том берегу речки, в расположении тылов дивизиона перед штабной землянкой стоял понурый комбат. Уже без ремня.
      Басецкий бегал вокруг с обнажённой тетехой, возбуждённо размахивал пистолетом и орал благим матом:
      - Я тебе, лейтенант, приказал фронт держать, отбивать танковую атаку, а ты, сука, батарею бросил и в тылу труса празднуешь! Самолично расстреляю паразита!!!
      Под сосной на чурбаке сидел дивизионный особист и что-то записывал в листок на полевой сумке. Старшина слегка приотстал, ненапрасно опасаясь командирского гнева, а Бусыгин, расправив под ремнём гимнастёрку, заспешил с докладом к комдиву.
      Наше появление оказалось столь неожиданным, что Басецкий поперхнулся на полуслове.
      -Товарищ капитан! Разрешите доложить! – обратился Николай Иванович к Басецкому.
      Тот повернулся к нам лицом, удивлённо глянул, бросил зло:
      - Ну, докладывай, чё вы там натворили!
      - Товарищ капитан! Силами второго взвода нашей батареи остановлена колонна вражеских танков в пять единиц. Один танк был подбит попаданием в ствол и перегородил дорогу. В течение двух часов батарея лейтенанта Овчинникова держала переправу через ручей картечным огнём, не давая вражеской пехоте просочиться и захватить село. Во взводе стали заканчиваться боезаряды, и лейтенант Овчинников был послан мной к вам, за подмогой и боеприпасами.
      Лицо Басецкого осветилось подобием улыбки.
      - Интересно излагаешь, Бусыгин. Неужели и вправду танк подбили?
      - Точнее некуда, - ответил Николай Иванович, - взводом уничтожено два танка. Про первый Овчинников подтвердить может, он лично снаряд в казённик загонял. А второй, когда немцы стащили подбитый танк в сторону и пошли в наступление, размял орудие сержанта Кузьмина, подорвался ходовой частью на ящике с боеприпасами и был добит мною последним подкалиберным снарядом. После того, как мы оказались почти в окружении превосходящего противника, мною было принято решение об отходе в расположение дивизиона в виду отсутствия боеприпасов и невозможности дальнейшего ведения боя. Первое орудие взвода лично мной приведено в негодность. Оптические приборы сняты и доставлены мной сюда. При отступлении геройски погиб рядовой Ахметов, прикрывавший наш отход. Прошу наградить его посмертно, – помолчал немного и добавил, – доклад младший лейтенант Бусыгин закончил.
      По мере доклада лицо капитана Басецкого светлело. Не каждый месяц дивизиону удавалось уничтожить по два немецких танка. Пусть дивизион и потерял большую часть орудий, но зато нанёс значительный урон противнику и целых два часа сдерживал его контратаки.
      - Овчинников, а ты чего не доложил сразу о подбитом танке? – сменив тон, проговорил Басецкий.
      - Так вы, товарищ капитан, рта открыть не дали, не поверили, што меня Бусыгин за подмогой послал! – чуть не плача, занудил комбат. – Я же сам Бусыгинскую пушку картечью заряжал, когда Бусыгин в дуло танку попал. На моих глазах дуло танку порвало.
      - Ладно, не журись лейтенант, – смягчился Басецкий. – Я подумал, ты сам сбежал и батарею бросил. А раз такое дело вышло, пиши представления, Бусыгину на орден, Кузьмину, Ахметову и себе – на медаль. Я через двадцать минут в штаб дивизии поеду с докладом, сразу подпишу и с собой возьму.
      Он чуточку помолчал и добавил:
      - Иди лейтенант к начальнику штаба, он тебе наградные листы выдаст. Заполняй.       
      Потом повернулся к Николаю Ивановичу и спросил:
      - А ты, Бусыгин, расскажи, што там на поле делается?
      Они зашли в командирскую замлянку, а мы со старшиной пошли к полевой кухне.
      Старшина подсуетился, притащил из хозяйства батареи два котелка, мне и Бусыгину. Повар, не жалея, налил по полному котелку горохового супа, дал целую буханку хлеба.
      Через полчаса подошли комбат и Бусыгин. Оба весёлые, в хорошем расположении духа. Бусыгин довольно бросил:
      - Старшина, беги на батарею, возьми две фляжки под спирт и к повару, комдив распорядился выдать.
      Одну фляжку развели водой и выпили на четверых, закусывая выданным поваром салом, хлебом и луком, дополняя пиршество наваристым гороховым супом.
      Осоловел я от выпитого и сытной еды. Ушёл под старшинскую повозку на сено спать. Бусыгин со старшиной и комбатом остались допивать фляжку.
      Часа два, может быть, удалось поспать. Из штаба прискакал взлахмоченный Басецкий, кликнул начальника штаба, комбата и Бусыгина.
      Минут через десять из землянки вышел Бусыгин, подошёл к повозке, толкнул дремавшего старшину в бок и сказал:
      -Петрович, срочно беги на ружейный склад, получи для Кузьмина новый карабин и нам обоим штук по сто патронов, ну и по паре гранат. Счас село пойдём у немцев отбивать.
      Пока старшина ходил за оружием, Бусыгин коротко рассказал, что полк, утром штурмовавший село, почти полностью уничтожен. В расположение вышло от силы человек сто. Командир дивизии отстранил комполка от управления. Из второго эшелона сейчас подойдёт другой стрелковый полк дивизии, и ему придётся отбивать у немцев Понкратово. Плохо то, что полк не укомплектован. Активных штыков в нём всего восемьсот. А самое плохое, в атаку придётся идти без артподдержки.
      Артиллерийский полк дивизии имеет всего половину материальной части, а гаубичный дивизион все снаряды израсходовал в утренней артподготовке. К нам в дивизион передают батарею семидесяти шестимиллиметровых пушек, а командовать ею назначили Овчинникова.
      -А нам другая задача, – сказал, обращаясь ко мне, Бусыгин. – Сейчас подойдёт третий батальон пехотного полка, и мы должны вывести его по перелеску в Понкратово. Атаку назначили на семь вечера. Единственную поддержку, которую обещал при наступлении комдив, это то, что к шести прилетят «Илы» и штурманут вражеские траншеи.
      Лицо у меня, мягко говоря, вытянулось. Ослабленный полк бросать на штурм села, да ещё без артподдержки, показалось смерти подобным.
      В это время с тыла пришла колонна батальона. Приведший её старший лейтенант подошёл к Басецкому, тот указал в нашу сторону, и старлей поспешил к нам.
      В батальоне, от силы, было человек двести. Но по тому, как уверенно держались пехотинцы, стало ясно, что бойцы в массе своей опытные, уже повоевавшие.
      Пехотный комбат вытащил из полевой сумки карту, подозвал ротных и Бусыгина и попросил его показать на карте расположение немцев и маршрут движения батальона.
      Бусыгин в чтении карты был не силён, пришлось мне показывать на карте путь движения и расположение немцев.
      Комбату поставили задачу – ворваться в село с восточной стороны, завязать бой и, по возможности, связать резервы противника. И если вдруг обстановка позволит – ударить во фланг или тыл немцам, засевшим в траншее.
      Старшина со склада принёс карабин для меня, гранаты и патроны. Я снарядил три обоймы и вложил их в подсумок, гранаты положил в карманы бриджей, а остальные патроны в вещевой мешок.
      Минут через десять тронулись. Впереди шли мы с Бусыгиным и один из ротных командиров, а на некотором отдалении следовала колонна батальона. Двигались вдоль речки, и когда пересекли знакомый нам просёлок, завернули в подлесок в сторону Понкратово.
      Шагах в пятистах от села сделали привал. Мы с ротным осторожно подобрались к дороге, посмотрели обстановку.
      Немцы у дороги, в том месте, где начинался противотанковый ров, оставили заслон с пулемётом. Смотрели они не в нашу сторону, а в сторону старой исходной позиции.
      В какой-то момент с запада из-за леса выскочила шестёрка «Илов». Они прошли на бреющем над вражескими траншеями, поливая из пушек и пулемётов. Сделали разворот над нашим просёлком, промчались над селом, заложили вираж и снова пошли на штурмовку траншей.
      В этот раз они ударили «эрэсами». Хорошо было видно, как одним из снарядов с немецкого танка сорвало башню, а другой стал пятиться, но неудачно. Свалился задом в противотанковый ров, задрав ствол в небо.
      «Илы» зашли на очередной круг, прошлись пулемётами и, махнув крыльями, улетели.
      Минут через пять взвилась красная ракета, и два других батальона поднялись в атаку. Пехота перебежками добралась до ближней траншеи, командиры сразу погнали её дальше, но тут немцы открыли плотный, можно сказать, шквальный огонь из пулемётов, автоматов и винтовок.
      Залегла пехота, стала отползать к первой траншее. Мы вернулись к батальону, ротный доложил обстановку.
      Старлей глянул на часы, матюгнулся от того, что батальоны пошли в наступление раньше означенного времени. Потом скомандовал подъём. Батальон продолжил движение.
      Минут через двадцать, двигаясь вдоль ручейка, подошли к селу. Командир батальона минут пять разглядывал в бинокль обстановку в центральной его части, затем подозвал ротных и начал ставить боевые задачи ротам.
      Первой ротой предполагалось оседлать южную дорогу и держать её, не давая немцам подвести с тыла резервы. Две другие роты должны были скрытно, огородами, подобраться к площади. Штыковой атакой, стараясь не поднимать шума, очистить село от немцев.
      Тихонько подошли к мостику через речку. В низине всё ещё чуть дымил подбитый утром танк, но немцев поблизости не было. Ротный приказал выйти на южную кромку оврага, двум взводам срочно начать окапываться, а третьему взводу находиться в резерве, расположившись у речки в кустах.
      Две роты усадьбами подошли к площади. На северной стороне её немецкое подразделение устанавливало миномётную батарею, а больше немцев не было видно.
Когда роты пошли в атаку, немцы от неожиданности не поняли, что происходит, и почти сразу подняли руки.
      Немцев разоружили, согнали к сельсовету и, выставив охрану, закрыли в доме.
Старлей собрал бойцов, приказал выйти цепью на северную окраину села и приготовиться к атаке траншеи с тыла.
      Мы с Бусыгиным пробрались к западной окраине. В одном из дворов обнаружили брошенную сорокапятку.
      Обрадовался Николай Иваныч. Сказал с усмешкой:
      -Смотри-ка, разжились артиллерией. Давай, Виталя, выкатываем её, и на площадь! Там, думаю, снаряды ещё остались.
      Прикатили мы пушку на площадь, установили у плетня, в сторону южной дороги.
      Я за снарядами побежал, а Бусыгин остался станины укреплять.
      В начале восьмого вечера взвилась на северной окраине красная ракета.
      Предполагаю, комбат-три выстрелил из ракетницы. Пошли роты в атаку, а навстречу, надо полагать, два других батальона поднялись.
      Нам на площади только стрельба была слышна и разрывы гранат. Минут через двадцать захватили траншею. Прибежал на площадь запыхавшийся старлей. Увидел готовую к отражению атаки пушку – похвалил Бусыгина.
      Но сразу заспешил к третьей роте. Через несколько минут взвода цепочкой, настороженно пригибаясь, пошли вперёд по южной дороге в сторону церкви.
      Спустя какое-то время от церкви зазвучали одиночные выстрелы. Впрочем, скоро затихшие.
      В девятом часу стало темнеть. Заходящее солнце окрасило багрянцем кроны оставшихся в живых после утреннего обстрела тополей и берёзок.
      С южной окраины потянулись славяне, без ремней и пилоток. Немцы согнали пленных в здание церкви, но отправить в тыл не успели.
      К нам подошло несколько человек из первой батареи и заряжающий с первого взвода нашей.
      Бусыгин предупредил подошедших, что теперь он – командир батареи, и, если они хотят, чтобы их плен не закончился в особом отделе, пусть срочно начинают отрывать позицию для пушки.
      Артиллеристы обрадовались. Никому не хотелось попадать в особый отдел. Перекурили и взялись за лопаты.
      Через час ровик для пушки и окопчики для прислуги были отрыты. Принесены ящики со снарядами из опрокинутой повозки. В сгущающихся сумерках прискакал начальник штаба дивизиона. Рассказал, что немцев из траншей выбили, а дивизиону вместе с пехотой приказано выдвинуться южнее села, оседлать просёлок, уходящий в сторону Ярцево и прямо с утра быть готовыми к отражению вражеских атак.
      Уже в темноте подошла полевая кухня дивизиона. Из тыла прискакал Овчинников, а чуть позднее на площадь вкатилась батарея семидесяти шестимиллиметровых пушек, переданная в распоряжение Басецкого.
      Бусыгин сходил к орудию, оставленному в огороде за посадкой хмеля. Немцы, судя по всему, его не заметили.
      Орудие выкатили, старшина был отправлен в мастерскую за сданным прицелом.
      Ближе к полуночи из тылов подошли конные пары с зарядными ящиками. Пушки подцепили и двинулись занимать новый рубеж.
      Выкатились из села. На выезде, за церковью, обнаружили брошенную самоходку. С уныло опущенным стволом она казалась совсем не опасной. Правая гусеница была разбита точным Колиным выстрелом, и танкисты, похоже, не успели заменить испорченные траки.
      Дорога расходилась в противоположные стороны. Овчинников с батареей повернул направо, по направлению на Духовщину, а мы с Бусыгиным отправились в сторону Сущево по Ярцевской дороге.
      Въехали в перелесок. На выходе из него, по закрайку, во всю уже окапывалась знакомая пехота третьего батальона.
      Бусыгин прошёлся по краю перелеска, осмотрелся и указал места, где отрывать ровики для орудий.
      От батареи остался взвод, два орудия, восемь человек прислуги и два ездовых.
      Пехота отрыла ячейки в кустарнике, по самой кромке леса. Пушки расположили справа от дороги в ста-ста двадцати шагах от неё. Хорошо их замаскировали и уже перед рассветом упали спать.
      Около десяти часов утра со стороны села пришёл старшина, принёс хлеб и термос с едой. Позавтракали. Я проверил пушку, протёр оптику.
      К полудню со стороны Сущево запылила дорога. Бусыгин посмотрел в бинокль. По просёлку двигался бронетранспортёр, следом несколько грузовиков с пехотой. К двум последним автомашинам были прицеплены пушки.
      Прибежал озабоченный командир пехотной роты. Пехота передвижение противника тоже заметила.
      Бусыгин скомандовал готовность орудиям, потом успокоил пехотинца, предложив подпустить колонну шагов до двухсот. Сказал, что постарается остановить бронетранспортёр, и только после этого пехота должна будет открыть кинжальный огонь.
      Мне же приказал бить по последней машине, чтобы в случае чего отрезать дорогу отступающим немцам.
      Я приник к окуляру, приказал зарядить осколочно-фугасным и стал подкручивать наводку, согласуясь с движением последней машины.
      Колонна втянулась в изгиб дороги. Похоже, немцы и не подозревали о засаде, полагая, что Понкратово всё ещё немецкое.
      Тявкнул выстрел Бусыгинского орудия. Снаряд пришёлся точно в борт бронетранспортёра. Я слегка подправил настройку и тоже нажал кнопку производства выстрела. Но мой снаряд в цель не попал. Разорвался метрах в пяти от машины.
      Колонна остановилась. Немцы начали выпрыгивать из кузовов машин, и в этот момент с трёх сторон открыли огонь пулемёты пехотинцев, а следом затрещали винтовочные выстрелы.
      Немцы заметались, закричали, стали валиться на землю, сражённые пулемётным огнём.
      С третьего снаряда я всё-таки попал в замыкающую машину, а Бусыгин поджёг ещё две.
      Надо честно признать, немцы – отменные вояки. Быстро опомнились. Отошли за дорогу, пушки отцепили и стали разворачивать в нашу сторону.
      Первую пушку почти сразу разбил выстрел Бусыгина, а вот вторая успела сделать несколько выстрелов. Но не обнаружила нас, в никуда стреляла.
      Немцы за подбитыми машинами установили ротные миномёты и принялись засыпать минами окраину леса. Пехота почти сразу прекратила огонь.
      Бусыгин положил ещё несколько снарядов и раза с четвертого разбил вторую пушку. Что про него сказать – пушечный снайпер.
      Наши орудия замолчали, и спустя некоторое время над полем водрузилась тишина. Было слышно, как в траве стрекотали кузнечики.
      Немцам тишина надоела. Они осторожно, как бы нехотя, пригнувшись, двинулись в нашу сторону. Не так уж много было врагов. Может быть, чуть больше сотни фрицев шли широко развёрнутой цепью, слегка согнувшись, но вполне уверенно.
      Пехотинцы сдерживались, молчали. Когда до немцев осталось метров пятьдесят, роты ударили залпом, пулемёты дали длинные очереди. В оптику было отчётливо видно, как валятся в траву убитые и раненые фашисты.
      Стали отползать немцы. Снова засвистели мины, но спустя какое-то время опять всё успокоилось.
      После двух пополудни со стороны Духовщины прилетели лапотники. Мы так немецкие пикировщики называли. Пехота, оставив наблюдателей, отползла вглубь перелеска. К удивлению, самолёты бомбить перелесок не стали. Пролетели к селу, построились в карусель и обрушили на оставшиеся дома бомбовые удары.
      До вечера немцы больше ничего уже не предпринимали. Когда стемнело, приехал старшина на повозке, привёз еду и снаряды.
      Ночью несколько человек из пехоты сходили в сторону немцев на разведку. Оказалось, по темноте немцы тихо снялись и отступили к Сущеву.
      Наступать ни нам, ни пехоте приказа не было. И следующий день прошёл для нас тихо. В небе повисла рама, отслеживая любые передвижения. Мы затаились, и в нашу сторону прилетело всего несколько тяжёлых снарядов.
      Зато по Духовщинской дороге, там, куда Овчинников с батареей вчера ушёл, разгорелся серьёзный бой. Отчётливо слышались разрывы снарядов, гул танковых моторов и сухие щелчки выстрелов семидесяти шестимиллиметровых орудий.
      Раза два налетала немецкая авиация, усиленно бомбила позиции. Было страшно, вдруг немцы прорвут оборону и выйдут нам в тыл. И окажемся мы в окружении.
      В опасениях, в переживании нашем день всё-таки приполз к вечеру, и на этом Понкратовские бои для нас закончились. Ночью на смену нам и пехоте пришли бойцы другой дивизии, а нас отвели в тыл на пополнение и переформировку.
      Дивизион, кроме двух наших орудий, потерял всю материальную часть.
      По итогам боёв Бусыгина наградили орденом «Боевое Красное Знамя», а меня медалью «За отвагу». А ещё Бусыгину присвоили звание лейтенанта и назначили командиром батареи. Лейтенант Овчинников погиб в последний день боёв.
      Дивизии присвоили почётное звание Панкратовской и в сентябре отсалютовали в честь её в Москве.
      А село? Села не стало. Не пережило оно войны. Говорили потом, что ни одного целого дома не осталось. И не вернулись в него люди.
      Такая грустная история.

                Контузия.

      После боёв в Понкратово дивизию отвели на пополнение. Пополняли, правда, недолго. Всего две недели.
      В начале сентября поступил приказ – дивизии маршем выступать в сторону Великих Лук.
      За эти, прошедшие, недели в дивизионе произошли серьёзные изменения.
      Во-первых, капитан Басецкий получил звание майора и был назначен командиром артиллерийского полка дивизии. На смену ему из медицинского резерва пришёл майор Давыдов.
      У нового командира не было кисти левой руки. Вместо неё пристёгнут протез в чёрной перчатке.
      На его груди скромно поблёскивали орден Боевого Красного Знамени и «звёздочка». Выше были две красные планки за тяжёлые ранения.
      Произвёл он на первый взгляд впечатление уверенного, опытного командира и в отличие от несколько нервного и шебутного Басецкого казался спокойным и уравновешенным.
      Давыдов выглядел тридцатилетним крепко сбитым мужчиной, чуть выше среднего роста, с симпатичным лицом, с усами а-ля Чапаев. В фигуре его проглядывалась строгая армейская выправка, уверенность кадрового офицера и умение повелевать подчинёнными.
      Уже через несколько дней его командования стало ясно, пришёл настоящий, требовательный командир, при котором не останутся незамеченными ни расхлябанность, ни раздолбайство, пусть и не сильно, но проявлявшиеся при Басецком.
      Во-вторых, дивизион существенно пополнили личным составом и орудиями. На вооружение поступили сорокапятки с удлинённым стволом и улучшенной броне пробиваемостью.
      Почти сто человек пополнения раскидали по батареям, но даже с ними в дивизионе не набиралось двухсот человек.
      Коля Бусыгин командовал батареей. В подчинение к нему из резерва прислали двух командиров взводов, лейтенантов Кондрашова и Столетова. Ещё недавно бывшие десятиклассники, закончившие военное артиллерийское училище по ускоренному выпуску, в боевых действиях они почти не участвовали. Кондрашов при следовании в эшелоне к месту назначения попал под бомбёжку и получил осколок в спину.
      Столетову до фронта добраться удалось, но, оказавшись под дежурным немецким обстрелом, он заработал контузию.
      Из-под Духовщины до Нелидово передвигались несколько суток конным маршем. Оттуда до Великих Лук вместе с артполком добирались в эшелоне. Расстояние в полторы сотни километров преодолели за одну ночь.
      Выгрузились на лесном полустанке и к передовой проследовали в два дневных перехода. Осенняя погода благоприятствовала, надёжно защищая от вражеских самолётов.
      Дивизион разместился в прифронтовой полосе. Новый комдив, Давыдов, проводил ежедневные тренировки по отработке слаженности действий боевых расчётов. Почти ежедневно приезжали машины с боеприпасами, которые быстро разгружали. Снаряды складировали в специально отрытых ямах в склоне оврага. По всему выходило – скоро снова идти в наступление.
      Немцы не тревожили. Изредка била дальнобойная артиллерия, снаряды клала на удачу, по площадям. Урона от этих обстрелов почти не случалось.

      Наступление началось в первых числах октября. Войска третьей ударной армии смяли вражескую оборону, сходу прошли до Невеля и захватили город.
      Наша дивизия наступала из второго эшелона. Вышла на рубеж железной дороги Невель – Великие Луки, а дальше обеспечивала фланг наступления.
      Немцы перед нами без боёв отошли за озеро Иван. И по всему выходило, что не будут пока отсекать фланги. У них и с Невелем головной боли получалось достаточно. К тому же четвёртая ударная армия южнее Невеля опасно нависла над Витебском.
      Порядки дивизии сильно растянулись. Дивизион расположился недалеко от большого села, на правом берегу речки у единственной близ лежащей переправы через неё, в километре от железной дороги.
      Давыдов собрал командиров батарей, приказал укрепляться на переправе. Объяснил, только здесь танкоопасное направление, откуда могут появиться немцы.
      Следующее место на восточном берегу озера Малый Иван, но до него несколько километров, и там оборону должен держать артполк Басецкого.
      Место, выбранное Давыдовым для обороны, понравилось. Рядом была речка, большое село недалеко. В тылу, в паре километров, проходила шоссейная дорога из Великих Лук на Невель. По ночам отчётливо слышалось надрывное гудение автомобилей, вселявшее уверенность, что мы не одни, не брошены дивизией на произвол судьбы.
      Линии фронта не наблюдалось. Считалось, что за железной дорогой – немцы. Но где они были, никто не знал. Одно успокаивало – впереди раскинулись большие лесные массивы, в основном состоящие из огромных елей и сосен, изредка разбавленных берёзой и осинником, заросшие густым подлеском, с множеством буреломов. В такие леса немцы соваться не любили.
      Спустя несколько дней наш разведчик прискакал из штаба дивизии и сообщил, что дивизионные разведчики ходили во вражеский тыл и обнаружили фашистов у обоих озёр - Иванов, а севернее, за железкой, противника пока не нащупали.
      Впереди нас, по железной дороге, фронт держала рота стрелкового полка. Бойцов в ней оставалось человек сорок, и её сил хватало лишь на то, чтобы патрулировать железнодорожное полотно на пару-тройку километров.
      Караульная служба в дивизионе была налажена, пушки замаскированы, землянки отрыты. Непогода сменилась солнечными деньками. По утрам подмораживало, но днём солнышко разогревало воздух так, что ходили в расположении в одних гимнастёрках.
В речке, под руководством Бусыгина, глушили гранатами рыбу, собирали грибы и ягоды. Это давало существенную прибавку к пайку. В отдельные дни казалось, будто и нет никакой войны вовсе, что все мы служим срочную службу в армии и сейчас находимся на осенних полевых учениях.
      И только иной раз доносящаяся с запада отдалённая канонада напоминала о войне.
      Когда погода наладилась, над железной и шоссейной дорогами стали появляться немецкие воздушные разведчики.
      Пару раз прилетали к шоссейке вражеские штурмовики и что-то там бомбили, и расстреливали из пушек и пулемётов.
      Давыдов строго-настрого приказал соблюдать маскировку, ничем не выдавать расположения дивизиона.
      И всё-таки дивизион себя обнаружил. Когда «костыль» в очередной раз зашёл над лесом и дежурной пулемётной очередью решил проверить его состояние, часовому с соседней батареи показалось, что фашистский лётчик рассмотрел его, прячущегося за ствол сосны, и он с испугу открыл огонь по самолёту из карабина.
      Немец заложил над леском ещё круг, а уже минут через двадцать прилетело несколько вражеских штурмовиков. Они построились в карусель и начали бомбить и обстреливать лес.
      Не повезло мне. Услыхав, что летят немецкие самолёты, я, вместо того, чтобы укрыться в щель, забежал в блиндаж и забился в дальний угол.
      Дальше ничего не помню. Тяжелейшая контузия. Вероятно, мощная бомба разорвалась рядом с блиндажом. Перекрытия разрушило, меня придавило землёй обвалившейся стены сооружения.
      Как происходила передислокация остатков дивизиона, эвакуация раненых и похороны убитых, не знаю. Наверное, несколько дней пролежал без сознания, приваленный землёй.
      Потом рассказывали в госпитале, что обнаружили меня мальчишки из села.
Когда дивизион ушёл, они пробрались в бывшее его расположение, чтобы пошаманить по брошенным и разрушенным землянкам.
      Кто-то из них наткнулся на меня, понял, что я жив, и сообщил в село.
      Сначала лечили в Великих Луках. Можно сказать, месяц пролежал без сознания, настолько тяжёлой оказалась контузия. Лишь к зиме стали проявляться первые проблески осмысленности.
      Медсестра говорила – лежал пластом на кровати, тупо таращился в потолок и иногда что-то мычал. Кормили с ложечки, ходил под себя, если судно не успеют подставить.
      Находиться в Луках было небезопасно. Город часто бомбила вражеская авиация. И как только появились первые проблески рассудка, отправили в тыл, в Рыбинск.

      Молодость – великое дело. Постепенно пришёл в себя. Появился аппетит, что-то стало всплывать в памяти.
      Ещё с месяц гудело в голове, тряслись руки. Ходил неуверенно. Несколько раз ни с того, ни с сего подгибались ноги, так, что валился вперёд, больно разбиваясь о стоящие стулья и кровати.
      Кормили в госпитале неважно. Часто блюдами из речной рыбы. Например, в ухе кроме картошки и лука плавали хвосты, плавники и чешуя подлещиков, плотвы и краснопёрки. Хлеб давали тяжёлый и кислый, и очень ограниченно. После фронтовой, тоже не всегда сытной пайки, кормёжка показалась совсем скудной.
      И всё же организм брал своё. Медленно, но верно выздоравливал.
      Когда начал немного соображать, попросил соседа написать письмо домой. Дней через десять пришёл страшный ответ.
      Сестра Ольга, четырнадцатилетняя пацанка, написала, осенью скоропостижно умер отец. Мать слегла. Добила её похоронка, пришедшая в начале ноября на меня. Хворала она около месяца и уже больше не встала, постепенно угасая от плохого питания и отсутствия медицинского обслуживания.
      В настоящее время старший брат воюет на Украине и пока тоже жив. А она, Ольга, теперь живёт в Юрьевце, учится в ремесленном училище и скоро, наверное, уедет в Кострому, Ярославль, а, возможно, и в Иваново, работать на военном заводе.
      Вот так вот, осенью сорок третьего, в неполные девятнадцать, остался я сиротой.
      Первую медкомиссию не прошёл. Завернула комиссия на долечивание ещё на две недели.
      К февралю сорок четвёртого выписали из госпиталя. Сначала хотел попроситься в краткосрочный отпуск на родину, но потом передумал. Дома уже никого не осталось. В родительском доме жили эвакуированные, а младшая сестрёнка, Ольга, затерялась где-то в Ярославле.
      С трудом отыскал свою дивизию и родной дивизион. Дивизия зимой находилась в резерве на переформировке. Теперь, к весне, её включили в состав сорок седьмой армии, и она готовилась к весенним боям.
      Украина к этому времени была в существенной степени освобождена, а Белоруссия, наоборот, почти целиком оставалась захваченной врагами и нависала серьёзной опасностью над освобождёнными украинскими территориями.
      Армия сосредотачивалась под Сарнами. Был создан Второй Белорусский фронт, с целью наступления на Ковель и далее на Брест, и армия должна была стать основной его ударной силой в боях за освобождение северо-западных украинских земель.

                Бои за Ковель

      К середине марта дивизия в пеших порядках выдвинулась к реке Стоход. Дивизион передвигался на конной тяге по разбитым, расхлябанным весенним дорогам.
      Пятнадцатого марта второй Белорусский фронт перешёл в наступление. У немцев в Полесье не было прочной обороны. Войска оказались растянуты вдоль южных границ Белоруссии, и противник больше полагался на оборону отдельных населённых пунктов, сложный рельеф местности и естественные водные преграды.
      Несколько дивизий сорок седьмой армии, собранные в кулак, достаточно легко прорвали фронт и двинулись в сторону Ковеля.
      Мы наступали во втором эшелоне, подчищая тылы от оказавшихся в окружении мелких групп немцев и венгров.
      Дивизия обогнула окружённый Ковель с севера и по дороге двигалась в сторону Старой Выжевки, где просёлок соединялся с Брестской железной дорогой. С ходу захватили плацдарм на левом берегу Выжовки и по левому берегу продвинулись до Галиновола.
      За Старой Выжевкой немцы упёрлись. Появилось какое-то подобие линии фронта. Стрелковые полки перешли к обороне.
      Наш дивизион перемещался в хвосте дивизии, следом за артполком, и первое время оставался в резерве командира соединения.
      Артполк оседлал шоссейную и железную дороги в сторону Бреста. Направление самое важное и танкоопасное.
      Командир дивизиона, майор Давыдов, приказал отрыть позиции на окраине деревни так, чтобы одновременно можно было простреливать обе дороги.
      В батарее за время моего пребывания в госпитале произошли изменения. В боях после Невельской операции получил ранение командир батареи старший лейтенант Бусыгин. За него остался командир первого огневого взвода лейтенант Столетов.
      Что говорить, замена получилась неравноценная. Конечно, в Невельских боях Столетов заработал некоторый боевой опыт, но до сих пор что-то мальчишеское в нём преобладало. Не наблюдалось в нём Колиной уверенности и понимания боевой обстановки. Чуть что, он звонил комдиву Давыдову, изводил того мелочными вопросами и постоянно вызывал этим его раздражение.
      Впрочем, и другой лейтенант, командир второго огневого взвода, Кондрашов был не лучше. Ребята рассказали, что в осенних боях он чудом не попал в плен к немцам. Сбежал во время немецкой контратаки из взвода, проплутал несколько дней в лесу, а когда вышел к своим, был взят в оборот особистами дивизии.
      Спас его Давыдов, упросив командира дивизии не судить молодого лейтенанта. С этого момента в глазах Кондрашова образовалась непонятная грусть, а лицо приняло отпечаток неуверенности и бледности. Такое выражение у него было, словно приговор трибунала ему зачитали, но вот, по каким-то необъяснимым причинам, расстрельная команда застряла где-то и никак не может привести приговор в исполнение.
      После моего возвращения в дивизион, Столетов вызвал к себе и приказал временно принять под командование его взвод.
      Взводное хозяйство, доставшееся от Столетова, расстроило. Оба орудия были с дефектами. У одного постоянно заклинивало станину, а другое в правую сторону разворачивалось только на треть необходимого угла поворота. Исправить в ружейной мастерской дефекты не получалось.
      Из тринадцати человек состава взвода никого знакомых не осталось, да и в батарее из стариков сохранилось только четверо.
      Лошадки тоже были не совсем в порядке. Одна прихрамывала, у ещё одной от трения хомутом образовался лишай. Она постоянно ржала, вероятно, от боли, за что повозочный часто хлестал её плетью. Ходили, правда, упорные слухи, что вместо лошадей в самое ближайшее время в дивизион поступят «виллисы». Но когда это случится, никто не знал.
      И всё же воевать стало легче. Вспомнилось прошлогоднее мартовское наступление под Смоленском, когда почти месяц чавкали в грязи, часто вручную вытягивая пушки из таявших сугробов, когда были нескончаемые ночные марши, голод и безразличие ко всему на свете.
      Кормили этой весной неплохо, и даже ночные переходы не казались такими утомительными, как раньше.
      Погода стояла пасмурная. Моросил нудный дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нелётная погода. И, тем не менее, иногда было слышно гудение тяжёлых немецких самолётов, спешивших к Ковелю.
      Немцы подтянули резервы, пробовали контратаковать. Дивизии пришлось перейти к обороне по реке Выжовке, оседлав основные дороги и мосты через весенние реки и мелиорационные каналы.
      Несколько дней немцы нам дали передохнуть. Наш взвод зарыл пушки на окраине деревни. Спиной мы стояли к железнодорожной насыпи, направив стволы орудий на дорогу и, самое главное, на мост через уже начинающую разливаться реку.
      По насыпи немецкие танки вряд ли смогли бы пройти. Немцы, отступая, специальным плугом вывернули шпалы и позагибали, поломали рельсы так, что они образовали почти непреодолимые препятствия.
      Существовала, правда, опасность появления немецкой пехоты через железнодорожный мост, но Старую Выжевку оборонял стрелковый батальон, который вряд ли бы сразу бросил село.
      В последних днях марта немцы оживились. Похоже, получили строгий приказ – любой ценой отбить Ковель.
      По шоссейной дороге со стороны Бреста они собрали сильный кулак из танков и мотопехоты и двинулись в сторону Ковеля. Под Ратно их встретили наши войска из соседней армии и дали серьёзный отпор наступающим фашистам, не позволив прорваться в глубь нашей обороны.
      Мы со своих позиций отчётливо слышали гул артиллерийской канонады, доносившейся с севера. С железнодорожной насыпи разглядывали в бинокль розоватые всполохи на сером, моросящем дождём, небе.
      На следующий день там затихло. Утром пришёл на позиции батареи озабоченный Давыдов. Сказал, немцам всё-таки удалось захватить плацдарм за Выжовкой.
      Помолчал, потом добавил – командование приказало снять основные силы артполка дивизии и перебросить их на оборону Брестско-Ковельского шоссе. На дороге в Старой Выжевке оставить усиленную батарею семидесяти шести миллиметровок.
      -Вот, Ребята! – продолжил Давыдов. – Тут и нам, скорее всего, предстоит отличиться. Немцы к нам обязательно сунутся. И если батарею артполка собьют, только на наш дивизион надежда останется.
      Теперь ставлю задачу: любой ценой удержать дорогу в случае прорыва немецких танков. Позиция у батареи хорошая. Если танки прорвутся, кроме как по дороге на Новую Выжву им двигаться некуда. Тут они на дороге, как на ладони. И деться им некуда, борта подставлять придётся.
      Вот уж тогда не теряйтесь. Бейте головные машины, затыкайте пробкой дорогу. Ещё приказываю, отройте две-три запасные позиции. Сделали выстрел, не ленитесь, сразу пушки на запасные перекатывайте. Иначе, расщёлкают вас немцы, как орешки!
      Ушёл комдив в первую батарею. Столетов чертыхнулся. Отрывать запасные позиции ему не очень хотелось, да, собственно, и не кем особо было. Глянул на карту и с усмешкой бросил:
      -Ну, што, соколики!? Всё поняли? Ты, Кузьмин, в деревне, за сарайчиками, отрой запаски, поближе к реке, а твой взвод, Кондрашов, пусть запаски по другую сторону насыпи у кладбища приготовят.
      До обеда мы успели приготовить только две запасные позиции. После полудня пришёл батарейный старшина с термосом и вещмешком с продуктами. Перекусили горячим супом с хлебом, добавили союзной тушёнкой с кашей.
      Разморило от еды, расслабились. Бойцы у орудий устроились, махрой затянулись. Кто-то и кимарнуть прилёг.
      Умиротворение это недолго продолжалось. Со стороны Старой Выжевки раздались орудийные выстрелы.
      Я выбрался на железнодорожную насыпь, глянул в бинокль в сторону села.
С насыпи хорошо было видно, как в Выжевку с северной стороны вползают немецкие танки. За ними медленно продвигалась пехота в камуфляжных грязно-серых масхалатах.
      Танки походили на Т-4, только пушка у них теперь была длиннее, и бронеэкраны прикрывали с боков гусеницы.
      Скомандовал я взводу:
      -Боевым расчётам занять позиции!
      А сам с двумя бойцами пошёл по насыпи в сторону села, чтобы лучше рассмотреть происходившие там события.
      Немецкие танки, меж тем, часто стреляя, продвинулись к центру Старой Выжевки. От перекрёстка ударила наша артбатарея. Снаряды разорвались у головного танка. Он почти мгновенно повернул башню в сторону батареи и первым же выстрелом разбил одно из орудий.
      В бинокль было отчётливо видно, как расчёты других пушек попятились, а потом и откровенно побежали в сторону Новой Выжвы. И ещё было видно, как наша пехота, наверное, человек сто, продвигаясь вдоль железной дороги, отступала к железнодорожному мосту через Выжовку.
      Танки смяли брошенные у перекрёстка орудия, развернулись и двинулись к костёлу на сельской площади.
      Минут двадцать спустя наша пехота добралась до полуразрушенного железнодорожного моста через Выжовку, переправилась по нему и оказалась рядом с нами.
      Бойцы столпились вокруг нас, принялись клянчить курево. Неожиданно сзади раздался голос майора Давыдова:
      -Ну што, славяне! Опять драпаем?!
      Бойцы неодобрительно загудели. Среди шума выделялись отдельные выкрики:
      -Сам бы там побыл! От танков не так бы бежал! Небось, здеся-то смелый, ты б там покомандовал!
      Давыдов поднял левую руку с протезом в чёрной перчатке, пытаясь подавить этим шум. Когда пехота немного успокоилась, спросил:
      -Командиры и офицеры среди вас есть в наличии?!
      Вперёд выбрались старший лейтенант и лейтенант. Старший лейтенант оказался помощником начальника штаба батальона, а лейтенант – командиром взвода.
      Командир дивизиона сообщил им, что приказом командира дивизии они временно переходят под его командование, приказал сосредоточиться у деревенского кладбища и приготовиться к отражению немецкой атаки.
      Лейтенант пробовал возмущаться, ссылаясь на отсутствие боеприпасов.
      -Лейтенант, смирно! – рявкнул Давыдов. – Перед вами старший офицер! Или вы устав плохо учили!? Так я и расстрелять вас могу! Как дезертира, сбежавшего с поля боя!
      Лейтенант разом сник, смешался и отступил за спины товарищей.
      -Кузьмин, - обратился Давыдов ко мне, - пошли одного из своих в штаб. Пусть доложит начальнику штаба, что я распорядился снарядить подводу с боеприпасами к кладбищу в деревне Борзова.
      Потом подозвал к себе старшего лейтенанта и принялся объяснять ему, где и как у насыпи организовать оборону.
      Через час подошла повозка с боеприпасами и двумя пулемётчиками, вооружёнными Дегтярёвыми. Пехота пополнила боезапас и разместилась перед насыпью в придорожной канаве.
      Часа в четыре пополудни у немцев в Старой Выжевке обозначилось оживление.
Танки рыкнули моторами и колонной двинулись на выход из села. По краям дороги двумя цепочками продвигалась вражеская пехота.
      На пересечении с железной дорогой три танка продолжили движение прямо по дороге, а один свернул на железку, предполагая по ней добраться до деревни Борзова. Пехота разделилась примерно поровну.
      Я поспешил к своему взводу и занял место наводчика за первым орудием, послав наводчика Зырянова за бронебойными и подкалиберными снарядами.
      Танки чуть притормозили перед Бродками, опасаясь засады. Пехота вышла вперёд, осторожно двинулась по главной улице, прочёсывая деревню.
      Было видно в прицел, как танкист высунулся из люка и внимательно рассматривал в бинокль нашу деревню.
      Получив сигнал от пехоты, танки фыркнули и на большой скорости проскочили населённый пункт. На выезде они повернули налево и по окраине Бродков двинулись к мосту через Выжовку.
      Перед мостом снова остановились, видимо опасались минирования. Снова вперёд двинулась пехота. Осторожно перебралась на наш берег и неспешно продвигалась к Мельникам.
      Танк, двигавшийся по насыпи, упёрся в вывернутые рельсы, постоял немного и начал неспешно сдавать назад, так и не добравшись до железнодорожного моста.
      Танки, наступавшие от Бродков, осторожно перевалили через мост и медленно двинулись по грунтовке следом за пехотой. Очень, очень уж удобно они подставили борта.
      Двигались они, не очень-то опасаясь нападения. Вероятно, немцы посчитали, что в Старой Выжевке разгромили все наши силы, и теперь, до Седлища, сопротивления оказано не будет. Просчитались фашисты.
      Стоявший чуть сзади Давыдов скомандовал изготовиться для стрельбы по головному танку. Я поймал в оптику переднюю ходовую часть головной машины и прокруткой поворота ствола сопровождал её движение.
      По команде: «Огонь!» нажал спусковую кнопку. В оптику было хорошо видно, как бронебойный снаряд пробил боковой броневой лист и поразил двигатель.
      Второе орудие попало подкалиберным в борт башни, пробило броню и поразило экипаж. Танк по инерции прополз ещё несколько метров, выбросил густой шлейф чёрного дыма и остановился.
      Другие танки тут же развернули башни в нашу сторону и сделали несколько выстрелов. Немцы нас пока не обнаружили и стреляли наугад, по кустам и деревьям старого польского кладбища. От снарядных разрывов разлетались обломки католических крестов и могильных плит.
      Давыдов приказал перезарядить бронебойными и ударить по второму танку. Наши орудия негромко ухнули и ещё одному железному монстру разбили ходовую.
      Отчётливо было видно, как экипаж начал выбираться из загорающегося танка и огнетушителями пытался сбить появляющееся пламя.
      Но и немцы не напрасно стреляли в нас. После второго выстрела мы себя демаскировали окончательно. И уже через несколько секунд оставшийся в живых танк разбил выстрелами вторую пушку взвода. Добили бы, полагаю, и нашу, но мы успели откатить орудие за дом и потом установили на запасную позицию за сараем.
      Немецкая пехота после первых наших выстрелов залегла в кювете с противоположной стороны дороги и уже через минуту открыла огонь из пулемётов и винтовок по деревне.
      Вражеской пехоты набралось, наверное, сотни две. Они, можно предположить, двинулись бы в наступление на деревню, но начавшая разливаться Выжовка образовала вокруг дороги подобие озера, в которое немцы лезть не захотели, пусть и воды там набиралось от силы по колено.
      Между тем, оставшийся целым вражеский танк, непрерывно стреляя, начал медленно откатываться назад, в сторону Старой Выжевки.
      Немецкая пехота героизм проявлять не решилась и стала отползать вслед за танком. Из-за железнодорожной насыпи по ним открыли огонь наши отступленцы, и немцы, сначала пригибаясь, а потом и вполне откровенно, побежали назад.
      На опустевшей дороге остались догорать два вражеских танка да валялись тела нескольких убитых немцев.
      Бои этого дня закончились. Немцы получили достойный отпор и больше в наступление не сунулись.
      Другая часть немецкой пехоты и танк, пытавшийся сначала пройти по железнодорожной насыпи, попробовали наступать на Новую Выжву, успеха также не добились. Попав под перекрёстный огонь двух других батарей дивизиона, танк, отстреливаясь, медленно отполз к Старой Выжевке.
      Вечером Давыдов вызвал Столетова и меня в штаб. Прибыв туда, мы около часа ожидали возвращения командира из дивизии.
      Наконец прискакал Давыдов. Был он мрачен. Коротко похвалил нас за проведённый в деревнях Мельники и Борзова бой, пообещал представить Столетова к медали, а меня к ордену, а также к медалям бойцов моего орудия и погибший расчёт второго орудия.
      Немного помолчав, Давыдов добавил, что дела в дивизии обстоят неважно. К вечеру немцы переправились через Выжовку южнее Галиновола, продвинулись вдоль берега и разгромили стрелковый полк в Рудке.
      Командир дивизии приказал контратаковать Рудку ночью и восстановить положение.
      Дивизиону было приказано всеми батареями оказать огневую поддержку при наступлении на деревню.
      Вот таким, можно сказать, героическим получился для меня бой. Чувствовал ли я страх? Да нет, пожалуй. В Понкратово страшней было. А тут бояться некогда было, а, может быть, присутствие командира, Давыдова, вселило уверенность.


                Окружение.

      После возвращения из штаба Столетов приказал готовиться к выступлению на Рудку.
      Он раскрыл полевую сумку, посветил фонариком на карту и расстроился. Деревня раскинулась на берегу Выжовки. Попасть в неё можно было из Новой Выжвы просёлками через другие деревни, продвигаясь по берегу реки. А ещё по грунтовке, через большой массив леса.
      Деревенские дороги немцы могли легко простреливать с холма на противоположном берегу. Через лес было неудобно добираться, особенно ночью, к тому же луговина перед деревней представляла не менее трёхсот метров открытого пространства.
      Но приказ, отбивать Рудку, был. Выдвигаться к населённому пункту предстояло в самое ближайшее время.
      Расстояние до Рудки предположительно вёрст пять. Время, отпущенное на то, чтобы прибыть в окрестности деревни, ночью, в условиях незнакомой местности, было не предсказуемо. Вот и озаботился командир батареи.
      Около десяти вечера оставшиеся в живых пушки дивизиона, прицепленные к зарядным ящикам, выстроились в колонну. Давыдов самолично отдал команду к движению. Возницы цокнули, и лошадки неспешно затрусили по весенней, подмерзающей, грунтовке, огибая Новую Выжву с юга.
      Исправных пушек в дивизионе всего десять, а снарядов на пушку сохранилось не меньше трёх боекомплектов.
      У нас в батарее уцелело два орудия. Столетов верхом на лошадке трусил впереди, стараясь не отстать от идущей в голове второй батареи.
      К ночи окончательно похолодало. Дорога заледенела. С северо-запада задувал пронизывающий ветер, больно стегающий колючими снежинками в правую щёку.
      Деревни перед Рудкой огибали по полям и луговинам, зарастающим кустарниками. Притихли деревни. Ни огонька, ни лая собачьего, ни шороха постороннего. Словно испугались нашего или немецкого нашествия. Лишь вдалеке, над Рудкой, немцы не ленились вешать осветительные парашюты. Полагаю, всё-таки опасались ночной атаки на деревню.
      Перед небольшим лесочком дорога раздваивалась. Правый просёлок отворачивал на запад. Столетов от второй батареи приотстал. Наверное, слегка закемарил в седле и по инерции проехал прямо, не повернув за ушедшей вправо батареей.
      Соответственно, все остальные пушки проследовали за нами. Одумался комбат лишь после того, как мы миновали два перелеска, продвинулись километра на два и оказались на перекрёстке.
      На развилке никого не было. Командир батареи рискнул покричать, но лишь угадывавшийся впереди лес тяжело шумел ветром.
      Подсветив карту фонариком, выматерился Столетов. Понятно стало, что увёл часть дивизиона в другую сторону, а сам дивизион поставил на грань срыва боевой задачи.
      Подошёл комбат-три, старший лейтенант, недавно вернувшийся из резерва. Тоже матернулся, поминая Столетова недобрым словом. Командиры поспорили, разглядывая карту, поругались и решили выслать конную разведку вдоль леса на север и ещё один разъезд назад, по пройденной уже дороге.
      Посовещавшись, объявили привал, в надежде, что разъезды быстро вернутся. Но, увы, не получилось быстрого возвращения. Ни разведка, ни разъезд даже спустя час не вернулись.
      Дальше ждать уже не было возможности. Старлей, взявший управление в свои руки, приказал поворачивать на северную дорогу и двигаться вдоль леса на Рудку.
Когда прошли две версты, впереди неожиданно началась пальба. Небо озарилось всполохами от разрывов и запущенных немцами осветительных ракет.
      В ночной тишине отчётливо слышались разрывы гранат, снарядные подрывы, пулемётные очереди и суховатый треск винтовочных выстрелов. Наши пошли на штурм Рудки.
      В перелеске перед Рудкой колонна наткнулась на взбешённого Давыдова. Не дослушав мямлившего оправдания Столетова, комдив рявкнул, чтобы разворачивали орудия в боевой порядок и двигались вперёд, в ряды наступающей пехоты.
      Лейтенант, чувствуя собственную вину, лично нахлёстывал чуть замешкавшихся лошадок второго орудия батареи.
      Небольшая деревня – Рудка. Домов, наверное, два-три десятка. Ветряная мельница к востоку на стометровом отшибе, на речном берегу.
      Стрелковый полк, усиленный нашим дивизионом, к вечеру прошедшего дня выбитый немцами из деревни, брал её обратно.
      Тремя обескровленными батальонами, в каждом, от силы, человек по двести, с трёх сторон наступал он на деревню.
      Не любили немцы воевать ночью. В темноте не разглядишь толком, кто и где находится, сколько наступающих, и откуда они идут в атаку. Оттого и страх у противника, от неясности в положении дел.
      Не успели немцы толком организовать оборону. Самоходные орудия побоялись переправить с левого берега Выжевки по ненадёжным деревенским мостам. И всё же первый отпор нашему наступлению дали.
      Слегка откатились фашисты от первой линии домов, но оседлали перекрёстки, пулемёты установили, фланги укрепили. На мельнице пару пулемётов поставили.
Отсекли огнём задержавшиеся сзади, приотставшие, роты. Уложили в огородах первую линию наступающих, пресекая на корню любые попытки продолжить атаку. Установили миномёты, начали наступающих минами закидывать.
      Залегли славяне. Пулемёты частят, не давая голову поднять. Мины воют, осколки посвистывают.
      Командир полка рвёт и мечет. Нечем атаку усилить, тыловиков полка в наступление не очень-то пошлёшь. Свою артиллерию ещё вчера профукали.
      Одним словом, упросил командир полка нашего Давыдова поддержать наступление огнём.
      Честно сказать, наши пушки для поддержки огнём плохо подходят. Заряд в снарядах слабенький. Если противник окопался, его противотанковыми пушками из укреплений не выковырнешь.
      Давыдов приказал пушки на прямую наводку выкатить и подавить огнём вражеские пулемётные точки.
      Столетов батарею против мельницы поставил. На мельнице у немцев опорный узел. Пулемётов несколько, больше взвода солдат, а то, поди, и до роты.
      На опушке перелеска, недалеко от дороги, установили мы пушечки. Зарядили осколочно-фугасными. В темноте я с трудом отыскал силуэт мельницы, навёл пушку и стал команды дожидаться, на открытие огня.
      Тут ведь какое дело, против пулемётов сражаться на близком расстоянии тоже не очень удобно. По прямой до них триста-четыреста метров. Если первыми выстрелами не накроешь, сам можешь в зоне их огня оказаться. Прицельного огня.
      Немцы – стрелки хорошие. Засекут по вспышкам орудие, огонь с нескольких направлений сосредоточат – головы не поднимешь.
      И картечью по ним не выстрелишь. Расстояние уже приличное, убойная сила картечи недостаточна. Это не на сто или двести метров картечью бить.
      Взвились красные ракеты, поднялись славяне в атаку, стебанули наши пушечные выстрелы. Первым же снарядом попал я в мельницу, и вторым, и третьим тоже. Замолкли мельничные пулемёты.
      Пехота передышкой воспользовалась, ворвалась в деревню с правого фланга. Не выдержали немцы напора, побежали на западную окраину села. И на север, по мостам через речку улепётывали.
      К утру окончательно выкинули немцев из Рудки.
      Тут Столетов решил отличиться. Вину свою загладить. Разыскал Давыдова, упросил разрешить батарее на левый берег переправиться, на плечах, скажем так, отступающего противника. Плацдарм захватить.
      Командир полка рядом стоял, слушал. Ему идея понравилась. Мало того, что деревню отбили, так ещё и плацдарм для будущих наступлений отвоевать появилась возможность.
      Давыдов предложению не обрадовался. Оно, конечно, заманчиво – оседлать перекрёсток. Вроде как дополнительный рубеж обороны организовать перед мостами. Но при этом предстояло отдать две пушки теперь уже из восьми оставшихся.
      Неясно было, каковы силы у немцев, что от них ожидать утром, потому дальше ослаблять уже и так потраченные возможности дивизиона не хотелось. Мало того, переправленные туда пушки изначально оказывались в ловушке. Немцы, судя по всему, натиск снижать не собирались, и срубить, сбросить нас с плацдарма большого труда бы им не составило.
      Наверное, не согласился бы Давыдов пушки послать, но командир полка уговорил, пообещав в усиление батарее придать роту бойцов.
      Переправлялись на левый берег без сопротивления со стороны немцев. Не задержались фашисты на развилке, не стали окапываться. Дальше, в тылы, умчались.
Столетов приказал срочно зарывать орудия в землю, разгружать боеприпасы, готовиться к обороне.
      Боеприпасы скинули, лошадей отправили в Рудку. Принялись закапывать орудия, окопчики для прислуги отрывать.
      Земля замёрзшая, не отошла ещё. А тут и предутренним морозцем прихватило.
      Позиция безусловно плохая. Место голое, что тебе плешь поповская, в низине. Лишь камыши и тростник прошлогодний вокруг, чуть затоплены по нерастаевшему льду водой весенней реки.
      Впереди и слева затянутое льдом болото с чахлыми кустарниками. За ним ущербный, нарастающий месяц слабо подсвечивал тёмный массив леса. Справа луговина, постепенно забирающаяся на плоский холм. До вершины с версту, наверное. Мы внизу, как на ладони. Направо уходила дорога в сторону Старой Выжевки, налево – к Новогуту.
      Старлей, командир пехотной роты, подошёл к Столетову. Прикурил в рукав шинельки, затянулся, бросил зло:
      -Ну, што, прощай родина!? Довыстёбывался? Своей жопой дорогу прикрывать будешь?! Пехоте даже окопаться негде. И твои пушки сверху хорошо видать.
      Надо сказать, что бойцов в роте всего-то человек тридцать осталось. Правда, два дегтяря приданы были для усиления.
      Кое-как разместилась пехота по бокам дороги, в придорожных сугробах ячейки поотрывала, тростника натаскала для лежанок.
      Пушки тоже тростником замаскировали. Но толку? Всё равно с бугра в хороший бинокль разглядеть, наверное, можно.
      Под утро удалось пару часов покемарить. Пехота впереди, по дороге на Старую Выжевку, выставила заслон, в сотне метров, поэтому неожиданного наступления не опасались.
      Перед самым рассветом загремели котелки в пехоте, ихний старшина еду принёс в термосе. А через несколько минут пришёл и дивизионный помощник повара. Принёс горячего супу и по буханке черныша на брата. Кто тогда мог предположить, что последний раз на многие месяцы вперёд хорошо покушаю.

      Засветлело на востоке. И только через час, наверное, из-за холма сквозь утреннюю серость проклюнулось солнце. Осветило голые верхушки деревьев, крыши домов и сараев в Рудке, чадящие ещё развалины сгоревших в бою строений. Тихо было вокруг. Ни с нашей, ни с немецкой стороны никакого движения.
      Незадолго до полудня от Старой Выжевки выползли на вершину холма немецкие самоходки. Присмотрелся я в бинокль - похоже, новые самоходки «Фердинанды», которые раньше только на картинке видел.
      Самоходки несколько минут простояли недвижно. Потом из стволов вырвались белые дымки, просвистели снаряды и встряхнули разрывами землю на окраине Рудки.
Минут десять вели они беглый обстрел деревни, а потом отползли за бугор.
      В Рудке забегали, засуетились наши солдатики, подбирая раненых и убитых.
      А ещё через несколько минут налетели немецкие штурмовики. Выстроившись в цепочку, лапотники (Ю-87) срывались в пике, сбрасывали бомбы, расстреливали из пулемётов деревню.
      Рушились дома и сараи, вспыхивали пожары. И всё это творилось на наших глазах в какой-то паре сотен метров от нас.
      Нашу позицию и мосты через Выжовку немцы не бомбили. Надеялись, наверно, сохранить для своих войск.
      Улетели немцы неожиданно. Вышли из очередного пике, построились по установленному порядку и ушли на запад.
      Когда дым от пожаров немного рассеялся, оказалось, что с западной и юго-западной стороны от леса в несколько цепей к деревне движется вражеская пехота, сопровождаемая на отдалении несколькими бронетранспортёрами.
      Немцы в цепях не стреляли, но бронетранспортёры вели сильный пулемётный огонь.
      От крайних построек несколько раз тявкнуло противотанковое орудие. Один из бронетранспортёров остановился и задымил, но остальные неуклонно приближались, расстреливая с пологого склона деревню.
      Немецкие пехотинцы уже достигли западных окраин. Коротко постреливая из автоматов, они неспешно продвигались по двум параллельным улицам с запада на восток, вытаскивали за шиворот из подвалов прятавшихся там наших солдат, отбирали оружие и ремни, сбивали в группы и отправляли в свой тыл.
      Они захватили половину деревни, когда с восточных окраин, скрываясь за пожелтевшими зарослями тростника, небольшими группками побежали славяне.
      Бронетранспортёры вкатились в деревню, стреляя из пулемётов по отступающим вдоль реки советским бойцам.
      До взвода вражеских солдат повернуло в нашу сторону. Они неторопливо продвигались по дороге к мостам, полагая, что, увидев их победу в Рудке, мы разбежимся или сдадимся в плен.
      Столетов приказал развернуть орудия, зарядить картечью и приготовиться к отражению атаки.
      Немцы приближались к первому мосту.
      -Огонь! – скомандовал командир батареи.
      Пушки негромко тявкнули. Картечь со свистом и шипением умчалась к переправе, снося вражескую пехоту.
      Фашисты гортанно закричали. Разбежались с полотна дороги, оставляя раненых и убитых.
      Отлично было видно, как они спешно отбегали назад, к деревенским постройкам, выбирая их себе в защиту.
      Ближайший из бронетранспортёров повернул в нашу сторону, сосредоточив пулемётный огонь вдоль дороги. Несколько пуль попали в щиток моей пушки, противно взвизгнули, отрикошетив в небо. Я крикнул заряжающему подтащить ящик осколочно-фугасных снарядов.
      Столетовская пушка выстрелила и разворотила бронезащиту на месте водителя бронетранспортёра. Машина замедлила ход. Я нажал спуск. В ту же секунду увидел, как разрывом снаряда у бронетранспортёра оторвало правое переднее колесо.
      Бронетранспортёр покосился и окончательно встал, перегородив дорогу к мостам.
      -Ну, што, закрыли дырку! – бодро выкрикнул Столетов. – Получи фашист гранату!
      -Рано радуешься, - охладил его пыл подошедший старлей. – Ты чё, не понял, артиллерия?! В окружении мы!
      -Да, пожалуй, - сразу сникнув, согласился лейтенант. – Что будем делать, пехота?
      Старлей закурил самокрутку. Пыхнул дымком и неспешно ответил:
      -Тут два момента: темноты дождаться, переправиться через реку и уходить в лес. Либо прямо сейчас, вдоль реки, на Новую Выжву. Авось пока ещё там наши?
      -Как же я-то уйду? Без приказа!? – загрустил Столетов. – Если пушки брошу, комдив заклюёт. И так уж сегодня не с лучшей стороны отличился.
      -Ладно-ладно! – ухмыльнулся старший лейтенант. – Ты думай пока. Есть ещё время. Немчура сейчас вряд ли сунется.
      Немцы, захватив деревню, успокоились. Мы не стреляли в их сторону, и они нас не трогали.
      Часа в три пополудни на бугор снова взобрались самоходки. Минут десять выцеливали, а потом открыли огонь по нам.
      Мы для них, как на ладони. В несколько выстрелов разбили, разметали наши пушечки.  Затем, заурчав моторами, неспешно двинулись вниз, в нашу сторону.
      Пехотный командир дал своим команду на отход. На север, через болото в сторону леса.
      Пехота, быстренько подхватившись, короткими перебежками помчалась по подтаявшему болотному льду к окраинному кустарнику.
      Столетов скомандовал и нам выбираться следом.
      Прихватив карабин и вещмешок, я с остатками взвода рванулся по льду вслед за пехотой.
      Самоходные орудия, заметив наше отступление, открыли беглый огонь по болоту. Взрывами разрывало лёд, подбрасывало в воздух болотную муть, чахлые кусты и пни деревьев.
      Было ли мне страшно? Не знаю. Под обстрелом всегда страшно. Всё время, кажется, что в тебя снаряд летит. Но вот тут что-то со мной случилось – совсем не думал, попадут ли в меня снарядом. Одна мысль в голове вертелась – добежать бы до леса.
      Совсем плохо помню, как добрался до подлеска. Очнулся лежащим на спине под сосной. Над головой голубое весеннее небо, облака рваные, ветер шумит в ветвях, осыпая изредка иголками. Солнце наклонилось к закату, и тишина какая-то нереальная.

                Плен.

      Отлежался ещё немного. Дух перевёл, с силами собрался. Привстал, спрятался за сосну. Огляделся по сторонам – никого, ничего. Тишина. Только ветер свистит в верхушках да ветки гнёт.
      Постоял, послушал тишину. Чуть посмелел. Крикнул негромко:
      -Эй, славяне!? Есть кто живой!       
      Прислушался. Молчит лес. Ещё больше осмелел. Завопил во весь голос:
      -Славяне! Отзовись, кто живой!
      Снова прислушался. Лишь эхо где-то в глубине леса откликнулось: «Вяне, вяне, вяне! Вой, вой, вой!»
      Что делать?! Как быть?! Лес незнакомый. Ни одной живой души вокруг. Темнеть начинает. Солнце верхушки деревьев краснотой залило.
      Пока совсем не стемнело, по своим же следам назад двинулся. Через пару сотен метров поредел лес. Сквозь редколесье разглядел болотину, по которой в лес бежали. Лёд на ней снарядами искромсан, кое-где тёмные пятна – убитые или раненые.
      Присмотрелся подальше. На перекрёстке, где оборону держали, немцы бродят, возле наших разбитых пушек, а дальше, перед Рудкой, подбитый бронетранспортёр самоходкой с дороги утягивают. Хозяйничают, паразиты!
      Присел на пенёк, перекурил. Карту вспомнил. Выбираться на север вроде как сподручней. Лес в ту сторону на несколько километров уходит. А потом бы, перед Припятью, на восток уже свернуть.
      Побрёл по закрайку леса в северную сторону. Вещмешок за спиной, сверху карабин наискосок за спину приторочил.
      Шёл медленно. Снегу в лесу много, проваливается.
      Ущербная луна скудно освещала лес. По перву, от теней и деревьев шарахался. Всё казалось, что за ними, и за пнями, за кустами фашисты скрываются. Сердце от страха не раз заходилось. Но ничего, привык постепенно. Сообразил, что немцам в лесу ночью делать? Они и в деревнях-то не всегда себя спокойно чувствуют.
      Пересёк перед утром ещё одно болото по льду. Слышно было, вдалеке, слева, собаки лают.
      Рассвело постепенно. Не решился по дню идти. На закрайке болота из камыша и рогоза соорудил лежанку. Сапоги снял, портянки развесил, на солнышке просушить.
      Пшеничный концентрат погрыз, заел снегом. Пощипал от оставшейся полбуханки хлеба. Ничуть не наелся, только желудок растравил.
      Вымотался за ночь. Решил, если не поесть нормально, так хоть выспаться за день нужно вдоволь.
      Устроился на солнышке. Калачиком свернулся, ноги в вещмешок засунул, сверху ещё камышом укрылся. Вроде бы спи и радуйся.
      Но где там. Часа через три замёрз совсем. И весна, кажись, и солнышко пригревает, но холод ото льда поднимается, а ветер тепло сдувает. Замёрз так, что зубы чечётку принялись выплясывать. Какой уж тут сон?
      Привстал. Проверил сапоги и портянки. Подсохли. Обулся, полежал ещё часа два. Дожевал постепенно оставшийся хлебушек.
      Солнце давно за полдень перевалило. По небу рваные облака заспешили. Погода что ли испортиться собралась?
      Снова в лес углубился. Весь вечер и ночь плутал по лесу. Просеку перешёл и дорогу местную. Справа, донеслось, паровоз гуднул. Понял, железка недалеко.
Добрёл под утро до железки. В утреннем тумане осторожно переполз через железнодорожную насыпь.
      Побыстрее отошёл от дороги. Может быть, через версту снова выбрался на болотную низину.
      На другой стороне бор стеной. На опушке – хутор. Несколько построек, дом большой, поляна распаханная, уже от снега оттаявшая. Вдоль леса полевая дорога к дому подходит.
      Присмотрелся, нет огоньков в доме. Тихо вокруг. Хотел, было, через болотину к постройкам перебраться, но в этот самый момент дверь приоткрылась, из дома женщина с ведром выскользнула, к сараюшкам поспешила, животине корму задать.
      Рассвело. Не рискнул я по свету через болото переправляться. Кто знает, чего на хуторе ожидать можно?
      Целый день простоял за деревьями, наблюдал за домом. С одной стороны, от голода желудок сводит, сил всё меньше становится, с другой – стрёмно. Вдруг там бандеровцы засели – на куски ведь порежут.
      К вечеру голод страх пересилил. Да и тихо днём было возле дома.
      Карабин снял с предохранителя, взял на изготовку. Патрон вогнал в патронник и пошёл осторожно, за камышом и тростниками прячась.
      От подлеска подобрался к дому. Собака затявкала, выскочила от сараев, в визге и лае зашлась.
      В окне свет чуть озарился, промелькнул кто-то. Дверь приоткрылась, на крыльцо вышла всё та же женщина. Не старая ещё, средних лет.
      Увидела меня, всплеснула руками. Видимо, не ожидала русского бойца встретить.
      Замахала руками, что-то быстро затараторила, перемежая польское пшеканье с украинскими словами.
      -Мамка, есть, надо! – сказал я, показывая на рот.
      Она не удивилась. Быстренько сбегала в дом, притащила кринку молока и краюху хлеба.
      Половину краюхи я засунул за пазуху, а вторую, плохо прожёвывая, заглатывал вместе с молоком.
      Женщина непрерывно спрашивала:
      -Скоит пан ест? З Росьи? Жовнеш?
      Я утвердительно закивал:
      -С России!
      Она ещё больше озаботилась, ещё быстрее затараторила.
      Из этого потока слов я только и понял про ночь, армию Крайову, немцев.
      Отобрав пустую кринку, она стала толкать меня в спину, показывая рукой в сторону леса и твердя:
      -Жегнайче, пан! Жегнайче, пан! – потом добавила. – Нэбезпечне (Опасно)!
      Я побрёл к бору. Собачонка бросилась следом, лая и пытаясь укусить.
      Женщина пшикнула на собаку, та остановилась, умолкла и затрусила к постройкам.
      Вошёл я в лес. Постоял немного, прислушиваясь, потом побрёл вдоль закрайка на восток.

      Несколько дней я слонялся по этому злополучному бору. Не знаю, сколько раз подходил к деревням в надежде разжиться хоть чем-то съестным. Но войти в деревни не решался, там либо немцы были, либо полицаи.
      За эти дни вымотался окончательно. Не помню, как потерял вещмешок, лишь карабин таскал с собой.
      От голода уже шатать стало. И с каждым новым днём всё большее безразличие появлялось к собственной судьбе.
      Иногда думал: «Может быть, выйти к большаку, по которому немцы часто ездят, подстеречь обоз, а ещё лучше какого-нибудь одиночку и застрелить его, и, если уж погибнуть, так хоть в бою».
      Первые дни старался спать днём в лесу. Но от голода и холода проспать больше пары часов редко получалось. Начинало колотить ознобом, впадал в забытьё, в такое непонятное состояние, словно спишь и не спишь одновременно. Питался не обмолоченным зерном из овинов.
      Позднее приспособился. Выходил на луговину к вечеру, отыскивал стог и зарывался в сено, как можно глубже.
      В конце концов, это меня и подвело. А, может быть, местные жители выследили. Западенцы к нам не очень-то хорошо относились. Запросто могли сдать полиции. До сих пор самому неясно, по чьей милости в плену оказался.
      В один из дней, утром, очнулся от острой боли в боку.
      Снова зашуршало сено, и деревянные вилы прошелестели рядом с головой. Ещё несколько раз вилы втыкались в стог, но уже дальше от меня.
      -Це за дило? – донеслось до моего слуха, - Хде тилько хлопчик ховается?
      -Та ни, Пэтро! Здися он, - ответил кто-то другой.
      -Гей, москаль! Зараз выходь з стижка! Нито пидполю сино!
      Сгореть заживо, показалось неважной перспективой. Пришлось вылазить из стога.
      Когда я выбрался, стряхнул с шинели остатки сена, передо мной стояли три украинских полицая. Одеты в тёмные шинели, перепоясанные немецкими ремнями, на голове кепки чёрные, на ногах сапоги яловые, добротные. Навели на меня винтовки с плоскими немецкими штыками. Скалятся:
      -Ну шо, хлопчик!? Схиваться хотел? Пидь до нас!
      Я сделал несколько шагов вперёд. Полное безразличие к собственной судьбе охватило мою душу. Оно ведь как? Нет ничего хуже на войне неопределённости.
      Особенно, когда ты один и враги кругом. И вроде бы судьба твоя в твоих же руках. В твоих-то твоих, а с другой стороны от стольких разных условий она зависит.
      Обошли вокруг меня, увидели на шинельке противотанковую эмблему. Удивляются, пальцем тычут.
      -Чи за дило таке?! – спрашивают. – Чи шо, гарматник? Артиллерист?
      -Артиллерист, - отвечаю.
      -Знатно, знатно, - ухмыляются, -  артиллериста зараз до плину захватили. Вот уж нимцы пана коменданта нагороджувают. А пан комендант горилки до нас поставити.
      Рожи у них радостные. Сытые рожи и довольные…
      Погнали меня в деревню. Бить? Нет, не били. Так, подопнут, если замешкаюсь, и дальше гонят.
      Добрались до деревни. Загнали меня в подпол, в одном из домов, а сами пьянствовать уселись.
      Ближе к вечеру вытащили меня за шиворот шинели из подвала, вытолкнули во двор. Там лошадка, запряжённая в повозку, стояла. Связали руки, сзади на повозку забросили. Сами разместились и погнали лошадку.
      Сколько времени ехали, не знаю. В темноте въехали в какой-то посёлок или большое село, подвезли к дому с фашистским флагом.
      На крыльцо вышел немец, приказал, плохо выговаривая по-русски, загнать меня во двор. Там меня протолкнули ещё дальше, на огороженную колючей проволокой площадку, где на горбыле, а то и на голой земле сидели, лежали вповалку и кучками советские военнопленные.
      Дверь закрылась. Я побрёл, отыскивая место, куда бы присесть. Никто из пленных не обращал на меня внимание.
      В одном из углов площадки еле теплился костерок. Вокруг столпилось, сидело и лежало десятка два бойцов. Что-то варили в погнутом котелке, а, может быть, и просто воду подогревали.
      Нашёл я в углу свободное место. Прилёг на сырые полуистлевшие доски, скрючился и забылся в дремоте.
      Ночью неожиданно почувствовал, как кто-то пытается стащить с меня шинельку. Лягнул ногой. Собрался с силами, вскочил. В темноте только и услышал шаги убегающего.
      До утра так толком и не спал. Опасался, что сапоги снимут или шинель.
      На рассвете загремела железная калитка. Военнопленные быстро засуетились.
Несколько человек кинулись к двери, помогли затащить бак с варевом. Следом за ними прошествовал упитанный немецкий повар с небольшим черпаком. Почти моментально перед баком выстроилась очередь.
      Мало у кого были котелки. Многие подходили с консервными банками, покорёженными мисками, шапками и пилотками.
      Я тоже встал в конце очереди, в надежде, что кто-нибудь из позавтракавших поделится какой-ни-то посудой.
      Делиться никто не собирался. И когда подошла очередь, повар привычным жестом плеснул черпак прямо в подставленную мной шапку и сунул кусок хлеба.
      Варево разнообразием не отличалось. В горячей подсоленной воде плавало несколько капустных листов, сваренные очистки свеклы и картошки.
      Выпил я воду, прожевал капусту и очистки, а краюху оставил про запас, хоть и подмывало проглотить её сразу.
      Окончательно рассвело. Снова загремела калитка. Вошли полицаи, построили пленных и устроили перекличку.
      Колонне скомандовали на выход, а меня и ещё несколько человек погнали в комендатуру.
      В комендатуре затолкнули в комнату, где находились двое немцев и вертухай из полицейских.
      Полицай подошёл, резко ударил в под дых. Я скрючился от боли и повалился на пол.
      Больше не били. Полицай приподнял за шиворот, посмотрел, определил, что я уже в состоянии соображать и отвечать на вопросы. Немного помолчав, стал расспрашивать, кто я, где служил и каким образом попал в плен.
      Запираться смысла не имело. Пришлось сказать, что я - сержант отдельного сорок девятого истребительно противотанкового дивизиона. Попал в окружение под Рудкой, а где меня арестовали полицаи – не знаю. Плохо разбираюсь на местности.
      Один из немцев сидел за столом и что-то записывал в карточку. Другой внимательно слушал, несколько раз о чём-то сообщал сидевшему. Вертухай, хорошо говоривший по-русски, тоже иногда переходил на немецкий.
      Записав мои данные, заполнив формуляры, немец о чём-то напомнил полицаю. Тот поклонился, потом сказал, обращаясь ко мне:
      -Так што, Виталий! Великой Германии послужить не желаешь?!
      Я отрицательно замотал головой.
      -Напрасно, напрасно, - продолжил он, - это твой шанс выжить. Смотри, иначе сгниёшь в лагере. Так что ещё подумай. Надумаешь – сообщи.
      Он приказал идти на выход, во двор. Уже при выходе зло бросил:
      -Всё равно будешь на Германию работать. Жрать захочешь, никуда не денешься.
      Целый день вместе с другими пленными я трудился на разных работах в комендатуре. Мыл полы, колол дрова, подметал в комнатах, выносил мусор.
      Днём, когда комендатура пообедала, нам разрешили доесть объедки и помыть посуду.
      Постепенно разговорился с другими пленными. Один из них оказался из нашей дивизии. В плен он попал позднее меня, в апреле северо-восточнее Седлища.
      Остальные пленные были из-под Ковеля. Немцы пробились к городу, отбросили наши войска на восток и сняли с него блокаду.
      За эту первую неделю апреля на фронте произошли серьёзные изменения. Наши дивизии были оттеснены за Ковель, наступление войск само собой заглохло, и войска перешли к обороне восточнее города.
      Известия получились грустными. Надеяться на скорое освобождение из плена не приходилось.
      И ещё я узнал, что находимся мы в селе Малорита. Тут у немцев комендатура, сборный пункт для военнопленных.
      Военнопленные, в основном, работают при железной дороге. Немцы приступили к восстановлению перегона Брест-Ковель, заменяли погнутые рельсы и вырванные шпалы.
Пленных гоняли в железнодорожные мастерские, там грузили на платформы шпалы и рельсы, щебёнку и песок на отсыпку.
      Вечером вернулась колонна с работ. Снова занесли котёл с едой, произвели раздачу жиденькой каши и хлеба.
      В этот раз я был готов к ужину. Ещё днём подобрал среди мусора ржавую медицинскую плевательницу, промыл и приспособил её вместо миски.
      Миска получилась хорошая, вместительная, литра на два. Жаль только, что каши в неё брызнули всего ничего.
      Спать в эту ночь устроился рядом с товарищем из дивизии. Одну шинельку уложили на доски, а моей укрылись. Прижались друг к другу, чтобы теплей было.
      Утром нас поставили в общий строй и погнали на работу в мастерские. В колонне собралось, полагаю, человек сто пятьдесят. Охраняли нас десять полицаев.
Двое шли в голове колонны, ещё двое по сторонам, остальные в хвосте.
      Мастерские размещались по соседству со станцией. В каменном блокгаузе, одноэтажном и длинном, было организовано несколько участков.
      Я попал на лесопилку. Там на нескольких станках из стволов деревьев изготавливали шпалы. В соседнем помещении их пропитывали чем-то чёрным, жирным и вонючим, а потом откатывали на тележке на улицу и перегружали на стоящую открытую платформу, либо штабелировали у стены строения.
      Работа не показалась лёгкой. Немецкий унтер из железнодорожных войск постоянно бегал по помещениям, если вдруг где возникала заминка, начинал орать, браниться и бить по спинам пленных черенком лопаты.
      Двое охранников сидели тут же, наблюдая за работой. Изредка то один, то другой выходил покурить на улицу.
      С непривычки тяжело было работать. Меня поставили окунать готовые шпалы в ванны с пропиткой. Нужно было стаскивать деревянные заготовки с железнодорожной тележки, специальными крючьями захватывать их и окунать в продольные чаны, встроенные в пол, перетаскивать к соседнему чану и укладывать на две поперечные рельсы над ними. Это для того, чтобы излишки жидкости не пропадали, а стекали в ёмкость.
     На обед местным рабочим и полицаям принесли термос с едой и хлеб. Рабочие пообедали быстро, а охранники ели неспешно, вылавливали из бака куски мяса, съедали, а тушёную картошку оставляли в бачке.
      Пообедав, они разрешили пленным доесть картошку и помыть бачки. Картошки оставалось ещё много, а нас, пленных, работало здесь всего несколько человек, потому удалось за последние несколько дней поесть почти досыта.
      Так продолжалось пару дней. От других пленных я узнал, что на разгрузке и перегрузке рельс работать значительно тяжелее, зато кормят там лучше. Понимают, что только сытый человек может исполнять тяжёлую работу.
      Те из пленных, кто был в состоянии ворочать тяжёлые рельсы, сами просились в эту рабочую команду. Они обычно приносили с собой значительные остатки от обеда и вечером либо сами съедали их, либо обменивали на возникающей после ужина толкучке необходимые себе вещи за еду.
      Ещё один эпизод хочу рассказать, который произошёл на работах.
      Спустя несколько дней, ночью, немцы пригнали на станцию бронепоезд.
      Когда мы утром шли на работы, бронепоезд стоял чуть в стороне от мастерских, на запасных путях. Был он укрыт маскировочными сетками и охранялся немцами, из батальона железнодорожной охраны. Такая здоровенная тёмно-серая махина – вагонов шесть. В центре – локомотив. Соседний вагон с большой конической башней тяжёлой артиллерии, с маленькой башенкой счетверённых зенитных автоматов. Вагон с другой стороны локомотива с более слабой пушкой и тоже с башней зенитных автоматов. Дальше штабной вагон. А по краям поезда платформы с бронеплощадками. Это что-то вроде немецких танков Т-4, установленных на платформы. Одним словом – ещё то чудо-юдо.
      Нас близко к бронепоезду не подпускали. Даже готовые шпалы пришлось складировать рядом с мастерскими.
      С утра дождь был, а к полудню завёдрило. Солнце засияло, небо от туч очистилось.
      После обеда ещё военный состав подошёл. Наверное, пополнение и боеприпасы в Ковель собирались переправить.
      Вот тут наши Илы и налетели.
      С северной стороны вдруг загудело, и из-за леса, почти на бреющем, несколько звеньев илюков вторых выскочило. Вдоль путей пронеслись, стреляя из пушек и пулемётов.
      Мне повезло. Я сразу в щель, рядом со штабелями шпал, прыгнул. Весь налёт очень хорошо видел, а потом и воздушный бой над посёлком.
      Пролетели звенья самолётов, распугали фашистскую охрану и полицаев.
Попрятались они по щелям и бомбоубежищам.
      Проскочили самолёты и стали высоту набирать с правым разворотом. Опомнились немцы, сирену включили, паровоз загудел.
      Разрывами снарядов посрывало часть маскировочных сеток, бронепоезд в нескольких местах стало видно сверху.
      Илы, между тем, набрав высоту, начали пикировать на станцию. Самое главное, реактивные снаряды выпустили. Это, считай, то же самое, что под катюши попасть.
Атакует наш Ил, от него снаряд выстреливает и уносится вперёд, оставляя серый дымный след. В ту же секунду взрыв. Да такой взрыв, что землю вокруг встряхивает с огромной силой, от которой даже штабеля со шпалами, как спички, рассыпаются.
      Я лично сам видел, как реактивный снаряд в конусную башню с тяжёлой пушкой попал на бронепоезде. Рвануло так, что всю переднюю часть вагона разворотило, а башню вообще метров за пятьдесят отбросило. То ещё зрелище.
      Но и немцы на втором заходе уже были готовы к отражению налёта.
      Как только свалились илюшины в пике падать, тут же открыли зенитный огонь из всех имеющихся средств. А их было не так уж и мало. Кроме двух зенитных башен бронепоезда оказалось, что станцию охраняют ещё несколько установок.
      Ото всех зениток к самолётам потянулись очереди снарядов. Наверное, у второго или третьего илюхи при заходе в пике очередью оторвало крыло. Его сразу стало закручивать в какую-то немыслимую спираль, и он со всего маху врезался в стоящий немецкий эшелон. Жахнуло метрах в трёхстах от меня, но с такой силой, что с монтёрского столба, стоявшего по близости, осветительную лампу оторвало напрочь и унесло дальше. В небо столб дыма на полверсты подняло, от зарева ещё светлей сделалось. А потом боеприпасы в вагонах стали рваться, тоже, скажу, подрывы неслабые.
      Самолёты и в третий раз налетели. Теперь просто бомбили и снова из пушек и пулемётов обстреливали вражеские зенитные батареи.
      Хороший самолёт – илюша. Было видно, как в него очереди попадают, а ему хоть бы што. Тока снаряды отскакивают, как от танка.
      А ещё немного позднее настоящее воздушное сражение развернулось.
      Вдруг с неба начали немецкие истребители пикировать. Прямо в хвост нашим илюхам. И так это интересно получалось – с неба, словно с горки, скатывались. И из пушек и пулемётов по нашенским штурмовикам – стрелять.
      На четвёртой нашей штурмовке трём илюхам хвосты пообрубали. Но не тут-то было. Следом за немецкими, пристраиваясь им в хвост, наши ястребки принялись пикировать. Верно, где-то рядом были, а может, илюхов охраняли и обороняли.
      Что тут началось. Истребители друг за другом гоняются, из пулемётов-пушек палят. Какие-то неимоверные фигуры выписывают. Немец за илом пристраивается, хвост ему разбивает, сверху на него наш, Лавочкин, налетает. Срубает немца и тут же сам загорается, сбитый другим немцем.
      Я по сторонам зыркнул. Полицаи из щели выползли, тоже из-под ладошки воздушный бой рассматривают.
      А самолёты над станцией, как заводные, носятся. Только моторы цекотят.
Вверх забираются, почти до точки уменьшаясь, а потом оттуда снова в гущу пикируют, наметив жертву. И словно жужжащий комок над посёлком катится, из которого один за другим то факелом, то дымным шлейфом подбитые машины вываливаются. Уносятся в сторону, падают на землю где-то в лесу и взрываются.
      Сколько вся эта круговерть продолжалась – не знаю. Может быть, десять минут, а может, все полчаса. Первыми наши илы улетели после штурмовки. Потом и клубок из дерущихся самолётов стал рассыпаться. Похоже, патроны и снаряды в истребителях стали заканчиваться.
      Разлетелись наши и немецкие самолёты по сторонам, а на станции всё ещё снаряды продолжают разрываться. Но постепенно и эти разрывы затихли.
      Из щелей, из бомбоубежищ принялись немцы вылезать. Слышно, как по-своему что-то кричат, ругаются. Начальство немецкое приехало. Разбитый бронепоезд рассматривают, о чём-то гортанно и громко говорят друг другу.
      Полицаи пленных собрали и без обеда погнали в комендатуру. Не до нас сейчас немцам сделалось.
      После этого налёта несколько дней пленные работали на восстановлении разбитых путей станции и на разборке завалов, от уничтоженного илами эшелона. А бронепоезд на следующую ночь куда-то утащили.
      Немцы целую неделю ходили злые. Пинали при каждом удобном случае пленных и отвешивали без разбора серьёзных тумаков. Кто-то из наших слышал в комендатуре, что во время налёта больше двухсот немцев погибли, несколько полицаев и двенадцать – нашего брата.

      Вот такую устрашающую картину воздушного налёта довелось увидеть в плену.

                Шталаг.

      Наверное, это был один из самых сложных периодов моей жизни.
      Очень много в нашей истории изложено про концлагеря и пленных. Сразу хочу внести ясность, в концлагере я не был, а лагерь для военнопленных – это несколько иное понятие.
      Итак, про лагерь военнопленных.
      В первых числах мая сорок четвёртого года немцы пригнали на станцию товарный вагон и поставили в тупик.
      Среди военнопленных сразу прошёл слух, завтра пленных из комендатуры будут отправлять в концлагерь.
      Старожилы комендатуры сообщили, мол, это четвёртая отправка при них.  Среди нас было несколько человек, которые при этом учреждении находились уже более полугода, в зимнее время жили в чулане и о местных порядках знали достаточно много. От полицаев они слышали, пленных всегда отправляли в Восточную Пруссию или в Польшу, для работ на немецких военных предприятиях.
      На следующий день на работы никого не погнали. Всё дневное время в комендатуре готовили сопроводительные документы, проверяли и перепроверяли военнопленных.
      Во второй половине дня, ближе к вечеру, нас построили в колонну и ещё раз пересчитали.
      Мы с Володей, товарищем из нашей дивизии, пообещали друг другу держаться вместе и помогать, если возникнет такая необходимость.
      Вещевые мешки с нехитрым скарбом разрешили взять с собой. Выдали по половине буханки чернушки на человека и погнали на станцию.
      В тупике, по деревянным сходням, стали цепочкой загонять всех в вагон и снова пересчитывали при этом.
      Народу внутри набилось плотно, всё-таки больше ста человек в двухосную теплушку входило с трудом. Двери закрыли, но вагон ещё долго стоял в тупике, прежде чем его прицепили к поезду.
      Сколько времени ехали, не знаю. Возможно, двое или трое суток. Часто останавливались и подолгу стояли, потом сцепки лязгали, и снова вагон начинал медленное движение.
      Всё это время ни еды, ни питья не давали. Нужду справляли на параше в углу вагона. Места оставалось совсем мало, спали по очереди, сидя. Лежать из-за тесноты было негде.
      Наконец, остановились. Дверь вагона открылась, и охранник на ломаном русском приказал выходить наружу.
      Как оказалось, немцы пригнали целый состав с пленными.
      Мы с трудом выбрались из вагонов, стояли, покачиваясь от голода и оттого, что от длительного нахождения в вертикальном положении затекли ноги.
      Было темно, прохладно и сыро. Туман стелился по окрестностям.
      Постепенно всех выползших из вагонов согнали в подобие строя. Несколько человек из пленных отрядили для вытаскивания из теплушек неспособных самостоятельно передвигаться и умерших во время пути.
      Когда их, наконец, выволокли, полуживых и мертвецов погрузили на стоящие в тупике вагонетки и заставили пленных толкать тележки куда-то вперёд по рельсам.
      Тогда мы ещё не знали, что совершенно ослабевших, больных и мёртвых сразу отсеивали и отправляли в соседний концлагерь, где их, как говорили немцы, утилизировали или, попросту, сжигали в печах крематория.
      Начинало светать. Постепенно в тумане прорисовались очертания множества бараков, расположенных за колючей проволокой.
      Всех стоявших в строю охрана неспешно погнала к лагерю. Когда проходили через ворота, я разобрал надпись над входом «Stalag 1A».
      Колонну загнали в административную зону. Охрана разрешила присесть на корточки и дожидаться, когда у администрации начнётся рабочий день.
      Постепенно лагерь оживал. На востоке среди облаков проклюнулось красное солнце. Осветило окрестности.
      Было слышно, где-то дальше, в глубине лагеря проявился шум движения сотен людей, звяканье металла, отдельные выкрики немцев и гул непонятной чужестранной речи.
      Спустя некоторое время открылись ворота из лагеря в административную зону, и сквозь неё мимо нас под охраной немцев проследовала колонна пленных, несколько сот человек.
      Через час или два дошла очередь и до нас. Небольшими группами пленных заводили в административные бараки. Там заставляли раздеться догола, стригли налысо, потом направляли в комнату, где каким-то газом травили на нас паразитов, и только после этого мы попадали в душевую, под холодный душ.
      Душевое помещение, со стенами светлого кафеля, встроенными большими зеркалами, никелированными сосками никелированных душевых трубок и стерильной чистотой, произвело удручающее впечатление.
      За последние несколько месяцев я впервые увидел себя голым, в зеркале. Страшное зрелище.
      Череп с какими-то шишками, щёки провалились, глаза запали, уши, и те тоненькими лопушками прилепились. Руки и ноги, что тебе палочки. Рёбра, обтянутые кожей, устрашающе торчат, на заднице почти нет ягодиц. Сколько во мне тогда было весу? Ну, может быть, килограммов сорок с небольшим.
      Мы с Володей как-то ещё терпимо выглядели. За дни, проведённые в вагоне, исхудали, но всё же до образа скелета в коже не дошли. А ведь были и такие.
      После душа нас поочерёдно отправляли на рентген. Потом, на улице, расположившись за столами, немецкое начальство сортировало наши формуляры и нас, разводя на разные группы. Совсем уж слабых, доходяг, отправляли в местную больничку – ревир. Остальных пока оставили в административной зоне.
      Одежду после душа забрали в санобработку. Взамен выдали второсрочку, военную хэбешку, а не полосатые робы, как в кино показывают.
      Помывки, обработки, проверки продолжались часа три-четыре. К полудню всех оставшихся снова собрали в колонну.
      Строем прошли через ворота в жилую зону. Справа и слева были отгороженные колючкой участки с бараками, но проходы в них оставались открыты. Левые бараки стояли торцами к дороге. У них толпились небольшими группами военнопленные в добротных офицерских френчах. Справа бараки располагались вдоль дороги. Там толкались гораздо проще одетые пленники. Доносились отдельные фразы, похоже – на картавом французском и польское пшеканье.
      Проследовали через площадь, вошли через ворота в русскую зону. Строй остановили. Немцы подозвали старшин бараков, в чьё распоряжение нас определяли, и принялись выкрикивать номера заключённых.
      После развода по баракам нас с Володей разлучили. Он оказался в четырнадцатом, а я в тринадцатом.
      Старшина показал свободное место на нарах. Указал, куда повесить шинель и положить вещевой мешок.
      Почти сразу в барак внесли баки с супом. Пленные выстроились перед раздачей, приготовив котелки и ложки.
      В числе последних и я получил полкотелка супа-баланды. Выпил на раз чуть солоноватую водичку, а оставшуюся гущу из сваренных овощей уже доедал неспешно, тщательно пережёвывая пищу. Выданную пайку хлеба спрятал за пазуху, на всякий случай.
      После обеда осваивался в бараке. Разобрал личные вещи, посидел за длинным, обеденным столом, послушал, о чём говорят пленные.
      Вечером снова появились раздатчики пищи. Выдавали какую-то фигню. Что-то вроде холодца желтоватого цвета, желейное, словно разбухший кусок столярного клея.
      Называли это блюдо шлам или слам. Желейка оказалась без вкуса и запаха, но все её ели, поэтому съел и я.
      Вот так началась моя лагерная жизнь. Вечером немного освоился, присмотрелся к местным порядкам. После ужина сходил повидаться с Володей.
      Перед сном провели проверку военнопленных в бараке, потом вечерние туалеты и в десять вечера отбой.
      На утро, после подъёма, снова проверка. Немного позднее эрзац чай с хлебом и маргарином. И – ожидание обеда.
      Это было удивительно, почти никого не посылали на работы. Народ бесцельно слонялся по бараку, выходил по нужде в туалет, валялся на двухъярусных нарах, играл за столом в незамысловатые игры.
      Но, надо сказать, далеко не все бездельничали. По углам барака несколько человек занимались ремесленными работами.
      Мастерили из пластмасс, металлических полосок и ещё из Бог весть чего разные поделки. В основном, мундштуки, ножики, зажигалки, мелкую скобянку. У некоторых были даже маленькие тисочки, напильники, особые режущие и колющие инструменты.
      Инструмент и поделки стерегли особо. Можно было предположить, умельцы на этом пытались зарабатывать. Позднее выяснилось, ремесленники разными способами переправляли свои изделия либо в другие сектора лагеря, обменивая их на еду, либо умудрялись каким-то образом отправлять поделки за пределы лагеря, получая в обмен опять же продукты, материал для последующей деятельности, а иногда и рейхсмарки.
      После обеда на площадке за бараком собиралось подобие толкучки, на которой можно было выменять что-нибудь из еды, одежды, личных вещей.
      Фантастичные, невероятные вещи увидел я на этой толкучке. Некоторые продавцы предлагали совершенно деликатесные вещи. Я с удивлением смотрел на иностранные банки с мясными и рыбными консервами, пачки печенья в блестящих обёртках, конфеты и плитки шоколада, банки со сгущённым молоком и стеклянные баночки с джемом, вареньем.
      Честно говоря, все эти деликатесы были в минимальных, даже в мизерных, количествах. Но они были. И всё это вызывало сначала огромное удивление.
      Надо признать, по большей части выменивали и продавали обычные продукты.
Чаще хлеб и варёную картошку, порции шлама. Пореже другие варёные овощи: морковь, репу, горох и бобы. Ещё реже разные варёные каши. Из одежды – шинели, ватники, фуфайки, куртки, портянки и исподнее, изредка свитера и шарфы. Шапки, кепки и обувь тоже были в предложениях.
      Было непонятно, откуда всё это появлялось на толкучке, если за колючку никого кроме итальянских пленных, работавших на военном заводе, не выпускали.
      Совсем уж обжившись и освоившись, я узнал – многие вещи, появившиеся на толкучке, прибывали из иностранных секторов благодаря некоторым пленным, ухитрявшимся разными способами проникать на территорию иностранных блоков и там выменивать, выпрашивать или каким-то образом зарабатывать редкие вещи и продукты.
      И ещё выяснились у этих пленных совсем уж поразительные вещи из жизни иностранцев. По нашему пониманию французы, голландцы и бельгийцы жили чуть ли не при полном изобилии. Им каждый месяц приходили по одной-две посылки Красного Креста, и ещё две-три посылки с родины. А это – двадцать, тридцать килограммов высококачественной, калорийной пищи в месяц дополнительно. В дополнение к этому, немцы кормили их значительно лучше, чем нас. Вместо баланды давали настоящий суп, иногда с потрохами. Утром чай или эрзац кофе с хорошим хлебом и маргарином, вечером – каши. А шлам иностранцы просто не ели.
      Вот от ихних щедрот некоторые деликатесы и оказывались на толкучке.
      Надо честно сказать, все эти невероятные моменты с питанием происходили в иностранных зонах. У нас этого не было. Наша страна в Красный Крест взносов не платила, поэтому немцы нас за обычных пленников и не считали.
      Плохо немцы относились ещё и к итальянским военнопленным. Считали их предателями, в решающем сорок третьем перекинувшимися на сторону союзников. Поэтому и отношение к ним было, как к предателям.
      Чуть лучше обстояли дела у поляков. Несмотря на то, что государства у них уже не было, кое-что им по линии Красного Креста всё-таки доставалось. Кормили их хуже французов, но лучше, чем нас.
      В мае им разрешили провести католическую пасху. Польские пленные в белых простынях-саванах, с крестом во главе процессии совершали крестный ход в пределах лагеря. К ним присоединились некоторые французы и бельгийцы, а вот итальянцев из их зоны не выпустили.

      Закончился май. Я немного окреп и даже чуть в весе прибавил. Стал больше походить на человека, а не на того скелета, каким выгрузился из вагона в начале мая.
      Володя Пузырёв, мой товарищ из нашей дивизии, к этому времени окончательно освоился в лагере. Родом он был из Челябинской области, из города Касли. Успел поработать на заводе каслинского литья и от родителя уже знал некоторые секреты работы с металлом.
      В плену, присмотревшись, каким образом действуют ремесленники, он тоже начал своё производство. Правильно сказать, даже не производство. Он подошёл к одному из кустарей в своём бараке, немного посмотрел, как тот изготавливает зажигалки из стали и латуни, и предложил сделать гравировку в виде сложных вензелей.
      Ремесленник некоторое время мялся, зажигалку давать не хотел, опасаясь, что произведённый сувенир может быть испорчен окончательно.
      Как его убедил Володя, я не знаю, но зажигалку для оформления получил. А ещё выпросил сломанный надфиль для обработки.
      Поколдовав над зажигательным прибором часа три, Володя вернул прибор с затейливым рисунком, где среди хитрых вензелей выделялась роза. Была она изображена очень искусно и с небольшого расстояния выглядела объёмной.
      Мастеровой внимательно рассмотрел изделие, удивлённо поцокал языком и пообещал, что, если зажигалка быстро найдёт владельца, он сдаст ещё несколько зажигалок в обработку.
      Через пару недель у Володи было своё рабочее место. В бараке, у одного из окон, он оборудовал столик для гравировальных работ.
      Всё тот же кустарь помог с инструментом, через итальянцев договорился, чтобы Володе изготовили специальные тисочки, штихеля и особые инструменты для обработки металла: рифель, шабер, пуансон, матик, лощильник.
      Работа закипела. За световой день Володя успевал отгравировать все произведённые зажигалки, а в оставшееся время из обрезков и отходов металла зажигалочного производства делал шахматные фигурки.
      При Володином производстве нашлось дело и мне. Я помогал в некоторых несложных операциях. Чернил рисунки, ходил с ремесленником за материалом, охранял столик и инструменты во время обеда и ужина от случайного вмешательства других пленных.
      На небольшом куске жести Володя очень умело сделал портрет блокфюрера Зиммеля, унтер-офицера, отвечавшего за русский блок. На портрете Зиммель выглядел несколько лучше, чем в жизни. Орлиный взор, чуть выступающий подбородок, усики а-ля фюрер очень понравились немецкому начальнику, и он милостиво разрешил хранить некоторый запрещённый инструмент в бараке.
      Надо признать, что вся эта Володина трудовая активность привела к тому, что наше питание улучшилось. На ужин стало можно себе позволить дополнительно пару кусочков хлеба, картофелин или свёрток каши.
      В начале июня союзники начали высадку десанта в Бретани. Положение западных пленных несколько осложнилось. Немцы запретили им посылки из дома, но оставили разрешение на посылки Красного креста.
      «Пикировщики» - ребята, которые разными хитрыми способами проникали в западную зону – рассказали, что у союзников царит оживление и подъём в настроении. Они кричат - скоро войне конец, а немцы будут разбиты.
      Некоторые из западных военнопленных начали с энтузиазмом заниматься спортом, играли в футбол и волейбол, упражнялись в гимнастике на брусьях и перекладине.
      Для нас, советских пленных, это казалось невероятным. Многие из нас были очень худыми и, даже пробежавшись немного, начинали задыхаться. Но, тем не менее, мы с изумлением слышали, когда после обеда иногда из западных блоков слышались громкие возгласы и доносились звучные удары по мячу.

      К концу июня я окончательно окреп, ощутимо прибавил в весе и вполне себя неплохо чувствовал, благодаря Володиной деятельности.
      Володя в полной мере перешёл в разряд «шакалов». Так в лагере пленные называли ремесленников и других сидельцев, промышлявших тем или иным видом заработков. Основная масса не очень-то жаловала их. Про них говорили, мол, они продались за лишнюю пайку фашистам и прислуживают им.
      Что-то в их словах и могло быть правдой. Почти все шакалы были связаны с администрацией лагеря. Без помощи вахманов (охранников), оберфюреров заниматься поделками было бы очень сложно. Невозможно было бы достать сырьё и инструменты. И сам сбыт продукции, особенно за колючку, мог происходить только благодаря вахманам. Но самое главное, пленные ненавидели шакалов за то, что при достаточно скудном питании у последних почти всегда собирался некоторый избыток продуктов, который постоянно охранялся помощниками – шакалятами.
      В разряд шакалят попал и я. Честно говоря, это было очень неприятно. Свои же считали нас чуть ли не предателями только за то, что шакалы и шакалята целыми днями трудились, зарабатывая, к слову сказать – не самым лёгким трудом, свою дополнительную пайку.
      Обидно было ещё и потому, что в отличие от «придурков» (была в лагере часть контингента, откровенно сотрудничавшая с фашистами), за лишнюю пайку откровенно доносивших о положении дел в бараке оберфюрерам и вахманам, шакалы и шакалята дальше производственных отношений с немцами не заходили.
      Надо сказать, стычек между шакалами и остальными пленными почти не было. Вахманы, участвовавшие в реализации поделок – мундштуков, зажигалок, портсигаров и других сувениров, состояние дел контролировали. Любые попытки недовольства гасили карцером, а охотников, попасть туда, было немного.
      Внутреннее нежелание быть шакалёнком привело к усиленным размышлениям над своей дальнейшей судьбой. С одной стороны, оставаясь при Володе (шакалёнком), наверное, можно было безбедно дожить до конца войны. Уже тогда, даже находясь в плену, было ясно – время Германии сочтено. Неясно оставалось одно, как долго она сможет агонизировать. Остаться живым и дожить до победы казалось вполне реальным.
За определённую мзду можно было откупаться от отправки на работы к местным помещикам и мелким хозяйчикам.
      Вот только уже тогда было очевидно, по возвращении домой ждать хорошего от Советской Власти не приходилось. Все знали, Сталин всех пленных считает предателями. Представители Русской Освободительной Армии, приезжавшие ежемесячно в лагерь для вербовки новых бойцов в свои ряды, популярно объясняли, что ждёт военнопленных после возвращения на родину. – Расследование, суд за содействие Германии при нахождении в плену и лагеря.
      И другой вариант сулил мало хорошего. Если определиться в трудовую команду и попасть на работы к бюргерам, то в этом случае оставалась маленькая надежда на побег.
      Шакалы и шакалята в большинстве своём доносчиками не были. Им и без доносов было с чего жить. Но вот худая слава об их отношениях с администрацией плелась следом. Поэтому и возникали грустные мысли.
      От этих размышлений мне было не по себе. Волей-неволей задумаешься о том, что ожидает нас дальше.
      Теперешнее существование никак пока не угрожало жизни. Кормёжка даже самым последним чуморям не грозила голодной смертью, но вот опасение о дальнейшей судьбе было очень ощутимо.
      Это опасение изгрызало душу. А придурки и вербовщики из РОА подливали масла в огонь, утверждая, что товарищ Сталин всё равно всех нас считает изменниками Родины. И если Красная Армия освободит нас, ожидать чего-то хорошего не придётся.
Они с глумливой улыбкой убеждали, что всё равно всех расстреляют, ну или, в самом лучшем случае, отправят на Колыму лет на пятнадцать. А это вовсе не такое безоблачное существование, как в этом немецком лагере.
      Честно говоря, верилось придуркам не до конца. Слишком много наших солдат оказалось в плену. Но и опасения не покидали душу.
      Ещё в июне, когда высадились союзники в Бретани, возникла мысль уйти в работники. Сбежать из лагеря – шансов никаких. Убежать от хозяев шансы, пусть и мизерные, были.
      Ходили по лагерю легенды об удачных побегах от хозяев, но ещё больше рассказывали о неудачных. Когда беглецов местные жители затравливали собаками, и потом их трупы привозили в лагерь. Начальство устраивало построение в русских блоках и нудно объясняло, что может ожидать сбежавших, в заключение, подводя черту заявлением – из Германии убежать невозможно.
      В конце июня просочился по лагерю слух о том, что наши войска на огромном фронте перешли в наступление. И если оно будет развиваться успешно, то к осени точно выйдут к границе Восточной Пруссии.
      В июле слух получил подтверждение. У блокфюрера Зиммеля сын попал в плен в Белоруссии. По этому случаю, Зиммель ходил чернее тучи, орал на вахманов и при любом удобном моменте норовил пнуть кого-нибудь из пленных.
      К середине июля я окончательно определился, решив попроситься в сельхозкоманду. Володя к моему желанию попасть в транспортный блок отнесся, мягко говоря, с непониманием. Дела у него шли хорошо. От немцев стали поступать индивидуальные заказы, и, как результат расплаты за поделки, появились не только местные деньги, но и настоящие рейхсмарки.
      В питании он мог позволить себе многое. Особых угрызений совести в том, что пребывает в шакалах, не испытывал. Он наивно полагал – такая, в общем-то, безбедная, жизнь позволит ему, а вместе с ним и мне, дожить до освобождения. А дальше – уж как получится.
      Когда он узнал о моём желании перебраться в транспортный блок и уйти на сельхозработы – сильно расстроился. Пытался убеждать, уговаривать. Обещал чуть ли не половину своих доходов отдавать мне, лишь бы я остался и по-прежнему помогал ему в производстве.
      Червь сомнения источил душу. И всё же, на очередном построении в конце июля я попросил перевести меня в транспортный блок. Старшина барака, знавший о моей работе у Володи, сильно удивился, но в списки фамилию занёс.

      В транспортном блоке были заведены иные порядки. Состав пленных постоянно менялся. Одних забирали из блока и уводили на транспорт. Им на смену приходили новые, такие, как я, изъявившие желание работать.
      Кроме того, кого в этот день не наметили к отправке, тех гоняли на различные лагерные работы. По большей части на уборку территории, ремонт старых помещений и строительство новых, ремонт и установку ограждений, вышек, ворот, ассенизацию туалетов.
      Всё это проводилось под руководством вахманов. За несколько дней, прежде чем   отправили в сельхозкоманду, успел я и рогатки заграждений сколачивать и дерьмецо лагерное из выгребных ям почерпать, которое потом развозили по полям местного помещика, для удобрения.
      Здоровье моё вполне позволяло трудиться. Ведёрные черпаки, которыми мы вычерпывали нечистоты, не показались сверхтяжёлыми. К тому же от немецкого хозяина возвращалась расплата за «удобрение» в виде варёной картошки или вполне приличного супа, которых по основательной порции доставалось на каждого члена ассенизационной команды.
      Дня через четыре я попал на транспорт. Утром вахман собрал группу больше десяти человек. После утреннего чая выдали что-то вроде сухого пайка – хлеб с маргарином. Потом мы с час сидели в ожидании, пока будут улажены все административные дела, и на нас выдадут сопроводительные бумаги.
      Когда организационные моменты были разрешены, пришли вахман с бумагами и вахман из охраны и повели нашу группу строем через административную зону и главные ворота в сторону вокзала.
      Перед административной зоной я оглянулся. За колючей проволокой русского блока стоял Володя и на прощание махнул мне рукой. Как он узнал о нашей отправке, не знаю. Сердце защемило от сознания того, что предал товарища, в общем-то, благодаря которому вполне безбедно прожил в лагере для военнопленных почти три месяца.
      О дальнейшей судьбе Володи я ничего не знаю. После войны, в пятидесятых, написал письмо его родителям в Касли. Но, то ли точный адрес подзабыл, то ли они место жительства сменили – ответа не получил.
      За время войны больше всего сожалел о том, что судьба развела меня с двумя товарищами – Колей Бусыгиным и Володей Пузырёвым, с которыми так никогда и не удалось встретиться. И даже узнать не удалось, живы ли они остались в страшной военной мясорубке.

                Побег.

      Я часто задумывался, и тогда, и в последствии, почему я совершаю те или               
иные поступки, а, ещё, почему принимаю однозначные решения.
      Иной раз даже казалось, что я – марионетка в чьих-то руках, а поступки совершаю против своей воли.
      Вот и с решением, определиться в сельхоз команду, будто кто-то сверху присоветовал.

      Мы строем двигались по просёлочной дороге. Вахманы шли сзади, попыхивали сигаретами. О чём-то разговаривали.
      Шли неспешно.  Наконец свернули влево и меньше чем за километр оказались перед зданием вокзала.
      Вокзальное строение двухэтажное, светло-серое, под высокой крышей с мансардными окнами. Посредине надстройка со встроенными круглыми часами. С флагштоком, на котором развевался алый флаг с белым кругом, внутри которого чернела свастика. Рыжая черепица крыши добавляла яркости красок. Вход в вокзал располагался в одноэтажном выступе под козырьковой крышей.
      Нас в вокзал не повели. Расположились в скверике, напротив входа в здание.
      По краям дороги зеленели берёзки, в скверике благоухали цветы. Дорожки были аккуратно посыпаны тёмно-красной кирпичной крошкой. Удивительное зрелище – словно и нет никакой войны.
      Часа два сидели на скамьях, ожидая поезда. Перед полуднем охрана провела команду на перрон, показав строгим кондукторам при входе билеты. Через десять минут к перрону подкатил поезд.
      Состав из пяти-шести вагонов тащил небольшой чёрный паровозик. Мы зашли в последний вагон. Станционный смотритель блямкнул в колокол. Паровозик пустил пар, гукнул и не спеша зачухал по рельсам.
      Ехали медленно, может быть, двадцать-тридцать километров в час. Часто останавливались.
      Мимо неспешно проплывали городки и селения. Ухоженные домики под красной или оранжевой черепицей. Реже – помещичьи усадьбы с добротными двух и трёхэтажными домами. Совсем редко, мрачноватые, тёмного камня, рыцарские замки, с башенками, островерхими крышами, приземистыми постройками.
      От увиденного кружилась голова. Казалось – я сплю и во сне вижу все эти удивительные картинки.
      Ещё больше поразили картины, когда проезжали мимо озёр (позднее узнал – Мазурских). По озёрам скользили редкие белокрылые парусники-яхты. Пыхтели, выбрасывая в небо чёрный дымок, нарядные пароходики. У берега в воде резвилась малышня, строгие немецкие фрау гортанно покрикивали на них. Подростки соревновались в бассейнах, прыгали с вышек и трамплинов в воду. Взрослые загорали или мирно попивали пиво в тенёчке навесов кафе.
      Всё это удивляло в первую очередь тем, что всего в трёхстах – пятистах километрах отсюда громыхала война, гибли наши и немецкие солдаты, горели города и сёла.
      Удивляло ещё и то, что именно это окружающее богатство и благополучие напало на нашу, в общем-то, небогатую, страну, принесло нашему народу огромные беды и страдания.
      Мы сидели в двух последних отделениях небольшого двухосного вагона, охрана -  в третьем.
      Вагон был самого низкого класса. На станциях заходили скромно одетые немецкие пассажиры, но даже они смотрели в нашу сторону с пренебрежением, и, порой, с ненавистью.
      Уже к самому вечеру в вагон ввалилась группа немецких солдат. Одеты они были в полевую зеленовато-серую форму.
      Громко разговаривали, смеялись, разогретые шнапсом и пивом.
Увидев нас, подошли к вахманам, громко загалдели, показывая руками в нашу сторону. Один подошёл к нашей скамье, уставился на моего соседа и заорал на ломаном русском:
      -Рюсиш Ваня! Сталин капут! Пуф-пуф! – изображая пальцами выстрел из пистолета.
      Вахманы неодобрительно заворчали, немец громко засмеялся и вернулся к товарищам.
      Солдаты долго галдели, потом успокоились и устроились поудобнее вздремнуть.
      Ночью мы сошли на станции.  Вахманы передали нас и сопроводительные документы местным охранникам, а те отвели команду в местное отделение лагеря.
      Лагерёк оказался на удивление маленьким. Два барака, обнесённых колючкой, с высокой вышкой у входных ворот.
      Нас завели в один из бараков, скудно покормили и приказали располагаться ко сну.
      После напряжённого, богатого впечатлениями, дня мы быстро заснули.
      Утром подняли около семи часов. Солнце уже всходило. Напоили желудёвым кофе с эрзац хлебом и приказали ожидать дальнейшего разрешения нашей судьбы.
      Местные сидельцы находились в соседнем бараке. От них мы узнали, что, скорее всего, попадём на строительство оборонительных сооружений и, с очень маленькой вероятностью, к кому-то из местных помещиков. Часа через два нас построили и под охраной четырёх вахманов повели по брусчатой дороге на северо-восток.
      Шли неспешно. Проходили через каждые пятьсот-восемьсот метров небольшие немецкие деревеньки с добротными домами из красного кирпича или из блоков, умело оштукатуренных.
      Прошли пару километров и оказались недалеко от помещичьей усадьбы. На поле помещика убирали ячмень. Работали конные комбайны, а на подхвате трудились наши пленные.
      По дороге в сторону двигались большие повозки, доверху гружёные жёлтыми снопами. Мощные парные кони легко катили их по просёлочной дороге.
      Кто-то из ребят крикнул:
      -Эй, славяне! Где работаете?!
      Ближайший из пленных обернулся и негромко ответил:
      -Поместье «Дом Гертруды» под Болькеном. А вас куда гонят, земляки?
      В этот момент подбежал один из охранников, грубо заорал на спросившего труженика, а нашего толкнул в плечо.
      Прошли ещё километров пять-шесть. Миновали Болькен, Нальдорф, вошли в селение Айбенау. Свернули в центре налево и через пару сотен метров оказались на площадке, вокруг которой располагались то ли амбары, то ли промышленные постройки.
      Из кирпичного дома вышел офицер, поговорил с охраной, махнул в сторону одного из строений.
      Охрана погнала нас к одноэтажному зданию, примыкавшему одной стеной к другому, двухэтажному, дому.
      Открыли массивную дверь, запустили внутрь, приказав оставить личные вещи, и выходить обратно, к обеду.
      Покормили неплохо. Постноватым супом из овощей и отварной картошкой с куском эрзац хлеба.
      После обеда разрешили передохнуть минут десять, затем построили и погнали на работу.
      В нескольких сотнях метров, на склоне холма, два десятка наших пленных строили дот – долговременную огневую точку. Стройкой руководил немецкий унтер-офицер.
      Нас передали в его распоряжение, и он сразу, на ломаном русском, стал объяснять, что нужно делать.
      До позднего вечера мы отрывали стрелковую ячейку и ход сообщения в сторону дота. Укрепляли стенки доской и тонкими брёвнами.
      Солнце начинало падать за лес, когда охрана приказала складывать в незаконченный дот инструменты и строиться в колонну.
      Вечером, после ужина, разбирались в амбаре с вещами, готовились ко сну на новом месте. Расспрашивали местных пленных о жизни здесь. Старожилы рассказали – живут и работают тут около месяца. Сначала строили обычную линию обороны.
Отрывали и укрепляли окопы, а последние три недели на склоне господствующей высотки начали возводить дот.
      За это время успели залить бетоном два нижних этажа. Осталось сделать верхний, наружный, колпак.
      Кормили неплохо. В основном, варёными овощами и картошкой. Раньше в усадьбе располагался спиртовой завод, перерабатывавший картофель, которого ещё от прошлых урожаев осталось много.
      Работа была тяжёлая. Ежедневно по десять-двенадцать часов металлизировали стены, укладывали камни и заливали бетоном. Охрана даже на минутку для отдыха присесть не позволяла. Чуть устроишься на камне, уже бежит охранник и норовит винтовочным прикладом стукнуть.
      Думаю, охрана злобилась оттого, что боялась оказаться на фронте. Охранники, большей частью сорока пятидесятилетние мужчины, по-русски почти не понимали. Говорили на немецком с некоторыми польскими словами.
      Старший из наших пленных знал немецкий.  Из разговоров охраны он уяснил, что немцы с оборонительными сооружениями очень торопятся, опасаясь, что уже к осени русские могут выйти к границам фатерлянда.
      Потянулись однообразные дни. С запада затянуло хмарью, начались нудные моросящие дожди. Работать сделалось совсем тяжко. На башмаки налипали куски глины, одежда быстро намокала, и просушить её за ночь толком не удавалось.
И всё-таки дот строился.
      Через неделю пригнали ещё группу пленных. Человек тридцать. Разместили их в соседнем амбаре, там, где раньше был склад для хранения картошки. Пару дней спустя мы уже знали, что они тоже начали строить дот на другой высотке, севернее нас.
      В один из вечеров удалось поговорить с вновь прибывшими. Они возводили оборонительные сооружения на территории Литвы. Наши войска, успешно наступая, заставили немцев строительство свернуть, а пленных строителей перебросить в нашу местность.
      В конце августа с юго-запада к ночи накатила гроза. Пронеслась, отгремела, но потом ещё долго на востоке сверкали зарницы и всполохи, а раскаты грома напоминали отдалённый гул тяжёлой артиллерии.
      Утром завёдрело. Солнышко грело, а ветерок быстро подсушивал грязь.
      Перед обедом раздался гул самолёта. Из-за леска на севере вынырнул Ил-два. На небольшой высоте прошёлся над соседней и нашей стройкой. Заложил вираж для разворота, а потом на бреющем, от солнца, прошёл над нами ещё раз.
      На втором заходе охрана в испуге попряталась в недостроенный дот, ожидая, что самолёт сбросит бомбы или ударит из пулемётов.
      Старший, глянув вслед самолету, усмехнулся и сказал:
      -Зря попряталась немчура. Это разведчик прилетал. Похоже, фотографировал строительство линии обороны.
      Спустя несколько минут выбрались немцы из укрытия. Унтер отряхнулся и зло заорал:
      -Арбайтен! Шнель, шнель!
      Вечером, в амбаре, негромко обсуждали прилёт Илюшина. Больше других высказывался наш старший.
      Звали его Степан. В плен он попал совсем недавно, в начале июля, в боях за Белоруссию. Долго в лагере для военнопленных не сидел, почти сразу напросился в рабочую команду и попал сюда на строительство оборонительных сооружений.
      В армии Степан был старшим сержантом, служил в полковой разведке. В разведывательном рейде группа попала в засаду. Немцы гнали бойцов несколько километров, травили собаками. Степан сказал, что стрелял до последнего патрона и хотел уже подорвать себя и немцев гранатой, но запал не сработал.
      Немцы молотили прикладами и пинали, но насмерть не забили. Позднее почти неделю пытались допрашивать, но он включил дурку, надеясь сойти за неграмотного якута. В конце концов, возня с полуграмотным нацменом им надоела и его отправили в лагерь.
      До войны Степан успел отучиться два года в институте, где неплохо овладел немецким. Поэтому и был назначен старшим в команде строителей.
      -Похоже, жопа фашистам настаёт, - негромко говорил Степан. – Ещё немного и точно наши в Пруссию войдут, раз самолёты на разведку посылают. - Заваруха начнётся, бежать надо, - помолчав, добавил он.
      -Ха! Куды побежишь-то?! – усмехнулся один из дедков. Мы так промежь собой мужиков называли, кому далеко за сорок и больше. – Чай, Германия кругом. Враз собаками затравят!
      -Германия Германией, - ответил Степан, - да только совсем где-то рядом граница. Пойми, дурила, оборонительные сооружения всегда недалеко от границы строят. Не собираются врага вглубь страны пускать. Да и понимать надо, что нас, как свидетелей строительства, могут и не эвакуировать вглубь страны. Порешат по-тихому и закопают в окопчике.
      На этом разговор затих. Многие призадумались над Степановыми рассуждениями.
      Ещё через пару дней, когда основные работы по бетонированию заканчивались, снова прилетели наши самолёты. Илы, как и в прошлый раз, выскочили из-за северного леса, пролетели над стройкой и, заложив вираж, зашли с запада, со стороны заходящего солнца.
      Охрана набилась в дот, а мы укрылись в окопах. Первый штурмовик спикировал на дот и точно под основание положил мощную бомбу.
      Рвануло так, что нас в окопе подбросило, несмотря на то, что находились метров за пятьдесят от стройки. Заложило уши, засыпало землёй и щебёнкой. Первым очухался Степан. Когда самолёты улетели, он побежал к месту взрыва посмотреть, что осталось от дота.
      Зрелище предстало печальное и страшное. Верхняя часть – колпак был разворочен полностью. От охраны остались ошмётки, а у основания дота зияла огромная половинная воронка.
      Кто-то из наших попытался укрыться вблизи дота. Взрывом парню оторвало голову и руку, а тело отбросило метров на двадцать.
      -Всё, ребята! – заорал Степен. – Надо бежать! Нас не сразу хватятся. Успеем прилично отойти, пока они разберутся!
      Все строители разом заговорили. Бежать никто не собирался. Опасались – затравят немцы собаками.
      Что меня толкнуло, не знаю. Подошёл я к Степану и сказал:
      -Я с тобой пойду.
      Степан крикнул, чтобы все затихли. Когда разговоры стихли, он проговорил громко:
      -Значит так, народ! Когда немцы начнут разбираться, скажете, что мы с Виталием пытались укрыться у стены дота и точняком попали под бомбу. Мол, разорвало нас в клочья. И не говорите об этом очень уверенно, а так, вроде как побежали спасаться к доту, а больше и не видели уже.
      Раз никто из вас не пойдёт с нами, то сидите здесь и дожидайтесь немцев. Сами в село не ходите, а то посчитают, что убежать хотели.
      Пленные утвердительно закивали. Степан повернулся в мою сторону и кивнул:
      -Ну, што, Виталя! Почапали што ли!?

      Солнце упало за горизонт, когда мы добрались до северного леса. Шли быстро. Иногда Степан командовал пригнуться, присесть или совсем укрыться в траву.
      Стемнело. Среди облаков выглядывало звёздное небо, светил огрызком старый месяц.
      Степан, часто бывавший на охоте с отцом, хорошо ориентировался на местности и чётко выдерживал курс на восток.
      За ночь нужно было уйти как можно дальше, да и следы на всякий случай запутать.
      Немецкие деревни и городишки обходили стороной по большому радиусу, речки и небольшие озёра преодолевали вброд или вплавь.
      Сколько мы прошли за ночь? Думаю, километров двадцать. Вряд ли больше. Слишком часто приходилось сходить с дороги, пережидать.
      Под утро, уже на самый рассвет, пересекли полотно железной дороги, проходившей с севера на юг.
      Тишина и темень окружали нас. Казалось, вымерло всё кругом. Ни огонёчка, ни движения. Даже лая собак неслышно.
      Когда сквозь молоко тумана забрезжил рассвет, Степан завернул в лесок. Нашли овраг, спрятались под обрывом в кустах шиповника и дикой смородины.
      По дну оврага спешил ручеёк. Напились холодной воды вдоволь. Сильно хотелось есть, но кушать было нечего.
      Первым дежурил я. Степан свернулся калачиком и быстро заснул.
      Сначала приходилось отбиваться от комаров, но постепенно и меня сморило.
Веки заплыли тяжестью, и как-то само собой получилось, что провалился в сон.
      Очнулся от толчка в бок. Степан пристально смотрел на меня, приложив к губам указательный палец. Среди тишины леса слышался отчётливый стук топоров и собачий лай.
      Степан давал понять, что необходимо затишиться и осторожно переждать заготовку леса дровосеками.
      Сколько мы пролежали? Часов шесть-восемь? Может быть и больше. Солнце взошло в зенит и покатилось к закату, когда удары топоров стихли.
      Больше всего мой товарищ опасался собак. Мы находились от дровосеков, наверное, метров за триста, но собаки могли учуять наш запах и указать на место лёжки.
      Живот от голода сводило судорогами. Когда стало темнеть, немного пощипали ягод смородины, но голод не утолили.
      Тронулись дальше в сумерках. Осторожно выбрались из леса. Впереди было убранное поле. Двинулись быстрым шагом по стерне на восток.
      По дороге прихватили по снопу ржи из копны, мимо которой проходили. Жевать сухую рожь мало удовольствия, но уж очень хотелось кушать, и было неважно чем, лишь бы заполнить желудок.
      Через час ходьбы снова оказались перед лесом. Забрали севернее, обходя лесок. Переправились через речку, пересекли просёлочную дорогу и снова оказались на открытом пространстве.
      Передвигаться стало сложнее.  Куда бы ни пошли, почти везде натыкались на просёлочные дороги, изгороди, ограждающие участки полей или луговины.
      Несколько раз выходили к отдельно стоящим усадьбам, хуторам или строениям. От жилых строений сразу убегали в сторону. Слишком громко начинали лаять местные собаки. Опасались, что кто-нибудь выйдет на собачий лай и наткнётся на нас.
      Из-за шараханий за ночь прошли вёрст десять-пятнадцать. К утру оказались перед большим озером и решили переждать в зарослях тростника.
      Осторожно спустились к воде с крутого берега и, к удивлению, обнаружили привязанную к рыбацким мосткам лодку. Вёсел не было. Но недалеко из воды торчал шест.
      Отцепили лодку и забрались в неё. Степан оттолкнул судёнышко в сторону шеста.
      Шест оказался прикреплён к сети. Отсоединили его и, перебирая сеть, двинулись к противоположному берегу.
      Выбрали из сети несколько щучек, окуней, лещей, сазанов, бросая их на дно лодки. Гребли шестом поочерёдно, но лодка всё равно очень медленно продвигалась к другому берегу.
      Степан не на шутку озаботился, опасаясь, что не сможем к восходу солнца пересечь озеро.
      На наше счастье день обещал быть пасмурным. Туман скрывал берега и стелился над поверхностью воды.
      Долго мы плыли. Думаю, больше часа. И хотя гребли по очереди, основательно выдохлись.
      В конце концов, добрались до озёрных зарослей. Ещё несколько метров двигались среди тростинок, пока не уткнулись носом лодки в землю.
      Пришлось снять исподнюю рубаху и сложить туда собранную рыбу.
      Через несколько метров берег круто уходил вверх. Сделав десятка два шагов вдоль крутояра, наткнулись на расщелину – овраг, заросший кустарником. Поднялись по нему до самого верха и осмотрелись по сторонам.
      Лёгкий ветерок разогнал над озером туман. На противоположном берегу стали видны хозяйственные постройки и жилые дома. И было их много. Не по себе стало. Как нам повезло пройти к озеру и не попасть ни к кому из местных жителей в усадьбу – одному Богу известно.
      За озером на северо-восток раскинулась холмистая местность, с луговинами большей частью. Разглядели и несколько отдельно стоящих домиков.
      Что-то необычное было в окружавшей нас картине. На первый взгляд почти всё то же, но что-то не так.
      Первым сообразил мой товарищ. Почесав голову, он усмехнулся:
      -Похоже, вышли мы из Пруссии. Видишь, дома здесь под соломенными крышами, а не под черепицей. А ещё в полях изгородей почти нет, и столбов нет электрических, телефонных и телеграфных.
      Тут и я понял, что изменилось кругом. Исчезла немецкая ухоженность и рациональность.
      Мы спустились обратно в овраг. С одной стороны, то, что оказались в Польше или Литве, было неплохо само по себе. Но всё ещё приходилось опасаться местного населения. Кто знает, как оно отнесётся к нашему появлению?
      Не было уверенности, что, обнаружив нас, сразу не побегут к старосте и не выдадут немцам. Кто мы для них? Воры, разбойники, бандиты! Правда, безоружные, оборванные и голодные.
      Вернувшись обратно в овраг, пожевали зёрен ржи. Погрустили, что нет у нас соли. Без неё сырую рыбу, даже ощущая острый голод, есть не хотелось.
      Сидели в кустах, раздумывали – как быть и что делать дальше.
      С одной стороны, было неясно, где мы, и куда двигаться теперь. С другой – самая страшная опасность миновала. Вряд ли бы немцы стали разыскивать нас на сопредельной территории.
      Посовещались и решили переждать пару дней в окрестностях озера, осмотреться. Попробовать добыть гражданскую одежду и хотя бы немного подкормиться.
      Первую половину дня отсыпались. Потом осторожно опустились вниз, к озеру.
Походили, остерегаясь, вдоль берега, в надежде отыскать хоть какие-то полезные вещи.
      Озеро оказалось немаленькое. Шириной не меньше километра, а в длину и вовсе непонятно сколько, может быть пять, а то и семь километров.
      Начало темнеть. Примерно в километре от нашего местонахождения замаячил костёр. По озёрной глади слышались приглушённые разговоры рыбаков. Рассудили, что необходимо подобраться к рыбакам поближе.
      Неспешно и с опаской подкрались к костру. Никого вокруг него не было. Лишь невдалеке слышались всплески воды и скрип уключин.
      Ничем путным поживиться у костра не получилось. Прихватили только пару тлеющих головёшек.
      Двинулись обратно к знакомому оврагу. По пути набрали сушняка, сухого мха и в углублении оврага попробовали развести костерок. У Степана это неплохо получилось.
      Я поднялся наверх, чтобы дежурить, обеспечивая безопасность нашего огонька, а напарник остался жарить на прутках рыбу.
      Небо вызвездилось. На противоположном берегу в домах горели редкие огоньки.
Стареющий месяц слабо освещал окрестности. На юго-востоке и северо-востоке по линии горизонта виднелись розоватые полоски, иногда сверкали сполохи, а на слух едва различим был гул.
      Я быстро спустился за Степаном и рассказал о том, что увидел. Чуть позднее, уже вместе с ним, залезли на раскидистую сосну, росшую неподалёку, и попытались более детально рассмотреть, что там происходит.
      -Очень даже похоже, что там бои идут! – обрадованно высказался Степан. Ещё немного и наши здесь будут.
      Он спрыгнул с дерева, махнул рукой, добавил:
      -Ладно, пошли ужинать. Завтра ещё раз посмотрим.
      Немного позже сидели у костерка, с удовольствием ели рыбу и мечтали о том, как доберёмся к своим.
      Утром осторожно выбрались из оврага, огляделись по сторонам и забрались на знакомую сосну. На юго-востоке было тихо. А вот с северной стороны гул боя был слышен достаточно отчётливо.
      Какое расстояние было до места сражения. Вряд ли больше десяти километров.
      -Ну и дела! - восхитился Степан. – Если так дело пойдёт, то к вечеру уже и наши подойдут.
      Спустились на землю и залегли в кустах в верхней части оврага. Пролежали до полудня, обсуждая, как нам поступить ночью.
      К полудню отдалённая канонада стала стихать. Степан забеспокоился. Вдруг наступление выдохлось, не дойдя до нас пустяшных нескольких километров.
      После полудня пробрались к расположенному невдалеке картофельному полю, нарыли картошки. Запекли её в костре, наелись досыта и решили готовиться к походу в сторону наших войск.
      В сумерках двинулись на северо-восток. За высоким бугром оказался большой массив леса. По его закрайку мы шли версты две, потом миновали луговину и упёрлись в озеро. Подались вправо, но очень быстро наткнулись на усадьбы какого-то поселения.
      Залаяли собаки. Пришлось срочно разворачиваться и огибать озеро слева.
      Перебрались через речку, пересекли просёлочную дорогу и по низинке вдоль неё двинулись на север. Очень быстро уткнулись в ограждения из колючки. Впереди, в лунном свете, виднелись противотанковые бетонные заграждения – надолбы. А ещё дальше угадывался городок. Луной осветило остроконечное здание церкви.
      В тишине ночи были отчётливо слышны звуки работающих моторов, гортанная немецкая речь, звяканье металла.
      По всему выходило, что мы снова вернулись к Пруссии и уткнулись в её границу.
      Снова пришлось разворачиваться и быстрым шагом подальше удалиться от германских земель.
      Прошли по лесочку на восток. Снова переправились через речку. Утро встретили в густом ельнике.
      Опять целый день с северо-востока доносилась канонада. Иногда на севере слышался отдалённый шум моторов. В небе раза два-три пролетали Илы и наши истребители.

      Ещё две ночи мы продвигались на восток. Только это совсем уж мягко сказано.
Как слепые котята, шарахались из стороны в сторону, постоянно натыкаясь то на деревни и сёла, то на озёра и болота, заросшие камышом и рогозом.
      Сколько вёрст удалось одолеть за две ночи? От силы – двадцать.
      Затихло на северо-востоке. Изредка были слышны подрывы снарядов на севере, но это были отнюдь не активные боевые действия.
      Утром по кустарникам мы выбрались оглядеться на холм. Впереди, на востоке, километрах в двух виднелось большое селение. От него на юго-запад и северо-запад по шоссейным дорогам двигались колонны войск.
      Степан пригляделся и радостно прокричал.
      -Всё! Вышли!
      Всё-таки с некоторой опаской, остерегаясь, пошагали мы к населённому пункту.
      Заходили в городок с западной стороны. На дороге стоял знак населённого пункта, где латиницей было написано KALVARIA.
      Почти на самом выезде из городка расположились под липами полевые кухни.
Поочерёдно к ним подходили маршевые колонны, повзводно получали горячую еду, завтракали на скорую руку и шли дальше.
      Степан подошёл к полному повару, попросил миску каши, объяснив, что мы сбежали из немецкого плена.
      Повар подозрительно глянул на нас, но разрешил дохлебать остатки супа из котла полевой кухни, дав ещё и несколько ржаных сухарей.
      За отсутствием посуды и ложек, мы черпали суп найденными банками из-под тушёнки, глотали из них варево и заедали сухариками.
      Наверное, ничего вкуснее того остывшего супа я не едал в жизни. И даже горечь подгоревшей корочки сухариков ничуть не портила вкуса.
      После кормёжки Степан прилёг на пожухлую траву, наслаждаясь по-летнему тёплым солнышком.
      Я привалился к стволу липы, как-то отрешённо расслабился, в надежде, что всё самое страшное уже позади.

                Штурмовой батальон.
                1
      Сразу хочу пояснить, - особисты нас не пытали. Сейчас много всяких россказней, будто всех наших пленных особисты пытали. По возвращении из плена.
      За всех, конечно, не скажу. Может быть, кого-то и пытали. Но не нас со Степаном.
      Да, просидели мы с ним в особом отделе армии, в Красной Руде, почти две недели. Сидели в здании школы, под охраной энкаведэшников.
      В первые два дня нас со Степаном рассадили в разные классы и заставили подробно написать – где, когда, при каких обстоятельствах попали в плен. Ещё про лагерь, где я содержался. И снова подробно о том, как удалось сбежать из плена.
      Дня через три следователь устроил нам с товарищем перекрёстный допрос.
Пытался поймать на нестыковках, да, видимо, нестыковок серьёзных не получилось.
      Потом про нас дней на десять забыли. Думаю, запросы отослали и ждали ответы.
      Находились мы в одном из классов. Парты были сдвинуты к стене и составлены штабелями. На полу навалена солома, на которой валялись, сидели на спинках парт, подоконниках ещё человек двадцать. В основном это были литовцы и белорусы, задержанные патрулями за разные провинности. Из военнослужащих находились здесь только мы со Степаном.
      Кормили неплохо. Возможно, где-то недалеко располагалась полевая кухня. Каши, суп из концентратов, картошка, хлеб-чернушка или сухари. Правда, всё это без какого-либо намёка на жиры и тем более на мясо.
      Местные жаловались на скудный стол. А мы усмехались – посидели бы они в лагере у немцев, сразу бы поняли преимущество этой кухни.
      Через зарешечённые окна, сквозь приоткрытую створку, некоторым местным задержанным родственники передавали дополнительную еду и курево. Охрана на подобные вольности смотрела сквозь пальцы. Скорее всего, и им из передач небольшая мзда перепадала.
      В один из дней нас вызвал следователь. Мы стояли перед ним, переминались с ноги на ногу и ожидали решения нашей судьбы.
      Следователь сидел за столом, изучал бумаги. Потом исподлобья посмотрел на нас и объявил:
      -Значит так, пособники Гитлера! Пришли документы на вас. В них есть подтверждение о вашей прошлой службе в Красной Армии. Характеристики, в целом, положительные. Даже правительственные награды у вас были.
      Мы оба громко выдохнули. Напряжение отпустило.
      -Рано радуетесь, - усмехнулся следователь, - хорошие характеристики  отнюдь не обеляют от пособничества фашистам. В плен попали, не застрелились, в лагере сидели, укрепления для немцев строили. Ведь так?!
      Мы понуро кивнули.
      -Вот я и говорю, - продолжил он, - пособничество налицо. Но великая наша Родина и товарищ Сталин решили проявить к вам великодушие и дать возможность собственной кровью смыть позор плена.
      Принято решение - направить вас в формируемый штурмовой батальон. Вот предписания. Через два дома по улице расположена комендатура. Явитесь туда, а дальше вас направят к месту формирования.
      К вечеру нас и ещё человек сорок мобилизантов усталый старшина-сапёр доставил в учебный лагерь, расположенный южнее Калварии на озере.
 
                2

      Почти месяц, конец сентября и начало октября, мы занимались боевой учёбой и тренировками в преодолении оборонительной линии, сильно насыщенной инженерными сооружениями.
      По слухам из сапёрной роты должны были сформировать штурмовую группу.
Задачи для неё ставились самые разные: разминировать проходы для танков и пехоты; окружать и уничтожать доты, выжигая их огнемётами или подрывая фугасами; сражаться против фашистов в городах. Одним словом, быть на острие наступления. А в том, что наступление начнётся в самое ближайшее время, никто не сомневался.
      Степан и раньше многое умел из того, чему учили. А вот мне пришлось основательно учиться некоторым новым военным специальностям.
      Командиром группы был назначен сапёрный капитан. Он хорошо разбирался в фортификационных сооружениях, знал подрывное дело, умел пользоваться огнемётами.
      Говорили, до войны и у нас в войсках были огнемётные подразделения, и даже танки специальные – огнемёты. Но при отступлении они не очень-то и нужны, да и при наступлении не всегда необходимы, особенно на своей территории.
      Дошли войска до Восточной Пруссии, и им огнемёты потребовались.
      Группу сформировали  из двух рот, четырёх взводного состава каждая. Во взвод входили три отделения. В каждом по два-три сапёра-подрывника, огнемётчик с огнемётом ранцевого типа, пулемётчик с «дегтярёвым» и три-четыре бойца широкого профиля – для резки колючки, разминирования проходов.
      Такой взвод придавался танковому взводу. Отделение должно было располагаться на танке или САУ и поддерживать прорыв, разминируя проход для танка, подрывая противотанковые сооружения, обеспечивая его продвижение.
      Почти неделю отрабатывали в лагере слаженность с танкистами. Ходили в учебные атаки, на озере учились преодолевать водные преграды.
      Тренировали нас очень серьёзно. Вплоть до того, что якобы к вражеским траншеям подползали под настоящим пулемётным огнём. Честно сказать, стреляли значительно выше человеческого роста, но свист пуль был отчётливо слышен.
      Удивляло ещё и то, что патронов не жалели. Видимо, дожили до того момента, что патронов, гранат, снарядов накопили действительно много.
      Кормили очень хорошо. Каши с мясом, суп наваристый, с кругляшками жира поверху. Чай с сахаром. Хлеба в достатке. Почему про еду так часто упоминаю? Да почти всю войну воевали  впроголодь. Особенно в сорок третьем.
      Когда в обороне стояли, то кормили нормально, хотя и без теперешнего шика. Но вот только наступление – и всё. Тылы отстали, кухня - Бог знает где. Тогда сухари, концентраты, мучная болтуха; тушёнка – как праздник.

                3

      Наступление началось шестнадцатого октября в девять тридцать. Сначала «катюши» ударили эрэсами. Потом тяжёлая артиллерия вступила. Мы не на передовой стояли, чуть в глубине, километрах в двух от линии фронта. Однако громыхало так, что земля под танком тряслась.
      После одиннадцати часов пронеслись группами штурмовики и бомбардировщики.
Прошлись по вражеской обороне. И почти сразу взвились зелёные ракеты. Это уже для нас команда – выдвигаться на исходные позиции.  Заурчали моторы тридцатьчетвёрок. И танки вместе с десантом двинулись к линии фронта.
      Наша группа наступала в составе пятьдесят восьмого гвардейского стрелкового полка. Первую траншею преодолели сходу. Немцы из неё отошли назад и отдали без боя.
      Танки смяли проволочные ограждения перед ней. А ещё ночью сапёры сделали проходы в минных полях, колышками обозначили пути движения.
      После первой траншеи уже нам пришлось спешиться и двигаться  впереди танка. Степан дал команду двум сапёрам с миноискателями выйти вперёд и намечать коридор для нашего продвижения.
      Немцы всё ещё не очухались. Артиллерия и миномёты продолжали обстреливать третью траншею. Взрывы вспахивали землю впереди, в полукилометре от нас. До второй траншеи оставалось метров триста-четыреста. Минёры проверяли проход, а мы устанавливали колышки для прохода танка.
      Перед второй траншеей пришлось замедлиться. Впереди виднелись три ряда колючей проволоки. Сапёры пройти через заграждения сразу не смогли. Мы попробовали резать колючку ножницами, но начали подрываться противопехотные мины.
Степан приказал подрывать заграждения противотанковыми гранатами, чтобы не пострадать самим.
      Отделение спряталось за танком. Один из бойцов метнул гранату, но не совсем удачно. Метнули ещё и ещё. Раскидало колючку взрывами.  Прошли сапёры с миноискателями, мы следом, а потом и танк двинулся.
      Добрались до второй траншеи. Там, кроме нескольких тел погибших немцев, никого не было. Судя по тому, что трупов обнаружили мало, стало ясно – и во второй траншее основных сил не располагалось. Только наблюдатели. Артиллеристы перепахали окопы так, что почти ни одного целого не осталось.
      Двинулись дальше. К третьей траншее. Наша артиллерия стихла. Почти сразу с нескольких сторон раздались пулемётные очереди. Пули зацокали по башне танка, с вжиканьем отскакивая в стороны. Заставили нас залечь чуть в стороне от машины.
      Танк крутанул башней. Жахнул выстрел, через несколько секунд другой.
Пулемётный огонь стал реже.
      Негромко тявкнула немецкая противотанковая пушка. Снаряд пробил борт двигавшейся параллельно с нами тридцатьчетвёрки. Экипаж, открыв люки, начал выбираться из горящего танка. На одном из танкистов горел комбинезон.
      Немцы тут же из пулемёта скосили горящего, а два других сразу упали в болотце рядом с танком. В танке начали рваться боеприпасы. Мощным взрывом сорвало башню.
      Двигавшаяся за нами самоходка с первого выстрела сбила вражескую пушку. Всё это мы наблюдали, спрятавшись за наш танк.
      Он рыкнул мотором, выпустил сизое облако солярного выхлопа и медленно двинулся вперёд. Мы поднялись и потрусили следом, прикрываясь его бронёй.
      Самоходка приотстала. Беглым огнём она била по пулемётным точкам противника, гася его сопротивление.
      Спустя какое-то время добрались до немецкой траншеи. Танк наполовину пересёк траншею, и, развернув башню, расстреливал из пулемёта убегавших вдоль  окопов немцев, решивших спастись в блиндаже.
      Ухнуло танковое орудие. Разворотило фугасом вражеское укрытие. В воздух подняло брёвна перекрытий, землю и остатки вражеских тел.
      Взяли мы третью траншею. Продвинулись чуть вперёд. На западе в паре километров обозначилось село.
      Поступила команда – собраться нашей группе в кулак. На перекрёстке грунтовой дороги командир танковой роты выстроил машины в колонну, сзади расположив самоходки.
      Степан сказал, что, скорее всего, сейчас двинемся к селу и попытаемся его захватить сходу. Но по радио пришла команда, начать движение на юг.
      Сколько удалось проехать? Километр – два? Из рощицы справа раздались пушечные выстрелы. Мы к ней бортами танков оказались. Сразу головной танк загорелся. Мы сыпанули с брони. Танки развернулись к рощице и двинулись вперёд.
      Попали мы во вражескую засаду. В роще у немцев была установлена противотанковая батарея. Повезло. Только один танк фашисты подбили.
      Разошлись танки и самоходки в цепь. Мы тоже цепочкой двинулись, следом за танками. Рощица так себе. Может быть, метров двести по фронту. Всем думалось, сейчас в клещи возьмём, враз немцев выкурим.
      Но не тут-то было. До рощи метров триста оставалось, когда немцы начали нас минами закидывать. Это, скажу, не пулемётный огонь. За танки не спрячешься. Осколками быстро посечёт. Пришлось пехоте залечь.
      Танки тоже остановились. Куда им без пехоты? Фаустники из засады мгновенно пожгут. Появилось тогда у немцев новое оружие – фаустпатроны. Это труба такая со спусковым крючком. Впереди на конце бочонок-граната. Стреляет недалеко, может быть, метров на сто, а эффективно – ещё ближе. Были и другие гранатомёты. У них труба длиннее, щиток защитный. Вот они-то более опасны. Стреляли метров на двести. Пробиваемость брони хорошая. Не только тридцатьчетвёрку, но и тяжёлые танки могли пробить в лоб.
      Остановились танки. Самоходки со второй линии подтянулись. Давай рощицу фугасами перепахивать. Кусты, стволы дубов, берёз, клёнов мощными взрывами в воздух стало подбрасывать.
      Минут десять молотили по роще. Передний край её метров на пятьдесят вглубь расчистили. Ну, думаем, всё! Хана немцам.
      Моторы заурчали. Снова танки вперёд двинулись. Мы следом идём, автоматы наготове. До рощицы уже меньше сотни метров оставалось. Всё, думаю, расколошматили вражескую засаду.
      Вдруг снова выстрелы. И уже не из рощи, а правее и левее – из-за кустов.
Слева от нас тридцатьчетвёрке гусеницу разворотило, а справа семьдесят шестую самоходку подожгли.
      У немцев к концу войны очень приличные противотанковые пушки встали на вооружение. Семидесяти пяти миллиметровые, длинноствольные. Похожи они были на нашу сорокапятку. Только ствол длинный, с пламегасителем. Низкие, чуть больше метра, потому даже в самых небольших кустах их замаскировать было несложно. И раскрашены соответственно, в тёмно-серый цвет с бурыми и зелёными пятнами.
   

Предполагаю, такие пушки против нас и действовали.
      Снова наши танки и самоходки встали. Снова дуэль с немецкими пушками началась. Вроде бы одну пушку сбили, а другая сама замолчала. Но тут из-за рощицы слева выползли две тройки – танка Т-3, а следом и самоходка. За ними пехота, до роты. Пошли немцы в контратаку.
      У нас танков с самоходками, живых, не подбитых, больше десятка. А они – хоть бы что, прут, не боятся. Медленно ползут в нашу сторону.
      Опять наша пехота залегла. К чему ей в танковой дуэли участвовать? Началась танковая перестрелка, в которой так вот до вечера и дотянули.
      Пришлось окапываться по обе стороны дороги. Танки и самоходки боезапас основательно израсходовали, а без него куда дальше наступать? На этой дороге мы и закончили первый день наступления.

                4

      Ночью подошли тылы. Пополнили боеприпасами подвижную технику. Приехала кухня. Похлебали горячего супа, кашей с тушёнкой добавили. Потом снова в передовую линию, в наши неглубокие, временные, окопы.
      Отоспались со Степаном нормально. Тыловики сами охранение выставили на ночь, дали перед наступлением отдохнуть.
      Утром снова покормили горячим. Выдали сух пай, пополнили боеприпасы. Танки и самоходки заправили горючкой.
      Ночью в тыл к немцам ходила разведгруппа. Оказалось, под покровом темноты немцы тихо снялись с позиций и отступили. Куда? Пока было непонятно.
      Задача оставалась старая. Двигаться в юго-западном направлении, по возможности, прикрывая левый фланг армии. О соседях, из другой, тридцать первой, армии никаких данных не было. Честно сказать, сильно это нервировало. Наступаешь, а слева – непонятки. Вдруг соседи отстали, да ещё на несколько километров, и  фланг открыт. Полк хоть и полнокровный, почти две тысячи человек, но распылять его силы нельзя. Наоборот, в кулаке держать надо.
      Вперёд двинулись часов в одиннадцать. Медленно и осторожно. В голове колонны отряд мотоциклистов с ручными пулемётами на люльке. Каждую рощицу, каждую группу деревьев, а иной раз и кустарник из пулемётов прочёсывали. Засады боялись.
      Очень осторожно через лес двигались. По роте из первого батальона справа и слева от дороги прочёсывать послали. Пока пехота не убедилась, что впереди нет врага, не трогались.
      К концу дня вышли к окраине небольшого, бывшего раньше польским, городка.
Со стороны немцев сопротивления всё ещё не было.
      Среди бойцов прошёл слух – впереди граница с Восточной Пруссией. Поступила команда – выставить охранение и готовиться к отдыху. Заняли на постой несколько домов и хозяйственных построек на северо-восточной окраине города, танки поставили так, чтобы сразу вступить в бой, в случае выступления немцев с запада.
      Ночь прошла спокойно. Думаю, немцам не до наступления было.
      Утром с северо-востока подошли остальные полки нашей восемнадцатой гвардейской стрелковой дивизии. Они сходу развернулись в боевые порядки и начали наступление севернее городка.
      Целый день на границе кипел бой. Наш полк с утра медленно продвигался по городу в сторону государственной границы. Слева было большое озеро, справа развернулось сражение. Наша группа на танках осторожно миновала центральную площадь с костёлом. На окраине танки и самоходки остановились. Мы спешились.
      Впереди, в паре сотен метров, начиналась немецкая территория. Вдоль границы тянулось несколько рядов колючки. Последний ряд, как в лагере для военнопленных – высокие г-образные столбы с колючей проволокой, нависающей вперёд. Сразу за столбами и перед колючкой – бетонные надолбы. Это заграждения от танков.
      Пригибаясь, двинулись вперёд цепью.
      Метров за пятьдесят до границы, с той стороны, с холмика, ударили пулемёты. Засвистели мины.
      Залегли мы. Пушки танков и самоходок открыли ответный огонь. Раза три пытались подойти к рубежу, и всякий раз попадали под миномётный обстрел и пулемётный огонь.
      К полудню командир полка принял решение – штурмовать границу на пограничном пункте. Там бетонных заграждений не было. Только стальные ежи, сваренные из кусков рельсов, перегораживали дорогу.
      Понятное дело, тут у немцев было всё заминировано и хорошо пристреляно.
      Танки и САУ отползли назад. Заняли удобные позиции. Нам дали возможность немного отдохнуть и приготовить спец заряды и оборудование к разминированию.
      Спустя час танки и самоходки начали пристрелку. Первыми  выстрелами разворотили пограничную будку и казарму пограничников. От здания бывшей нашей погранзаставы до линии пересечения было, думаю, метров сто. Справа - место открытое, а слева озеро.
      Вперёд двинулись сапёры с миноискателями из соседней сапёрной роты. На них надели броне кирасы. Это тоже было нововведением.
      Говорили, что кирасы хорошо защищают от осколков, пистолетных и автоматных пуль и чуть хуже, от винтовочных и пулемётных. Ползать в них было неудобно, но вот бежать в атаку или идти в рост – вполне терпимо.
      Сапёры двигались осторожно. Проверяли миноискателями дорогу. Перед самой границей немцы открыли ураганный огонь из пулемётов и винтовок и засыпали минами.
      Наша подвижная артиллерия тут же ответила по обнаруженным огневым точкам, но было поздно. Ребят, несмотря на то, что надели броники,  успели изрешетить пулями.
      Одно оказалось хорошо: по всему выходило, у немцев не было здесь противотанковой артиллерии, да и мин противотанковых до границы обнаружили всего две.
      Передохнули немного. И теперь уже наш сапёрный взвод послали на разминирование. Сначала тоже хотели бронекирасы натянуть, но уж больно неудобно в них было заниматься сапёрными делами. Так и остались кирасы лежать в кузове полуторки.
      Вперёд двинулся танк. Шли группой слева от него, прикрываясь его бронёй от вражеских выстрелов. Перед границей, где большей частью и погибли ребята другого сапёрного взвода, танк встал. Развернул башню чуть вправо и пару раз выстрелил по высотке.
      Сунулись мы вперёд, но снова шквальный огонь из пулемётов и винтовок. Еле успели отползти назад.
      Ещё раза три пытались пойти на разминирование, да куда там. Огонь такой, из-за танка не высунешься. Только пули по броне звенят.
      Командир полка по рации через танкистов нас понукает, мол, давайте орлы вперёд, на вражескую землю. Понукать легко. Сам бы здесь посидел. Даже за танком человек семь ранеными и убитыми потеряли.
      Танки и САУ непрерывно стреляли. А толку что? У немцев  много окопов отрыто. Они по ним умело перемещаются. То в одном, то в другом, то в третьем месте  пулемётные точки оживают.
      Долежали мы так до сумерек. С севера тоже отчётливо грохот канонады доносился, но и он постепенно стих. Потом уже узнали, прорвала там восемнадцатая гвардейская границу, и в прорыв войска вошли.
      Захмурело к вечеру. Дождик пошёл. Облака низко погнало. Немцы одну за одной осветительные ракеты запускают, но облака низко. Весь свет в небесную хмарь уходит.
      Пулемётный огонь стал сходить на нет, можно предположить, испугались немцы окружения и стали отводить свои силы в тыл.
      Тут уж и мы не растерялись. Принялись проход на дороге разминировать. Метров на сто, а то и больше, её очистили. В ежи шашки тротиловые заложили, чтобы их в сторону откинуть. По команде рванули ежи. Освободили дорогу.
      Вражеский огонь совсем на нет сошёл. Видимо, немцы только заслон оставили, да и тот уже разбежался.
      Танки и САУ колонной за первым выстроились и медленно вперёд тронулись. Ещё с километр, наверное, находили противотанковые мины. Обнаружили и подорвали несколько зарытых на дороге фугасов. Противопехотные мины снимали десятками.
      Вот так вошла на немецкую территорию наша ударная группа. Повезло. Ни одного танка не потеряли. А вот сапёров десятка три ранило и нескольких убило.
Удачно вошли. Слышал потом, что где-то вообще без боёв попали, и  даже там кинохронику корреспонденты снимали. У нас бы с кинохроникой не получилось.

                5

      Кончилась зона минирования, но мы ещё несколько сотен метров проверяли дорогу. Поступила команда – грузиться на танки и самоходки и двигаться вперёд.
      Танки вытянулись колонной. Урча моторами, неспешно двинулись по грунтовке. Миновали перелесок. Впереди стрекотали мотоциклетные моторы разведвзвода танкового полка.
      Сразу за перелеском дорога начала вилять между холмами. В темноте ночи казалось, за каждым холмом, за каждым поворотом ждёт нас засада. Что каждую минуту кто-то наводит прицелы пушек на наши танки, досылает патроны в патронник, вставляет в пулемёт ленту.
      Очень неприятное ощущение. И всё от того, что двигались по чужой, враждебной, земле.
      Слева вдоль дороги стали появляться дома и сельхоз постройки  немецких бюргеров. Чувство страха ещё больше усилилось. Проплывавшие мимо здания угрожающе вглядывались в нас тёмными глазницами окон.
      Миновали, в конце концов, деревню. Впереди, в полукилометре, угадывалось чуть подсвеченное здание. Танкам поступила команда, развернуться в линию, а пехоте, то есть нам, спешиться.
      Впереди оказалась станция железной дороги. На запасном пути стояла бронированная мотодрезина, а с прицепленного к ней вагона группа немецких автоматчиков разгружала ящики. Наше наступление для них оказалось настолько неожиданным, что разоружить их удалось без выстрелов.
      Хотели уже дальше двигаться, да не тут-то было. Из-за холмов выползли немецкие танки и самоходки, а из леса слева появились автоматчики.
      Залегли мы вдоль железки. Станция у них как бы в овражке получилась, так вот, мы по краю обрыва и устроились.
      Наши танки и самоходки на той стороне, мы на краю оврага, а впереди на подступах цепи наступающих немцев и их тяжёлая техника.
      Комбат головного батальона полка приказал отсекать оружейным огнём  вражескую пехоту от танков. Открыли мы шквальный огонь, уложили немцев на землю.
Танки и самоходки замедлились. Тоже поняли, без пехоты наступать сложно.
      В этот момент наши танковые и самоходные пушки огонь открыли. Да бес толку!  В темноте точно попасть трудно.
      Ещё несколько раз поднимались немцы в атаку, но, попадая под кинжальный огонь, снова укладывались на землю. Подбили фашисты нашу самоходку. Правда, и мы огнём нанесли урон. Справа через железнодорожный переезд несколько наших танков зашли немцам во фланг, подожгли одну вражескую машину, а остальные загнали обратно в лес.
      Во встречном бою так и встретили первый рассвет на немецкой территории.
Утром немцы откатились в лес, оставив перед станцией в поле несколько десятков убитых, разбитую машину и догорающий танк.

      Целый день отдыхали. Пополнялись боеприпасами и горючкой. Оживления у немцев не наблюдалось.
      К вечеру ушла вперёд разведгруппа. Мы всю ночь оставались наготове.
Соприкосновение с противником было утрачено, поэтому все испытывали чувство постоянной опасности.
      Разведчики вернулись далеко за полночь. Они уходили вглубь немецкой территории километра на четыре и противника не обнаружили. Командир полка сразу приказал выдвигаться боевой группе в прорыв.

      Прошли в ночи населённый пункт, миновали небольшой кусочек леса. Рассвет встретили на его западной окраине. Двигались неспешно, снова используя в впереди подвижную мотоциклетную группу.
      Миновали ещё пару селений и снова втянулись в лес. В лесу опять впереди двигалась пешая разведка, по правую и левую стороны от дороги.  Опасались засады ещё и потому, что было непонятно, куда подевалась противостоявшая нам у железной дороги вражеская часть.
      Километра через два разведчики засекли противника. Судя по всему, немцы ничего не подозревали о нашем наступлении.
      Впереди, в лесу, расположился посёлок. По рации пришло распоряжение командира полка сходу захватить его.
      Танки и самоходки, с нашим десантом на броне, набрали скорость и неожиданно ворвались в селение. Несколькими выстрелами танки разбили стоявшие перед высоким трёхэтажным зданием немецкие бронетранспортёры. Фашисты сколько-то  раз выстрелили и разбежались по сторонам.
      Потом, позднее, говорили меж собой солдаты, что ворвались мы в охотничьи поместья одного из самых главных фрицев, то ли Гимлера, то ли Геринга, и разогнали его хвалёную охрану.
      Почти сутки блукали мы в этих лесах. Натыкались на небольшие группы немецких солдат. Они при нашем приближении или сдавались, или уходили в лес.
Случались и огневые стычки, но серьёзно нигде с врагом не сталкивались.
      Лес у немцев другой, отличный от нашего. Высоченные сосны и ели, дубы столетние в три обхвата, липы и берёзы и ещё какие-то деревья, которые у нас не растут. Но не это главное. Главное, подлеска, кустов мало, сухостоя нет, и валежник почти отсутствует. Такое впечатление – по парку движешься. И лес-то немаленький. Только мы по нему, думаю, не меньше двадцати километров намеряли. Определяющее в том, что нет в нём нашей запущенности.

                6

      К утру выбрались  из леса. Выбраться выбрались и почти сразу упёрлись в большое озеро. Обходили его справа.
      На излучине ворвались в населённый пункт. Защищали его немцы отрядом народного ополчения, или, как у них говорили, «фольксштурмом». Выстрелили они несколько раз из фаустпатронов, постреляли из винтовок и пулемётов и разбежались.
      Дальше наша штурмовая группа проехала под насыпью железной дороги и оказалась на дороге, отсыпанной щебёнкой. Осмотрелись. Справа небольшое озеро и болотистая пойма, слева большое озеро. Перешеек насыпной, метров пятьдесят шириной. Подумалось сразу – если бы немцы здесь засаду устроили, могли бы надолго нас остановить. Да, повезло нам.
      Теперь группа двигалась по шоссе. Следом за нами в колонну на автомашинах вытянулись подразделения пятьдесят восьмого гвардейского полка.
      Почти сразу миновали маленькую деревню. Медленно продвигались. Дорога хоть и прямая, но вдоль неё холмы справа и слева. Вдоль дороги деревья высажены, мощные стволы группу в маневре ограничили. А за каждым холмом засада чудилась.
      Километра на два продвинулись, и с холма стали видны строения железнодорожной станции, трубы мастерских, а дальше, за ней, двух-трёх этажные здания домов города.
      Остановилась колонна. Доложили командиру полка. Тот, похоже, в дивизию обратился. Почти час стояли, ожидая решения верхних командиров – штурмовать город своими силами или дожидаться подкрепления.
      Своих сил не так уж и много осталось. В голове колонны всего шесть тридцатьчетвёрок и, максимум, рота нас – сапёров. Полк тоже потерял народу достаточно, но, предполагаю, боевых штыков тыщи полторы осталось. В хвосте колонны дивизион самоходок. Он – почти полностью. Машин двадцать. Из них сто пятьдесят вторых, тяжёлых, половина
      Силы – не ахти. Но и малыми не назовёшь. На войне по-разному бывало. Небольшие городки иной раз и полком брали, а, случалось, и село целой дивизией взять не могли.
      Наверное, командиру полка пришла команда штурмовать город. Командир решил на хитрость пойти. Приказал разведчикам переодеться в немецкие масхалаты и вместе с подвижным мотоциклетным отрядом ворваться в город. Там, впереди, река у города. Главное для группы – захватить мост.
      Мотоциклетный отряд сходу проскочил железнодорожный переезд и без боя овладел мостом через местную речку.
      Наш десант мчался на полной скорости следом. Без задержек миновали железнодорожные пути. Проскочили мимо старого кладбища. На перекрёстке проехали прямо. Узкий железный мост через речку проходили осторожно. Перед мостом и за ним стояли и располагались в отрытых окопах ребята из разведгруппы.
      Впереди над парком возвышалась квадратная башня с пирамидальной крышей и крестом сверху. Сразу за мостом началась брусчатка с хорошим, ровным, камнем. Гусеницы танков залязгали по ней.
      Проехали мимо башни и церкви, мимо трёхэтажных домов под красной черепицей и выбрались на огромную площадь.
      В центре площади стояли двух и трёх этажные здания, можно предположить, местной фашистской администрации. Перед зданиями – памятники. Над трёхэтажным зданием на флагштоке развевался огромный алый флаг, со свастикой в белом круге.
      Наше появление в центре было столь неожиданным, что редкие прохожие, стоявшие под сбросившими листву деревьями, изумлённо открывали рты и крестились. Ещё большее удивление вызвало у них появление вслед за нами колонны полка на автомашинах.
      Славяне по команде начали выпрыгивать из кузовов автомобилей. Кто-то из пехотинцев из пулемёта снёс флагшток со свастикой. Не меньше взвода направилось в каждое из административных зданий, выяснять, кто из местной власти там находится.
      Жители города почти мгновенно разбежались по домам. Несколько автоматчиков поднялись в островерхую башню церкви, расположенную сразу за административными зданиями.
      Начавшуюся было пальбу в небо из автоматов и винтовок очень быстро прекратили командиры взводов и рот. Радоваться лёгкому захвату города было рано. 
С северо-восточной окраины донеслось уханье пушек, разрывы снарядов и оружейная стрельба. По всему выходило, что там наши столкнулись с немецкими частями, которые оказывали сопротивление.
      Через некоторое время из окна башни вывесили красный флаг. Кто-то догадался оторвать от вражеского флага кусок красной материи и, приладив к палке, выставить его над площадью. Этот ярко-красный кусочек на всю жизнь запомнился на фоне серого немецкого неба.
      Сколько мы пробыли в центре города? Ну, может быть, час. Поступила команда для нас – пересесть на самоходки и захватить господствующие высоты на южной стороне города.
      Тронулся наш отряд в южную сторону. Только выкатили с площади, а на развилке навстречу немецкая автоколонна с боеприпасами. Самоходка пушку на первую машину навела. Мы посыпались с брони разоружать сопровождение.
      Тут же один из лейтенантов, кое-как по-немецки, но выяснил, что колонна везла боеприпасы для сто тридцать первой пехотной дивизии немцев, части которой должны были оборонять город, и штаб которой размещался в помещении танковой школы, находящейся в западной части города. Срочно послали связного с донесением к командиру полка сообщить о вновь открывшихся обстоятельствах. А нам пришлось выставить охрану около вражеской колонны.
      Из штаба примчался нарочный на мотоцикле. У него был новый приказ относительно нас. По нему следовало развернуться и выступить по той самой дороге, по которой мы въехали в город.
      Колонна развернулась. Снова миновали главную площадь. Проследовали мимо старой церкви и перед мостом свернули налево.
      Здесь, на пустыре, у немцев были отрыты траншеи для обороны моста. Вот их-то наша штурмовая группа и заняла. А справа, через дорогу, траншеи заняли бойцы второго батальона полка.
      На другой стороне реки была большая луговина. Лишь вдоль дороги, от железнодорожного переезда к мосту, стояло несколько одно и двухэтажных домов.
Впереди, в паре сотен метров, находилась развилка, в основании которой располагалось среди высоких деревьев старое немецкое кладбище.
      Вовремя мы заняли оборону. Опоздай минут на двадцать, вполне могли бы проворонить мост. Ещё толком разместиться не успели, когда с той стороны прибежал разведчик и сообщил, что с запада по шоссе к развилке движется немецкая танковая колонна и до батальона мотопехоты на грузовиках и бронетранспортёрах.
      Разведчик ушёл в город, сообщить об этом лично командиру полка, а командир группы, капитан (не помню теперь уже его фамилию) приказал артиллеристам предать информацию в штаб по рации, а самим готовиться к отражению атаки.
      С военной точки зрения позиция досталась нам отличная. Перед нами – река. Наш берег метра на два-три выше противоположного. Заливная луговина на противоположном берегу, как на ладони.
      Между тем, на дороге от второго, дальнего, кладбища показался головной отряд из нескольких мотоциклистов, а за ним среди деревьев мелькнул серый немецкий танк. Комбат крикнул нашему командиру, чтобы мотоциклистов беспрепятственно пропустили через мост, а если первыми пойдут танки, бить по ним до моста, по возможности так, чтобы загородить дорогу для других танков.
      Отряд мотоциклистов остановился на развилке. Было видно, как немцы переговариваются между собой, жестикулируют руками. Показывают в нашу сторону. А мы затаились в траншеях, стараясь ничем себя не выдать. Самоходки стояли чуть на отдалении, за домами, и их с развилки, пожалуй, было не видно.
      На нашей стороне реки, у моста, появился кто-то из состава батальона в немецкой кепке и масхалате. Закричал по-немецки, замахал призывно руками.
Мотоциклисты рыкнули моторами и, набирая скорость, поехали к центру города.
      Миновали мост, проехали к старой церкви и на повороте в сквере были перехвачены бойцами из батальона.  Хлестануло несколько автоматных очередей, огрызнулся немецкий пулемёт и почти сразу стих.
      Тем временем на развилку въехал бронетранспортёр с пехотой, остановился, пропустил вперёд танк «тигр», а потом двинулся за ним следом. Спустя несколько секунд на развилке показалась колонна автомашин с солдатами.
      Танк уже подползал к сужению перед мостом, когда громко жахнула из-за дома САУ 152. Этот выстрел нужно было видеть. Башня тяжёлого тигра слетела и оказалась в огородах в паре десятков метров от моста. По колонне открыли огонь другие наши самоходки, меньшего калибра. Бронетранспортёр, двигавшийся следом за тигром, разбило сразу несколькими попаданиями. Но, нужно честно признать, немцы очень быстро сориентировались в боевой обстановке.
      Солдаты мгновенно рассыпались с машин, оттянулись к кладбищу и залегли. Было видно, как они среди деревьев, стоящих с редкими осенними листьями, устанавливают ротные миномёты, подготавливают пулемётные точки, готовясь к штурму города.
      Но и наши, из батальона, почти сразу стали закидывать минами противника, не давая им закрепиться и подготовить атаку.
      По приготовлениям стало понятно, подошла выученная боевая воинская часть, а не какой-нибудь плохо обученный "фольксштурм".
      Спустя минут десять из-за дальнего кладбища ещё выехали тигры и пантеры. Среди них была пара самоходок «Штурм» и большое самоходное орудие «Элефант», так теперь называли мощные самоходки «Фердинанды».
      Расположились они прямо на дороге перед кладбищем, спрятавшись за дома и  постройки. Немецкие орудия дали залп, пехота поддержала залпом миномётов. Подрывы снарядов и мин накрыли траншеи оборонявшегося по ту сторону дороги батальона. Нас, к счастью, пока не заметили.
      Прибежал Степан, передал приказ командира группы – охранять самоходки и ни в коем случае не допустить форсирования реки немцами.
      Форсировать речку немцы теоретически могли. По октябрьской осени глубина реки местами не превышала метра. Кроме того, через неё рядом с нами был перекинут деревянный пешеходный мост, и ещё два навесных мостика неподалёку.
      Под прикрытием артиллерии, танков и миномётного огня немецкие пехотинцы огородами, среди домиков и кустарников пробирались к мосту. Надеялись захватить его одним броском.
      Из-за домов снова выстрелила наша мощная самоходка. Сильным подрывом снаряда разрушило двухэтажный дом с пулемётной точкой на чердаке. Осела пыль, и тут же стала видна прятавшаяся за ним «пантера».
      Почти сразу из нескольких точек по ней ударили наши самоходки. Было слышно, как со скрежетом попадают в её броню снаряды. Но вот и кумулятивным в неё угодили. Вражеский танк выпустил чёрные клубы дыма и замер, теперь уже окончательно.
      В свою очередь, выстрелом из «Элефанта» была подбита и наша, семьдесят шестая, самоходка. Я из траншеи хорошо видел, как выпрыгивали из открытой кабины трое членов экипажа, одетые в черные комбинезоны и танковые шлемы. Самоходка быстро вспыхнула, засверкала ярким пламенем, а спустя ещё несколько секунд в ней стали рваться боеприпасы.
      Ещё раз выстрелила вражеская самоходка и снова разбила самоходное орудие.
Пехота немцев накопилась перед мостом, среди домиков и построек, и по команде поднялась в атаку. Несколько пулемётов и десятки автоматов батальона разом открыли огонь по наступающим, сметая их с дороги, гася наступательный порыв.
      Залегли немцы. На мосту и перед ним осталось лежать не меньше двух десятков убитых и раненых. Справа за мостом, в трёхэтажном нежилом здании прочно засели вражеские автоматчики. Установили пулемёты на верхних этажах и начали простреливать дома и траншею на нашем берегу, в которых располагались бойцы батальона.
      По рации (или ещё как-то) сообщили артиллеристам. Сто пятьдесят вторая самоходка выползла на прямую наводку и за несколько минут двумя выстрелами превратила дом в руины.
      Перестроились немцы. Поняли – лобовой атакой мост захватить сложно.
Попробовали правее, через наши мостики, перебраться через речку. Место для наступления очень неудобное. Открытое место, без построек, почти без кустов и деревьев.
      И всё-таки маленькими группками пехота двинулась вперёд от кладбища. Тут уж и нам пришлось вступить в бой. Пулемётчики короткими очередями уложили немцев на жухлую траву, но настырные враги всё равно перебежками, переползаниями медленно продвигались вперёд. Бойцы нашей группы неспешно постреливали из карабинов и винтовок по движущимся целям.
      Наше преимущество продолжалось недолго. Вражеские миномёты перенесли огонь на нас. Очень плотно положили разрывы с траншеей. Ранили несколько человек, а двоих убило осколками.
      Сколько нас осталось в траншее, может быть, человек пятьдесят. На двести метров по фронту вроде и немало. Но когда против нас поднялось на том берегу человек двести, холодный озноб прокатился по спине. Вот тогда и пришлось пожалеть, что не успели мы заминировать наш берег.
      Перешли немцы реку, вплавь, по пояс, а где и выше, в воде. Переправились под нашим смертельным кинжальным огнём. Не меньше сотни взобралось на крутой обрыв, пересекло дорогу вдоль реки и бежало теперь к траншее.
      -Вставай, славяне! – заорал хрипло Степан. – Вперёд, врукопашную! Иначе перебьют нас немцы в траншее!
      Швырнули мы гранаты, вскочили следом за Степаном. С криком, с матом, с нечеловеческим ором рванули навстречу немцам.
      Сшиблись в схватке.
      Рукопашная, такое дело. Мало что и помнишь. Невероятное с тобой происходит.
Тут и злоба, и ярость какая-то. Голова совсем не думает. Вся борьба без твоего умственного участия происходит. Руки и ноги сами всё делают. В такие моменты кто во что горазд. Кто врага прикладом бьёт, кто душит,  ножом режет, лопаткой сапёрной лупит, кто зубами рвёт. В борьбе такой всё хорошо, лишь бы победы достигнуть.
      Но и немцы такие же. Они ведь сейчас за свою землю бьются, тоже отступать не хотят.
      Плохо помню, как из схватки вышли. Не сдюжили немцы. В речку их сбросили. Удивлялся я потом, за всю войну так драться не приходилось.
      Но и нам очень сильно досталось. Сколько? Может быть, человек двадцать живыми из боя вышло. Мне прикладом правую половину лица рассекли, штыком бедро пропороли. Оно огнём горит, в голове мутно, но острой боли не чувствую.
      Оттащил меня медбрат в траншею, кое-как перевязал, на этом война для меня и закончилась.  Пока лежал в траншее, накрыли нас немцы минами. Одна совсем рядом разорвалась. Посекло лицо, руку и живот мелкими осколками.
      Провалился в забытьё. Очнулся только в поезде. Повезло. Сначала медбрат удачно засунул в эвакуацию. Потом в медсанбате сразу не определили, что есть полостное ранение, в живот. Тогда бы могли прямо там, в санбате, умирать оставить.
      Но нет, кто-то там, наверху, за меня заступился. В Вильнюсе, в стационаре, первые сложные операции сделали, основные осколки из живота и кишок вынули.
      Потом ещё дальше в тыл отправили долечиваться, в Калинин.
      Полгода лежал. Из желудка вместе с осколками кусок вырезали, а из руки и лица мелкие осколки ещё несколько месяцев выходили.
      Организм молодой. Справился с ранениями. Даже в войска потом вернули. С лета сорок пятого ещё четыре с лишним года находился в армии.
      Служил нестроевую, писарем на фуражном складе.
      И лишь только в декабре сорок девятого вернулся в родную Ивановскую область.
А впереди была вся жизнь.