19 октября
За окном огромными хлопьями идет снег. Это – первая запись в моём дневнике. Отправляясь в больницу, я сегодня купила новую тетрадь со множеством листов и загадала, что обязательно заполню её всю до последнего листочка. С ярко-синей обложки меня подбадривает никогда не унывающий Микки-Маус. Я знаю, что излечение – трудный и продолжительный путь. Но он обязательно будет пройден. С каждой записью я буду выздоравливать, пока окончательно не стану такой, какой была прежде. В один из солнечных дней, пусть это будет летом, уеду на окраину города, в поле или на излучину реки и сожгу этот больной дневник вместе с воспоминаниями о болезни.
Меня положили в палату, которую санитарка, со свойственным медикам чёрным юмором, назвала “Последний приют”. Куда, говорит, её? В последний приют? Если выкарабкается, тогда и посмотрим, куда определить, а пока здесь перекантуется. Она уже решила, что я или сама умру с минуты на минуту, или отдам Богу душу во время операции? Странная какая-то. Смешная. Интересно, а что она скажет, когда я поправлюсь? Как только сделают операцию, а это событие произойдёт через три дня, сразу пойду на улучшение. Так мне доктор обещал.
20 октября
Ночью палата подтвердила своё зловещее название – умерла старушка из дальнего угла. Она всё время кашляла, мешала всем спать. А тут затихла. Мы всей палатой дружно провалились в тяжёлый больничный сон. Утром проснулись, когда два здоровых санитара уже вывозили её из палаты на скрипучей каталке. От скрежета этого и проснулись.
За окном идёт снег. Если снегопад не остановится, то к моей выписке заметёт все дороги. Боль становится нестерпимой. И сил ей сопротивляться не осталось никаких. Скорее бы операция! Сестричка Наденька сегодня дежурит. Её все ждут, потому что добрая. Она по глазам видит, кому плохо, а может, чувствует. Есть такие люди, не помню, как называются, которые чужую боль как свою принимают. Потом вспомню это слово, сейчас даже думать больно. Ну вот, что я говорила? Только что Наденька ко мне прибежала с обезболивающим. Сейчас будет полегче. Сестричка говорит, что боль – это хороший признак. Значит, организм борется и обязательно победит смертельную заразу, захватывающую всё внутри. От укола стало почти хорошо. Уже почти можно жить. Только очень спать хочется…
21 октября
Окно залепило снегом, ничего нельзя рассмотреть. Хотя, что я с постели могу увидеть? Только кусочек неба. На опустевшую старушкину кровать поселили женщину средних лет с тяжёлой одышкой. При каждом вздохе её лёгкие издают малоприятные звуки, что-то между скрипом и свистом. Мне вспомнился дедушкин баян с порванными мехами. Он точно так же вздыхал, когда мы, дети, пытались на нём играть. Скорее всего, во сне новая постоялица будет храпеть. Опять не отдохнём.
Да ладно, завтра меня прооперируют, а потом, после реанимации, отвезут в нормальную палату, для выздоравливающих. Это мне Наденька пообещала. Как-нибудь вытерплю одну ночку-то. Подумаешь! К шарканью башмаков бабы Веры, которая раз по пять за ночь идёт в туалет, крикам Ванды, находящейся между забытьём и реальностью, громким разборкам Эльвиры во сне с какими-то зловредными наследниками заключённые “Последнего приюта” смирились. Думается, храп новоприбывшей может даже органично вписаться в общую ночную какофонию.
22 октября
Не было ещё и семи, как в палату зашла молоденькая медсестричка и принесла мне успокоительное. Можно подумать, что я боюсь операции. Нет, нисколечко! Я жажду её. После этого я стану ближе на шаг к своему выздоровлению. Доктор и Наденька мне всё подробно растолковали. Кстати, Наденька сегодня не работает. Но ничего, мы с ней завтра встретимся. После операции.
Куда-то за ночь делась баба Вера. Страшно спрашивать, а вдруг, она ушла вслед за старушкой из дальнего угла? Не буду даже думать об этом. Какой-то шум в коридоре. Ну всё, это за мной. Повезут на операцию. Потом допишу. Как же красиво падает снег за окном…
23 октября
Снегопад ушел на запад, и я чувствую, что это он забрал её с собой… Эмпатия… Забытое слово – эмпатия. Мы не встретились.
Медсестра Надежда.