Человек средне-неопределенного возраста в мешковатых штанах и холодной для середины октября куртке, быстро шел по улице. Его серая слегка ссутулившаяся фигура немногим отличалась от остальных, спешащих в этом же направлении людей. Но какая-то нервозность, напряженность проскальзывала во всем его внешнем виде и походке. А если проследить за траекторией его движения, то и вовсе непонятно, куда он так был устремлен.
Только мучительные размышления о судьбах героев своего романа заставляли Вадима выйти из теплой квартиры в дождь, в осеннюю сырость, а, если повезет, под теплое солнце, и вот так бесцельно бродить по улицам города. Он как будто искал своего героя, чтобы спросить: «Куда ты теперь?» или «Что с тобой будет дальше?» или пожалеть, а потом нещадно разбить, разорвать на кусочки в тексте романа. Ему не просто доставляло удовольствие общаться со своими героями, это были его основные друзья и главные враги. С ними он не был одинок, как часто бывают одиноки люди, находясь в веселой дружественной компании. Вот и теперь дорога привела его в какой-то чужой и в то же время знакомый двор. Поняв всю абсурдность ситуации, он решил избавиться от этой дурацкой попытки узнать местность, в которой на самом деле никогда не был. И в тот самый момент внутри у него похолодело – теребя правый карман, он почувствовал какой-то металлический предмет, который, видимо, уже давно кочевал за подкладкой куртки. Найдя способ извлечь его оттуда, Вадим обнаружил ключ. Откуда он? Чей? От какой двери?
Писатель ощутил, что как будто знает, от какой двери этот ключ. Но при этом ключи от его квартиры неизменно лежали в левом кармане куртки, куда он их положил, стремительно выбегая из дома. Он как будто сходил с ума. Это был одновременно его ключ и не его. Он его не нашел, гуляя в парке; его не отдала соседка, чтобы присмотреть во время ее отсутствия за цветами; он не взял этот ключ у друга, чтобы воспользоваться его квартирой, пока тот будет на работе. Нет, это был его ключ, и точка. Поняв это, Вадим резко повернулся и хотел уйти из этого места и от этого наваждения, но резкий удар мячом по голове его остановил. Боль и обида заставили повернуться в сторону, откуда вылетел мяч. К своему удивлению, он заметил, что все это время стоял возле поля, где подростки играли в футбол. «Проклятье. Что со мной? Где я нахожусь? Еще и мячом по голове получил! Отлично! Хорошая выдалась прогулка! Зато хоть в себя немного пришел… Эти непонятные сны, в последнее время все чаще одолевающие меня, это не отпускающее чувство тревоги и докучи этот ключ, непонятно откуда взявшийся в моей собственной куртке… Кажется, я устал. Пора заканчивать с этой книгой – она меня скоро с ума сведет!» - размышляя таким образом, Вадим устремлялся прочь от этого странного двора.
В книге оставалась одна недописанная глава, которая не давала ему покоя. Уже несколько раз настоятельно звонили из редакции. Сначала были рекомендации быстрей закончить рукопись, затем последовали угрозы. Боязнь того, что последнюю главу книги, которую он писал целый год, не опубликуют и не выплатят гонорар, не давала Вадиму покоя. В этой главе должен был быть финал. Но как он мог решить за своих героев, к какому финалу они придут, если один из главных финалов своей жизни Вадим оставил открытым уже много лет назад. Возможно, поэтому во всех своих произведениях он оставлял финалы открытыми. Но не в этом романе. Здесь все должно было быть по-другому. Его герои любили друг друга, ссорились, мирились, совершали ошибки, как это часто бывает в молодости, и все это им сходило с рук, пока однажды…Однажды произошло то, над чем писатель ломал голову вот уже которую неделю. Но идей никаких не было – ничего, кроме ночных кошмаров и воспаленных глаз.
И даже тогда, когда он решил немного прогуляться, чтобы успокоиться и привести свои мысли хоть в какой-то порядок, с ним произошли до того странные вещи, что это отбило малейшую надежду на обретение душевного спокойствия. Он либо сойдет с ума, либо завершит годовой труд.
Звонки из редакции одолевали, и он решил съездить туда, чтобы поговорить с редактором о переносе публикации последней главы на следующий месяц.
Выслушав массу слов, которые в присутствии читателя не совсем прилично было бы произносить, Вадим, красный, как звезды над московским кремлем, выбежал из редакции. Все вокруг: улица, фигуры прохожих, раскачивающиеся на ветру листья деревьев, - вторило словам редактора: «Ты ничтожество! Ты ни на что не способен! Ты посредственность, коих много вокруг!» Он был раздавлен, уничтожен. Редактор дал ему неделю на завершение работы и ни днем больше. По истечении недели он должен был либо принести блестящее завершение рукописи, либо пойти…да хоть и утопиться в Яузе, тем более, что она уже неоднократно принимала в свои воды таких неудачников, как он.
С этими мыслями, не видя ничего вокруг себя, Вадим шел по какой-то улице, потом свернул направо, потом еще раз свернул и снова – снова, пока его не остановили выкрики мальчишек, играющих в футбол: одни были радостные, искрящиеся, другие недовольные, явно направленные в сторону вратаря. «Надо же мне было снова прийти к футбольному полю! Какое совпадение… Но это вовсе не обязательно тот двор… Почти в каждом московском дворе сейчас есть такое поле». Рассуждая таким образом, Вадим уже знал, что находится на том самом месте, где обнаружил недавно в правом кармане своей куртки ключ. Но теперь все было по-другому: он не питал уже никаких надежд на душевное спокойствие. Он был раздавлен. И потому, наверное, эта ситуация его не испугала, не привела в отчаяние, а, напротив, заинтересовала. Вадим решил на этот раз прислушаться к себе и разобраться, что же так притягивает его к этому месту. Он опустил руку в правый карман и убедился в том, что ключ по-прежнему лежал там, достал его, повертел в руке, внимательно рассмотрел и, не увидев ничего особенного, положил обратно в карман. И все же особенное было: от него исходило какое-то особое тепло, которое мы обычно чувствуем, когда видим предмет или слышим какие-то звуки, связанные с далеким прошлым, например, с двором, в котором прошло детство, или с родительским домом, в котором по выходным пахло жареной картошкой. И писатель это чувствовал. Он оглянулся вокруг. Это действительно был обычный старый московский дворик, в каких выросло не одно поколение мальчишек и девчонок. Его окружало три девятиэтажки, и чуть подальше выделялась высотка сталинского типа. Вадим решил направиться к высотке, хотя бы потому, что она отличалась от остальной серости строений. Подошел к подъезду, нажал четыре клавиши одновременно – дверь в подъезд открылась. Ничего не было сверхъестественного в том, что он с такой легкостью угадал код подъезда – просто именно на этих клавишах цифры были стерты от многократного надавливания на них пальцами. Вторая дверь была открыта. За несколько секунд он оказался в затемненном пространстве на каменной лестнице, устремленной вверх. Это был страшный и какой-то торжественный момент. Дом с его, Вадима, непрожитой историей.
Он начал подниматься по лестнице, и, почему-то, точно знал, что если отсчитать десять ступеней, то на одиннадцатой с левой стороны будет намертво прилепленная жевачка, а если подняться на третий этаж, там слева на стене, напротив шестой квартиры, будет написано «И+В=Л» - практически уравнение Архимеда, по которому из года в год живет весь дом, рождается и умирает. Правда сам Вадим так и не понял, где же взять то, единственное верное второе неизвестное, при котором бы получалось в равенстве «Л». Он делал много попыток найти эту переменную, но все какие-то неправильные попадались. А потом и вовсе забыл об этом уравнении, решить которое когда-то ему казалось главной задачей в жизни.
Вдруг раздался щелчок, звенящий, оглушающий. Вадим схватился за голову – резкая боль в висках, и дверь третьей квартиры распахнулась. Из нее показалось сморщенное, но вполне себе бодрое лицо Антонины Карловны, которая деловито посмотрела на Вадима: «Что, не пошел на работу, Вадя? Не хорошо, не по порядку живешь. А Мишка-то вчера, Мишка-то…Ох и времена настали. Куда ж ты? Все спешат куда-то, торопятся, будто не успеют. И не поговорить-то с ними…»
Антонина Карловна – за главную в нашем доме – всех знает, все обо всех знает, со всеми поговорит. А после разговора с ней и ты всех знаешь и все обо всех знаешь – вот такой она важный человек в нашем доме. Нам очень повезло!
А в седьмой квартире живет многодетная семья. Тетя Люся сама восьмерых вырастила, выкормила, все учатся, все молодцы, воспитанные… – много раз я слышал от нее эту историю, запихивая в рот очередной пирожок с капустой. Таких пирожков у нас никто больше не готовит – вкусно, невозможно! С Мишкой, ее сыном, мы дружим. И в институт поэтому вместе поступили на математический факультет. Он сейчас в каком-то исследовательском центре работает – по своему пути пошел. Уже четыре года там. Нравится.
Мне его сестра очень нравилась. Такая умненькая, тоненькая и всегда-всегда веселая. И смеется она так звонко и задорно, что тоже начинаешь смеяться и потом долго не можешь остановиться. Но уравнения не получилось. А она вышла замуж и переехала из нашего района.
Но сейчас это не имеет для меня никакого значения. В моей жизни есть женщина. Она любит меня, заботится обо мне. Люблю ли я ее – не знаю, но каждый раз не выношу ждать, пока наш старичок-лифт разомнет свои кости, поскрипит, пожалуется на свою старость и на сквозняки в подъезде и, наконец, отвезет меня на последний этаж. Я жму на кнопку вызова лифта и ну бежать по лестнице вверх, зная, что дома меня ждет она. Она ведь необыкновенная, не такая, как все. У нее бывает такой взгляд, как будто она все про меня знает, и про всех людей, и про землю, и про Бога…Как будто вся история нашей земли, а, может, и Вселенной, написана в этих глазах. С этим ее взглядом никакая наука не может спорить – вот какой он у нее.
Я ее обидел, очень обидел… вчера. Она плакала, а я собрал вещи и ушел. Мне не хотелось сложностей. А, потом, я был уверен, что она меня все равно разыщет, простит и обогреет. Я не боялся ее потерять, а правильней сказать, даже не думал, что такое возможно. И почему она меня не остановила, когда я уходил?
Я сейчас все исправлю! Вот вбегу к ней, как это обычно случалось, обниму ее крепко-крепко, расцелую в обе щеки, и она меня тут же простит и забудет обиды. И будем мы с ней так вот стоять, обнявшись, и вся моя жизнь снова обретет смысл.
Я добежал до последней в доме и первой и единственной в моей жизни двери. Как я люблю эту дверь – про нее оды могу сочинять! Но сейчас я был беспощаден к ней – я стучал, нет, колотил ее, изо всех сил теребил ручку, и без меня уже старую и потертую.
Дверь недолго сопротивлялась. Послышались шаги, поворот ключа, поскрипывание, дверь распахнулась. На пороге стояла она, вся такая милая, хрупкая. Платье на ней какое-то новое – ни разу его не видел. Наверное, купила сегодня и хотела меня удивить. В цветочек и с рюшами по подолу. Локоны ее черных волос кольцами спадают с плеч. Щеки в румянце. И только глаза, такие любимые и такие далекие… Мы стояли совсем близко друг к другу, но между нами был такой холод, что, казалось, протяни вперед руки, и они тотчас покроются инеем.
За ее спиной послышался мужской голос: «Ира, кто это?» «Да Клавдия Аркадьевна соль попросить пришла». Мужской голос, видимо, удовлетворенный ответом, затих. После этого она шмыгнула в темноту и вернулась минуты через две уже с солью. Вручила мне ее зачем-то. «Хорошо, что зашли, Клавдия Аркадьевна», - звонко произнесла она, а из глаз ее тихо-тихо полились слезы.
Щелчок, резкая боль в висках, тишина...
Постояв еще минуту у закрытой двери с пакетиком соли в руках, писатель начал спускаться по лестнице, с каждой ступенькой ощущая тяжесть прожитых лет. Ключа уже в кармане не было. И стены подъезда, как будто поменяли цвет.
А в голове стучало одно: «Книга! Теперь я знаю ее финал… Только бы успеть».