Гром-Камень

Существует на свете миф, легенда, приписываемая к мемуарам баронессы фон Оберкирх, которая в свою очередь слышала эту историю от жены будущего императора Павла1.
«Будто однажды вечером Павел, в сопровождении своего друга князя Куракина, шел по улицам Санкт Петербурга. Вдруг, впереди показался человек, завернутый в широкий плащ. Казалось он поджидал спутников, и когда те приблизились пошел рядом с ними. Павел вздрогнул, и обратился к Куракину:
-Саша, с нами кто-то идет рядом..
Однако тот никого не увидел и пытался в этом убедить великого князя. Вдруг призрак заговорил:
-Павел, бедный Павел! Я тот кто принимает в тебе участие!
Затем призрак пошел впереди, как бы ведя их за собой. Подойдя к середине площади, он указал место будущему памятнику:
-Прощай бедный Павел, - проговорил призрак, - ты снова увидишь меня здесь.
И когда, уходя, он приподнял шляпу, Павел с ужасом разглядел лицо Петра».


-Позвать мне светлейшего..
В опочивальне самые близкие фрейлины помогали императрице одеться. Одна из девушек приоткрыла дверь и что-то вполголоса сказала начальнику стражи.
Через несколько минут в дверях появился с легким поклоном, как всегда элегантный, весь в орденах и накрахмаленных кружевах, в парике по нынешней моде с короткими буклями, с черной повязкой, лихо закрывающий один  глаз — светлейший князь Потемкин Григорий Александрович.
-Чего изволите матушка? Спозаранку аки пес у двери ожидаю высочайшей милости прикоснуться к вашей белой ручке.
Екатерина мило улыбнулась на такой фривольный тон своего давнего фаворита. Царица прекрасно выспалась, день был ясный, но не жаркий — стояла пора бабьего лета, любимое время года Екатерины Великой.
-Сядь ко мне ближе, любезный Григорий Александрович. Прикажи чтобы сегодня не докучали войной и политикой, всех дел не переделаешь.
Привиделся мне Гриша странный сон, будто стоит у меня под окнами большой памятник самодержцу нашему и первому императору Петру Первому.
Так вот, желаю видеть прямо здесь, на Сенатской площади, такой монумент, чтоб Европа смотрела на него с уважением и страхом. Вижу твое нетерпение скорей покинуть меня и укатить в края теплые к Румянцеву и Суворову, но Крым и Дунай подождут. Знаю, знаю надоела солдату служба у бабьего подола, услужи Гриша последний раз в моей никчемной просьбе и лети потом на все четыре стороны.
-Да что ты Катя, и мыслей таких не было, готов матушка сей же час исполнить любой каприз вашей светлости.
-Не каприз это друг мой, а повеление, чем мы хуже тех европейцев. Живем как недоросли не помнящие родства.. -
Императрица в смущении отвела взгляд в сторону, немного подумала, потом продолжила:
-Ты князь, мой единственный друг и хранитель секретов; тайное желание меня гложет: хочу остаться в памяти народной настоящей преемницей Петра и продолжательницей дел его великих и замыслов. Найди Гриша людей, да таких, чтоб за дело радели, и отправляйся с богом в наши малороссийские вотчины, не держу. Знаю, нужней ты там для пользы отечеству...

Светлейший князь с превеликим усердием взялся за этот прожект, и понимая, что постройка памятника дело довольно хлопотливое и долгое, быстро нашел себе замену в лице старого своего друга князя Голицына Дмитрия Михайловича.
Душа его рвалась туда — на юг, к Черному морю, где благодаря его живейшему участию во всю строились новые города, закладывались корабельные верфи, а великие полководцы Суворов с Румянцевым и Ушаковым громили турок на земле и море.
Тяготили этого деятельного вельможу дворцовые интриги и, как он считал, мелкие прожекты в виде постройки памятника. Тесно было светлейшему в стенах царских покоев, да и дремучие леса российского севера тяготили его.
То ли дело малороссийская степь! Широкая и привольная! Где можно бросать зерно в пышные черноземы и под южным горячим солнцем собирать богатые урожаи.
Он в своих грезах уже видел богатые поселения в кружеве садов, где в согласии проживают русские с инородцами. Он  практично представлял как вереницы подвод тянуться из холодной Московии к роскошным берегам южных морей и райским садам Бессарабии.
Дмитрий Михайлович Голицын постоянно находился посланником при дворе Гасбургов, в Вене и снискал славу покровителя и знатока музыки,театра и искусств живописных. Сейчас находился по делам в России.

Не прошло и двух дней как два князя, один из них светлейший, вновь предстали пред ее величеством в скромном кабинете, заставленном в основном книгами.
Императрица оторвалась от рукописи, в которой делала пометки гусиным пером. Потемкин краем глаза заметил, что это «Философские заметки» Вольтера. Затем она с усмешкой подняла глаза на двух гренадеров, стоящих навытяжку посреди комнаты:
-Вижу, вижу князь Григорий, обернулся быстро. Не хочешь ты услужить своей благодетельнице, ну да ладно прощаю и не сержусь, сама виновата; не для воителя сей прожект.
И уже не замечая светлейшего, обратилась к Дмитрию Михайловичу Голицыну:
-Любезный князь, зная вашу образованность и тягу к искусствам прекрасным, прошу принять самое деятельное участие в деле столь важном для меня, что освобождаю вас на время от дипломатии; Европа подождет, а фрейлины моего кузена Франца II в Вене, пока поскучают без вас.
Она снова повернулась к Потемкину:
-Свободен Григорий Александрович, поспешай к нашим южным губерниям и радуй свою «матушку» делами великими, а мы уж тут молиться за тебя будем. Непременно будь сегодня на ассамблее вечерней, ступай.
Светлейший поклонился и с облегчением поспешил выйти из кабинета, а Екатерина вновь обратилась к Голицыну:
-Надеюсь светлейший ввел вас в курс дела. Желаю видеть памятник настолько грандиозным насколько возможна в таких прожектах мысль человеческая и сноровка, поэтому все зависит от нашего с вами выбора — выбора ваятеля; дерзкого в помыслах и искусного в сих тяжелых работах.
Мои европейские друзья советуют обратиться к итальянцам. Вот Вольтер с Дидро наперебой хвалят Фальконе — скульптора известного и недорогого. Конечно земля наша богата умелыми зодчими, да вот монументы и памятники на Руси редко где сыщешь. Думаю следует присмотреться и сыскать по разным ремесленным лавкам и заводам, мастеров сведущих в сих делах необыкновенных, есть у нас искусные литейщики и каменотесы. Поторопись, и как найдешь ваятеля сразу ко мне, буду ждать с нетерпением.

Князья Голицыны, прошедшие в смутные времена стрелецких бунтов да дворцовых переворотов опалу и ссылку, вели себя тихо и незаметно. Так что Дмитрий Михайлович, представлявший поколение «непоротых» и обошедших вниманием верховной власти, был рад несказанно услужить государыне и рьяно взялся за новое для себя дело.
Не откладывая, царский вельможа укатил в Париж, где и встретился с известным в те времена итальянским скульптором Этьен-Морис Фальконе.
Пятидесятилетний Фальконе работал на фарфоровом заводе, но мечтал о большом и монументальном искусстве, и когда поступило приглашение о возведении в России памятника, он не раздумывая согласился.
Так что 6 сентября 1766 года скульптор подписал контракт в котором гонорар был весьма скромный — 200000 ливров, другие мастера просили больше.

А в это самое время, за тысячу верст, на далеком Урале в городе Сатка, на демидовском заводе проживал искусный мастер литейных и пушечных дел - Емельян Хайлов.
Красив и статен был этот уральский самородок, хотя и родился в Петербурге. Да не судьба была отроку проживать в столице: уговорил сладкими речами демидовский охотник за головами его отца, известного кузнеца и литейщика, перебраться на Урал, в Сатку.
Рабочий поселок располагался у красивого озера, вкруг которого высились сопки, поросшие диким лесом. Наверное, если подняться до высоты птичьего полета, это небольшое озеро напоминало драгоценный камень изумруд в малахитовой оправе уральской тайги.
Красивое место, - куда там той Швейцарии.. Только вот незадача: портил этот живописный вид демидовский литейный завод с его печами и трубами, которые сутками изрыгали из себя черный дым с каким-то медно-желтым отливом.
Не только секреты литейного мастерства молодой удалец перенял от своего отца, но разудалый русский характер и батюшка, чтобы отрок остепенился, сосватал ему кроткую девушку Настю из семьи старых уральских рудознатцев и камнерезов.
Смальства обладала та девушка небывалой тягой к рисованию и ее батюшка — известный на всю округу мастер, поручал ей роспись чудных сосудов и шкатулок, которые заказывали местному управляющему вельможи из Москвы и самого Санкт Петербурга.
Странная с малых лет была Настя и несмотря на то, что лицом пригожа и статью бог не обидел, сторонились ее люди, подозревая в колдовстве и связью с нечистой силой.
Бывало встанет перед иконой в божьем храме, водит рукой по древнему лику и губы шепчут при этом какие-то слова непонятные, в которых угадывалось: - живой, живой..
Или на склоне горы, в густом разнотравье, куда по грибы-ягоды отправлялась шумной компанией местная детвора, вдруг присядет перед полевым цветком и снова замрет как перед великим чудом, шепча все то же: - живой, живой..
Побаивались ее, только Емельян относился к ней с какой-то дружеской простотой, защищая от насмешек и людской грубости.
Не противился парень отцовскому выбору и стали жить да поживать в любви и согласии Емельян с Анастасией на радость старикам-родителям да соседям. А там и детки пошли малые, и все бы  хорошо, только все больше и больше задумывалась Настя, как будто кто порчу навел на жонку.
Иногда встанет посреди избы с ухватом в руках и смотрит в угол, пока запах от подгоревшей каши не пойдет из печи. Опомнится, подхватит чугунок, поставит на стол и снова глядит сквозь окружающих своими глубокими, как озерная гладь, глазами. А то пойдет за околицу, наберет целую охапку разнотравья да плетет венки детям малым, а те и рады.
Пробовал Емельян по мужицки учить, да зарекся потом руку на нее поднимать. Она не пугалась, не плакала, а только все также смотрела сквозь мужа каким-то всепрощающим взглядом, при этом улыбалась, покорно склоняя голову.
И прощал ей все Емельян, потому что любил свою Настю, сам того не ведая, именно за эту ее задумчивость и тихий неземной свет, который лился из ее синих глаз. Спрашивал, что за тайные думы терзают ее сердце, только отмалчивалась Настя, виновато улыбаясь, прильнув к широкой груди мужа. Но однажды все таки решилась рассказать о несбыточной мечте, не дававшей ей жить:
-Одна у меня дума Емелюшка, - лики писать как Рублев или Феофан Грек. Да не иконы, а живые, чтоб люди смотрели и радовались. Грешна: пробовала, только все не то получается, учиться хочу, да негде.
Она обвила его шею руками и, глядя глаза в глаза продолжила:
-Не сокрушайся сокол мой ясный, блажь это, пройдет скоро...

В один из дней, по улице рабочей слободы, в сторону дома управляющего, поднимая столб пыли, прокатила дорожная карета, запряженная парой гнедых лошадок. То представитель князя Голицына объезжал уральские заводы со строгим наказом найти искусного в литейном деле мастера.
Славилась Сатка своим литьем по всей Российской империи от пушек до замысловатых фигурных оград с чудными зверями на фронтонах богатых домов.
И конечно Емелька Хайлов предстал перед пытливым взором царского гонца. Довольно толково отвечал на разные каверзные вопросы, тоже знающего дело, академического человека, и выдержал этот экзамен с честью. А когда  тот вельможа посетил бедное жилище мастера и увидел расписанные Настей шкатулки да резные фигурки, окончательно убедился, что выбор правильный и искать более никого не нужно.

Дмитрий Михайлович Голицын, возвратившись с Фальконе из за границы, где он проживал на два дома Парижа и Вены, будучи посланником российского двора в этих европейских столицах, сразу посетил Академию Художеств, что располагалась прямо на набережной.
Надо сказать князь был знатоком живописи, и покровительствовал талантам в России и за рубежом. Здесь в стенах Академии он познакомился с подающим надежды скульптором, который уже заканчивал с отличием курс и собирался на казенный кошт ехать за границу — в Италию.
Федор Гордеевич Гордеев — сын царского скотника имел большую склонность к рисованию и поступил в Академию Художеств, которую и окончил блестяще.
Кстати скульптор тоже приехал в Россию не один, а с известной итальянской рисовальщицей Мари-Анн Калло — женщиной большого ума и таланта. Возможно его спутница была не только помощницей в сих делах грандиозных, но об этом история умалчивает.

Не буду больше занимать у читателя его драгоценное время, знакомя с этими историческими персонажами, а перехожу к главному...

Наконец группа, созданная деятельным Голицыным поселилась в Санкт-Петербурге и обрела пристанище в виде мастерской, под которую Екатерина великодушно отдала тронный зал деревянного здания Зимнего Дворца, где раньше обитала бывшая императрица Елизавета. Там же, по соседству, в здании бывшей конюшни, естественно давно переоборудованной, поселился Фальконе со своей спутницей.
Князь Голицын, поняв что его миссия выполнена, вернулся к своим постоянным обязанностям посла и укатил с разрешения государыни в привычную для себя Европу, а Екатерина приняла у себя итальянского скульптора.
Она настаивала на размещении памятника в центре Сенатской площади. Этьен-Морис Фальконе поступил по своему, огородив площадку под монумент ближе к Неве, в створе Исаакиевского наплавного моста, что и создало первую трещину в их отношениях.
Фальконе переговорил с каждым участником задуманного предприятия. Переводчиком на первых порах был князь Голицын, потом Мари Калло, быстро поднаторевшая в русской речи. Да и Настенька, восприимчивая ко всему новому, уже во всю щебетала по итальянски, секретничая со своей новой подружкой. Женщины есть женщины, а если еще и талантливые, то дружба у них возникает крепче камня.
Дамы быстро сошлись, как сказал поэт впоследствии — «лед и пламень». Жгучая брюнетка по-южному быстрая в движении и принятии решений, с живыми черными глазами на смуглом лице — Мари, и немногословная со спокойным взглядом голубых глаз, русой косой до пояса — Настенька.
Конечно Фальконе не мог пройти мимо такой красоты и итальянец, со свойственным ему темпераментом, сразу влет влюбился в эту северную красавицу, благо Емельян был удален от художественной мастерской довольно далеко.
Вместительный амбар, прямо на стрелке Невы и Фонтанки он приспособил под литейный цех, где рабочие уже во всю клали печи, лепили опоки из огнеупорной глины. В углу огромного помещения расположилась кузня, откуда с утра до вечера раздавались гулкие удары пудового молота и перестук молотков поменьше.
Рьяно взялся за дело итальянец. Оставалось только согласовать с Государыней общий вид монумента и кое какие детали.
Как было сказано выше, Екатерина настаивала на размещении памятника в центре Сенатской площади, но Фальконе поступил по своему, расположив скульптуру в створе Исаакиевского наплавного моста, ближе к Неве.
Императрица, как и большинство русской знати представляла себе стандартную фигуру на коне с жезлом или скипетром, кои она наблюдала во всех европейских столицах, но неистовый итальянец уговорил ее, чтобы всадник как бы укрощал своей державной властью вздыбленного коня.
Екатерина долго не принимала такой сюжет, казавшийся ей далеким от привычных канонов и даже вычурным.
-Понимаю дружок твою аллегорию в том, что поднял на дыбы спящую Русь наш самодержец, только твоя лошадь затмит своим видом фигуру самого императора. Да и не любитель он был верховой езды, предпочитая дорожную карету или палубу корабля — знатный был флотоводец.
Много копий сломали в спорах — какой должен быть лик Петра. К сожалению, Фальконе неважный портретист, никак не мог уловить характерное для Петра выражение, а по картинам и литографиям художников того поколения понять ничего было нельзя. Как правило рисовали царя в принятой по тем временам манере державной статичности и портреты были лишены той эмоциональности, которую и хотела видеть Екатерина.
Мари Калло — автор многих портретов у себя на родине, вместе с Настенькой, с дотошностью изучали слепок посмертной маски Петра1, портреты голландских и немецких художников того времени: Годфрида Кнеллера, Бенуа Ле Коффра, Антуана Пэна, которые рисовали русского царя, когда тот в составе «Великого посольства» находился в Амстердаме и Гааге.
Уже в России Петр был кумиром известного скульптора Бартоломео Растрелли, и тот, еще при его жизни, мечтал создать монумент достойный личности царя-реформатора. Были портреты и русских художников: это Андрей Матвеевич Матвеев и Иван Никитич Никитин. Множество изображений осталось в наследство потомкам, но все эти портреты и гравюры были несколько однотипны.
Так что, более двух десятков набросков, писаных углем Мари Калло и Настей, были представлены государыне. Та выбрала два рисунка, а Большой академический совет утвердил тот, что представила Настя. Правда в последствии авторство оставили за Мари Калло.
Федор Гордеев, как и весь академический совет, ввиду огромности данной скульптуры, всячески пеняли творцу на то, что всю эту многотонную массу металла должны держать всего две точки опоры в виде задних ног вздыбленного коня. Да и место, открытое с Невы всем ветрам, увеличивает парусность монумента.
Фальконе, поднаторевший на своем фарфоровом заводе в изображении лошадей, львов и прочих зверей, привез в подарок Государыне конные фарфоровые статуэтки, которые скакали галопом, бежали рысью, вставали на дыбы. Он доказывал ей, что сей памятник будет единственным и неповторимым не только в Европе, а академикам представил все расчеты, доказывающие его правоту.
Сии расчеты заключались в правильной отливке, при которой основное литье и практически весь металл будет сконцентрирован в основании скульптуры — в мощных ногах и копытах тяжеловоза, а чем выше — к фигуре и голове всадника, стенки литейной формы будут истончаться чуть ли не до толщины пергамента.
Много споров вызвала идея ставить постамент из цельного камня, благо гранитных скал и базальтовых останцов в округе было множество. Но опять же, все упиралось в грандиозность скульптуры и Екатерина, да и сам Фальконе не собирались отказываться от огромных размеров задуманного. Кстати, по замыслу скульптора основание из естественного камня должно быть в виде волны, якобы напоминание, что именно Петр вывел Россию к морю. Поэтому найти скалу, да еще отколоть от нее подходящий кусок, было делом практически невыполнимым. И даже если представить, что такая работа проделана, то доставка в Петербург такого груза была нереальна.
Государыня подбадривала осунувшегося и потерявшего европейский лоск скульптора:
-Дорогой друг, древние племена без нынешних достижений цивилизации подручными средствами возводили куда более грандиозные сооружения...
Больше года продолжались поиски такой скалы, и когда царица и скульптор почти смирились с тем, что придется класть постамент из разных кусков, в мастерской вдруг появился крестьянин из Лахты — Семен Вишняков, который занимался поставкой строительного камня в столицу.
Этот крестьянин рассказал, что в двенадцати верстах от С -Петербурга лежит осколок скалы, который по преданию образовался от удара молнией, и местные жители издавна прозывают его Гром-Камень.
Какие только суеверия не возбуждал в душах крестьян этот гранитный отлетыш, не тронутый мхом и плесенью, как будто специально ждал своего часа, чтобы неукротимой волной поднять на своем гребне Медного Всадника.

Настенька, переехав в столицу, все время пребывала в состоянии внутреннего восторга. Она как завороженная ходила по широким улицам и площадям. Замерев, долго простаивала перед громадами каменных домов, изучая фигурную лепнину на их фасадах.
К ней вернулось прежнее состояние постоянного удивления и сопричастности к этим творениям рук человеческих. Как будто она сама рисовала, потом лепила этих чудных львов и людские образы в виде античных богов, взгляды которых проникали в самое сердце.
Князь Голицын, посмотрев ее рисунки, и будучи меценатом, уговорил дирекцию Художественной Академии принять на казенный кошт это народное дарование. К тому же Настеньку прикрепили в помощь Мари Калло, которая приняла живейшее участие в образовании девушки, раскрывая перед ней секреты мастерства и знакомя с творчеством великих художников.
Она рассказывала биографии Микеланджело, Рафаэля, испанца Гойи и великого итальянца Леонардо да Винчи. Настенька впитывала в себя это духовное богатство как губка, и конечно семена упали в благодатную почву.
Девушка с благоговейным испугом поглядывала на великого итальянца, боясь приблизиться к нему, или того хуже обратиться с каким-нибудь вопросом, а тот, иногда с задумчивостью, смотрел на ее лицо с монголоидными выпирающими скулами, в котором угадывалась дикая азиатчина — печать того давнего нашествия на Русь степняков. В то же время тонкие льняные волосы и голубые глаза северных славян излучали глубинную уверенность, покой и веру.
Девушка видела как этот мужчина с черной щетиной на исхудавшем лице, с горящими глазами, не замечая ничего и никого вокруг, отрывистыми фразами раздает указания направо и налево, стремительно перемещаясь от строительной площадки к мастерской. Или вдруг неожиданно остановится перед мольбертом, замрет, и размашистыми штрихами что-то правит в рисунке.
Все это было близко Настеньке и она прекрасно его понимала. Фальконе выбрал из конной охраны императрицы кавалергарда гренадерского роста и бедняга с утра до вечера перед окнами мастерской заставлял коня вставать на дыбы, а художник при этом, сидя у мольберта, старался поймать нужный ему ракурс.
Однажды Фальконе попросил Настеньку позировать ему. Как маков цвет полыхнуло лицо девушки. Она видела у Мари ее портреты сделанные рукой мастера и даже набросок обнаженной натуры.
-Творец не может постоянно находиться в напряжении и все время думать о своей главной работе. Его глаз, мозг, душа наконец, должны иногда отдыхать, иначе можно просто сойти с ума. Стань на время натурщицей, помоги ему душенька, с тебя не убудет..
Так Мари Калло уговаривала свою помощницу подчиниться воле эмоционального итальянца:
-В конце концов раздеваться тебя никто не заставит..
Таким образом Настя безропотно стала позировать то в костюме крестьянки, то скульптор заставлял ее облачиться в тогу некой древней скифской царицы. Он подходил к ней, ощупывал тонкими сильными пальцами лицо плечи, быстрым взглядом улавливал в ее облике, то растерянность, то усмешку, то недовольство и снова отходил к мольберту.
Неискушенная молодая женщина физически ощущала как властный взгляд темных нездешних глаз подавляет ее волю и подчиняет разум. Настенька находилась все это время в каком-то забытье, отрешенности от всего. Емельян, так же исхудавший, целиком погруженный в работу, не замечал как изменилась Настя, а если и замечал, то списывал это на масштабные перемены в их жизни и впечатлительный характер жены.
Однажды, на третьем или четвертом сеансе (Настя уже потеряла счет), Фальконе подошел к ней вплотную, взял за подбородок, нагнулся и поцеловал долгим поцелуем. Голова закружилась, все поплыло перед глазами, плечи опустились и он почувствовал как ее тело обмякло. Наверное это был обморок.
Подхватив девушку на руки итальянец понес ее в небольшую комнатку с незаметной дверью, в которой мастер иногда отдыхал после долгого стояния у мольберта.
Настя не сопротивлялась. Перед глазами в сказочном вихре проносились звезды на темном небосводе, потом сквозь розовый туман над ней, в ритме любовного танца, то приближалось, то отдалялось лицо с белым оскалом зубов в обрамлении черной жесткой щетины.

Продолжение следует.