"Умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве.
Если вы будете эксплуатировать искусство, оно вас предаст;
искусство очень мстительно".
(Константин Сергеевич Станиславский.)
Я тогда учился в 5 классе ленинградской школы. Учеником я был неважнецким. Даже в пионеры меня принимали не со всеми учениками нашего класса на торжественной линейке в музее Ленина, а через несколько месяцев, в пионерской комнате школы. Люська, старшая пионервожатая, повязала мне красный галстук со словами:
- Это, Борька, аванс. Ты должен оправдать доверие.
Я, конечно же, спросил:
- Галстук, аванс? А потом, знамя? Представляю, как приношу его домой. Мама сразу догадается, что я оправдал доверие!
Тройка - была основная моя оценка. Классная руководительница, вызывая отца в школу, рассказывала, что все ученики класса делятся на три категории: гуманитариев, математиков и на вашего сына. Но я переходил из класса в класс. Я был нужен школе, чтобы на моём, негативном примере, воспитывать отличников. Мысли, что я "средний человечек", утвердились в моём сознании, и я уже не старался становиться лучше. Но один случай круто изменил моё отношение к себе.
Было это в канун нового года. Ко мне подошла пионервожатая Люська и спросила, не желал бы я принять участие в новогоднем представлении?
Мы вошли с Люськой в кабинет директора, где кроме "сыча", так мы называли директора школы, была учительница по пению Инна Борисовна - очень худая, задыхающаяся при разговоре, и какой-то мужчина в вельветовой куртке.
На диване сидели несколько учеников. Среди них была Лариска из пятого "Б". Я был с самого третьего класса в неё влюблён.
Люська представила меня:
- Это мальчик, которого нам рекомендовала Нина Васильевна. Он у неё учился до пятого класса.
Мужчина в вельветовой куртке, окинув меня взглядом, произнёс:
- Умное лицо. А ты мог бы нам что-нибудь рассказать?
Конечно, я бы не стал для этого дядьки, и для, стоящего тут же, "сыча", стараться, но Лариска! Ей я хотел показать какой я талантливый! Но что же прочесть? "Убить" их стихами Блока, из книги старшей сестры - "Девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне"? Нет, тут надо что-то детское. Я стоял опустив голову, ожидая, когда интерес ко мне, как к артисту, угаснет. Наступила ворчливая пауза. И тут я, как закричу восторженно, раскинув в стороны руки, словно желая обнять весь мир:
- Я весёлый Чиполлино, вырос я в Италии, там, где зреют апельсины и лимоны, и маслины, фиги... - сделав на руке фигуру из трёх пальцев и, как бы случайно, направив её в сторону директора школы, выдержав паузу, закончил - ...и так далее! - при этом я подмигнул Лариске.
Все грохнули от смеха. Смеялся даже "сыч". Мужчина в вельветовой куртке смеялся громче всех, вытирая слёзы, повторяя:
- Что это было?
Пологая, что его вопрос относился ко мне, я и ответил, повернувшись к пионервожатой:
- Я оправдываю оказанное мне доверие.
Мужчина в куртке был настоящий драматург, его пьесы шли в театрах Ленинграда. Он написал для нашего новогоднего спектакля пьесу. Тема была обычная для таких постановок - любимые герои детских сказок разыскивают снегурочку, которую украл злой Карабас. В пьесе были: Буратино, Чиполлино, Василий Иванович Чапаев, Тимур и много других персонажей.
Вы, конечно же, догадались - какую роль мне отвёл автор в своей пьесе, после моего яркого выступления в кабинете директора?..
А, вот и нет! Я должен был играть роль отличника Тимура.
Я с удовольствием учил текст и участвовал в репетициях. Мне нравилось доброе общение в нашей группе артистов. Там же были ребята разного возраста, а так же и учителя.
Дни до спектакля пробежали быстро, и наступил час премьеры. В этот день нам надо было сыграть 3 представления. Первое - утренник, для учеников младших классов нашей школы. Потом, после короткого перерыва, для ребят младших классов из соседней школы. Затем, вечером, для старших ребят нашей школы.
Мы пришли задолго до начала представления, надо же было ещё и грим наложить. И хотя мне, как Тимуру, достаточно было лишь подрумянить щёки, чтобы скрыть зимнюю бледность, я пришёл вместе со всеми.
Ох, и не лёгок труд настоящего актёра! В перерыве между вторым и третьим спектаклем мы были просто измождены. Хотелось только есть и спать. Директор предоставил нам свой кабинет для отдыха. Кто-то из родителей артистов испёк огромный пирог с капустой. Съев по кусочку пирога, мы заснули, погасив свет, лёжа вповалку на кожаных диванах, стоящих вдоль стен кабинета. Меня разбудил голос Инны Борисовны, учительницы по пению. С трудом, в свистящих, прерывающихся звуках её голоса, смог я понять сказанное:
- Борис, мальчик, сбегай в аптеку. Ты единственный из ребят, кто не загримирован. Купи мне сигарет.
- В аптеке, сигарет? — удивлённо спросил я.
- Да. Сигареты называются "Астматин". Вот тебе рецепт. Беги скорее, я совсем не могу дышать!
Искать своё пальто в темноте, не было времени. Я бежал по морозному проспекту в белой рубашке и пионерском галстуке, чувствуя себя настоящим Тимуром. Я спасал человека!
Женщина, аптекарь, взглянув на меня, испуганно воскликнула:
- Мальчик, а что у тебя с рукой? У тебя же кровь на рукаве.
И тут только я заметил, что весь мой правый рукав вымазан красным гримом. Наверное, когда я спал, стер его рукавом рубашки со щеки.
Бегу обратно, не замечая холода. В голове слова песни - "Голова обвязана, КРОВЬ НА РУКАВЕ, след кровавый стелется по сырой траве. Эээх! По сырой траве.
Когда я вернулся, в кабинете директора уже горел свет. Инна Борисовна закурила, удушье отпустило её. Я стоял рядом, в ожидании слов восторженной благодарности. Первой подошла ко мне с куском пирога в руке полногрудая пионервожатая Люська. Протягивая мне пирог, она сказала:
- Ты Борис настоящий... — она подбирала лучшее слово, для выражения своего восторга, но, бросив взгляд на мою, вымазанную гримом рубашку, закончила, — ты настоящий кошмаррррр! Что же делать?
Но на то, наверно, и существовали пионервожатые, чтобы в трудный момент жизни принимать нужное решение.
- Так, ты наденешь мою белую блузку."
Белая Люськина блузка точно подошла мне по размеру. Единственная неприятность, что из-за выточек она стояла на груди торчком. Люська предложила пристегнуть концы пионерского галстука булавками к выточкам на груди.
По задуманному драматургом сценарию, я должен был в начале спектакля сидеть в зале, среди зрителей. И лишь когда Буратино-Лариска, произнесёт фразу: "Кто же нам поможет спасти снегурочку? " - я, устремившись по проходу между стульями, с громким возгласом: "Яяяяяяяя!", — выбегаю на сцену, на что Чиполлино удивлённо спросит: "А кто же ты, юный пионер?"
На первых двух спектаклях, малыши дружно скандировали под диктовку учителей: "Тимур!".
И всё было здорово, и спектакль шёл на ура!
Но вот, с взрослыми ребятами вышел небольшой казус...
Зал на вечерний спектакль заполнился старшеклассниками. Спектакль начался. Но весь проход, по которому я должен был выбегать на сцену, был занят пацанами, которые стояли плотной стеной, и на все мои слабые "повякивания", что, мол, мне не видно, я получал обидные отговорки: "А пионерам в это время уже надо на горшок и спать".
Я слышу, как Лариска в четвёртый раз взывает уже жалостливо: "А кто же это нам поможет найти снегурочку?"
Надо было что-то предпринять. И тут я как заору писклявым девичьим голосом: " Смотрите! Кто это здесь наделал лужу на полу?"
Стоящие впереди, чуть расступились, чтобы посмотреть на эту неприятность. Путь был свободен, я бегу к рампе, и своим, натренированным на эту фразу голосом, кричу: "Я это!"
И что тут началось. Зал взорвался хохотом.
Смеялся сам директор школы, смеялись артисты. Я увидел, как Лариска, чтобы зрители не видели её смеха, закрыла ладошками лицо, тем самым начисто снеся свой длинный "буратиновский" нос. Учительница пения, давясь от смеха и удушья, пыталась прикурить свою сигарету, но спички гасли в её трясущихся от смеха руках. Это была какая-то общая истерия. Не смеялся только один человек. И это был я, стоявший в углу перед сценой, так и не успев взбежать на неё. По сцене же, обливаясь слезами, то ли от смеха, то ли от того, что так глупо погибает его детище, метался, махая всеми своими руками на зрителей, драматург Ционский. Он пытался успокоить грохочущий смехом зал. И только появление на сцене директора школы смогло переломить ситуацию, и зал стал постепенно стихать. Лишь кое-где ещё были слышны, как икота, отдельные смешки. Буратино как-то восстановили утраченный нос, и спектакль можно было продолжать. Учительница пения проиграла первые аккорды музыки, сопровождающие пьесу. Я, как дьяволёнок из табакерки, выскочил на сцену. Не увидев на месте Буратино, у которого опять отвалился нос, не нашёл ничего лучшего, как произнести свой текст, обращаясь к Василию Ивановичу Чапаеву, которого играл наш учитель по физкультуре. Тот, бросив взгляд на моё восторженно - растерянное лицо, на торчащие из-под уголков галстука "девичьи груди", на глазах публики, с гомерическим хохотом, схватившись за живот, начинает складываться пополам, и при этом делает шаг в сторону кулисы, наступая на её край. Кулиса обрывается и за ней все увидели стоящего Карабаса со снегурочкой, мирно пившими лимонад из бутылок, ожидая своего выхода на сцену. Так что следующие мои слова были уже к Барабасу. Представляете восторженное лицо пионера, громко кричащего:
- Всегда готов! Готов помочь вам в розыске Снегурочки! – и вскинув руку, отдал пионерский салют.
Зал уже не смеялся, а ревел от смеха. Сам драматург Ционский произнёс сквозь смех, обращаясь ко мне:
- Апофеоз! Борис, Вы великий актёр! Лучшего спектакля я в жизни не видел!