Фото 2002 года. Шесть десятков минуло с моего сна, а на хуторе Васильевском почти без новин. Та же размеренность, та же благодать и та же чертовщинка...
************************************************
В общем и целом, мое лето 1941-го прошло за рытьем противотанковых рвов, для простоты называемых нами, копающими, окопами. Общение местных со мной и мое с ними были натянутым - они по привычке воспринимали меня харьковской цикавой школьницей-как прибыла с визитом до бабушки в деревню, так и отбудет назад в школку.(Хотя весь последний год я отучилась уже не в Харькове, а в Богодухове, где отец построил новый дом)
Цепляли их, если только моя беретка и городской говор. Иные деревенские подростки передергивали меня:
- Ой, ой, ой! "Кто? что? где?", треба "хто? шо? де?"
От отца как и от деревенских мужчин, мобилизованных и ушедших добровольцами почты не было. И никаких новостей. Опять одни только танки и окопы вертелись на языке.
Где моя мать - Марфа Яковлевна, того не знала даже бабушка Паша. На расспросы она отвечала:
- Родила Марфу, а хто вона не зрозумию. Де вона, шо вона?
Мачеха моя, которую я про себя звала Татьяной, а вслух - никак, просто "Вы", по профессии была фельдшер. И в мирное время работой была загружена, а уж теперь то...А кроме того, с отцом у них уже было двое общих детей. Едва появилась моя единокровная сестра в 1934-м, а за ней брат - мачеха перестала выдавать мне конфетки на праздники, с присказкой "А Лида вже велика". В 15-ть же лет, конечно, я уже отвечала за себя сама. Ждать сообщений от нее и не стоило.
В сентябре, когда до ума моего стало доходить, что школы, похоже, больше не будет, у тына появилась сестра отца. Боже, как я была рада ей.
- Тетя Дуся! Повезете меня в школу? Уроки давно начались!
Сестра отца Евдокия Ивановна была не такая горячая как он сам. Статная, красивая, обладательница богатой косы. Заглядывались многие. А она отвечала молчанием, спокойствием и даже некоторой холодностью. Мне тоже.
Моей радости она встречно немного улыбнулась не без грусти и пошла мимо к бабушке:
- Вечор в хату! Как Вы тут с Лидусей? Никого больше не появлялось, чтобы от немцев заховаться?
- Та ни. Мы аж занудьговали (укр. "Заскучали"). А шо там Харькив?
Из рассказов тети Дуси опять выплывали танки и окопы. Она работала на Харьковском тракторном. Инженеры и рабочие приноровились переделывать трактора на танки. Но слухи заводские были грозные.
Бабуся велела вытянуть из погреба съестного. После бегом до соседки за молоком из-под коровы.
В краю улицы догорало солнышко и откуда-то оттуда же доносилось мычание пригнанных с выпаса коров. Хозяйкам как раз предстояла вечерняя дойка, а соседка, сидя на деревянном стуле и придерживая ведро ногами, уже тянула за титьку пеструю буренку.
Струя молочная била бурно и весело и за минуты набралась мне полная крынка. Я спешила до хаты. Вдыхала запахи лета, растворившегося в сентябре - парного молока, свежепокошенных мясистых трав, свежепоквашенной капусты и жаренных семечек.
Бабуся выбрала в курятнике пару яиц, напекла на молоке блины с розовато-карей хрустящей корочкой, тонкие, в дырочках и выдвинула их попереду от солений и свиной колбаски.
Тетя Дуся встречно выдвинула приличный куль конфет:
- Московские. С мальчиком
- Мои любимые "Ну-ка, отними!" С мальчиком и Со стишками?
- Вот же главный вопрос у тебя!? Говорила уже - стишок писали, когда я еще в девицах ходила
Бабуля положила руку тете Дусе на предплечье, как будто утешительным и немного извинительным тоном приговаривая:
- Та вона ще дитина. Та й навіщо вона головне питання поставить? Ми ж не знаємо відповіді.(Она ребенок еще. Да и что если она задаст главный вопрос? Мы же не знаем ответа)
Нравились мне такие душевные разговоры допоздна, какой случился в тот день. Я слушала, слушала, слушала, успокаивалась и медленно засыпала.
Нарядная бабусина кровать, которую не достало времени расправить, приняла меня. В ярких на белоснежном материале цветах постельное приятно пахло. Словно бы ими, цветами, и пахло, вышитыми на наволочках, тонком рядне и рушниках в изголовье.
Последние слова, что я разобрала были про моего деда Ивана, диканьского мастерового. Как привозил он из Москвы для тети Дуси конфет "Ну-ка, отними!". С суровым мальчиком на обертке. Маленькой тетя Дуся хихикала с той картинки. Мальчик смешно выпячивал пузцо в каком-то фартушке, в руках он держал серьезную дубину и значительный кусоман шоколаду. На фантике имелся стишок. Прямо с самой начальной строчки стишка я и уснула.
Сон перенес меня в поле молодого подсолнечника. Почти у горизонта, среди зачатков подсолнечных голов, виднелся мальчик с конфетной обертки. Вот кто мне и расскажет, наконец, стишок! Я побежала, смеясь, за ним, но вместо стишка услышала за спиной немецкие слова. Слова были те же, какие заучивали на школьных уроках с учительницей. Только произносились резче и мужскими голосами. Слова звучали все ближе, громче, грубее. Я перепугалась вусмерть и, пригибаясь, почимчиковала от них, надеясь скрыться в подсолнухах. Голоса не замолкали. Я понеслась и подсолнухи превратились в растрепанные деревья. За густыми ветвями всего в метре-другом от меня промелькнули серые шинели, каски, непонятные знаки ,нашивки и оружие, мощные собаки. Солдаты. Их становилось все больше. А мне становилось все страшней.
И вот стою я окаменевшая - никакого мне спасения!
Внезапно под ногами обнаружилась тропинка, как бывало, вовсе где и не гадаешь, появляется у хуторов близ Диканьки под конец летней жары изможденная Говтва. Говтва не обманывала никогда - выводила, потому доверилась я и тропинке. Только вывела она не к озеру, а на сказочную поляну. Как старинная вышивка поляна восхищала строгим порядком в каждой травинке, в каждом цветке, веточке... Небо, словно нарисованное единым широким безошибочным мазком, - ни тучки, ни пятнышка. Во всем - ни малейшего изъяна. И в центре божественной красоты белоснежная церковь - куполов на башнях в такой выси и не видно. Вот куда мне! Как будто я умею летать. Заберусь высоко, расправлю крылья, а ветер подхватит меня и унесет отсюда. И не было никакой пугающей неизвестности.
Я понеслась в открытые двери храма и дальше по ступенькам на самый верх башни. Тысяча ступеней - тысяча секунд.
"Тук-тук, тик-так, тук-тук, тик-так!" - стучат каблучки и стучит сердце. Лестница вьётся вьюнком - выше, выше. Новая тысяча! Снова секунды, минуты.
На последней ступени каблуки мои уже не звучали - или от того, что стерлись о великое множество ступеней или от того, что сердце вырывалось из пылающей под ситцевым платьишком груди и гудело в ушах как набат. Но не хотелось ни осмотреться вкруг с такой-то высоты, ни передохнуть. Прошел бы страх! Скорее бы!
Я шагнула в синеву неба.
Крыльев за спиной не оказалось. Я закрыла глаза, простилась с жизнью...Но ступила на землю целехонькой и сколько не оборачивалась назад уже не обнаружила там ни церкви, ни поляны в чаще леса. Я пошла вперед и так окончился сон. Рядом сидела бабуся моя и улыбалась. А когда я начала пересказ все охала и ахала
-Поганий сон, дуже поганий сон!і чужина тобі та пристрасті Господні, залишишся ледве живою.
(Плохой сон, очень. И чужая сторона тебе и страсти господни и едва жива останешься)
До заката размышляла я почему такое мне? По-детски перебирала свои проступки за год, как для отчета Деду Морозу и мелкие шалости. До ночи глубокой не смыкала глаз. По хате бродила бабушка - собирала с обратную дорогу тетю Дусю. Мешочек с кукурузной мукой и второй с подсолнечными семечками пошли на самое дно торбы, рядом - крынка с творогом от соседской коровки, вязанка вяленой озерной рыбки, что досталась от моих троюродных братьев с Сохацкой балки
- Чого ж ти не спиш? Завтра Дуся поїде, і у нас робота почнеться. Потрібно добре відпочити (Что ж ты не спишь? Завтра Дуся уедет и у нас работа начнется. Надо хорошо отдохнуть)
- Боюсь тот же сон придет и думаю все за что мне те страсти господни?
- Така твоя планида...
- А что такое планида?
Бабуся указала на ночное небо за занавеской в сторону Диканьки, где висела яркая звезда на небосводе и моргала красно-желтым цветом.