Я вижу солнце. Часть вторая

      "Но в горних высотах душа отдохнет, и память о боли забвенье найдет"

    
      Безымянная гора. Знакомство

      Когда Баошань-шеньсянь сложила незнакомую ему печать, и на все чувства словно набросили темный полог, Лань Ванцзи закрыл глаза. А открыв их, как ему показалось — всего лишь спустя мяо — обнаружил себя лежащим на узкой, жесткой кровати в небольшой комнатке, где из обстановки была лишь эта кровать, низкий столик, подушка и подставка для меча.
      Кто-то, перенесший его в эту комнату, раздел его, оставив лишь тонкие нижние одежды. Не было так же обуви, пропала лобная лента и гуань со шпилькой, и даже ножны Бичэнь оказались безликими, из гладкого, светлого дерева без украшений. В ногах же лежала стопка одежд — светло-серые, без узоров и знаков отличия, они, скорее, напоминали ему монашеские одеяния. Но что более всего удивило его — черная вуаль, намекающе выложенная на самом верху стопки. Значит, он должен скрывать лицо? Потому все, по чему его могли опознать, исчезло? Но кто мог... Цюнлинь? Так ему довольно будет и походки, голоса и глаз, чтоб узнать Ванцзи!
      Едва он поднялся и оделся, в дверь негромко стукнули, не спрашивая разрешения, скорее, оповещая о приходе, и в келью вошла Цзуши Шихунь. Он поклонился, приветствуя ее, удивляясь тому, что даже в своей обители Бессмертная не сняла вуали.
      — Условием твоего пребывания здесь станут три обета, Лань Ванцзи, — заговорила она. — Первый — это обет молчания: сколько бы ни пришлось тебе прожить в обители, ты не произнесешь ни одного звука. Первый же стон, слово, случайное восклицание — и ты вернешься в дольний мир, и как это повлияет на выздоровление твоего возлюбленного — ты не узнаешь.
      Ванцзи низко наклонил голову, радуясь уже тому, что его волосы все еще распущены и прикрывают горящие огнем уши.
      — Ты примешь имя Чэньмо, на все время, что ты будешь находиться в обители — оно твое, это так же способ дать понять остальным обитателям, что ты не сможешь им ответить вслух. Письменно — разрешено, равно как и жестами, когда обучишься жестовому языку. Второй обет: ты скроешь лицо и никогда в присутствии других обитателей не снимешь вуаль. Третий: дитя с раненой душой, что было с вами, отныне не помнит тебя. Ни голоса, ни вида, ни имени. Не пытайся ему напомнить. Общаться, если вдруг ему захочется, не запрещаю. Он все равно рано или поздно придет помогать. Это все. Принимаешь ли ты условия?
      Лань Ванцзи, вернее, Чэньмо, склонившись перед Цзуши Шихунь, не проронил ни звука, чувствуя, как на душу ложатся три сковывающие обета.
      
***


      Путь из кельи оказался недолгим.
Чэньмо ступил в просторную высокую залу, высеченную, казалось, в цельной скале. Лишь искусно размещенные на самом верху стен зеркала отражали свет, но откуда он падал, Чэньмо не мог понять — слишком много световых лучей пересекалось, чтобы осветить помещение. Четыре колонны, покрытые искуснейшей резьбой, поддерживали свод, но Чэньмо показалось, что в этом не было нужды, и они были лишь данью традициям, украшением залы. По стенам же были расставлены очень простые стеллажи из белого дерева, нетронутого резцом мастера, заполненные свитками, бамбуковыми и прошитыми книгами, стопками листов самой разной бумаги — от грубой, ноздреватой и рыхлой до «шелковой», отбеленной и гладкой. Громоздились целые стопки особой бумаги для талисманов: он видел и желтую, плотную и жесткую, и черную, и серую, и красную, с золочеными обрезами. У одной из стен располагалось небольшое возвышение с учительским столом — это до боли напомнило ему яши в Облачных Глубинах, тем более что напротив ровными рядами стояли ученические столы, готовые к уроку, с безупречной аккуратностью размещенными письменными приборами и курильницами, с простенькими кожаными подушками для сидения перед каждым столом. Чэньмо насчитал двенадцать. Значило ли это, что в обители есть двенадцать учеников? Он не знал, ведь пока что не видел никого, кроме самой Цзуши Шихунь. А еще он не знал, где Вэй Ин, да и Вэнь Нина пока не видел.
      — Это место, где занимаются поочередно все воспитанники обители, от младших до старших. Сейчас еще рано, но скоро все проснутся, — заговорила Бессмертная. — Наш день начинается не так рано, как ты привык. Тебе придется свыкнуться с другим распорядком. Подъем обозначается тремя ударами гонга, начало занятий — одним, как и окончание. Дети встают в первой трети часа Дракона летом и во второй — зимой, затем, к его окончанию есть время, чтобы привести себя в порядок, умыться и одеться. В начале часа Змеи начинаются занятия, для самых младших — один сяоши, для остальных — полная стража. Это разминка снаружи, если тепло, или в тренировочных залах, если слишком холодно. Затем завтрак. Практикующие инедию — практикуют ее, — в голосе Бессмертной послышалась усмешка. — Но только старшие воспитанники. Далее следуют занятия, с перерывами на обед и ужин. После ужина — свободное время для всех. Младшие ложатся спать в начале часа Собаки, старшие — как захочется. Здесь нет запретов для старших воспитанников относительно нахождения вне комнат после ночного гонга. Нет запретов на смех, беготню и громкие голоса. Тебе придется привыкнуть.
      Чэньмо почтительно поклонился, запоминая и мысленно обещая, что привыкнет ко всему. Только бы госпожа Бессмертная исцелила Вэй Ина!
      — Когда проснутся воспитанники, я отправлю к тебе кого-нибудь, чтобы показал обитель. А сейчас иди за мной.
      Из учебной залы вели четыре двери, через одну они вошли, как понял Чэньмо, она вела в жилую часть обители. Куда вели еще две, он пока не знал, а Цзуши Шихунь повела его через ту, что находилась за учительским местом. Там снова был коридор, высокий и освещенный несколькими белыми кристаллами, свисавшими с потолка. Каменные стены были отполированы, позволяя увидеть красоту дикого камня, в котором были прорезаны коридоры. Серо-белый, со множеством цветных прожилок, пятен и слоев, он завораживал игрой света и цвета. Но Чэньмо не обращал на нее особого внимания, следуя за легким, летящим шагом Бессмертной, которая будто и не касалась ногами пола. По сторонам чередовались дверные арки, но двери были либо каменными, либо арки — фальшивыми. А вот в самом конце одна была открыта, и на табличке над ней был вырезан иероглиф «;» . С непонятной и ему самому робостью Чэньмо шагнул в нее и прищурился, спасаясь от яркого света, который странным образом не был заметен из коридора, словно сама арка отсекала его. Проморгавшись, он понял, что находится в местном лазарете. Здесь было почти так же, как в обители целителей в его клане и в крепости Буцзинши, только очень светло, просторно и пахло не травами, а так, словно в этом помещении недавно отбушевала гроза. И, насколько он понимал, это — лишь преддверие целого комплекса помещений, так что послушно следовал за Бессмертной, переходя из одной комнаты в другую, не рассматривая ни то, что в них стоит, ни изящных барельефов, украшающих стены. Сердце его билось все быстрее: он чувствовал, что идут они туда, где сейчас находится Вэй Ин.
      Его сердце не ошиблось, через некоторое время они вошли в еще одну залу, но уже не такую высокую, освещенную лишь пульсирующим мерцанием гигантских кристаллов, словно колонны, расположившихся вдоль стены. Свет был голубовато-зеленый, кристаллы, судя по их виду, совершенно настоящие, но Чэньмо упорно казалось, что внутри они наполнены водой, а пульс света создается пузырьками воздуха, пробегающими в ней. Вдоль другой стены стояли три... вместилища. Ему категорически не хотелось называть это гробами, да и не выглядели они так, хоть и имели характерную форму. Но их стенки были вырезаны из такого же камня, как и колонны, а сверху их прикрывал не то тонкий чистейший лед, не то пластины горного хрусталя, отрезанные от кристаллов размером не менее двух третей чжана, и ему были неведомы мастера-смертные, что могли бы такое сотворить. Два вместилища были пусты и темны, третье же слегка светилось, наполненное золотисто-зеленой жидкостью, покрывавшей погруженное в нее тело целиком, оставляя на поверхности лишь лицо.
      — Это эликсир «трех тысяч ран». Он способен исцелить даже самое искалеченное тело, заживив все раны и сравняв все рубцы. Но это не происходит мгновенно. Раз в три дня эликсир нужно менять, осматривать раны, очищать тело, кормить его, вливать ци. С последним тебе будут помогать старшие воспитанники. Делать эликсир буду я. Остальное же — твоя забота. Возвращаясь к себе, запомни путь и готовься к завтрашней работе. Ступай, гонг вот-вот прозвенит.
      Чэньмо низко поклонился, но не посмел просить остаться подольше с Вэй Ином. Ничего, завтра наступит скоро.
      
***


      Гонг и вправду прозвенел почти сразу же, как только он дошел до своей кельи-комнатки. Три ясных, чистых удара распространились в каменных стенах, перекрывая друг друга и создавая эхо. Чуткое ухо музыканта-заклинателя уловило и иные звуки, появившиеся после гонга: шорохи, скрипы, хлопнула дверь, зазвучали еще сонные голоса: детские, юношеские. Он подумал: есть около сяоши, пока воспитанники соберутся и выйдут к завтраку, а Баошань-шеньсянь даст кому-то из них задание проводить его в трапезную и далее.
      Чэньмо сел на пол, покрытый плотной плетеной циновкой и погрузился в раскладывание по полочкам всей полученной сегодня информации. Он так и не понял, сколько же воспитанников в обители, но это он узнает совсем скоро, наверняка в трапезной будут все. А как ему есть, с вуалью-то? Ох, ладно, этот вопрос можно решить потом.
      Обитель была вырезана в горе, это было понятно: ни в его келье, ни в других помещениях он не видел окон, только световые кристаллы. Будет сложно привыкнуть, но он постарается — выбора все равно нет. Но, наверное, обитатели этого места все равно как-то выходят наружу? Госпожа ведь говорила, что в хорошую погоду дети разминаются снаружи. Интересно, а какая погода там сейчас? Выйти бы, тоже размяться — в последние три месяца ему было совсем не до совершенствования, хотя иногда он истреблял чудовищ, упокаивал призраков и злых духов, ходячих и лютых мертвецов, если люди в тех местах, где он проходил, обращались за помощью. Но больше шел и шел, следуя дорогам, останавливался на перекрестках, молился, ждал ответа или знака, вставал и снова шел.
      Ему здесь... пока что нравилось? Он не мог понять. Воспитанный в строжайших рамках правил, замкнутый, с большим трудом сходящийся с людьми, молчаливый — он не представлял, как сможет влиться в жизнь этой общины. Тем более — без права голоса. Хотя именно это сейчас казалось ему самым простым, ведь он и без того редко когда открывал рот. Вот то, что вставали здесь позже и позже ложились — было внове, к этому придется привыкать, и это будет долго, он знал. Скорее всего, уже в начале часа Собаки его начнет клонить в сон, а в начале часа Зайца — выбрасывать из сна, ведь его тело за двадцать лет жизни выработало свой режим. Но и это — не проблема, если только это не будет ему мешать ухаживать за Вэй Ином. А вот если будет — придется ломать силой свой режим, хотя на войне это удалось на изумление быстро, но там была война... Они падали и засыпали в любую тихую минуту, а вскакивали по тревожному свисту дозорных, крикам врагов, которых рвали стоявшие на страже мертвецы или просто от того, что сработала интуиция.
      Проклятая война!
      Он оборвал мысли: так недолго было скатиться к «проклятые вэньские псы», но ведь дело было не в тех, кто исполнял приказы, а в тех, кто их отдавал. В амбициях и желаниях заигравшегося во всемогущество сумасшедшего ублюдка Вэнь Жоханя. А то, что случилось с Вэй Ином — в ненависти и тупости другого ублюдка, который возомнил себя самым умным и даже не подумал о том, что стоит обратиться за помощью, да хоть бы и к тем же Не — уж если и есть клан, положивший массу труда и сил, чтобы разгадать способ бороться с искажением ци, то это именно они. Пусть пока они и не достигли успеха, но теперь с ними Цзучишоу...
      Мысли, текущие непривычно хаотично, словно река в песчаном русле, прихотливо меняющая его, вымывая все новые и новые извивы, прервал легкий стук в дверь и звонкий голос подростка:
      — Брат Чэньмо! Брат Чэньмо! Шицзунь прислала меня! Я сейчас войду.
      Чэньмо вскочил и метнулся за вуалью: войдя, он ее снял, а сейчас нужно было надеть заново, что оказалось не так-то просто второпях.
      Однако, надо отдать должное тому, кто за ним пришел: врываться сходу он не стал, дав Чэньмо время расправить проклятую тряпку и закрепить на лице. Да и дверь отворял медленно, и повернулся не сразу. Перед Чэньмо предстал тонкокостный, изящный, словно нефритовая статуэтка, мальчик в белоснежных ученических одеяниях. Его волосы были убраны в аккуратный пучок, закрепленный нефритовым резным гуанем и изящной шпилькой, темные глаза — кажется, не карие, а синие, — сверкали сдержанным любопытством.
      — Доброе утро, брат Чэньмо! Меня зовут Сяо Синчэнь, и я буду твоим провожатым по обители на сегодня и пока ты не освоишься. Я знаю, что на тебе обет молчания, и постараюсь задавать вопросы так, чтобы ты мог отвечать «да» или «нет» жестами. Сейчас время трапезы, ты готов?
      Чэньмо кивнул, внутренне улыбаясь непосредственности мальчика. Он напоминал ему Вэй Ина — такого, каким тот приехал в Облачные Глубины. Так же бесцеремонно ухватился за рукав и потянул за собой, на ходу рассуждая, что будет на завтрак: каша с сушеными фруктами или паровые булочки с начинкой.


      Безымянная гора. Уроки


      Он думал, что будет трудно есть с вуалью на лице? Чушь! Его просто отгородили от остальных воспитанников обители ширмой, поставив столик у стены в дальнем углу. Поев, он спокойно повязывал вуаль обратно, и все было в порядке.
      Тяжелее всего давалось... молчание. И не просто молчание, а полная тишина. Он ведь даже не замечал, что на самом деле человек даже в одиночестве издает какие-то звуки: насвистывает, напевает, мычит, хмыкает, ахает. И он — тоже! И какого же труда ему стоило сдержать предательское «Мгм», отвечая на вопросы брата Синчэня, который, что удивительно, свое обещание сдержал и строил их так, чтоб можно было кивать или качать головой. Он, Ванцзи, лучший ученик ордена Гусу Лань, гордость Учителя Лань Цижэня — с таким трудом отслеживал момент, когда его гортань уже готова была выдать звук! Позор на его совсем еще не седую голову!
      А что самое обидное — заклятье молчания тишины не гарантировало. Оно ведь просто склеивало губы, а не парализовало связки. И мычать можно было сколько угодно, а обет, который он принес, запрещал любые звуки. «Стон, восклицание, слово», — сказала Бессмертная.
      Он понял, что никогда по-настоящему не был нем.
      Вторым потрясением было то, что в обители не было слуг, и все бытовые вопросы решались отнюдь не магически, не заклинаниями или печатями. Если тебе нужно искупаться — бери ведра на коромысло, иди к колодцу, носи воду в бочку. Разве что греть ее было не нужно — в донышке и стенках были вырезаны специальные печати, которые можно было активировать, влив в них нужное количество ци. Надо постирать — опять носи воду, грей, замачивай, стирай, чтоб прополоскать — ступай с бельем до водопада, выше него есть озеро... Правда, если упустить вещи, то вылавливать их придется намного ниже по течению, и не факт, что выловишь. Потому полощут только старшие воспитанники — но для всех. Потому же младшие так щепетильно относятся к своей чистоплотности: привыкают, что это нелегкий труд.
      Чэньмо рассматривал свои руки, покрасневшие и огрубевшие от холодной воды. Не забери у него Баошань-шеньсянь гуцинь, он уже через неделю бы и сам за него не сел. Некогда — это раз, руки болят — это два.
      У него, заклинателя с безусловно сильным золотым ядром, болели руки и тупо ныла спина, а еще он умудрился натереть пятку. Хотелось взвыть и бросить что-нибудь... Но у него в руках была только пелена, которой он обычно обтирал Вэй Ина от эликсира, и ее никак нельзя было швырять, а выть — тем более. Ах, да... Еще он ничего не знал о том, насколько же тяжело было тем, кто на войне работал в лазаретах. Он заботился только об одном раненом — и это был его любимый человек, а потрудиться приходилось раз в три дня, а они... Они обхаживали сотни раненых, и многие от боли орали отнюдь не изящные стихи, дергались и дрались в помрачении рассудка, цедили слова через губу, особенно, ланьлинские вояки. В общем, Чэньмо испытывал настоятельную потребность зажечь благовония в честь всех этих прекрасных людей.
      В обители на Безымянной горе он провел уже месяц, потихоньку знакомясь с укладом общины, с негласными, но соблюдаемыми свято правилами, с учениками. Во многом ему помогал братец Синчэнь, «познакомивший» их с новеньким воспитанником — Вэнь Нином. Тот в самом деле не помнил его, хотя знал, что на гору попал не просто так, а попросив за своего друга. Вэй Ина, сестру, свою семью и обстоятельства жизни он помнил, но смутно: Баошань-шеньсянь, по всей видимости, постаралась смягчить самые страшные воспоминания и моменты, увести их в тень, но оставить память о близких. Вэнь Нин говорил, что сейчас его сестра в порядке, грустит, но с каждым днем все меньше. Он в самом деле мог ее чувствовать даже в обители, это заставляло Чэньмо испытывать легкие уколы зависти: хотел бы он тоже знать, как там его брат. Но чего не дано — о том не стоило печалиться. Да и некогда было.
      
***


      Самой тяжелой обязанностью для Чэньмо оказалась не стирка, уборка или уход за Вэй Ином. О, нет! Самой раздражающей, бесящей, выдающей его неприспособленность к обычному быту оказалась готовка. В первое время к котлам его не подпускали, доверяя самые простые — на взгляд всех этих людей, даже малышей, — обязанности: очистить клубни, корнеплоды, порезать, порубить или нашинковать. Он мог мечом идеально разрезать ивовый листик в его неспешном падении, но обычным ножом почистить батат... С него покатывались со смеху все, разглядывая результат. Синчэнь и Цюнлинь первыми заметили злые слезы, повисшие на ресницах, принялись утешать и показывать, как надо.
      Он не умел разделывать мясо, чистить рыбу, грибы, лущить фасоль, да ничего он не умел. Как приготовить обычный рис — тайна за семью печатями! Ему однажды довелось попробовать знаменитый юньмэнский суп в исполнении шицзе Вэй Ина — вроде бы, совсем простое блюдо, хоть готовится и долго, но зато вкусно. Он даже рецепт у нее тогда выспросил, запомнил накрепко. Но после того как понял, что руки у него заточены совсем не под готовку, боялся опозориться.
      Научившись жестовому языку, он смог объяснить и юному братцу Синчэню, и братцу Нину, о чем печалится. Синчэнь тотчас загорелся идеей приготовить для Вэй Ина, все еще пребывающему в бессознательном состоянии, его любимое блюдо: это могло помочь в выздоровлении, по крайней мере, пусть не корень лотоса и не мясо, а бульон ему можно было дать.
      — Мы можем попросить у шицзунь Баошань время и продукты. Шицзунь не откажет!
      Что ж... Баошань-шеньсянь не отказала, дав им почти целый день, освободив от занятий, велела выдать продукты и уделить уголок на кухне. Там обычно учились готовить самые младшие, но сейчас было пусто. Чэньмо написал рецепт, так, как рассказывала ему Цзян Яньли, принялся разделывать ребрышки... которые у него через пару фэнь забрал Синчэнь. Первый корень лотоса он почистил так, что вместо ажурных пластинок вышли какие-то зубчатые огрызки. Второй — наоборот, не дочистил. На третьем умудрился порезаться!
      Он сидел, тупо смотрел, как с глубоко рассеченной ладони капает на пол кровь и не замечал, как по щекам бегут, впитываясь в черную ткань, слезы, оставляя предательские пятна.
      — Ну, что ты, братец Чэньмо, — Вэнь Нин сноровисто запечатал ему рану своей духовной силой и принялся «зашивать», сращивая края пореза. — Ну, у всех в первый раз не выходит. Всему научишься, все получится, если приложить старания, а ты их прикладываешь даже чересчур много. И чересчур торопливо. Братец Усянь ведь еще не завтра очнется. Шицзунь сказала, заживление идет так медленно потому, что лечатся попутно вообще все старые травмы. Я смотрел, как шицзунь учила, и ужасался: сколько их было. Ты ведь больше не позволишь братцу Сянь-Сяню так раниться?
      Слезы потекли втрое сильнее, и Чэньмо пришлось крепко-накрепко зажимать себе рот, чтобы не проронить ни единого звука из душивших его рыданий.
      
***


      Суп в тот день они все-таки сварили. И, хоть он и не был таким же вкусным, как тот, что готовила Цзян Яньли, принесли немного бульона для Вэй Ина. Закончив с его ранами, Чэньмо привычно уже усадил его так, чтобы опереть затылком себе на плечо, осторожно придерживая голову. Вэнь Нин принес пиалу с бульоном, и свободной рукой Чэньмо набрал его в ложку, потихоньку влил в приоткрытые губы, тут же погладив горло, чтобы Вэй Ин сделал глоток. После второй ложки это не понадобилось, и даже показалось, что слегка затрепетали ресницы спящего, словно он силился проснуться, но не мог.
      Он действительно не смог бы проснуться: эликсир «Трех тысяч ран» надежно усыплял, отсекая боль, ведь ее в жизни Вэй Ина было уже чересчур много. С белой кожи сошли синяки, но раны не закрывались, словно их нанес дисциплинарный кнут. Впрочем, оружие Цзян можно было к нему приравнять. Медленно заживали ожоги, еще девой Вэнь иссеченные так, чтобы не образовать бугристых участков, зажить если и шрамами — то тонкими и почти незаметными. Эликсир же позволял восстановить кожу и вовсе без шрамов, но сперва он восстанавливал поврежденные мышцы.
      — Все заживление идет изнутри наружу, — говорила Баошань-шеньсянь. — Сперва кости и самые глубокие слои тканей, что скрепляют их и образуют тяжи, крепящие органы к костям. Затем сосуды, и здесь важно не ошибиться, не пропустить ни одного, даже самого тонкого. Меридианы — они повреждены, и каждый следует привести в порядок, дабы ци не рассеивалась и не застаивалась. Затем идут мышцы и сухожилия, здесь множество разрывов и повреждений, ожогов и новых, и старых, полученных в течении всей его жизни. И лишь после — кожа. Процесс долог и мучителен для больного, и потому он спит. И будет спать, пока я не закончу работать хотя бы с его внутренними органами, перемещая их на положенные природой места. А лучше бы дольше. Ну хоть с костями я закончила, и это было нелегко.
      Чэньмо рассказал ей все, что знал, откуда у Вэй Ина такие обширные повреждения. Конечно, письменно, иначе не имел права. Но дополнял, когда мог, жестами. Сейчас у него были заняты руки — он вычищал очередную рану от гнойного налета и отмирающих частиц, которые через эти раны выводились и организмом, и вмешательством Баошань-шеньсянь. Так что он мог лишь поклониться, не прерывая работы.
      — Ты хорошо справляешься. Пока. Но впереди еще долгий процесс.
      Он упрямо нахмурился, вызвав ее смешок.
      — Долгий процесс, дитя. Он затянется на годы и годы.
      Чэньмо кивнул.
      — А ты упрям. Это хорошо. И готов учиться — это отлично.
      Чэньмо был готов на все и на любые сроки. Шицзунь в него не верила, это слегка обижало, но не очень. Просто она не знала, насколько в самом деле упрямы мужчины клана Лань.


      Безымянная гора. Знания


      Чэньмо не отмечал дат и течение времени видел лишь по тому, насколько закрылась та или иная рана на теле его возлюбленного. О том, что миновал год с того дня, как он открыл глаза в обители, ему сообщил братец Синчэнь. Как и о том, что Баошань-шеньсянь позволила ему написать короткое письмо, одно для всех — и для его брата, и для кровных родичей Вэй Ина. Рука дрожала, и почерк вышел далеко не безупречным, а слова и вовсе не шли на ум. Все, что он сумел из себя выжать — это заверение в добром своем здравии и немногим более пространное описание улучшений, что произошли с Вэй Ином. Приписал для Цин-цзе, что и с ее братом все хорошо, пусть не волнуется — он нашел себе друзей, тренируется и учится целительству. В итоге вышло так, что о Вэнь Нине он написал больше, чем о себе и Усяне. Но переписывать было некогда: Синчэнь выразительно мялся у входа в учебный класс и протянутый ему свиток выхватил из рук, мигом умчавшись наружу. О том, чтобы получить ответ, Чэньмо даже не заикался.
      Второй год пролетел для него еще незаметнее.
      Он настолько втянулся в рутину, привык к распорядку, к незнакомой пище, к чужим лицам, что ему стало казаться: это прошлая жизнь была сном. Единственным, что доказывало реальность этого «сна», был Вэй Ин и его раны. Увы, даже через два года его тело все еще хранило одну, но самую ужасную рану: незаживающий, истекающий сукровицей, а иногда и кровящий глубокий ожог поперек лица. Так как часть его пришлась на переносицу, и рана мешала дышать, Баошань-шеньсянь потратила много времени на то, чтобы восстановить ткани и хрящи, нарастить кожу. Чэньмо казалось — форма носа слегка изменилась, но разве это было важно? Важно было то, что Вэй Ин мог дышать и не задыхаться при этом кровью и ошметками тканей, перекрывающих дыхательные пути.
      Но остались выжженные глазницы, касаться которых шицзунь Баошань запретила категорически. Хотя сама же сетовала, что после пробуждения эти раны будут доставлять Вэй Ину изрядные страдания, ведь, в отличие от обычных ожогов, когда чувствительность падает, здесь все так, как было в первый момент после удара. Так сильна была ненависть ударившего, таково было его желание, и начать исцеление именно глаз станет возможно только тогда, когда Вэй Ин восстановит свое золотое ядро и самостоятельно справится с ци ненависти, пропитавшей раны.
      
***


      Несмотря на то, что жизнь в обители была совершенна и безмятежна, давая возможность постигать Дао во всем его многообразии и нюансах, не заботясь о мирском более, чем то требуется, некоторые воспитанники все же выбирали добровольный уход. На третий год от появления здесь новичка и двух гостей сразу два воспитанника уведомили шицзунь об уходе. Это были взрослые, давно уже достигшие совершеннолетия и перешагнувшие его мужчина и женщина. Одним из запретов в обители были браки между воспитанниками и чувства, более глубокие нежели братская привязанность. Эти же двое давно любили друг друга, безуспешно пытались отрешиться от чувства, но оно прошло проверку временем и запретами. Отговаривать влюбленных Баошань-шеньсянь не стала, наоборот, благословила и пожелала счастья, одарив на дорогу внушительным кошелем и без единого слова возражения отдав им духовное оружие, которое получали все ее воспитанники из ее рук лично. И это были далеко не средней руки мечи!
      Хотя шицзунь и говорила, что высшей добродетелью ее воспитанника будет достижение бессмертия, Луянь и Кухэю она сказала иное:
      — Бессмертие бывает разным, и даже если вы останетесь простыми смертными, все равно обретете его, продолжаясь в потомках, в том, чему научите их, какие идеалы привьете.
      И Луянь, и Кухэй своих родных не знали и не помнили, попав в обитель один — слишком сильно израненным, а вторая — совсем еще крохой. Но оба решили принять фамилию в честь шицзунь — Бао. А три поклона совершить в ближайшем же храме, на который только повезет наткнуться.
      С ними Чэньмо отправил второе письмо - заранее написанное, а потому более продуманное и полное. Ничего конкретного о быте обители и ее воспитанниках - на это он не имел права, но о себе, о том, чему научился, о Вэй Ине и его постепенном выздоровлении, о Вэнь Нине и его успехах в обучении. Он был уверен, что брата и остальных порадует хоть такая весточка.
      Вернуться на гору было нельзя, но у каждого воспитанника было право единожды попросить шицзунь о помощи без долгого моления на перекрестках, правда, за эту помощь требовалось расплатиться так, как и остальным смертным обитателям. Все воспитанники это знали, но это ничуть не мешало им живо интересоваться тем, как живет дольний мир. Баошань-шеньсянь была мудра, запретив Чэньмо говорить, а читать пространные ответы на сотни вопросов было куда дольше и не так интересно. Сама шицзунь рассказывала о дольнем мире мало, с неприкрытой горечью, и такие уроки как тот, что шел сейчас, были редкостью.
      
      — Среди заклинателей дольнего мира бытует твердое убеждение, что золотое ядро можно развить лишь один раз в жизни, и если его потерять — это будет крах всего.
      «А разве не так?» — чуть более экспрессивно, чем следовало, не следя за размахом жестов, поинтересовался Чэньмо, прежде подняв руку.
      — Собственно, для дольнего мира это практически всегда верно, — кивнула шицзунь. — Но есть несколько условий, которые нужно соблюсти, чтобы стать исключением.
      Ученики обратились в слух.
      — Итак, требуются некоторые трудновыполнимые условия, чтобы снова взрастить в своем теле золотое ядро. Первое — это исправить все повреждения меридианов, что чаще всего случается при распаде золотого ядра вследствие перенапряжения сил, использовании запретных техник, отравлении ци ненависти. Сделать это, увы, не так просто, как кажется. Требуется помощь очень сильного и очень искусного целителя, и здесь наш раненый встретится с первой трудностью: высокомерием. Да, вы не ослышались. Целителей в цзянху немало, и выдающихся среди них отыскать можно. Вот только очень мало кто из них будет готов предоставить свои услуги калеке, который то ли будет еще заклинателем, то ли нет — но бесполезен уже сейчас.
      Рука Чэньмо снова взвилась в воздух, но шицзунь лишь покачала головой:
      — Я знаю, что ты хочешь сказать, дитя. И все же не торопись отрицать, подумай: так ли я не права?
      Опустив руку, он задумался, не переставая слушать шицзунь.
      — Допустим, Чэньмо прав, наш калека сумел отыскать целителя, и тот справился с задачей. Следующим, что должно сделать — отыскать место, что было бы полно чистой янской ци. И он сталкивается со вторым пороком: жадностью. Все эти места уже заняты, заняты теми, кто отыскал их первым, построил храм, основал свой клан. Вкупе с высокомерием бедняге отвечает жадность: уходи, мы не пустим никчемного человека в наш источник, к нашей скале, к нашему озеру, поляне... Есть у него лишь два пути: смириться с потерей или попытаться купить то, что ему так нужно. Однако даже если он отдаст все, что имеет — а много ли у калеки ценностей? — он столкнется с третьим пороком. И это — неверие. Чтобы восстановить ток ци, снова сконцентрировать ее в даньтяне, требуется недюжинная сила воли и вера в себя. Требуется много времени, много сил, решимость идти до конца. Годы могут уйти на то, чтобы в даньтяне вновь запульсировало слабое подобие золотого ядра, и еще годы на его укрепление тренировками и медитациями. Человек, обычный смертный человек слаб. В первую очередь — слаб духом, а редкостные герои, дух которых силен, при потере золотого ядра ломаются сильнее и скорее тех, кто был слаб изначально и осознавал свое несовершенство.
      Чэньмо до хруста стиснул пальцы и зубы, сдерживая эмоции. Разумом он понимал правоту Баошань-шеньсянь, но душа противилась. Вэй Ин был силен. Он не сломался, даже потеряв все! Он сможет восстановиться, даже если для этого ему, Лань Ванцзи, придется взять меч и отвоевать для него один из тайных источников янской ци в Облачных Глубинах!
      Шицзунь вдруг засмеялась, и глядела она при этом прямо на него.
      — Нашему гостю не придется никуда уходить из обители. Он будет исцеляться на Солнечном пике, тренироваться с младшими, постепенно возвращая себе все утерянное. Тебе незачем волноваться, дитя. Несмотря ни на что, Вэй Усянь — мой тусунь. Цансэ я отпустила с горечью в сердце, но тем радостнее для меня, что ее неукротимый дух продолжился в ее сыне. Вот оно — то бессмертие, что доступно всем.
      Чэньмо выскользнул из-за столика и встал на колени, поклонился, касаясь пола простертыми руками.
      — В моей душе нет трех пороков, что закрыли бы путь к совершенствованию для того, кто достоин.


      Безымянная гора. Терпение


      Это всегда было трудно: осторожно вынуть истончившееся, отощавшее тело, старательно забыв о его наготе, перенести на кушетку, на мягкие пелены, бережно оттереть от остатков эликсира, проверяя, насколько затянулась каждая рана. Промыть чистой водой волосы, высушить, расчесать, снова заплести их в мягкую, едва-едва держащуюся косу, чтобы своевольные локоны не запутывались. Умыть лицо, смывая следы сукровицы, вычистить раны на месте глаз, действуя бережнее, чем если бы прикасался к крыльям бабочки. Смазать бальзамом вокруг — он приглушает боль. Укутать в чистое полотно, усадить, осторожно накормить, следя, чтобы Вэй Ин не поперхнулся. Уже можно было давать протертые в кашицу овощи, мясо, фрукты, крепкий бульон. Он был похож на птенца — открывал рот, если поднести к самым губам ложку, глотал, слизывал с губ капли... Молчал, не показывая, что больно, не стонал даже в беспамятстве. Сейчас — тем более. Сейчас он иногда улыбался, особенно когда спал в купели, в эликсире, и Чэньмо хотел бы знать, что ему в такие моменты снится.
      Было неясно, очнулся ли он? Или все еще нет, и разум его блуждает где-то далеко, куда не добраться страхам и кошмарам? Вэй Ин не говорил, не двигался сам, лишь иногда подрагивали кончики пальцев, словно перебирая по отверстиям флейты. Что ему снилось, и снилось ли вообще? Шицзунь говорила: его душа потихоньку исцеляется, срастается из осколков, но все еще ранена, все еще непрочны связи меж нею и телом, — и смотрела сурово: в том, что это так, виновен был он, Чэньмо, вырвавший и без того измученную душу на допрос на горе Байфэн. Он склонял голову, признавая свою вину. Но в глубине разума билось: зато теперь Вэй Ин свободен от всего заклинательского мира. Больше нет Повелителя Мертвецов, нет страшного пугала — умер, убит. А когда придет время, с Безымянной горы спустится совсем другой человек, кровный брат хозяевам Буцзинши, член клана Не. И захочет ли он снова стать адептом, принадлежать ордену Цинхэ Не, или выберет путь саньжэнь, как когда-то его мать — будет выбором только его. И что бы он ни выбрал, Лань Ванцзи будет следовать его путем, оберегать, заботиться. На расстоянии или рядом — не важно.
      Время текло неспешно, как разлив равнинной реки. Чэньмо теперь отмечал его не по ранам Вэй Ина, а по тому, насколько подрос и вытянулся братец Синчэнь, как чисто и без запинок говорит Вэнь Нин, как становятся старше те малыши, которых он видел каждый день. Отмечал: в обители появились двое новых воспитанников — близнецы-двухлетки, тощенькие и заморенные девчонки. Следил, как вьются вокруг них все остальные, и как расцветают, перестают шарахаться, учатся говорить девочки. Думал: отчего он раньше считал шицзунь Баошань жестокой? Потому что она назначила суровую плату? Какая глупость! Она ведь не сказала, что Цюнлинь никогда не сможет вернуться в мир! Если он выберет остаться в обители — это будет только его свободный выбор! Да, шицзунь предостерегала их, пугала и старалась отвратить от этой мысли. Когда-то в прошлом, еще будучи смертной, она пережила страшное предательство и потерю, и не хотела того же своим детям. Но именно поэтому она так легко отпустила Луянь и Кухэя: они не будут справляться со всем в одиночку, ведь их двое, меж ними верность, доверие и проверенная долгими годами запретов и даже наказаний любовь.
      Вынужденная тишина больше не тяготила, но ему казалось: внутри копятся слова, как песчинки в раковине жемчугоносного моллюска, обретают очертания, целостность и ценность. Придет время — и он достанет их из себя, чтобы снизать в ожерелье, вручить как белую ленту с узором плывущих облаков — без возврата, без права отступить. Все права давно уже отданы.
      
***


      Чэньмо знал, что в первый момент, когда Вэй Ин очнется, не будет с ним наедине: кто знает, сколько он помнит, для него сейчас вокруг тьма и незнакомая обстановка, люди, вещи. Если к этому прибавится еще и молчащий неизвестно кто, смеющий касаться его тела... Потому он ничуть не удивился, когда вошел в привычную палату и увидел там сразу троих кроме Вэй Ина. Шицзунь, само собой, а еще Вэнь Нин и Сяо Синчэнь. Ничуть не удивительно, ведь братец а-Чэнь был любопытен, как кот, а братец а-Нин помнил, ради кого он здесь.
      — Братец а-Ин, вот и братец Чэньмо пришел. Ты не бойся его, он не разговаривает, но он все это время за тобой ухаживал, — тихонечко сказал Вэнь Нин, осторожно взялся за тонкое костистое запястье: — Я твою руку положу на его ладонь, хорошо?
      Тощие, как сухие ветки, пальцы дрожали, и это было больно, так больно! Он чувствовал страх перед прикосновениями, липкий, удушающий, оплетающий, как хищная лоза. Во сне Вэй Ин не боялся, значит, он в самом деле пришел в полное сознание. А с ним вернулись и воспоминания о последних днях, и они все еще остры, ведь для Вэй Ина не было всех этих лет.
      Больнее всего было то, что он не мог ничегошеньки сказать, успокоить даже не словами — голосом, даже самым тихим шепотом! Но когда Вэнь Нин опустил легкую сухую кисть в его ладони, Вэй Ин замер, словно прислушиваясь. Чэньмо не сжимал пальцы, просто держал ладони раскрытыми, будто в них лежала не чужая кисть, а хрупкий цветок, который нельзя повредить. Сосредоточившись, он наполнил их своей духовной энергией, позволяя ей ласкать каждый выпуклый сустав, подушечки, тонкую просвечивающую кожу меж пальцев, каждую линию на ладони и рельеф вен на тыльной стороне кисти. Если бы можно было — он бы облек Вэй Ина всего своей ци, как еще одной пеленой.
      — А-Нин... — внезапно разомкнулись губы, заботливо смазанные заживляющим эликсиром — Чэньмо знал, что они постоянно сохли, он сам смазывал их, каждый раз трепеща от нежности. Голос Вэй Ина был едва слышен, но полон каких-то чувств, которые Чэньмо пока не мог распознать. — А-Нин, как... он... выглядит?
      Внутренне Чэньмо заметался, никак не показывая этого. Что... Что случилось? Вэй Ин не отнимал руки, наоборот, потянулся и второй, и он подхватил и эту кисть, облекая и ее в целительную энергию.
      — Я не могу тебе сказать, братец Ин. Брат Чэньмо носит черную вуаль, ему запрещено ее снимать, — виновато пробормотал Цюнлинь. — Я и сам не знаю, как он выглядит.
      Он со смущением посматривал на Чэньмо, словно извиняясь. Это не стоило беспокойства, так что Чэньмо просто кивнул.
      — Вот как. Черную...
      Вэй Ин повернул голову туда, где, по его мнению, было лицо Чэньмо, и... улыбнулся.
      — Здравствуй.
      Чэньмо прикипел взглядом к этой улыбке.
      Он знал — знал! — что Вэй Ину сейчас больно и страшно. И все же тот улыбался — снова улыбался, прятал под улыбкой и боль и страх! Но это же значило и то, что его душа немного окрепла — в те страшные дни в Цзиньлин Тай Вэй Ин совсем не мог улыбаться, у него не оставалось сил на притворство.
      «Тебе совсем не нужно прятаться за улыбками! Вэй Ин... Здесь нет нужды притворяться, здесь все, кто будет только счастлив тебе помочь!» — хотелось ему сказать, но все, что он мог — лишь едва-едва наметить пожатие, чтобы не испугать любимого.
      Ему... Им всем понадобится очень много терпения. Осторожности, ласки, любви и терпения, чтобы Вэй Ин научился улыбаться тогда, когда ему весело и хорошо, а не использовал свои солнечные улыбки, как непроницаемые маски, за которыми можно спрятать даже смертельную рану.
      
***


      С пробуждением Вэй Ина все стало намного сложнее.
      Он был еще очень слаб и, конечно, большую часть времени спал, но теперь это был отнюдь не спокойный сон под действием эликсира. У Чэньмо рвалось сердце от каждого тихого стона, от каждой капли крови, что скатывалась из глазниц вместо слез. Он проводил рядом с любимым теперь почти все время, брал с собой корзину с шитьем: это было единственное занятие, которое он мог делать, не отходя от постели Вэй Ина, и все воспитанники обители, не сговариваясь, забрали другие его обязанности, передав ему эту. Когда Вэй Ин начинал метаться и бессвязно повторять имена, Чэньмо откладывал шитье и брал его за руку, переливая в его меридианы свою ци, вычерчивал на ладони знаки для спокойного сна и отгоняющие зло.
      Когда Вэй Ин просыпался, он принимался разминать его руки, ноги, плечи и спину, разгоняя своей ци кровь, чтобы не застаивалась, поднимал, усаживая в подушки, кормил. Умывал и мыл волосы, а после наносил на белоснежный шелк масло с легким, едва заметным ароматом цветов персика, долго вычесывал, пока непокорные локоны не начинали струиться, как живое серебро.
      — Гэгэ, ты так заботлив, — усмехался ему Вэй Ин, ловил за руку, изучающе проходился по ней кончиками пальцев, но Чэньмо знал: с его рук уже давно сошли все следы от струн гуциня, те характерные мозоли и уплотнения, что оставляет шелк на руках музыканта. Ванцзи он не касался уже почти четыре года. И не прикоснется еще очень долго. Должно быть, когда станет можно, ему придется вспоминать все с самого начала, как новичку.
      Узнать его по рукам Вэй Ин не мог.
      Уксус ревности разъедал его внутренности: отчего Вэй Ин называет какого-то неизвестного ему Чэньмо так... Так! Отчего доверяет его рукам так, как никогда не доверял рукам Лань Ванцзи?!
      — Ты злишься, гэгэ.
      Вэй Ин зябко вздрогнул и сжался, отстраняясь.
      Чэньмо проклял сам себя. Какой же он идиот! Напугал... Не зная, что сделать, он шумно выдохнул, осторожно потянул руку Вэй Ина, приложил к закрывающей лицо ткани и старательно покачал головой.
      — Нет?
      Чэньмо повторил жест.
      — Н-но я чувствовал...
      Сможет ли Вэй Ин прочесть, если написать ему ответ на ладони? Можно было попробовать.
      Первым он вычертил знаки своего прозвища.
      — Чэнь... Мо?
      Одна ладонь так и касалась его щеки, и он закивал. Продолжил медленно рисовать.
      — Не на меня? — понял его потуги Вэй Ин, улыбнулся. — Не злись. Мне холодно, когда ты сердишься.
      Чэньмо мысленно влепил себе пощечину.
      Терпения, боги! Ему понадобится теперь гораздо, гораздо больше терпения, чем ранее. Потому что Вэй Ин — его Вэй Ин... Пока что не его. И будет ли — неизвестно. Но поцеловать эту улыбку, эти руки, каждый палец, ладони, кончик вздернутого носа, все еще невозможно худые щеки, разлет бровей — хотелось уже сейчас.
      — Тебе нельзя говорить, а я не вижу. Но теперь ты можешь писать мне, гэгэ! Значит, мы сможем разговаривать. Знаешь, я люблю разговаривать.
      «Знаю, Вэй Ин», — подумал Чэньмо, кивая и позволяя ему почувствовать кивок. Вычертил на ладони: «Говори».
      Говори со мной. Молчи со мной. Будь со мной, что угодно со мной, Вэй Ин. Я обещаю быть с тобой всегда.


      Безымянная гора. Обещания


      Первые шаги давались Вэй Ину нелегко: ослабевшее, все еще помнившее боль тело норовило покачнуться, дрожали и подкашивались ноги, пальцы лишь беспомощно скользили по грубому хлопку чужих рукавов, не имея сил схватиться. Но ему и не нужно было, его крепко и бережно держали чужие руки.
      — Я в порядке, гэгэ, еще несколько шагов.
      Он знал, что ему кивают, пусть и не видел этого. Чувствовал. Выпрямлял спину, тяжело и быстро дыша, позволял себе на пару фэнь опереться о широкую грудь и отстранялся, чтобы начать все с начала. Шаг. Еще шаг. Это просто слабость, а не боль. Боли нет, вернее, есть — но она вся — в глазницах, прикрытых легкой тканью, она выгрызает две дыры в его черепе, о ней нужно забыть, пока он медленно, как старик, шаркает по гладкому полу. Шаг. Еще шаг. Еще.
      Пальцы на его боках слегка сжались, но он упрямо мотнул головой:
      — Еще немного. Я не устал.
      Ложь, конечно — устал, еще как. Но признаться в таком просто стыдно. Он считал шаги! И их было прискорбно мало — два десятка. И те короткие. Чэньмо снова слегка сжал руки, предупреждая, что если упрямец не образумится — он поднимет его на руки и унесет в постель, как дитя. С тяжким вздохом пришлось покориться. И даже вернуться к кровати самому не вышло, его все-таки отнесли.
      — Завтра я... хах... пройду больше!
      «Хорошо», — вычерчено на ладони. Вэй Ин поднял руку, но проклятая тряпка — слишком плотная, да еще и намотанная так, что одни складки, — мешала, за ней не поймешь, есть ли улыбка на губах его дорогого молчаливого друга, или ему только чудится, что она там должна быть.
      — Вот скажи, гэгэ, зачем тебе эта пакость? Я ведь слеп и все равно не смогу тебя увидеть.
      «Обет. Другие могут».
      — Обет? Что ж...
      Замечание Чэньмо было не лишено логики — к Вэй Ину время от времени забегали оба неугомонных братца, хоть они и предупреждали о своем приходе стуком, но намотать вуаль на лицо быстро не получится, тут его молчаливый друг был прав.
      — А жаль, все же. Я бы хотел изучить твое лицо. Раз уж мне приходится обходиться только руками...
      «Кушать», — начертил на его ладони заботливый братец Чэньмо, и Вэй Ину пришлось прервать болтовню, чтобы поесть. Сегодня им принесли суп, и Вэй Ин удивленно принюхался, узнавая аромат.
      — Юньмэнская кухня? Неужели это суп с ребрышками и корнем лотоса?
      Несмотря на его любовь к этому блюду, печаль накрыла плотным покрывалом, и повязка на глазах промокла от кровавых слез, пока он осторожно черпал бульон.
      — Знаешь, гэгэ, раньше такой суп для меня готовила шицзэ... Это было первое, что я попробовал в Пристани Лотоса после того, как дядя Цзян меня принес с илинских улиц. Никогда не забуду этот вкус. Но надо же, кто-то в обители умеет его готовить...
      Вэй Ин никогда не был дураком. Самоуверенным идиотом — может быть, но не дураком. Даже теперь, после долгих лет — четыре года он проспал, подумать только! — его разум, оправившись от сна, работал четко, как в юности. Он мог быть слаб телом, мог потерять золотое ядро, но думал он всегда быстро. Ему не составило труда понять, кто готовил этот суп и откуда узнал рецепт. Однако если ему ничего не говорили — значит, так было нужно. Он принял правила и намеревался в кои-то веки им следовать. Особенно, если за их неисполнение наказан будет не он.
      
      
***


      Кого Вэй Ину позволено было хоть до умопомрачения затискать — так это неразлучную парочку а-Нина и а-Чэня. Синчэню он немедленно велел хорошо питаться, иначе его унесет ветром с горы, словно бумажного змея.
      — Ты просто невозможно худенький для своего возраста! Тебе ведь семнадцать?
      — Почти восемнадцать! — надулся мальчишка.
      — Ай-я! А тонок, словно девчонка пятнадцати лет. Так не годится, шишу. Мужчина должен быть крепок, как скала, за которой может укрыться и дитя, и женщина, и крестьянин с запряженной волами повозкой! — сказал и сам рассмеялся первым, побуждая посмеяться и их.
      И если Цюнлиня Вэй Ин помнил как немного болезненного юношу с полудетскими чертами лица, то сейчас, нащупав над его губой пробивающиеся усики, четко обозначившиеся скулы, раздавшиеся вширь плечи и крепкие мускулы вполне оформившегося молодого мужчины, он не смог сдержать удивленных восклицаний:
      — Ба, да каким же красавчиком ты стал, а-Нин! Должно быть, все здешние девицы заглядываются?
      Вэнь Нин от смущения снова начал заикаться, полыхая щеками, но объяснил о запрете на близкие отношения и что-то большее, нежели дружба и братско-сестринская любовь. Вэй Ин тут же притворно надулся:
      — О, но это так скучно!
      Юноши смущенно посмеялись: им нравился этот удивительно солнечный человек, который без малейшей жалобы терпел непроходящую боль, ни единым звуком не намекнул на то, как ему трудно осознавать себя калекой. Наоборот, подбадривал их и постоянно твердил, что вот-вот вернет себе силу, а там и без глаз обходиться научится.
      — Шицзунь сказала, что как только ты сможешь нормально двигаться, она начнет с тобой медитации для восстановления золотого ядра, — сказал Синчэнь.
      — Что? — Вэй Ин был по-настоящему ошарашен.
      Конечно, когда он отдавал Цзян Чэну свое золотое ядро, он сам придумал сказочку про то, что Бессмертная наставница матушки может его восстановить. Но он никогда не думал, что это окажется правдой!
      — Гэгэ, я не ослышался? — протягивая ладонь туда, где — чувствовал — сидит Чэньмо, спросил он.
      «Нет. Все верно. Тренировки и медитация. Можно сформировать новое».
      Вэй Ин закусил губу, сдерживая и поток слов, и чувства, взбурлившие так, что снова промокла повязка на глазах. И только вздохнул прерывисто, когда ему по губам провели пальцем, запрещая вредить себе.
      — Гэгэ... шишу, а-Нин, мне нужно подумать. Одному.
      — Шичжи, ты уверен?
      — Уверен. Ненадолго.
      Слишком много было для него сегодня эмоций, чтобы удерживать их в себе. А выплескивать их в истерическом смехе или плаче при ком-то... Он не хотел и не мог.
      
***


      Чэньмо стоял за дверью, отослав прочь мальчишек. Он слышал надрывный хохот, более похожий на рыдания, отрывистые злые слова, слабые удары кулаков по постели. Он всем сердцем хотел быть рядом, но не мог: Вэй Ин хотел остаться один, чтобы выплеснуть все это, и он должен был быть уверен, что с его желанием станут считаться. Что оно — не пустой звук, даже если окружающие заботятся о его безопасности и здоровье. И потому он не двигался с места, только кулаки сжимались до хруста, когда слышал ненавистное имя бывшего главы Цзян. А потом сжалось и остро заболело сердце, когда рыдающий хохот перешел в надрывный плач. Он должен был сейчас быть рядом, обнять, уверить, что все прошло, и больше никто не посмеет предать Вэй Ина, но пришлось стоять и ждать, пока и плач утихнет, и редкие тихие всхлипы сменит тишина.
      Когда он вошел, беззвучно отворив дверь, Вэй Ин спал, совершенно растеряв все силы. Его постель была в крови — повязка с лица слетела или была сорвана, и редкие капли все еще сочились, пачкая седые волосы, разметавшиеся метелью по сбитой простыне. Подушка валялась на полу, одеяло тоже, и Чэньмо, приняв решение, осторожно закутал Вэй Ина в оставшееся чистым покрывало, перенес на кушетку и принялся перестилать постель. Вэй Ин не проснулся, даже когда он умывал его, обтирал от крови и промывал от нее же волосы. Не проснулся и от переодевания, но сон стал тяжелым, и он заметался, слабо отбиваясь от рук Чэньмо и вскрикивая. И лишь после того как тот принялся вливать в него свою ци, успокоился, неразборчиво забормотал что-то. Судя по виду, у него совершенно пересохло в горле, губы обметало. Чэньмо принес травяной отвар и сперва обтер его рот смоченной в нем тряпицей, а после потихонечку влил несколько ложек, приподняв Вэй Ина на руке. Уложил, еще раз сменил повязку, нанеся бальзам, и только собрался встать, как его схватили за полу ханьфу.
      — Лань Чжань, не уходи!
      Он окаменел, но почти сразу понял, что Вэй Ин все еще спит: он снова часто задышал и заворочался.
      — Прости меня... неприятности... убьет тебя — разве смогу я жить? Лань Чжань...
      Чэньмо остался. Держать за руку, согревать своей ци и думать, что даже тогда, разбитый, растоптанный и униженный, Вэй Ин думал о нем, прогонял — чтобы защитить.
      Думать о том, что он мог бы сделать прямо в тот момент, он не стал. Прошлое — словно лепестки мэйхуа: ветер времени сорвал и унес их, и уже не вернуть. Нужно смотреть на ветви дня сегодняшнего, чтобы увидеть распускающиеся цветы грядущего. Вот только раньше он совсем не понимал этих слов, а сейчас вдруг дошло: не просто смотреть, а подпереть тяжелые ветки, чтобы снегопад их не обломил, подкормить дерево, полить, чтобы цветение стало воистину незабываемым.
      «Мне не за что тебя прощать, Вэй Ин. Это я буду молить о прощении, что не увидел гораздо-гораздо раньше, что с тобой происходит, не помог и не спас еще тогда. Но разве мольбой исправишь ошибки прошлого? Я буду рядом, буду помогать, чтобы ты справился и снова смог радоваться жизни. Обещаю».


      Безымянная гора. Преодоление


      Тыльной стороны кисти, лежащей на столе, коснулась сухая кисточка, которой Чэньмо пользовался, чтобы писать на его коже иероглифы.
      «Кого ты рисуешь?»
      — Одного дорогого мне человека. Правда, я не знаю, как он выглядит сейчас, все-таки прошло почти семь лет с того дня, как я видел его в последний раз. Как у меня получилось, гэгэ?
      Вэй Ин представлял себе результат, но не знал, что у него вышло в реальности. Рисовать без глаз было примерно так же, как стрелять вслепую. Он не был уверен, что соблюдены пропорции, а черты изображенного лица не съехали в сторону из-за того, что он на волос сдвинул руку, на положение которой ориентировался.
      «Весьма гармонично. Как его имя?»
      — Лань Ванцзи. Его по праву называют вторым драгоценным Нефритом клана Лань.
      На некоторое время повисла тишина, которую прерывал только чуть слышный шорох кисти по гладкому листу. Наконец, Вэй Ин отложил кисть на подставку, провел по краю листа кончиками пальцев.
      — Мой дорогой друг, ты не разотрешь мне еще туши?
      «Откуда ты знаешь, что она кончается?»
      — О. Чувствую... Но не проси пояснить, как именно, — усмехнулся Вэй Ин. — Может быть, по скольжению кисти, может, по звуку. Не знаю.
      «Позволишь?»
      — Что ты хочешь найти в моем даньтяне, гэгэ? Там все еще убогая невнятица, а не золотое ядро.
      «Расстроен?»
      — И да, и нет. В прошлой жизни я сформировал золотое ядро примерно за пять лет, к одиннадцати годам. Сейчас прошло всего два года, как я над этим работаю. Думаешь, я смог бы сделать это скорее, чем в тот раз?
      — Смог бы, — в комнату Вэй Ина вошла Баошань-шеньсянь, которую оба слышали загодя и потому ей не было нужды стучать или как-то еще обозначать свое присутствие. — Если бы тебе кто-то объяснил, что ты делаешь не так, дитя. Но, как я понимаю, от тебя требовали результат, не дав никаких инструментов для его достижения.
      — Шицзунь, вы не правы, — Вэй Ин поднялся, виновато поклонился. — Дядя Цзян рассказывал мне и показывал, как нужно медитировать...
      — Не то он тебе рассказывал. В дольнем мире практикуют обезличенный подход к ученикам, не понимая, что каждый заклинатель развивается индивидуально.
      — Этот ничтожный ученик, должно быть, плохо слушал...
      — Ты сейчас слушаешь еще хуже.
      Вэй Ин смешался и слегка ссутулился, наклонив голову и занавешиваясь волосами.
      — Этот ученик смиренно просит пояснить, что он неверно понял.
      — Этому ученику следует забыть обо всем, что он прежде знал. Идем. Время тренировки и медитации. Сегодня я сама с тобой буду заниматься. Чэньмо, ты идешь с нами.
      
      С того дня, как Вэй Ин поднялся с постели и начал восстанавливаться, прошло два года. Сейчас о былом истощении напоминало лишь то, что он так и остался довольно изящным, если сравнивать с тем же Чэньмо: вот где был мощный разворот плеч и сдержанная сила в каждой черте, в каждом цуне ладного тела, не тяжеловесного, но явно более крепкого на вид. За то время, что они провели вместе, Вэй Ин не единожды ощупал своего молчаливого помощника, оценив его стать.
      О ранах же напоминала теперь только повязка на лице, защищающая так и не зажившие ожоги. Он знал, что исцелятся они, когда сформируется его новое ядро и сможет вытеснить чужую ци ненависти, отравившую ткани. Тогда и только тогда шицзунь начнет заниматься его зрением. Впрочем, даже если ничего не выйдет, он сможет прожить и без глаз. Научился же он ориентироваться в коридорах и залах обители, не полагаясь ни на оберегающие от столкновений со стенами и дверями руки Чэньмо, ни на вырезанную для него Сяо Синчэнем бамбуковую трость.
      Как только стало ясно, что долгие и упорные медитации на вершине Солнечного пика, в месте, до краев наполненном жизнедающей, бурной, горячей энергией Ян, дают свои плоды, и по выправленным меридианам, по каждому, даже самому крохотному канальцу пока что с чужой помощью он может двигать ци, из рук шицзунь Баошань Вэй Ин получил новый меч. Этот клинок пока не носил имени, и дух его не был пробужден. И он ничем не напоминал Суйбянь. Вэй Ин не знал, почему, но ему совершенно не хотелось бы брать в руки тот меч. Который, конечно же, ни в чем не виноват, но воспоминаний с ним связано слишком уж много, и плохих, и хороших, но глупая память раз за разом подкидывала лишь плохие. Мириться с таким положением дел он, конечно, не хотел, но пока не придумал, как с этим справиться, а потому отложил вопрос и привыкал к новому мечу.
      
      В детстве самым ненавистным для Вэй Ина занятием были медитации. Часами просиживать на месте, собирая ци из окружающего мира и концентрировать ее в киноварном поле? Боги, да он корни пустит и увянет как трава! Это же так ску-у-учно! Из-за этого он так и не понял ни смысла, ни правильного действия медитаций. Его золотое ядро сформировалось скорее вопреки, чем благодаря этим занятиям.
      Но теперь его непоседливость и неумение сконцентрироваться словно бы исчезли вместе с прошлой жизнью. Возможно, он просто перерос свою «колючку в заду», или все пережитое повлияло. Он все еще мог дурачиться, но ему уже не хотелось сорваться с места после одного цзы, проведенного в медитации, ему хватало терпения сидеть и вырисовывать листву, цветы и лепестки, расписывая веера в подарок всем девам обители. Он стал... спокойнее?
      Усаживаясь на согретые ли яростным горным солнцем или заметенные снегом и покрытые льдом камни, он отрешался от несовершенства своего тела, впитывая живительную силу, стараясь сконцентрировать ее в даньтяне. И вот, спустя два года между обрезанными Вэнь Цин меридианами протянулись тонкие жгуты ци, постепенно закручиваясь чем-то вроде туманного облачка, как ему казалось. Это облачко все еще не уплотнялось и от малейшего перенапряжения могло рассеяться. Уже несколько месяцев, если он ничего не путал — то с самого месяца лися и по сей день он не продвинулся дальше. А ведь сейчас уже середина байлу!
      Что ж, идя за шицзунь по узким каменистым тропам, Вэй Ин гадал, что же неправильного было в его занятиях и о чем ему в свое время не рассказали наставники в Пристани Лотоса. Он не мог винить шицзунь, что позволила ему попытаться все сделать самостоятельно, без присмотра. Но, похоже, Баошань-шеньсянь не устраивало то, что он делает.
      Следующие недели превратились для Вэй Ина в длинную-длинную лестницу со ступеньками, каждая из которых была другой высоты, и угадать он не мог. Ему в самом деле пришлось забыть все, что он учил ранее, узнать о своем теле много нового, научиться слышать не только себя, но и мир, себя в мире и мир в себе. Прислушиваясь к току своей крови, он слышал, как течет по венам деревьев их сок, ощущая, как растет трава, он понимал, что так же растут и его волосы. Вслушиваясь в то, как скапливается в углублениях камней, в трещинках и полостях светлая янская ци, горячая, рьяная, быстрая, как она остывает, замедляется, становится тяжелее, превращаясь в иньскую, уходя к корням горы, чтобы впитаться в подземные воды, вырваться наружу и под ветром и солнцем снова обрести легкость и взлететь, возвращаясь в небо и напитываясь солнцем, он постигал круговорот энергий в своем теле.
      Чэньмо садился за его спиной и клал ладони на два даньтяня, срединный и нижний. Вэй Ин позволял ему эту вольность, помня, что четыре года его безвольное тело целиком и полностью было в распоряжении этого человека. Он доверял ему, зная, что именно этот человек будет до последнего держать себя в узде и не позволит ни единого намека на распущенность. И себе, и другим. Его ци — холодное голубое пламя — вливалась в тело, как весенняя вода, подталкивая загустевшую, как остывающая лава, ци Вэй Ина, разгоняя ее, заставляя подниматься к макушке, впитывать горячую солнечную энергию и снова устремляться вниз. И так раз за разом, пока тело не разогревалось, пока от пота не промокало насквозь ханьфу, а сам Вэй Ин не начинал чувствовать слабое биение в киноварном поле. И уже своей волей прогонял поток энергии по меридианам, заставляя ее сбиваться, свиваться в клубок, вращаться внутри.
      Описывать это было куда легче, нежели делать, и с Солнечного пика он спускался, шатаясь и опираясь на широкие плечи Чэньмо. Но и после не позволял себе разлеживаться: они брали мечи и шли на занятия с остальными воспитанниками, отрабатывать начальные стойки и удары. Зачем это было его дорогому другу, Вэй Ин не знал, но сам он вспоминал азы, учился новому: техники, которым обучали в обители, разительно отличались от техник ордена Юньмэн Цзян, да и за время войны он изрядно отвык от меча.
      После занятий же он собирал в кружок самых младших и рассказывал им байки о ночных охотах, истории из своего детства, все, что помнил о великих героях цзянху, богах и демонах. Правда, большая часть таких вечеров заканчивалась тем, что на него нападала меланхолия, и он вытаскивал из рукава вырезанную ему Чэньмо флейту — обычную, из самого обычного бамбука. Вэнь Нин сказал, что она зеленовато-белая, и оплетка на ней белая, и подвеска из восьми нефритовых бусин, собранных в выпуклый цветок, зеленая, а кисточка — белая. Посмеявшись, Вэй Ин предположил, что он это нарочно, дети заинтересовались, и пришлось рассказывать им страшилку на сон грядущий. Страшную сказку про глупого мальчишку, отдавшего своему брату золотое ядро и попавшего в сети темной ци. Конечно, он мог не рассказывать им, чем питался тот мальчишка на Могильниках, как выживал, как выл от боли и тоски, заглушая вопли мертвецов. Но внезапно проникся идеей шицзунь и принялся старательно пугать молодь, отвращая их от желания спуститься в дольний мир и попытаться принести счастье тем, кто этого не оценит.
      «Зачем?» — спрашивал его вечером Чэньмо, зная, что ему лучше остаться рядом: Вэй Ину снова будут сниться кошмары.
      — Ах, гэгэ, ты можешь представить себе, что сделал бы наш мир с братцем Синчэнем или братцем Цюнлинем? Они слишком светлы и наивны для него. Они сойдут вниз в белых одеждах, и вся грязь мира набросится на них, чтобы растоптать, замарать, очернить. Орлу — небо, а свинье — лужа, гэгэ.
      «Но ты не свинья».
      Вэй Ин смеялся до слез, напугав Чэньмо до того, что тот сам обнял его, хотя обычно не позволял себе таких вольностей, дожидаясь разрешения. А Вэй Ин, после той, первой истерики, не позволявший себе слишком резких выплесков, внезапно решил послать все к гуям и позволить хотя бы поплакать вволю. Пока его держат надежные, ставшие почти родными руки, пока широкая ладонь так ласково гладит по спине, приминая отросшие до поясницы волосы. Кто бы посмел его порицать?
      Еще одна ступенька бесконечной лестницы в небо — высокая и трудная — была преодолена.


      Безымянная гора. Очищение


      На формирование золотого ядра у Вэй Ина ушло без малого три года. На то, чтобы развить его хотя бы до своего прежнего уровня, когда он мог на равных потягаться с вбитой в его глазницы Цзыдянем ненавистью и злобой, пришлось потратить еще три. Общий срок его жизни в обители равнялся десяти годам, но ему казалось — пролетели они мгновенно. Размеренная, полная спокойствия жизнь из-за слепоты не откладывалась в памяти ничем, кроме полученных знаний да выученных техник. Шицзунь понимала, что скоро придет время им уйти, и потому тренировки стали намного серьезнее и тяжелее. Даже самые старшие воспитанники обители не тренировались столько.
      Вэй Ина не удивило желание братцев Синчэня и Цюнлиня тренироваться вместе с ним и Чэньмо. Хотя он со всей доступной искренностью пытался их отговорить, специально вспоминал всю грязь и мерзость дольнего мира, упирал на то, что даже вдвоем будет ой как нелегко с нуля создать свой орден — основанный не на крови и вассальных обязательствах, а на сродстве помыслов и устремлений, дружбе и взаимопомощи. Рассказывал, как тяжело живется тем заклинателям, что выбирают стезю саньжень. Но в итоге сдался и торжественно, в присутствии шицзунь Баошань, поклялся, что отправится странствовать с ними, как старший и ответственный.
      «Я с вами», — коротко, но веско припечатал Чэньмо. «Говорил» он жестами, так что озвучивал Вэнь Нин.
      — Гэгэ, зачем тебе это? — взвыл Вэй Ин.
      «Куда ты, туда и я».
      — А-а-ай-я! Да что же это творится! Я вам всем иголка, что ли? Какой ниткой я вас собираю?!
      Баошань-шеньсянь рассмеялась, хотя он явственно слышал в ее смехе нотки горечи.
      — Дитя-дитя, если бы ты только знал, как ярка и притягательна твоя нить!
      — Шицзунь, — Вэй Ин встал перед ней на колени, ловя в ладони узкие кисти, спрятал в них лицо. — Щицзунь, я правда не хотел такого.
      — Я знаю. Но так же я знаю и то, что младшие воспитанники зовут тебя «чжэньши». Это ли не знак?
      — Чего, шицзунь?
      — Твоего призвания? Твоего Лю, если хочешь. Ты можешь не признавать его, но неизбежно следуешь этим путем, как кисть каллиграфа следует потоку воды, а сам мастер следует за кистью, подчиняясь законам мироздания.
      — Может быть, мне следовало бы остаться? — пробормотал Вэй Ин.
      — Нет, дитя, нить твоей жизни неизбежно позовет тебя в мир дольний, покой обители пока не для тебя.
      Зацепившись за это «пока», Вэй Ин тем не менее отложил разговор с шицзунь на потом. Для него еще не пришло время, ведь впереди было самое главное: он уходил в одиночную медитацию, чтобы очистить свои раны от чужой враждебной ци.
      На самом деле, здесь все было намного сложнее, чем просто очищение от тьмы, с которым он в прошлой жизни справился за считанные недели. Вбитая Цзыдянем в его лицо энергия была... его собственной, ее генерировало его золотое ядро, пусть и в чужом теле. Она была как проклятая метка. Все эти годы в его глазницах пылало негасимое пламя, подпитываемое какими-то несознаваемыми, но тем не менее существующими остатками вины, долга, братской любви. Так ему объяснила Баошань-шеньсянь, и он был вынужден согласиться: что-то еще в нем оставалось, искалеченное и больное, как муть на дне хрустально-чистого озера. И разобраться в этом он должен был, погрузившись в созерцание своей памяти, оценивая поступки и свои, и окружавших его тогда людей с точки зрения себя-сегодняшнего.
      
***


      Вэй Ин никогда не любил холод — это аукались ему голодные илинские зимы, когда единственным, что его согревало, были окровавленные лохмотья отцовского плаща. Никто не знал, что не было никакой злополучной ночной охоты, лишь преступный сговор хозяйки постоялого двора, где остановилась семья Вэй, и парочки ее подельников. Родители собирались купить в Илине дом, расспрашивали о вариантах. Старая сука польстилась на серебро и отличное оружие заклинателей. Им подлили в еду снотворный настой и хотели прирезать в ближайшем лесу всех троих, но не рассчитали: уже там, рядом с неглубокой могилой, куда их должны были свалить, родители очнулись, завязался бой. На запах крови откуда-то со стороны Могильника явилась тварь. Сонный и испуганный до полусмерти, четырехлетний ребенок не многое смог понять и запомнить. Только то, что на поляне в окровавленном взрытом снегу остались какие-то дяди и его мама и папа, а еще издохшая жуткая тварь, которая их убила. Закутавшись в отцовский плащ, он чудом отыскал дорогу в город, но не смог вспомнить, в каком же доме они остановились.
      Два года он провел в Илине, побираясь, прячась от собак: в городе была целая стая, то сбивавшаяся в кучу, особенно с приходом зимы, то рассыпавшаяся по окрестностям. Сейчас он понимал: кто-то из Юньмэна был в Илине проездом и приметил бродяжку, кутающегося в плащ со знаком лотоса. А может, и сам Цзян Фэнмянь. Но скорее, верно первое, ведь когда-то глава Цзян сказал ему, что искал мальчика, которого зовут Вэй Ин. Он родился в Юньмэне, иначе откуда бы Цзян Фэнмяню было знать его молочное имя? Он родился там, может быть, даже в Пристани Лотоса. Почему они не остались? Почему они отправились аж в Илин, на другой конец цзянху, по сути, на территорию, подконтрольную клану Вэнь? Почему они не остались в безопасности намного дольше, чем два или три года? Он помнил — пусть и смутно — последний год перед гибелью родителей. Они путешествовали, но нигде не останавливались надолго. Почему они выбрали Илин? Ответ был в его жизни, в том, что было после, когда Цзян Фэнмянь забрал его в Пристань лотоса. Всего два слова: Юй Цзыюань.
      Сейчас он мог вспомнить, каким обжигающе-злым был первый брошенный ею на него взгляд. Колкие лиловые искры в глазах цвета грозового неба. Острые искры, рассыпавшиеся, как ему показалось, из ее рук. Искрил Цзыдянь. Одно лишь появление Вэй Ина привело госпожу Юй в состояние бешенства. Она хотела бы убить его, стереть в порошок, в кровавую пыль. Сделать с ним то, что через четырнадцать лет сделал ее сын. За что? Должна была быть причина.
      Он продолжал следовать за воспоминаниями, рассматривая каждое, повторяя и повторяя эпизоды, которые отзывались вспышками еще более сильной боли в глазницах. Он находил все больше и больше подтверждений своим подозрениям.
      «Не смей одевать своего ублюдка в клановые цвета! Довольно уже слухов!» — истерический крик госпожи Юй слышит, кажется, вся Пристань, звуки над водой разносятся далеко, неужели она не понимает? Впрочем, она выросла в горном Мэйшане, откуда ей знать? С этого момента на Вэй Ине единственной вещью в цветах Цзян будет только клановый колокольчик с фиолетовой кистью и шелковым шнурком. Ему шили одежды серого, черного цветов, отделывали алым, говоря, что так одевался его отец. Неправда. Вэй Чанцзэ носил фиолетовые ханьфу, как все адепты ордена Юньмэн Цзян, об этом однажды вскользь сказала тетушка Мэй, прислуживавшая на кухне еще тогда, когда Цзян Фэнмянь не был женат. Сейчас Вэй Ин вспоминает эту реплику и думает, почему тогда, в свои десять, он пропустил ее мимо ушей? Потому ли, что в тот год, когда они бежали из Пристани Лотоса, отец носил темные неприметные одеяния бродячего заклинателя, и это отложилось в памяти и осталось фактом, более достойным доверия? Но отцовский плащ все равно был украшен лиловым лотосом у ворота. Он словно служил ему напоминанием...
      Сцена за сценой, кусочек за кусочком складывались в мозаику, вырисовывая картинку. Надзирательный пост в Илине. Он не спал уже несколько дней, глаза нещадно режет, а в голове шумит, и новая информация просачивается сквозь этот шум с трудом. Он знает: стоит подпереть тяжелеющую голову рукой — и его сморит. Нет, нужно сесть в благопристойную позу, так уснуть не выйдет. Он должен долистать до конца хотя бы эту книгу, хотя это больше похоже на теоретические выкладки, чем на серьезный трактат. Глаза останавливаются на схематическом изображении двух тел, выхватывая иероглифы ;; из плотных столбцов, написанных строгим убористым почерком. Он трясет головой, закладывает лист другой книгой и выходит наружу, чтобы окунуть голову в бадью с холодной водой. Промокает волосы полотенцем, вытирается и возвращается к чтению. Это в самом деле описание операции по пересадке золотого ядра! Он натыкается взглядом на примечание, что при пересадке ядра от родственника первого или второго порядка успех будет почти гарантирован, но его устроит и более реальный в их случае вариант — один к одному. Долгие уговоры, споры... Вэнь Цин соглашается только тогда, когда берется сравнить их с Цзян Чэном кровь. Взгляд у нее после этого странный, но Вэй Ину безразличны все на свете странные взгляды — он почти окрылен: тот, кого он любит как брата, будет жить, он сможет возродить клан и поднять орден с колен. А он? Да что он, если б не дядя Цзян, разве стал бы он заклинателем? Стал бы. Его родители могли бы научить его, как это и бывает с детьми саньжень.
      Три месяца агонии на Луаньцзан он просматривал бегло, отследив только годами вбитое «должен»: должен вернуться, должен убедиться, что с Цзян Чэном и шицзе все в порядке, должен помочь, ведь он еще не мертв! И страх, что его не примут таким — темным, потерявшим право на Путь Меча. Дальше он только уверился в этом, в необходимости, закончив войну, очистить себя от тьмы, ведь Цзян Чэн, несмотря на все свои слова о полезности темного заклинателя в рядах бойцов, относился к нему с видимой опаской, а шицзе боялась — но уже за него. Он вспоминал, как принимал решение об уничтожении Печати, как думал, что будет оставаться рядом с ними, единственной своей семьей, если ему позволят и примут уже обычным человеком. В конце концов, Пристань Лотоса кто-то же должен отстраивать.
      Самые тяжелые и болезненные моменты — последние месяцы его прошлой жизни — он буквально заставил себя пересмотреть заново. Ломаясь снова и снова, замечая то, чего не замечал тогда: страх в глазах шицзе. Цзян Яньли знала. Она знала, что с ним делает Ваньинь. Особо Вэй Ин ее не винил — он хорошо знал, каково это, когда не можешь пойти против того, кто выше по положению. Единственное, чего он не понимал — зачем она прочла его письмо к Лань Ванцзи и пошла с ним к брату? Впрочем, и это он понял, стоило только подумать как следует. Вытряхивать циновки перед воротами? Ну что вы, разве это возможно? Клан Цзян и так замарался, привечая темного заклинателя.
      «Прощаю. Ты не могла иначе, Цзян Яньли. Прощаю, и ты прощай... сестра по крови».
      Он больше не собирался даже кончиком сапога ступать на земли Юньмэна. В его жизни, кажется, было уже слишком много Цзян. Достаточно на все прошлые и будущие жизни. Он больше не хотел иметь с ними ничего общего, ни крови, ни ци!
      Откликаясь на его мысль и желание, в золотом ядре словно взбурлила сила, пронеслась по телу, как очищающий огонь, заставляя его кричать, срывая горло, извиваться на камнях, размазывая выступающую из пор жижу, пропитавшую тонкие нижние одежды насквозь, залившую лицо. Волна за волной жар прокатывался по нему, выжигая все лишнее, ненужное, всю грязь. Пока не оставил в беспамятстве — но без боли и чистым.


      Безымянная гора. Исцеление


      Чэньмо места себе не находил: три недели!
      Он понимал, конечно, что медитация и очищение — дело небыстрое. Но три недели? В такую долгую медитацию уходили, если требовалось перейти на новую ступень силы или исправить ток ци, почувствовав начало искажения. Нет, Вэй Ин уже давно выздоровел ото всех своих ран, и старых, и полученных после войны, но он никак не мог отделаться от мысли о его хрупкости. Зря, конечно: не был Вэй Ин хрупким, ни в какой мере. Даже братец Синчэнь, уж на что изящен, словно девица, но и он не хрупок, похож на ивовый прут — поди сломай. Вэй Ин походил на гибкий клинок: согни, отпусти — и берегись, ударит так, что согнувшую руку отмахнет напрочь! Вэй Ин был живая сталь, обманчиво прирученное пламя. Тем страшнее делалось от воспоминаний, как эту сталь едва не разбили на осколки, едва не потушили затхлой болотной водой это пламя. Хотелось укрыть, хоть согретым чаошеном, хоть собой. Собой — хотелось до дрожи в коленях.
      Чэньмо вспоминал, как пришел к осознанию: это случилось слишком быстро, понадобилось ровно столько времени, сколько они с Вэй Ином летели со стены Облачных Глубин в обнимку. Две? Три мяо? Он помнил, что Вэй Ин, дурачась, бросился на него. Помнил, что в падении Вэй Ин был сверху. И не помнил, как оказался сверху сам. Словно неправильный кот, Вэй Ин умудрился извернуться в воздухе так, чтобы упасть спиной на землю, оберегая его. И как сипло он смеялся, говоря, что вот, теперь они оба покинули резиденцию и будут наказаны, если Лань Чжань расскажет. А он яростно выдирался из цепких, как лоза, рук и ног, и думал, что сейчас сгорит от стыда, и уже никого не нужно будет наказывать. Потому что от мальчишки под ним пахло так, что лобная лента должна была раскалиться от силы обуревающих Ванцзи недостойных желаний. Потому что не вырываться ему хотелось, а прижаться еще теснее и заткнуть наглеца своим ртом.
      В общем, осознание к нему пришло быстро. А вот смирение... Смирялся он со своими чувствами чересчур долго. Так долго, что едва не потерял любимого. Почти потерял — и если бы не помощь дагэ и братьев Не... Если бы не золотые руки Вэнь Цин... Если бы не искренние горячие мольбы Вэнь Нина... Если бы не милость Баошань-шеньсянь!
      Если бы не горячая жажда жизни Вэй Ина, Ванцзи потерял бы его сотни раз до всего, что случилось после войны. Об этом даже думать было страшно, и как теперь ему не думать, что сейчас происходит с Вэй Ином в закрытой ото всех хэйфан?
      Чэньмо приходил сюда каждый день трижды: с утра, до завтрака, проверить, не потревожены ли печати, днем, после занятий, и вечером, оставаясь до конца часа Крысы. Сегодня тревога погнала его к хэйфан в неурочный час: едва закончилось первое занятие. И сердце, как видно, не ошиблось: даже сквозь наложенные самой Баошань-шеньсянь печати он услышал крик, сорвавшийся на хрип. Ринулся к каменной двери — и отлетел прочь: какая-то из них не позволяла ему приблизиться. Упрямо наклонив голову, он пошел вперед, но добился лишь того, что уперся в незримую стену в одном бу от двери.
      — Чэньмо, остановись, — приказал тяжелый голос Баошань-шеньсянь. — Сейчас тебе туда нельзя.
      Он стиснул кулаки и попытался продавить преграду... и отшатнулся, когда по сердцу безжалостно полоснули слова:
      — Хочешь, чтобы он умер?
      Нет! Только не это!
      — Тогда отойди. То, что там происходит — должно произойти. Это очищение, а оно всегда приходит через боль.
      «Разве не довольно боли он уже вынес?!» — яростно прожестикулировал Чэньмо, поворачиваясь к Бессмертной.
      — Новое рождение — это всегда мука. Сейчас он рождается заново. Он был готов к этому. Но ты, как видно, нет.
      «Я...» — слова и жесты не шли на ум. Он все еще слышал хрип.
      — К часу Коня все закончится. Придешь к последнему волоску его хвоста. После всего Вэй Ину потребуется твоя помощь. А сейчас ступай.
      Он не мог не повиноваться, но — боги! — как же трудно было повернуться и оставить свой пост! Просто уйти, с пониманием, что Бессмертной лучше известно, когда вернуться.
      
      Он никогда не опаздывал, но и раньше старался не являться: это невежливо. Сейчас он вел себя абсолютно неподобающе, но ему было плевать: тренировку он покинул так поспешно, что мастеру-наставнику едва не позабыл поклониться, тот лишь махнул рукой, мол, иди уже. Вся обитель знала, что брат Чэньмо очень переживает за брата Ина.
      От лошадиного хвоста оставалась еще добрая четверть, но Бессмертная только взмахнула рукавами, убирая печати, значит, уже было можно. В пещере зажглись кристаллы, осветив лежащее на полу тело. И черную лужу под ним, запятнанные буро-черным белые нижние одежды. Сердце Чэньмо не билось все то время, что он шел внутрь, как сквозь вязкий рисовый отвар, опускался на колени, касался заледеневшей белой шеи двумя пальцами. И забилось вместе с толчком крови под подушечками: жив.
      Дальше было все почти привычно: отнести в лазарет, раздеть, искупать, промыть и расчесать волосы, хорошенько промыть раны в глазницах. В этот раз пришлось изрядно потрудиться, убирая черноту свернувшейся крови и вычищая омертвевшие ткани. Только потом он понял: зажило. Под всем этим непотребством не было сочащейся сукровицей и кровью корки, только обтянутые зарубцевавшейся кожей впадины. Представлять, сколько времени уйдет на то, чтобы вырастить новые глаза, он даже не пытался. Куда уж проще было бы, наверное, в самом деле предложить госпоже взять его глаза и...
      — Отлично справился, умница какой. И ты тоже, Чэньмо. Можешь перенести его на стол, и идти отдыхать. Учеников предупреди, что я занята и меня беспокоить нельзя.
      Он не стал спорить, что толку зря размахивать руками? Бережно поднял Вэй Ина, донес до соседней залы и осторожно уложил на один из трех высоких каменных столов, испещренных сложнейшими сигиллами незнакомых печатей. По краю шли ремни, и он пристегнул ими руки и ноги Вэй Ина, зная, что тот все равно не ощутит — он уже не в беспамятстве, а спит, уснул как только попал на стол. И проспит до самого конца операции, не запомнив, что был обездвижен, а потому не испугается.
      Закончив, Чэньмо вышел, и за его спиной яркий свет тотчас оборвала вставшая на место каменная дверь. Он опустился на пол — чистый, ни пылинки, сам буквально вчера намывал, исполняя дневной урок по обители, — и погрузился в медитацию. Если кто-то подойдет, он почувствует и остановит вовремя.
      
***


      Чэньмо не знал, что он ощутил, когда понял, что новые глаза у его возлюбленного появятся не сами по себе и не так скоро, как хотелось бы. Разочарование? Вот глупо!
      — Мой тусунь — красивый мальчик, разве можно все сделать как попало, и лишить его части этой красоты? — смеялась Баошань-шеньсянь.
      Чэньмо понял, что сперва она должна сформировать все утраченные мышцы, сосуды и веки, но это невозможно сделать за раз. Очень уж тонкая и кропотливая работа, да еще и так близко к мозгу. Потому она растянулась на полтора года, с перерывами, когда под плотной повязкой Вэй Ин, не жалуясь, носил какие-то сложные конструкции, причинявшие изрядное неудобство и боль. И еще год, в который «дозревали» в специальном эликсире выращенные отдельно глазные яблоки. Видел он их... С одной стороны — жуть жуткая, почему-то никакие монстры, гуаи и демоны не пугали так, как совершенно безобидные шарики с тонкими хвостиками из сосудов и чего-то там еще, крепившиеся этими хвостиками к жгуту из слегка пульсирующей... материи. Дать ей определение он не мог. Но когда шарики эти из-за пульсации поворачивались, и он видел такую знакомую серебристо-серую радужку и расширенный зрачок, не мог не вспоминать пир после Большого совета в Ланьлине и мертвый взгляд Вэй Ина, направленный в никуда. Приходилось напоминать себе, что это уже давно прошло. И сейчас все хорошо.
      — Гэгэ, они похожи на мои глаза? — улыбаясь, спросил его Вэй Ин.
      Спросил так, будто Чэньмо, воспитанник обители Бессмертной, никогда не спускавшийся в мир, должен был знать, какими были раньше его глаза! Но ведь за все эти годы Вэй Ин ни единого раза не дал понять, что... Нет, он не мог узнать. Не было ни единой детали, по которой Вэй Ин мог опознать в Чэньмо — Лань Ванцзи.
      «Я не знаю», — скрепя сердце и скрипя зубами, заставил себя солгать Чэньмо.
      — Хм. Но хотя бы скажи, мне они пойдут? — не унималось его личное несчастье (счастье, счастье, вот только личное ли?).
      «Думаю, да. Очень».
      — Значит, похожи. Прошлые мне тоже были к лицу! — Вэй Ин захохотал и был таков — умчался на улицу, собирать младших на занятие.
      Чэньмо закрыл лицо руками.
      Он так и не понимал, как Вэй Ин относится к нему — именно к Чэньмо, воспитаннику Баошань. Вэй Ин держался на расстоянии от старших и ровесников-мужчин, позволял себе тискать младших, хотя такому в основном подвергались только братья Синчэнь и Цюнлинь, ну и совсем дети, у которых Вэй Ин вел занятия. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы пощипать ребенка за щечку, подарить деве цветок, вколов его сразу в волосы, похлопать юношу по плечу. И только к Чэньмо он приваливался сам, опирался на его плечи, позволял проверить пульс и меридианы, оценить биение золотого ядра, опустив руку на нижний даньтянь. Только Чэньмо он позволил услышать ту самую мелодию. «Вансянь», назвал ее сам Лань Ванцзи. Она впервые прозвучала в пещере Черепахи-Губительницы Сюань-У, и он был уверен: Вэй Ин был в беспамятстве, когда он играл. У него тогда был жар, мог ли он запомнить мелодию, чтобы так точно повторить ее через столько лет?
      — Я слышу, как плачет сердце того, кто писал эту музыку, — сказал он, отняв флейту от губ.
      Его флейта теперь носила имя: Хосиюэ, и он весь словно стремился следовать этому же правилу. Но Чэньмо так же прекрасно помнил, как Вэй Ин, очнувшись после первой операции и выйдя на первую тренировку, обнажил свой меч и сказал так, чтобы услышали все вокруг:
      — Отныне мое имя — Ванбэй, и имя меча — Ванбэй.
      Отринув кровь Цзян, он отказался и от имени, данного ему той семьей. И как взрослый и вполне самостоятельный мужчина, сам взял себе имя. Вэй Ином его теперь называл только Чэньмо — молча, в своих мыслях. Для всех он в последние почти уже три года чженьши Ванбэй. Так же как он сам — чженьши Чэньмо.
      Все эти годы Вэй Ин постоянно вспоминал Ванцзи, говорил о нем, в его рассказах младшим звучало неприкрытое восхищение, в его словах наедине с Чэньмо — отголоски тоски.
      — Я хотел бы увидеть его. Хотел бы сказать, что мои слова на том пиру были не от жестокости сердца. И хотел бы услышать, что прощен за них.
      «Кто он для тебя?» — решившись, спросил Чэньмо, и впервые кисть в его руке дрожала так, что он едва мог удержать ее ровно.
      — Я отвечу, когда спустимся с горы, — улыбнулся Вэй Ин.


      Безымянная гора. Прозрение


      Этого дня Чэньмо и ждал — тринадцать лет ждал! — и боялся. Дня, когда Вэй Ин сможет открыть глаза и увидеть мир, лица друзей и... его.
      Вэй Ин снова был за дверью с иероглифом «;», за эти годы он провел там, наверное, треть всего времени, что жил в обители, но все оно того стоило. Все это время, все усилия, вся боль стоили того, что уже завтра Вэй Ин прозреет.
      Чэньмо отправился в свою келью, даже не удивившись тому, что на постели его ждала стопка белоснежных одеяний, расшитых голубыми облаками, Бичэнь снова вернулся в богато украшенные белые лаковые ножны, а на столе были разложены мешочки цянькунь, искусно вышитые девичьими руками: воспитанники обители знали, что два наставника и два брата скоро покинут их, это были подарки в дорогу. Еда, которая могла храниться сколько угодно и не портиться, запас талисманов на все случаи жизни, одеяла из шерсти местных коз, такие легкие и теплые, каких в дольнем мире не встретишь. Были и просто подарки-безделушки, сделанные младшими на память: резные деревянные амулеты, шелковые шнуры-подвески на пояс, завязанные узлами «Удача» и «Здоровье», украшенные агатовыми бусинами: агат на горе можно было подобрать на любой тропинке, знай полируй да режь. Бело-голубой, с редкостным узором, чем-то напоминавшим клановый, — халцедон — явно искали специально, ходили к водопадам на ту сторону горы. Широкую и плоскую круглую пейю сверлить не стали, только отполировали, явив узор, да оплели по краю серебряным ажуром, а уж к нему и узлы прикрепили, и кисти, белую и голубоватую, точно под цвет камня. Должно быть, это и сестрица Момо постаралась — у нее кисти краше всех выходили, и сестрица Юлань — первая в завязывании узелков, и братцы Кайю и Сиши. А вот корявенькая резная рыбка из дерева — это братец Чи, один из недавних новичков на Безымянной горе. И ведь успел уже привязаться, как плакал, когда узнал, что два любимых чженьши уходят из обители.
      Чэньмо... Хотя, наверное, уже не Чэньмо, раз Бессмертная вернула ему вещи и гуцинь, уже Лань Ванцзи снова. Он взял один из цянькунь, тот, что был вышит клановым знаком, сложил печать и опустил руки на повисший в воздухе гуцинь. Ванцзи тихо застонал, жалуясь на то, что его так надолго забыли, и он погладил шелковые струны, обещая: «Прости, друг. Скоро снова будем играть, только я уже, наверное, совсем все забыл...»
      Но руки помнили, хотя извлечь звук он так и не решился. Еще не сейчас. Еще не время. Пока он все еще немой брат Чэньмо.
      
      Переодеваться он не стал, этому тоже было пока не время. А вот уйти он собирался чуть раньше, чем Вэй Ин и братцы А-Чэнь и А-Нин. Точнее, не уйти: он хотел покинуть обитель и ждать их на полпути к подножию.
      Он был честен с собой: это трусость. Трусость и малодушие. Он слишком слаб, чтобы принять возможный удар там, где это могут увидеть чужие глаза, а братья А-Чэнь и А-Нин уже давно стали ему семьей, при них это будет не так больно, наверное?
      Ждать было больнее. Время каждой прошедшей мяо впивалось в его душу, как крючья впиваются в жабры рыбе: не вздохнуть, не уйти на дно — медитировать он не мог совсем, сидел бездумно, перекладывал с места на место мешочки, перебирал подарки, пока не пришли братцы и не уволокли на тренировку. Ничего, хвала Всемилостивой Гуаньинь, не сказав и не спросив о новых-старых ножнах Бичэня.
      Двери под иероглифом «;» были закрыты, когда они вернулись. Все еще закрыты. Он сел ждать, опираясь спиной на стену.
      «Я уйду ненадолго. Я знаю, ты хотел говорить с Баошань-шеньсянь, и это будет разговор не для всех. Потому я уйду первым, чтобы ждать вас на склоне горы. Простишь мне это бегство?»
      Он не ждал ответа. Ну какой может быть ответ на такие глупые вопросы? Он просто сидел под стеной, перебирал пальцами подвеску с бело-голубым облачным халцедоном и думал: в Юншэне за неподобающие суетливые, лишние жесты уже бы наказали. Прошло тринадцать лет, как дела у брата? Согласится ли Вэй Ин — Не Ванбэй — заглянуть в Гусу? Там ему будут рады... не все, если откроется правда, но они не откроют ее никому. Но один человек точно будет. Один человек — это много или мало? Вэй Ин, наверное, сказал бы: «Лань Ванцзи, ты что! Это же целый один человек!» Вэй Ин умеет ценить тех, кто ему рад.
      Но, наверное, сперва он захочет зайти в Цинхэ. Уж там ему точно будут рады многие. Много больше чем один человек. Да, сперва в Цинхэ. А может быть, брат переместится в Буцзинши талисманом?
      Тринадцать лет... Для бессмертных, вернее, для заклинателей это немного, но мир может разительно измениться даже за год, они сами тому были свидетелями, разве нет? Что он сам хотел бы увидеть, вернувшись? Первая мысль: женатого брата и его детей. Счастливо женатого, любящего и любимого. Не повторившего судьбу их несчастного отца! Не оставшегося одиноким, как дядя, взвалив на себя тяжкую ношу главы клана. Он так надеялся, так желал этого. Он писал об этом в письмах, пусть за тринадцать лет этих писем и набрался всего десяток, но каждое было длиннее и подробнее предыдущих. Последнее письмо он передал Баошань-шеньсянь почти ровно год назад. Следующее не понадобится — они скоро встретятся.
      И снова мысль не летела стрелой, а следовала извивам невидимой реки, меняя русла и берега. Он словно грезил с открытыми глазами, не погружаясь в медитацию, но и не присутствуя в полной мере в своем теле. Думал о том, насколько изменился мир там, за вратами обители, у подножия горы, которая одновременно и материальна, и нет. О том, насколько изменился сам — узнает ли брат? Конечно, узнает, иначе не могло быть, пусть хоть сто лет пронеслось бы меж ними в разлуке, Хуань-гэ узнал бы его с одного взгляда и вдоха. Узнает ли его Вэй Ин, увидев без вуали?
      Под дых ударило воспоминание: плата! Он ведь так и не расплатился с Хозяйкой Потерянных Душ за ее помощь Вэй Ину! В груди свинцовой волной всколыхнулся смех: он не сможет увидеть любимого, не увидит брата, ну и пусть. Зато он их услышит. Ему не страшно, не страшно... Страшно. Но он готов. Эта готовность никуда не делась за тринадцать лет, только укрепилась, как укрепляется ствол дерева, прирастая слоями лето за летом.
      
      Каменная дверь уползла в пазы стены с чуть слышным шорохом, и он торопливо поднялся.
      — Он еще спит и будет спать около сяоши, — сказала Баошань-шеньсянь. — Затем день и ночь и еще день будет носить темную вуаль на глазах, привыкая к свету. Ты хотел уйти из обители раньше, чем он тебя увидит, значит, сейчас самое время. Я освобождаю тебя от обетов, дитя.
      Лань Ванцзи отшагнул на два шага и опустился на колени, простер руки, касаясь лбом пола на три вдоха. Горло, отвыкшее от слов, повиновалось с трудом, будто не говорить пытался, а провернуть давно заклинившее и прикипевшее к оси колесо:
      — Этот ничтожный... бесконечно благодарен Цзуши Шихунь. Долг этого Ванцзи невозможно измерить, но я готов отдать обещанную плату.
      Его прервал суховатый смешок Бессмертной:
      — Не думала я, что такой умный мальчик как ты не поймет. Свою плату я уже давно получила, дитя. Ты славно потрудился, и глаза, и твое золотое ядро разве не работали все эти годы во благо обители и ее воспитанников?
      Он покраснел: удушливая волна смущения пронеслась по телу, зажигая уши яркими фонариками, пятна на скулах — благо, вуаль все еще не снята! — багрянец на шее, наверное, даже лоб заалел маковым цветом.
      — Зачем бы мне твои глаза отдельно от тебя, как и золотое ядро? Впрочем, если ты не понял даже... Ах, нет, об этом не стоит. Что же, молодой господин Лань, теперь мы попрощаемся. Детям я скажу, что ты ушел, сама. Обитель ты покинешь по северной тропе, у Яшмовой Гунян свернешь налево и будешь спускаться до трехрогой скалы. Там есть место для отдыха, жди своих спутников завтра. Прощай, дитя.
      Он снова поклонился в пол, а когда поднял голову — Бессмертной рядом уже не было.
      
      Тропа легко ложилась под ноги, не пугая ненадежными или скользкими от долетающей с водопадов влаги камнями. Он все еще шел в давно привычном ему наряде воспитанника Баошань-шеньсянь: белом, без единого знака, с широкими рукавами свободно накинутого на плечи дасюшена, в которых нес все вещи, и все еще не снял с лица вуаль: до Яшмовой Гунян можно было наткнуться на кого-то из старших воспитанников, собирающих травы. Пусть от обетов его и разрешили, но он уже настолько свыкся с этой черной тряпкой, что снять ее было примерно так же, как когда-то — снять лобную ленту.
      Он спускался легко, словно парящий журавль. Было ли так же легко его сердцу, как телу? Не было, оно тяжелым горячим камнем билось в его ребра, пока устраивался у трехрогой скалы, раскладывал костерок из найденных по пути веток, заваривал чай в подаренном чуть-чуть кривобоком чайничке — «Это работа Су Мэймэй, точно — ее любимый узор «ветка сосны», и шишечка на крышке». Чашка-гайвань была того же набора, и тоже чуть кривовата. У Су Мэймэй была только одна полноценная рука. Баошань-шеньсянь обещала восстановить вторую года через два.
      Над горой наливалось густым закатным багрянцем небо, на востоке уже становящееся цвета, что так точно отражали глаза братца Синчэня: густо-синего, со звездными искрами. Ванцзи вытащил из цянькунь одеяло, расстелил под прикрытием среднего из трех скальных рогов. Лег, вглядываясь в небо.
      «Завтра ты сможешь увидеть его, Вэй Ин. Или, может быть, ты видишь его уже сейчас? Ведь ночью свет дают только звезды, и твои новые глаза не устанут смотреть...»
      
***


      Утро разбудило его прохладой и оголтелым птичьим щебетом: горные птицы приветствовали солнце. От теряющейся в низких облаках вершины донеслись три удара гонга. Он поднялся, поклонился в ту сторону, допрыгал до говорливого ручейка на другой стороне расщелины, вдоль которой пролегала тропа, умылся и наполнил водой чайничек. Вернулся, снова разжег костерок, вскипятил воду. Внутри все сжималось и сжималось, словно незримая рука стискивала и стягивала в узел все его потроха. Прозвучал созывающий на занятия гонг. Он снова поклонился, убрал все по местам и потушил угли, заложил следы снятым загодя мхом. Встал на краю узкой площадки, повернувшись спиной к тропе. Казалось, кто-то превратил его в гуцинь и безжалостно перетянул все семь струн. Тронь — и с криком разорвутся.
      Они шли тихо, но он слышал, как в десяти чжанах от скалы две пары шагов затихли, а третья — легкая поступь, словно идущий едва касается камня ногами, паря над твердью — продолжила путь. Ближе, ближе, сокращая расстояние меж ними. Он не шелохнулся, но сдерживать дрожь стало почти невыносимо. Три чжана. Один. Один бу. Один чи...
      Крепкие руки обвили плечи, укрывая рукавами такой же белой одежды, сомкнулись поверх груди ладони.
      — Лань Чжань, разве ты не обещал спуститься с горы с нами вместе? Гэгэ? Зачем на тебе все еще эта пакость, Лань Чжань? И почему ты все еще молчишь, уже давно можно...
      — Вэй Ин... Давно ты?..
      Серебристый смешок теплым пухом просыпался по шее от уха, скользнул по телу, мгновенно сводя с ума.
      — С первого прикосновения, гэгэ. Твои руки могли измениться, но то, как ты прикасался — никогда. Ты мог молчать сколько угодно, но твоя ци говорила яснее слов. Теперь говори со мной, Лань Чжань.
      Он повернулся в кольце этих рук, закрыв глаза, не осмеливаясь ни на что — ни смотреть, ни обнять, пока не получит ответ.
      — Кто я для тебя?
      — Мое солнце. Ты — мое солнце. И я наконец его вижу. Посмотри на меня, гэгэ!
      Ванцзи открыл глаза и задохнулся, забыл, что дышать вообще нужно, захваченный врасплох бездонным взглядом, бесцеремонно сдернувшими вуаль прочь и стиснувшими еще сильнее руками, мягкими губами, что накрыли его губы в неумелом, но таком настойчивом поцелуе.