Я вижу солнце. Часть первая

   
      "В юдоли земной устлан тернами путь, и сотни мечей уже целятся в грудь"


      Юньмэн


      В Ляньхуа Ву после войны они возвращались с разными чувствами. В своих Вэй Ин разобраться не мог, тем более у него не хватало сил на то, чтобы копаться в чужих. Он так устал, он хотел упасть и забыться долгим-долгим сном, но это было невозможно: Пристань требовала вложения множества сил, времени и труда, ведь ее все еще отстраивали.
      Первые признаки того, что с ним что-то не так, Вэй Ин почувствовал уже через неделю. Он вскинул на плечо коромысло с двумя корзинами черепицы — и ощутил слепящую боль. Его замутило, как оказался на коленях — он не помнил. Только уже в лазарете узнал, что у него сломана ключица. И еще почти два десятка костей. И переломы выглядят свежими, хотя внешне нет никаких повреждений, кроме уже проявляющихся отеков.
      Уже ночью он понял: все его переломы — это результат падения на Луаньцзан. Только отсроченный темной ци на долгие три года. Сейчас, когда в финальной битве он задействовал Стигийскую печать, влив в нее почти всю ци, что в нем была, он чувствовал себя пустым кувшином, который не спешил наполняться.
      Никто не знал, что финальным аккордом битвы в Безночном Городе была не смерть Вэнь Жоханя, и даже не обрушение Знойного дворца и последовавшее затем извержение спавшего под Буетьень Чан вулкана. А то, что все это и спровоцировало: уничтожение Стигийской печати.
      Вэй Ин, как никто другой, знал, насколько опасно это его изобретение. И что не ему, истощенному душевно и физически, тягаться с артефактом, который почти обрел самосознание, и оно ни капли не доброе, не ограничено рамками морали и будет стремиться лишь к собственной выгоде и господству. Бросить Печать в кипящую лаву было ничуть не легче, чем оторвать себе руку. Но он справился — в решимости и самопожертвовании тьме было не тягаться с тем, кто две ночи и день терпел безумную боль, отдавая свое Золотое ядро, а после — выползал, переломанный, из ущелья на гору.
      Вэй Ин был уверен: печать уничтожена. Темная энергия покидала его тело постепенно, тем более при любой возможности он старался медитировать, собирая те крохи светлой ци, что рассеяны в мире, очищая ею свои меридианы. Ну вот и доочищался. Только темная ци держала его кости, они вовсе не срастались. И не только кости — все внутренние повреждения, что он получил за эти три года, все они дали о себе знать. Не было никакой возможности сохранить тайну отсутствия золотого ядра, попав в руки целителей, верных главе Цзян. Вэй Ин не знал, насколько тот был зол, узнав эту новость, он почти две недели провел между жизнью и смертью, пока целители оттаскивали его, не давая сделать последний шаг на мост Найхэ-Цяо. Когда же он пришел в себя, пришлось еще месяц изнывать от скуки в лекарской палате, потому что переломы и все прочее на нем заживало теперь так же долго, как на обычном человеке.
      Цзян Чэн в палате не показывался, но Вэй Ин был ему благодарен хотя бы за то, что не вышвырнул сразу, как только узнал, что помощи от него ждать не приходится. Зато приходила шицзе, ругала его, плакала, обещала, что позаботится. Вэй Ин осторожно закрыл ей рот ладонью.
      — Не стоит, шицзе. Кто такой обычный человек для заклинателя? В системе мира совершенствующихся я отныне ничего не стою. Те, кто еще вчера с дрожью вспоминали о Повелителе Мертвецов, сегодня с радостью меня растопчут, даже не обнажая мечи.
      — Отлично, что ты это понимаешь, — прозвучало от дверей, и в палату вошел Цзян Чэн.
      Ах, нет — глава Цзян. При полном параде.
      — Сестра, оставь нас.
      Перечить брату, пусть и младшему — но своему главе, Цзян Яньли не посмела, хотя и ожгла предупреждающим взглядом. Ваньинь его проигнорировал, осмотрел Вэй Ина изучающе. Вэй Ин знал, как сейчас выглядит: в похоронных домах бродяги иногда краше и здоровее, особенно, если подохли от ножа под ребро, а не от болячек в канаве. Он же выглядел серой тенью себя-прежнего, и самым примечательным в его внешности теперь были побелевшие за одну ночь более чем наполовину волосы. Целители сказали — невелика плата за чистое от темной ци тело. И если он больше никогда не возьмет в руки Чэньцин, так оно и останется.
      Тем больнее ему было осознавать, что именно потребовал от него Цзян Ваньинь. В первое мгновение Усянь по привычке пошутил, скрывая реальные чувства за смешком:
      — Без золотого ядра заклинать темной ци? Да ведь это смерть, глава Цзян, за что вы меня так ненавидите? — и осекся, разглядев в голубовато-серых глазах Ваньиня лиловые искры духовной энергии, всегда предварявшие его крик.
      В этот раз Цзян Чэн не кричал, он улыбался, и Вэй Ину казалось, что ему улыбается Сюань-У.
      — А, так мне совсем не за что тебя ненавидеть? Может быть, это не по твоей вине погибли мои родители, мои шиди, а мой дом был сожжен? Это не по твоей вине моей сестре пришлось, словно простолюдинке, работать в полевом лазарете, терпя чужие насмешки?
      Вэй Ин вжался спиной в стену и смотрел, все шире раскрывая глаза, слушал эти обвинения — совсем детские, от разделенной по приказу отца комнаты до отданных куда-то подальше собак, взрослые, но совершенно не соответствующие обвиняемому — в том, что не давал о себе знать три месяца, что поставил под угрозу репутацию клана и ордена, до совсем уж болезненного — вызвавшего у Вэй Ина желание истерически рассмеяться или разрыдаться: в том, что такой благородный, что даже отдал свое золотое ядро, а вот если бы был поумнее, повнимательнее, не лез бы на рожон и смотрел по сторонам, то ему, Цзян Чэну, не пришлось бы пострадать, отвлекая на себя вэньский патруль.
      — То есть, в том, что тебя тогда схватили, виноват опять я? Наверное, это я слишком медленно переставлял твои ноги? Или это я, попросив тебя никуда не лезть и не оставлять шицзе, взял потом за шкирку и выпинал на улицу? — не выдержал Вэй Ин.
      Приправленная ци пощечина выбила ему челюсть.
      После того, как целитель ее вправил и обработал глубокую ссадину от Цзыдяня, за Вэй Ином пришли два незнакомых дюжих парня. Путь в подземелье, в темницу (оказывается, в Пристани была и такая, а он не знал!) стал для него достаточно мучительным, ведь никто не заботился о том, чтобы не тряхнуть его лишний раз, тревожа еще не зажившие до конца кости, внутренности и раскалывающуюся от удара голову.
      В маленькой камере была только пара охапок соломы, лампа горела на стене за решетчатой дверью. Вэй Ин свернулся на соломе, прижав горячий лоб к стене. Здесь хоть не было собак, — подумалось ему.
      Через час в подземелье спустился и сам глава Цзян. Отныне для Вэй Ина больше не существовал ни Ваньинь, ни Цзян Чэн, ни, тем более, А-Чэн, шиди или сюнчжан. Занятый этими мыслями, он не сразу понял, что следом идет еще кто-то. А когда понял, кто же именно — сперва попытался найти какое-то логическое объяснение, оправдание. Он так привык искать оправдания главе Цзян, что не мог сразу перестать это делать.
      Тяжелый железный браслет окольцевал костлявое запястье так туго, чтобы он не сумел протиснуть сквозь него кисть, даже вывихнув себе все суставы.
      — Зачем? — с трудом шевеля опухшими губами, поинтересовался он.
      — Твоя способность сбежать откуда угодно мне известна слишком хорошо, — криво ухмыльнулся снизошедший до ответа глава Цзян.
      От браслета крепкая, достаточно тяжелая цепь протянулась к кольцу в стене.
      «Собак, говоришь, тут нет? Теперь есть — я. Как это он не додумался до ошейника?».
      — Посидишь, подумаешь. Время до первого Большого Совета у тебя есть. Месяц.
      — А если я не передумаю?
      Мгновенно распустившийся Цзыдянь обвился вокруг шеи, сдавив до слабого хруста в гортани.
      — А если не передумаешь, мне придется немного поиграть в скорбь по безвременно ушедшему брату, — подтянув к себе задыхающегося пленника, улыбнулся глава Цзян. — Темное Дао — оно такое опасное...
      Решетка захлопнулась, оставляя Вэй Ина более разбитым, чем после падения в пропасть на Луаньцзан. Он сжал в кулаках полуседые, растрепанные пряди, пытаясь понять, чем в прошлой жизни смог настолько испортить себе карму, чтобы в этой так мучиться. Императора он убил? Небожителю на сапог плюнул?
      Мысль, что можно все закончить прямо здесь и сейчас, Вэй Ин отмел: несмотря на то, что в последние четыре года жизнь старательно ломала его и втаптывала в грязь, он все еще хотел жить, наслаждаться немудреными радостями вроде вина, острой похлебки и красивых девичьих лиц. Прислонившись к стене, он закрыл глаза. Вспомнились почему-то Облачные Глубины, тишина библиотеки, вечная влажноватая прохлада горной долины...
      К утру он совершенно окоченел, а к вечеру свалился в жару.


      Ланьлин


      Меч бесполезным грузом оттягивал пояс слева, Чэньцин леденила правый бок. Горело под лопаткой выжженное тавром клеймо — девятилепестковый лотос. Вместо привычного хвоста волосы стягивала коса, перетянутая кожаным ремешком на конце. Ничего вызывающе-алого в одежде, в прическе — только черный и пурпурный. Словно заявляющий: «собственность клана Цзян».
      Вэй Ин прислонился к стене левым, самым здоровым плечом, на котором синяков под шелком было чуть поменьше, чем на правом. Прикрыл бы глаза, да нельзя, нужно бдеть и вовремя исчезнуть, чтобы не дать связать себя беседой. Ни с кем он не хотел разговаривать, да и приказ главы был ясен: никаких разговоров без его присутствия.
      И все-таки проморгал, слишком усталый, слишком замученный, чтобы постоянно сохранять бдительность.
      — Вэй Ин?
      Поворачиваясь и очень вежливо, очень старательно складывая руки в нужном жесте, он краем глаза уловил промельк золота и пурпура.
      — Ханьгуан-цзюнь. Этот ничтожный рад видеть вас.
      — В-вэй Ин? — медовые глаза напротив расширились до размеров медного цяня.
      Едва-едва дрогнув губами, но так и не обозначив улыбку даже намеком, он снова поклонился.
      — Чем этот может вам служить? У вас разговор к главе ордена Юньмэн Цзян?
      С каждым словом глаза Лань Ванцзи раскрывались все сильнее, заставляя опасаться за их сохранность. Внутренне Вэй Ин надеялся, что этому молодому заклинателю хватит мозгов сообразить, что что-то здесь не так. Попросить о помощи иначе он не мог: глава стоял буквально в пяти шагах от них, и его слух был весьма остер. А у Вэй Ина следы от Цзыдяня со спины пока еще не сошли и от прошлого раза, когда он пытался написать письмо. Наивный! Он надеялся, что Яньли сможет его отправить, но не подумал, что шицзе, и без того сильно тревожащаяся за него, может рискнуть, прочесть послание и пойти к брату разбираться. И ему повезло, что в этот раз главу Цзян что-то отвлекло, и он смог уползти из подземелья даже не на четвереньках, а на своих ногах. О том, что было в позапрошлый раз, он вспоминать отказывался, и без того судорога прошивала все тело...
      Короткая дрожь не осталась незамеченной. Благословите, Небеса, Лань Ванцзи за его каменную физиономию! А глаза... Да что глаза! Сбоку их выражения не видно.
      — Вэй Ин. У меня разговор к тебе.
      — Этот ничтожный сожалеет, но у него совсем нет возможности с вами поболтать, — Вэй Ин склонился еще ниже, выпрямился и почти бегом направился подальше, чтоб не видеть, не слышать и не чувствовать, как схлестнется пенный вал и грозовая туча. Он был всего лишь человеком без капли духовных сил. Один музыкальный удар гуциня, одна силовая волна от лезвия Саньду или Бичэнь, и он труп или калека.
      — Ах, молодой господин Вэй, я всюду вас ищу, — раздался за спиной слащавый, слишком приторный голос Ляньфан-цзуня.
      Вэй Ин подавил желание побиться головой о стену и развернулся к нему, снова кланяясь, будто в желании выяснить, кто из них кого перещеголяет в учтивости поклонов. Нужно было найти возможность отвязаться от Цзинь Гуанъяо: если за разговор с Лань Ванцзи его ждала только порка, то за беседу с кем-то из Цзинь глава Цзян устроит ему карцер с «мохнатым дружком».
      В Пристани Лотоса снова появились собаки. Три пса-оборотня, пока еще щенки — но каждый уже мог, встав на задние лапы, передними дотянуться до его плеч. За попытку побега Цзян Ваньинь запер его в той самой камере, запустив туда же одного из псов. С Вэнь Чао, бросившего его в камеру с демоническим псом, он пока еще не сравнился, но Вэй Ину хватило и пса-оборотня, чтобы наутро его вынесли из карцера полностью седым.
      Через три дня после этого он принес главе клана клятву на крови, и закрепило ее то самое тавро под лопаткой. Теперь он даже попытаться покончить с собой не мог, боль от тавра мгновенно парализовывала и лишала возможности шевелить руками. Он был унижен, раздавлен, растоптан в прах. Госпожа Юй могла гордиться своим сыном: тому удалось указать слуге на его место.
      Отвязаться от Цзинь Гуанъяо ему помог Не Хуайсан. Это была неожиданная, но очень своевременная помощь. Вэй Ин послал маленькому Незнайке исполненный жгучей благодарности взгляд и сбежал в сад, подальше от любых заклинателей, слуг и вообще людей. Решение временное и не самое лучшее, но куда ему было деваться? Возвращаться в отведенную ему комнату запретил глава. Он вообще старался держать Вэй Ина при себе неотлучно, словно любимую игрушку.
      Побег не помог. Услышав за спиной знакомые шаги, он застонал и сжал виски ладонями.
      — Вэй Ин.
      — Не подходи. Прошу, умоляю, Лань Чжань, не подходи ко мне, не говори со мной. Не надо. Просто сделай вид, что шел мимо.
      — Что...
      — Убирайся!
      Злые слезы навернулись на глаза, и он отвернулся, шагнул в беседку, в самый дальний ее угол, прислонился к колонне.
      — Уходи, не делай мне еще хуже. Всем, что для тебя свято, заклинаю, Лань Чжань.
      — Вэй Ин... Тебе нужна помощь?
      Он снова застонал, крепко сжав в кулаке косу. Развернулся, чтобы осмотреться, но не заметил нигде своего главу, и только после этого разомкнул сухие искусанные губы:
      — Да.
      — Ты можешь отпра...
      — Не могу. Ни в Гусу, никуда. Я привязан клятвой на крови. Я ничего не могу. Даже убить себя.
      Лань Чжань отшатнулся от его взгляда, как от броска ядовитой змеи.
      — А теперь уходи. Ты мне ничем не поможешь. Я уже наговорил... слишком много.
      — Я...
      — Иди, Лань Чжань. Будет лучше, если ты забудешь о моем существовании. Я ценю твои попытки, но не оценю, если ты влезешь в неприятности из-за того, кто все равно что пустое место.
      — Но Вэй Ин не...
      Он шагнул вперед, схватил Лань Чжаня за руку и с силой вжал его ладонь в даньтянь.
      — Проверь.
      А когда глаза заклинателя в неверии распахнулись так широко, что он отразился в них почти целиком — оттолкнул, насколько хватило сил и рявкнул:
      — Убирайся! И больше не подходи ко мне, ты понял? Больше никогда не приближайся!
      Если его душа и была еще жива, пусть и покрыта рваными ранами от действий главы Цзян, то сейчас она рвалась в клочья и умирала. Умирала, когда он смотрел в деревянно выпрямленную спину человека, которому, пожалуй, единственному после шицзе не было плевать на Вэй Усяня, пусть даже это и выражалось в порицании. И которого пришлось вот так оттолкнуть, прогоняя, чтобы сберечь. Если Лань Ванцзи ввяжется в противостояние со свихнувшимся главой Цзян, хорошего из этого ничего не выйдет. Вэй Ин не хотел, чтобы у Ванцзи были проблемы.
      Два кэ спустя глава его отыскал, но хотя бы эти два кэ Вэй Ин был предоставлен сам себе и смог успокоиться.
      — Возвращайся в комнату, — приказал глава Цзян, и он повиновался.
      Заглушающие талисманы на дверях и окнах заставили его покрыться холодным потом. Он надеялся, что наказание будет в уже привычных подземельях Пристани Лотоса, там он хотя бы мог потом отлежаться.
      — Раздевайся.
      Вэй Ин никогда не умолял о снисхождении — до сего дня. Но сейчас он упал на колени, пытаясь отсрочить наказание. Усмешка на губах главы Цзян была совершенно демонической.
      — Раздевайся. Или я сам тебя раздену.
      Дрожащие руки потянулись к поясу ханьфу.


      Все еще Ланьлин


      Хуайсан смотрел в белое, без кровинки, лицо, на чуть деревянную, осторожную походку, замечал легкую дрожь истончившихся пальцев, прятавшихся в длинных рукавах, и не понимал. Не понимал, как до такого дошло? Как Цзян-сюн допустил, чтобы кто-то поступил так по отношению к его шисюну? Как сам Вэй-сюн допустил подобное отношение к себе? Хуайсан, несмотря на молодость, многое знал из того, на что обычно не обращают внимания мужчины. Кое-что — по собственному опыту, который хотелось бы забыть — но не забудется никогда.
      В вопросах, заданных самому себе, чудилась какая-то неправильность. Хуайсан настолько сосредоточился на ней, что пропустил вопрос брата.
      — О чем ты там думаешь, А-Сан? — сердито — для вида, Хуайсану заметно, — нахмурился Минцзюэ.
      — Брат, посмотри, пожалуйста, на Вэй-сюна и скажи, что с ним не так.
      Первое «не так» он заметил и сам. Раньше Вэй Усянь бы отреагировал на долгий и внимательный взгляд, он всегда был чутким, как стрелка компаса. Сейчас он просто сидел, закаменев в одной позе, не поворачивая головы, смотрел перед собой невидящим взглядом. Седая коса привлекала к нему массу внимания: еще бы — и прическа не как полагается, ни гуаня, ни шпильки, а ведь ему уже двадцать! И седина в те же двадцать — для совершенствующегося это нонсенс... Хуайсан зацепился за промелькнувшую мысль, схватился за веер, под его прикрытием бормоча:
      — Брат, брат! Ты можешь проверить как-то, все ли у Вэй-сюна в порядке с ци? Эта седина!..
      — Он избит или ранен, — делая вид, что пьет, и прикрыв лицо рукавом, ответил Минцзюэ.
      — Хуже.
      — Хуже?
      — После заседания, брат.
      — Хорошо.
      
      После заседания Хуайсан уверился в своих выводах железно. Главы оставались на обед, но в перерыве между советом и трапезой вставали, сбивались в группки, обсуждая теперь уже вслух принятые решения, сплетничали, заключали предварительные договоренности. Глава Цзян тоже отошел переговорить с кем-то. Вэй-сюн оставался на месте, не шелохнувшись, только время от времени подносил к губам пиалу, но Хуайсан мог поклясться на любимом веере: в ней не вино, а простая вода. И Вэй Усяня сейчас тошнит, пьет он, чтобы унять жажду и забить тошноту, мелкими глотками, подолгу задерживая воду во рту. Очень знакомо. Очень плохо.
      Он остановился у столика, заставив и брата остановиться, указал глазами на отрешенно застывшего мужчину.
      — И как я, по-твоему, должен это сделать? — возмущенно прошипел Минцзюэ, даже старательно понизив голос, чтобы на его «шепот» не оборачивались другие.
      — Я сам. Отвлеки главу Цзян, брат, отвлеки на как можно большее время.
      — Ну и задачки ты мне... Ладно. Будешь должен!
      — Три тренировки с саблей, как всегда, я понял, брат.
      Хуайсан знал: дома из него вытрясут душу в попытке понять, что случилось, ведь он не стал ныть, торговаться и отказываться от выматывающих тренировок. Но — пусть. Он должен был узнать.
      Дождавшись, когда серое с золотом и пурпурное с золотом ханьфу исчезнут из поля зрения, Хуайсан развернулся к Вэй Усяню и наконец позволил себе опустить веер.
      — Вэй-сюн, ты совсем неразговорчив сегодня, да и вчера я не слышал твоего смеха и даже улыбки не видел. Что-то случилось?
      Губы, похожие на запекшуюся рану, сохнущие после каждого глотка воды, разомкнулись, окрашиваясь в трещинках кровью.
      — Не... сюн. У тебя нет с собой... капельки яда? Такого, чтоб быстро?..
      Серые глаза напротив были пусты и безжизненны, в них ни капли былого озорства, не было даже злой мстительной радости, как на поле боя. Хуайсана продрало по внутренностям, как будто он голым животом напоролся на острые куски наста, режущие до крови в считанные мгновения.
      — Вэй-сюн... Дай мне руку.
      Вэй Усянь даже не пошевелился, и Хуайсан решился на неслыханную дерзость — сам схватил его за запястье, посылая внутрь короткими импульсами ци... и чувствуя лишь спавшиеся меридианы, словно лишенные крови жилы, и боль-боль-боль, перемалывающую каждую кость, мышцу, орган. Пустоту в даньтяне. Ни одного отголоска темной ци.
      — Яд, Не-сюн. Молю тебя...
      Горло перехватило до вскипевших на ресницах слез.
      — Не надо... Я... Мы найдем выход. Потерпи немного!
      — Мы?
      — Я и дагэ. Он понял, сам понял. Он никому не скажет. Потерпи, обещай, Вэй-сюн!
      Долгое, долгое и мучительное молчание спустя снова слипшиеся, спекшиеся губы шевельнулись в едва слышном:
      — Обещаю.
      
      Как дожить до конца этой тягомотной нудятины, Хуайсан не знал. И все же внимательнейшим образом рассматривал собравшихся в Ланьлине глав, слушал разговоры, собирал слухи и сплетни. В общем, занимался тем, что и всегда. Только сейчас он больше ловил все, сказанное о Повелителе Мертвецов, и чем дальше — тем больше ему это не нравилось. Очень многие заметили, что Вэй Усянь беспрекословно слушается главу своего клана. Влияние Юньмэн Цзян упрочивало уже только это, но и подозрений возникало все больше и больше. Орден, едва начавший вставать с колен, обзавелся ужасающим пугалом. Подконтрольным пугалом. Этот вопрос не мог не возникнуть и не прозвучать на собрании. Особенно всех волновала судьба сильнейшего темного артефакта, существовавшего под небесами Цзянху в последнее столетие.
      Глава Цзян с тонкой улыбкой безумца спокойно заявил, поднявшись:
      — Стигийская тигриная печать была уничтожена еще во время битвы в Безночном Городе.
      Конечно, ему никто не поверил. Но все сделали вид. Особенно кислым было выражение лица главы Цзинь, но тот воздержался от вопросов. У них так же не было ни единого доказательства того, что печать не уничтожена, любой из глав кланов мог бы почувствовать ее темную ауру, но не чувствовал, следовательно, с собой у Вэй Усяня Печати не было. Даже его демоническая Призрачная флейта не источала темную ци — сейчас Чэньцин казалась просто музыкальным инструментом, таким же, как сяо Цзэу-цзюня. И за все время совета он ни разу не вынул флейту из-за пояса, хотя ранее все время крутил ее в руках, неимоверно раздражая этим окружающих.
      Хуайсан гадал: как скоро люди начнут задумываться над тем, что такое поведение совершенно не в духе Вэй-сюна? И начнут ли? А если да, то к каким выводам они придут? Впрочем, одно он знал наверняка: все эти люди будут просто счастливы узнать, что ужасный темный заклинатель укрощен и посажен на короткую цепь. И каждый хотя бы раз задумается о том, чтобы перехватить эту цепь из рук Цзян Ваньиня. А если они узнают, что Вэй-сюн больше не заклинатель... Потому глава Цзян и не отпускает его от себя! Показывает пугало издалека. Как известно, с расстояния в три инь и палка покажется мечом.
      «Держись, Вэй-сюн. Продержись хотя бы немного еще», — подумал Хуайсан, в глубине души понимая: если такой стойкий и жизнерадостный человек, как Вэй Усянь, попросил его о последней милости в виде яда, жизнь его уже превратилась в Диюй, и сил у него почти не осталось. Следовало поторопиться.
      Хуайсан не рассчитывал ни на чью помощь, кроме брата. Но был почти не удивлен, когда после совета в их покои в гостевом павильоне постучали, и после позволения внутрь вошли глава Лань и Ванцзи-сюн. Оба казались привычно-невозмутимыми, но Хуайсан хорошо читал по лицам. Цзэу-цзюнь был обеспокоен. Ханьгуан-цзюнь, казалось, внутри своей маски кричал, и этот безмолвный крик резонировал с душой самого Хуайсана. Он знал, что Второй Нефрит не терпит чужих прикосновений. Но сейчас он отбросил все рамки и ограничения, словно веер, подошел и осторожно взял в ладони ледяные кисти Лань Ванцзи, ничего не говоря. Мозолистые, сильные, изящные пальцы на несколько мяо сжались, взгляд, до того резавший, словно зимний ветер, потеплел.
      Старшие братья молчали, и за это молчание Хуайсан был им несказанно благодарен.


      Юньмэн


      Алое на белом приводило Ваньиня в неистовый, неконтролируемый гнев. Алое на белом требовалось растоптать, уничтожить, растереть в прах, и то, что белым было чужое тело, чужие волосы, испятнанные узорами алой крови, то, что все это принадлежало отступнику, позволяло ему не стесняться в методах. Цзыдянь оставлял на белизне черно-лиловые кровоподтеки, пальцы, безжалостно стискивающиеся на горле, на бедрах, на истощенно-тонких запястьях и лодыжках — мгновенно наливающиеся багровым синяки. Это было правильно, правильно! Это пятнало, убивало бело-алую безупречность. Неправильным был только взгляд — пустой, невидящий взгляд ненавистных серых глаз. В них должен был гореть страх, плавиться чернотой ужас осознания, но почему-то с собрания Совета в Ланьлине была только пустота. Но если бы это была пустота покорности! Нет, проклятый Вэй Усянь спрятался где-то в глубине, захлопнул створки, закрылся, отдав свое тело — но не душу. От этого Ваньинь бесился еще больше.
      И от того, что никакая боль больше не могла выбить из его личной игрушки крик. Словно это тело превратилось в бесчувственную бумажную куклу. Но нет, он проверил — от прикосновения раскаленного тавра Усянь затрясся и задергался, значит, чувствовал. Но не кричал, только насквозь прокусил губу и вскоре обмяк, обвис на цепях.
      Ваньинь не допускал к нему никого, сам отливал водой, обмывал, смазывал целебными снадобьями: он не насытился местью, не мог отпустить свою ненависть. Не мог прекратить мучить и насиловать того, кто постоянно, все его детство и юность, превосходил его — на чуть-чуть, на какие-то доли неведомых мер. Даже сейчас, став бесполезным, бессильным, бесправным — он, казалось, возвышался над Ваньинем и крал у него все, даже любовь сестры! Вот уж на что он не имел ни малейшего права, так почему, почему Яньли то и дело спрашивает, отчего ей не позволяют увидеться с «А-Сянем». «А-Сянь»! Он, родной младший брат, для нее уже давно только «Ваньинь» или «глава Цзян»! А эта тварь... Почему?! Как он смеет, как ему это удается?! Что за темная сила привязала сестру к этой твари?
      Закончив — просто потому, что устал впустую размахивать Цзыдянем: Вэй Усяня в себя не привело даже ведро ледяной воды, — Ваньинь в крайнем раздражении покинул камеру, не забыв запереть ее на два замка и забрать ключи. Он был уверен: через какое-то время пленник очнется сам, то, что в нем уже давно нет ни капли ци, не помеха. Эта тварь была намного, намного живучее, чем любой человек. Ваньинь уже давно не считал Вэй Усяня человеком — только тварью, порождением Диюя.
      Приказав никого не впускать, а тем более не подпускать к казематам молодую госпожу Цзян, он отправился к себе. Требовалось заняться делами ордена, документы множились, словно из одного рождался десяток, он утопал в этом бумажном море, и помощи ждать было не от кого. Но он справится, ему и не нужна ничья помощь. На кого ему надеяться? Ваньинь старательно гнал слабую, едва-едва пробивающуюся мысль о том, что таким человеком был его бывший названный брат. Что он обещал всегда помогать. Что делал это, вернувшись вместе с ним в Пристань Лотоса. Что мог бы продолжать это делать, если бы не воспротивился его приказу! Подумать только, каков праведник: от темной ци он очистился и не хотел снова мараться. Тварь, какая же тварь! Он всегда думал только о себе — и никогда о нем. Самолюбивый, эгоистичный, заносчивый...
      Тушечница полетела в стену, а сам глава Цзян, снова накрутивший себя до бешенства — в казематы. Выставив прочь охрану и приказав не появляться до утра, он спустился вниз. Шел тихо, прислушиваясь к едва-едва слышным хриплым стонам. О да, он так и думал: тварь очнулась. Живучий, какой же он живучий. Как бамбук — сколько ни режь, все равно упрямо тянется к солнцу.
      Он встал у решетки, жадно ловя приглушенные рыдания. Знал: едва пленник увидит его — снова закроется, спрячется куда-то в самую темную часть разума, твари всегда уползают в темноту. Закроется за щитом, который ему не пробить. Что давало ему силы выживать? Как он смог выжить на бесплодной горе, где только кости, прах да лютые мертвецы? Без сил, без золотого ядра, раненый и переломанный, как раздавленная колесом телеги перепелка — как? Как он выжил в детстве, ведь мало кто из бродяжек мог протянуть несколько лет на улице и не попасться торговцам живым товаром, не быть забитым кнутами городской стражи за кражу, не замерзнуть насмерть — зимы в Илине не чета теплым зимам в Юньмэне! Почему отец тогда еще не задумался, кого тащит в их дом? О, матушка, наверное, чувствовала каким-то женским чутьем, что в этом оборванце — отнюдь не простая душа.
      — А-Чэн... А-Ли... Милости, боги... даруйте им... Пусть он очнется... Пусть вернется в разум... Он же не такой, боги...
      Саньду вылетел из ножен, взрезав решетку, как будто она была не из железа, а из тонкого бамбука. Ярость застилала глаза главе Цзян, словно алый свадебный полог, и невестой в эту ночь должна была стать смерть того, кто смел счесть его безумным. Нет, он, Цзян Ваньинь, не безумен. Он как раз в своем разуме. Он уничтожит демона, принесшего столько бед его семье, он разорвет его на клочки — и сестра, наконец, очнется от наваждения.
      Цзыдянь заискрился лиловой молнией, отражаясь в полных слез глазах, полоснул по лицу, по этой ненавистной туманной глубине — выжечь, выжечь ее! Испепелить проклятое белое с алым! Превратить сжавшееся в комок тело в кровавую пыль!
      На каком по счету ударе Цзыдянь внезапно погас, а самого Ваньиня поглотила тьма — не смог бы сказать никто.
      
      Цзян Чэн очнулся от холода и боли во всем теле, затекшем от сна на голом земляном полу. С трудом привел себя в сидячее положение и только тогда открыл глаза. Каземат в подземелье он узнал сразу, матушка часто спускалась сюда, иногда приводила и его — тренировала во владении Цзыдянем. Учила, как сбрасывать излишки нервной энергии, чтобы не получить искажение ци. Хах, клан Не со своими проблемами не сладил — молва разлетелась по всему Цзянху. Клан Юй свои держал в строжайшей тайне, о том, что самому младшему отпрыску в семье обязательно передастся этот недуг, давнее проклятье, не знал даже отец. Но сладить с ним было довольно просто, главное — не запускать процесс и вовремя отслеживать. А найти какого-то бродягу, которого после не жаль сбросить в Ляньхуа, не так уж и трудно.
      Взгляд пробежался по камере, оценил живописно буреющие на стенах потеки и брызги. Ох, похоже, он все-таки не уследил за своей ци, успел в последний момент? Изувеченное и, кажется, уже мертвое тело валялось под стеной, но Цзян Чэн его не узнал: там нечего было узнавать, все покрыто ранами и ожогами от раскалившегося Цзыдяня. Судя по всему — какой-то старик, вон какие белые космы, да еще и раб, под лопаткой чудом уцелело клеймо. Ну, что ж, одним больше, одним меньше... Главное, теперь нужно избавиться от тела. Нельзя, чтоб узнала сестра или Вэй Ин. Цзян Чэн тяжело вздохнул и поднялся. Вот у матушки были Иньчжу и Цзиньчжу, помогали ей избавляться от трупов. А ему каждый раз возиться одному. Какая жалость, что матушка запретила ему посвящать в тайну шисюна — так бы сейчас вдвоем волокли, а придется самому.
      По пути на отдаленный пирс ему никто не встретился, да и пробирался он, завернув тело в старую циновку, самыми глухими тропками. Погрузил труп в лодку, отплыл, держась ближе к зарослям камыша и стараясь не плескать шестом. Было тревожно, ему казалось — спину буравил чей-то взгляд. Уж не душа ли забитого до смерти раба? На всякий случай, он скороговоркой произнес формулу отречения и упокоения, начертал поверх циновки печать разрыва рабских уз, с неудовольствием подумав, что забыл сделать это еще в камере, а ведь матушка учила: убитого раба в утешение души всегда отпускать на волю, так душа не сможет отыскать путь к месту своей смерти, а значит — не придет и мстить. Хорошо хоть сейчас вспомнил.
Сверток с привязанным к нему камнем, подобранным на одном из островков, с тихим плеском ушел в воду. Цзян Чэн уплыл, не оглядываясь, торопясь вернуться домой до рассвета: еще нужно было привести в порядок каземат, сжечь испоганенную кровью одежду и хорошенько выкупаться, смывая с себя последние отголоски кратковременного искажения ци.
      
      — Где А-Сянь?
      Сестрица, похоже, сердилась на него. Наверное, они с шисюном в очередной раз поссорились, он психанул и ушел выбивать из себя дурную ци, а Вэй Ин, как всегда, рванул куда-нибудь подальше. Перезлится и вернется — он никогда не умел злиться долго. Тем более, зная, что нужен Цзян Чэну.
      Он так и сказал любимой цзецзе:
      — Скорее всего, за фазанами охотиться сбежал. Безответственный идиот. Ничего, вернется — я ему врежу. Ты беспокоишься, А-Ли? Не стоит, ну, мы же часто ссоримся, но всегда миримся.
      Почему-то привычные слова не успокоили Яньли. Цзян Чэн немного неловко обнял ее, было неудобно: он уже давно обогнал сестрицу в росте, они оба с Вэй Ином.
      — Я буду у себя. Когда этот идиот заявится — пришли его ко мне. Дел куча, а ему вздумалось поохотиться.
      Дел, действительно, было слишком много, чтобы и дальше отлынивать. Но разум был чист, словно омыт весенним дождем, а значит, он со всем справится.
      
***


      — Лю-цяньбэй?
      Старшина ночной стражи виновато опустил голову.
      — Госпожа Цзян... Я боюсь, глава Цзян сегодня ночью убил молодого господина Вэй. Дозорные на дальней башне видели, как он грузил в лодку какой-то сверток, а вернулся без него.
      Яньли закрыла рот ладонями, сдерживая крик, но слезы сдержать была не в силах.
      — Госпожа... А-Ли... — старшина, некогда служивший в Горных Вершинах и прошедший вместе с ними эту войну, а после принявший на себя обязанность главы ночной стражи, знал ее с того времени, как Яньли стала навещать родню матери в Мэйшань Юй.
      Яньли знала, что напоминает ему рано умершую дочь, позволяла называть себя «А-Ли». От него же она узнала о кровавой тайне клана Юй. Она поклялась, что никогда не выйдет замуж и не станет рожать чудовищ, и за спровоцированный братиком А-Сянем разрыв помолвки с Цзинь Цзысюанем была ему безмерно благодарна. Поклялась на забытом ныне алтаре Лотосового Дракона, что и брату не позволит продолжить проклятую линию крови.
Ей повезло: когда грабили чудом уцелевшие остатки библиотеки Цишань Вэнь, среди всех прочих книг отыскался и сборник особых травяных сборов. А в нем — не иначе как волей богов — рецепт зелья, лишающего мужчину способности зачать женщине ребенка. Нет, с мужской силой у опоенного все оставалось в порядке, но вот семя его становилось мертвым.
      Жалела ли Яньли о том, что своими руками прервала линию крови клана Цзян? Ничуть. В конце концов, всегда была возможность усыновить дитя и ввести в клан. Несмотря на гибель множества обитателей и защитников Пристани Лотоса в ту страшную ночь, в живых оставались Цзян Жуян, Цзян Цысянь — цзайцунмэй, воспитанные в правилах и обычаях клана. Кто-то из них родит дитя, которое станет следующим главой Цзян. Об этом она позаботится сама. Но сперва...
      — Лю-цяньбэй, пусть ваши люди тихо прочешут заводи и найдут тело Вэй Ина. Его нужно похоронить по-человечески.


      Ланьлин, Юньмэн и Гусу


      Лань Сичэнь, возможно, многое не понимал в этой жизни, на многое закрывал глаза, что-то и вовсе игнорировал. Но к своему младшему брату он относился очень внимательно. В конце концов, Ванцзи был единственным, что у него осталось от семьи. Дядя... в первую голову Лань Цижэнь был одним из старейшин клана, во вторую — Учителем клана, в третью — советником и заместителем сперва своего брата, а потом и Сичэня. На то, чтобы быть еще и семьей двум Нефритам его уже не хватало, и они, даже будучи детьми, это очень хорошо чувствовали. Близких отношений не сложилось, Ванцзи, более прямолинейный в этом плане, и вовсе ни разу в жизни не назвал Лань Цижэня «шушу» или хотя бы «шуфу». Только «шифу» или «лаоши». Ну а попытки сблизиться Сичэня пресек сам дядя, велев так же называть его «шифу». Сичэнь смирился и все семейное тепло перенес на брата. Просто Ванцзи с детства был замкнут, а после смерти матушки и вовсе превратился в этакий ларчик-головоломку. Сичэню пришлось научиться читать его скудную мимику, чтобы хоть что-то понимать. Говорил брат так редко, что иногда казалось: похвастать тем, что слышат его голос, могли только учителя на уроках.
      Когда он пришел в отведенные для них покои после первого дня Совета, Сичэнь всерьез обеспокоился, что им понадобится помощь целителя. Брата трясло и шатало, как пьяного или больного. Его лицо казалось не застывшим, а вырезанной из лучшего нефрита посмертной маской, а под ней... Под ней его душа кричала, словно ее разрывали на куски. Сичэнь потратил не один час, чтобы разговорить брата, вытянуть из него, наконец, то, что он уже давно подозревал, еще с того времени, как в Облачные глубины приехали на обучение ученики из Юньмэна.
      Тот юноша — смешливый, словно не могущий высидеть на одном месте и лишней мяо, постоянно в движении, громкий, яркий — был полной противоположностью Ванцзи. Этим ли зацепил брата? Или невозможной, хлещущей из самого сердца искренностью всех своих чувств? Своей жаждой жизни во всех ее проявлениях? Своим любопытством и жадностью к знаниям, какими бы они ни были?
      Тот человек, которого они оба видели в зале Совета, может, и был похож лицом на Вэй Усяня, но им не был. Сперва Сичэнь так и подумал: нашли где-то похожего, выдают за темного заклинателя, что случилось с настоящим Вэй Усянем? Но Ванцзи бы не обманулся. Ванцзи бы не вернулся с короткой встречи настолько выбитым из колеи, если бы с молодым господином Вэй не случилось что-то ужасное.
      Случилось. Ужаснее было некуда.
      Это не было делом клана Лань. Это не должно было их волновать. Его брат был безответно влюблен в человека, которого силой сделали рабом и лишили золотого ядра. Разве мог Сичэнь закрыть на это глаза? Это было бы предательством. И он смотрел, слушал, замечал: долгие и обеспокоенные взгляды Не Хуайсана и Не Минцзюэ. Немного неловкий маневр побратима, уводящего главу Цзян из зала. Вопиюще бестактное хватание за руку — и то, как отхлынула от лица Хуайсана вся кровь после.
      Сичэнь определился с союзниками в этой... битве. В битве за жизнь человека, который был дорог его брату. Он был отчего-то железно уверен, что так просто забрать у главы Цзян его собственность не выйдет. Но отступать был не намерен.
      
      В тот вечер они с братьями Не договорились отправить лучших разведчиков следить за Пристанью Лотоса. Следить за главой Цзян и молодым господином Вэй. Сичэнь категорически запретил делать это Ванцзи: брат не был рожден для роли шпиона, он был богом открытой битвы, и как бы это ни было тяжело, но Сичэнь отыскал правильные слова. Он обещал, что ничего страшного с Вэй Усянем больше не произойдет. Боги, он никогда так не ошибался!
      У Пристани Лотоса дежурили по два человека: от Не и от Лань. Сичэнь получил от своего посланца первого вестника через день после возвращения делегации Юньмэн Цзян домой, и сообщение не порадовало: сразу после того, как глава Цзян сошел с меча, Вэй Усяня два дюжих молодчика препроводили в стоящее на отшибе здание. После этого он на глаза больше не показывался. Сичэнь занервничал: если Вэй Усяня держат в темнице, подобраться и выкрасть его будет сложно. После войны Цзян Ваньинь ударился в паранойю, Пристань была постоянно окружена барьером, а всех входящих и выходящих тщательно досматривали и записывали. Его и Минцзюэ люди были вынуждены прятаться рядом, стараясь не задеть охранные контуры.
      Следующий вестник прилетел еще через день — и сердце Сичэня едва не остановилось от коротких страшных слов: «Вэй Усянь при смерти. Срочно требуется помощь целителя». Он и сам был неплох в исцелении, но прихватил с собой Лань Цыбэя — главу целителей клана, взяв с него клятву молчать обо всем.
      В Юньмэн, в затерянный на болотных протоках охотничий домик, который Сичэнь нашел, ориентируясь только на сигнальный талисман, они прилетели уже через три часа, найдя двух напрочь измотанных непрерывной передачей ци разведчиков и искалеченный полутруп, в котором от человека, виденного на Совете, остались только седые волосы. Все остальное было сплошь покрыто страшными ранами, ожогами и кровоподтеками.
      Лань Аньцзин коротко доложил: они с напарником едва-едва успели вытащить сброшенное в озеро тело. Точнее, еще живого, но уже стоявшего на пороге смерти мужчину. Над которым глава Цзян провел ритуал отречения, так что теперь, если Вэй Усянь выживет, рабом он более не будет — кровная клятва, данная им, отныне недействительна. Сичэнь вознес истовую молитву Богу Смерти за малые милости и за живучесть того, кому тот так явно покровительствовал. Иначе эту самую феноменальную живучесть было не объяснить. Да и не нужны им всем были объяснения.
      Через три часа прилетели люди от Минцзюэ — еще один целитель и четыре адепта. Это было очень кстати: жизнь в измученном теле поддерживала только чужая ци, а ее требовалось много.
      Лань Цыбэй, посоветовавшись с коллегой, отозвал его в сторону, устало растер лоб.
      — Глава Лань, раненого нужно переносить в лекарню. Но нести его сейчас на мече — значит убить наверняка...
      — Договаривай, — Сичэнь уже понял, что выход есть, но целитель опасается, что этот выход не понравится ему.
      — Это запрещенный ритуал, — резко сказал Цыбэй. — Приравненный к темным. Можно связать жизненные силы раненого и здорового людей.
      — В чем подвох?
      — Эм... Они будут считаться кровными братьями.
      Сичэнь с трудом подавил истерический смешок. Боги, Цыбэй опасается, что он — он! глава ордена праведников! — не допустит, чтобы кто-то из заклинателей связал себя кровным родством с отступником.
      — Кто готов?
      Целитель моргнул и кивнул куда-то назад:
      — Один из Не, парнишка крепкий, сил у него хватит, но...
      — Кто проведет?
      — Я, глава.
      — Действуйте.
      Не Хоувэй был чуть более юной и менее габаритной копией Минцзюэ. Похоже, очень старался во всем следовать за главой своего клана и приходился ему то ли губяоди, то ли еще более дальним, но кровным по линии Не родичем. Сурово хмурился, басил, выпячивал челюсть... Сичэнь спросил у него, что скажет на его решение глава Не и получил почти ожидаемое:
      — Глава приказал сделать все, что угодно, чтобы спасти друга младшего господина Не. Я готов, целитель, — и поклонился Лань Цыбэю.
      Сичэнь молча поклялся, что отплатит Минцзюэ сторицей — если только потребуется. Не Хоувэй спасал сейчас жизнь не только Вэй Усяню, но и его, Сичэня, брату. Это было бесценно, и такой долг ложился не только на плечи одного человека, но и на весь клан. А впрочем — Сичэню было все равно. Он бы и сам пошел на ритуал, если б не Ванцзи и его любовь. Нужно было оставить брату шанс на счастье, каким бы призрачным он ни был.
      
      Дальше было... трудно. Ритуал не исцелил раненого, словно по воле Небожителя, не затянул его раны, даже не привел его в сознание. Просто сердце стало биться чуть увереннее, да выровнялось дыхание, а вот Не Хоувэй спал с лица и ошарашенно вытаращил глаза, свистящим шепотом выдав:
      — Сколько боли, мамочки!
      Однако стойко держался, а еще с каждой фэнь мрачнел все больше и в итоге не выдержал, подобрался к целителям, заканчивавшим перевязывать раны Вэй Усяня, пошептался с ними о чем-то, на глазах наливаясь слепящим гневом. Сичэнь догадался, о чем они говорили. В первые часы новоиспеченный родич будет чувствовать все раны и всю боль. Всю. И Хоувэй почувствовал. Сичэню пришлось силой удерживать его на месте, обещая, что месть свершится, и за то, через что пришлось пройти Вэй Усяню, виновник заплатит своей жизнью и посмертием. Что он никогда не вернется в круг перерождения.
      — Но ты, Не Хоувэй, пообещаешь мне сейчас, что не станешь искать мести безрассудно. А то знаю я вас...
      — Обещаю, глава Лань, — поклонился ему юноша.
      Сичэнь даже слегка удивился такой рассудительности. Впрочем, Минцзюэ ведь тоже не бросался в бой наобум, и тот раз, с пленом, был не его просчетом, а ошибкой разведки. Мимолетно мелькнула какая-то мысль, но Сичэнь не успел ее ухватить: требовалась помощь по перемещению раненого, и он занялся этим.
      
      До Гусу они добирались больше трех дней, делая частые остановки, чтобы проверить состояние Вэй Усяня, сменить повязки, влить в раненого немного целительных отваров и крепкого бульона, передать ци Не Хоувэю. В Облачные Глубины специально шли ночью, не зажигая фонарей. Сичэнь приказал дозорным забыть все, что видели, пригрозив впервые в жизни страшными карами за распущенные языки. Впрочем, в этот день в дозоре были верные ему парни, те, с кем воевали бок о бок.
      А вот увидеть брата он не ожидал, но... Любящее сердце всегда чутко. И ему самому словно бы наживую рвали сердце, когда смотрел, как беспрерывным потоком струятся по щекам А-Чжаня слезы, а его пальцы едва-едва касаются сложенных на груди рук Вэй Усяня.
      — Он будет жить. Он теперь мой брат, а для брата я сделаю все, — хрипло пробасил Не Хоувэй, и Ванцзи — вот чудо! — поклонился юноше с глубоким почтением.


      Цинхэ, Юньмэн


      Хуайсан метался по своим покоям, впервые ничуть не заботясь о том, что задевает стоящие на подставках веера и роняет их, что по полу рассыпались листы с незаконченными рисунками, кисти, разлилась и забрызгала подол любимого шелкового дасюшена тушь. Все его мысли были только о том, что он прочел в письме от брата. Тот отправился в Облачные Глубины, для всех — по делам ордена, для Хуайсана — узнать, наконец, как именно обстоят дела со спасенным и теперь уже кровным родичем. Обнадеживающего в письме было мало. Точнее, не было почти совсем: Вэй-сюн оставался на грани жизни и смерти, и даже целители Лань не могли дать гарантий его выздоровления. Сейчас его держала только тонкая нить жизни Не Хоувэя, а Хоувэй был упрям, как горный баран — этот будет держать крепко. Но удержать на краю мало.
      Дагэ скрупулезно перечислил все раны Вэй Усяня. И да, Хуайсан не ошибся — самое ужасное насилие, что могло случиться с человеком, будь то мужчина или женщина, было над ним совершено не единожды. Кроме того, удар Цзыдяня выжег ему глаза, а отсутствие золотого ядра делало невозможным исцеление так, как его практиковали в Гусу Лань. И это еще было не все: золотое ядро Вэй-сюна явно было не уничтожено Сжигающим Ядра во время войны, как об этом думалось ранее. Его, судя по остаточным следам, вырезали. Все вместе это превращалось в хаотичное нагромождение фактов, не складываясь воедино. Кто посмел лишить одного из сильнейших заклинателей своего поколения золотого ядра, и как Вэй-сюн это позволил? Или... это было сделано им добровольно? Чушь! Или все же нет?
      Хуайсан запутался. Слишком мало информации, а ее первейший источник вне досягаемости. Собственно, потому он и метался сейчас по своим покоям, не в силах просто сидеть и ждать, продумывая и отбрасывая варианты получения информации. У кого еще он мог узнать что-то о Вэй-сюне? Цзян Яньли? Он не был уверен, что присланное ей письмо не будет прочтено главой Цзян. У Лань Ванцзи? Тот уже рассказал все, что знал, еще в тот вечер в Ланьлине. Они встретились с Вэй Усянем в надзирательном пункте, где тот мстил Вэнь Чао и Вэнь Чжулю... Стоп! Ладно, хорошо, Вэнь Чао он мстил за Пристань Лотоса и гибель приемной семьи. Но обмолвки Ванцзи-сюна позволяли решить, что и к Вэнь Чжулю у Вэй-сюна был длинный счет. И если это была не месть за его выжженное ядро, значит... Значит, он мстил за кого-то?
      Хуайсан с разгону упал на подушку у стола, не заботясь о том, что угодил коленом в лужицу уже подсыхающих чернил.
      Вэй-сюн мстил Вэнь Чжулю за кого-то, кого тот лишил золотого ядра. Вэй-сюн отдал кому-то свое золотое ядро. Этим кем-то должен был быть очень дорогой ему человек. Таких было двое. Во время войны шицзе Вэй-сюна не демонстрировала высокий уровень силы, а золотое ядро Вэй-сюна было очень сильно. Оставался только один...
      Хуайсан подорвался с места и едва успел добежать до умывального столика и склониться над тазом. Его стошнило желчью и недавно выпитым чаем. Стоило только позволить себе остановиться на пришедшем в голову выводе, к горлу подкатывал ком горечи, и его снова выворачивало. Отвратительно! Демоны, ему еще никогда не бывало настолько плохо от одного осознания человеческой низости и подлости!
      Лишь много позже он сумел собраться и взять себя в руки, обругав свою мягкотелость последними бранными словами. Да, во время войны дагэ не позволил ему участвовать в боях, но много ли мог навоевать тот, чьи взаимоотношения с саблей оставались на том уровне, когда он знал, где у сабли рукоять, да мог вспомнить несколько базовых стоек и выпадов? О, он очень уважал свое оружие, но полученная от Минцзюэ сабля большую часть времени просто стояла в подставке, задвинутая в уголок. У нее не было имени, и давать его, окончательно пробуждая дух сабли, Хуайсан не собирался. Да, он не воин. Но стратегию и тактику, управление и контроль он изучил достаточно хорошо, чтобы во время войны, оставаясь в укрепленных лагерях, просчитывать действия противника и расстановку сил, строить планы, командовать силами обеспечения. Он был тем, кто обеспечивал войскам Цинхэ Не надежный тыл. И даже когда дагэ попал в плен...
      Хуайсану было до сих пор больно вспоминать об этом. И тревожно: он чуял, что в этом попадании в плен не все дело было в горячности брата. Минцзюэ обычно не терял головы в бою, иначе уже давно бы покоился в фамильном склепе. Не все там было ладно с этим пленом, и дело не в облажавшейся разведке. Но пока что все его мысли занимал Вэй-сюн и его тайны.
      Снова нарезая круги по покоям, он думал: оторвет ли ему голову брат за то, что он отправится в Пристань Лотоса, или нет? А если нет, то сумеет ли он поговорить с девой Цзян наедине и без лишних ушей в кустах? Ему бы только выяснить, кто провел операцию — этот человек наверняка был целителем недюжинного таланта. Если смог один раз вырезать золотое ядро, то, возможно, сумеет и вернуть? Ведь меридианы не пострадали, он сам их чувствовал, просто они были пусты, а сейчас их наполняет чужая светлая ци, которая без золотого ядра просто растворяется в теле, поддерживая в нем жизнь.
      Брат писал, что именно это — то, что при каждом избиении Вэй Усянь отыскивал в себе силы впитывать ци от ударов Цзыдяня, — давало ему возможность выжить. А избиений было не одно и не два, их следы целители прекрасно видели по изорванной в клочья ауре истерзанного тела. Хуайсан искренне восхитился силой духа своего несчастного друга, но и ужаснулся тоже. Отчего все так случилось? Отчего одному из лучших людей, что он знал, пришлось пройти через такие муки? Неужели, в конце жизни Вэй-сюну уготовано было вознесение? Вот только Хуайсану отчего-то казалось, что друг если и стал бы богом — то кем-нибудь вроде Бога Напрасных Страданий. Тот, ради кого он шел на муки и смерть, не стоил даже обрезка его ногтя.
      
***


      — Это очень странно, что Вэй Усянь до сих пор не вернулся, — перемешивая палочками рис, Цзян Чэн искоса глянул на сестру, которая к своему даже не притронулась. — Яньли, А-Цзе, ты что-то знаешь? Он говорил тебе, куда пойдет? Может...
      — Замолчи!
      Яньли бросила палочки на стол и поднялась, такая красивая в своем пылающем гневе, мгновенно становящаяся похожей на матушку, пусть и без ее грозовой ауры. Яньли казалась ослепляющим солнцем, ее глаза светлели до ярчайшей синевы, а губы наливались цветом. Если бы сестрица всегда ходила такой — разве посмел бы Павлин отказаться от помолвки? Но с разгневанной сестрой много ли наговоришь? Цзян Чэн осторожно приподнял руки, стараясь улыбнуться:
      — Цзе-цзе, да что случилось? Ты так зла на меня, словно это не наш глупый болтливый А-Сянь в очередной раз брякнул какую-то глупость, а я сам его умышленно обидел. Но...
      — Цзян Ваньинь, как смеешь ты трепать своим грязным языком его имя после того, как больше месяца издевался над ним, истязал, натравил на него собак, забыв, что обещал защищать от них, а после своими руками забил до смерти?
      Вид сестры был страшен, но ее слова были еще страшнее. Настолько, что Цзян Чэн сперва не уловил смысла, понимая каждое по отдельности, но не в силах сложить их вместе.
      — Я... что?
      — Ты убил брата. Ты забил его Цзыдянем и утопил тело.
      — Нет, нет... — Цзян Чэн поднялся, попятился от медленно наступающей на него сестры.
      — Ты держал его на цепи, как собаку, в ледяном каземате. Ты запер его на целую ночь в одной камере с псом-оборотнем, а потом, седого от пережитого ужаса, заставил принести рабскую клятву и выжег клеймо на спине.
      — Нет, н-не...
      Перед глазами словно вживую встала та ночь, когда он очнулся от искажения ци и увидел труп очередной своей жертвы — белые спутанные космы, местами бурые от запекшейся крови, истощенное тело, сплошь покрытое ранами и ожогами, и словно в издевательство: уцелевший клочок кожи под лопаткой с выжженным лотосовым тавром. И край другого тавра — солнечного... Боги, он тогда еще подумал, что этот раб раньше принадлежал клану Вэнь... Тавро шисюна — с той проклятой пещеры — могло ли это быть оно? Нет, нет, не правда! Он не мог настолько помешаться во время искажения, чтобы убить Вэй Ина!
      — Ты лжешь, сестра, зачем ты мне лжешь!
      — Лю-цяньбэй! — А-Ли повысила голос, и в трапезную вошел начальник ночной стражи Пристани. — Приведи тех двоих.
      — Исполняю, госпожа.
      — О, кажется, сестренка решила взять власть в свои руки? — неловко улыбнулся Цзян Чэн, отбрасывая мысли о смерти шисюна: это была злая шутка, очень злая, сейчас Вэй Усянь зайдет, и он даст ему в лоб за такие...
      — Ты сошел с ума, диди. Ты хотел, чтобы Вэй Ин, с таким трудом очистивший тело от темной ци, снова заклинал ею. Не слушая никаких возражений, наплевав на то, что у нашего брата больше нет золотого ядра, ты буквально приказывал ему снова ступить на путь Тьмы, смертельный для него.
      — Чт... Нет ядра? Но...
      — Он отдал его тебе.
      Дверь трапезной снова разъехалась, и в залу вошли четыре воина в форме ночной стражи, ведущие двух крепких парней, связанных и лишенных формы адептов.
      — Госпожа. Глава Цзян.
      — Благодарю, Лю-цяньбэй. Узнаешь, Цзян Ваньинь? Эти два палача тебе помогали издеваться над братом. Спроси у них, слышали ли они крики из каземата в ту ночь, когда один из твоих псов кусал Вэй Ина. Спроси, что они слышали в те ночи, когда... — Яньли поднесла кулак ко рту, сглотнула и закончила так, словно высекала из каменной глыбы ему гроб: — Ты. Насиловал. Брата.
      Дальше отступать было некуда — Цзян Чэн уперся спиной в простенок и влип в него, с ужасом глядя на сестру.
      — Я все знаю, Ваньинь. Неужели ты думал, что это проклятье удастся сохранить в тайне? Я знала все еще до войны. Но я никогда и помыслить не могла, что однажды ты помешаешься настолько, что выберешь жертвой А-Сяня...
      — Это все чушь! — он закрыл уши руками и съехал по стене, сжимаясь в комок. — Это неправда! Просто этот гаденыш решил сбежать и не помогать мне, и вы с ним придумали эту страшную сказочку!
      — А-Чэн... Диди, очнись. Ты безумен, и с каждым разом погружаешься в искажение все глубже. Тебе нужна помощь.
      — Нет!
      Он не помнил, как покинул трапезную, как оказался в своих покоях, а потом в комнате, что была отведена им брату — и почему-то выглядела, словно нежилая. Он не помнил, как и зачем разгромил ее, вплоть до вынесенных из стен рам и выломанных дверей, как продолжил громить и свои покои, наткнулся на тайник с вином...
      Цзян Чэн обвел мутным взглядом комнату, перевернутую вверх дном, тяжело привалился к краю кровати, толкнув плечом отчего-то особенно молчаливого шисюна.
      — Эй, что застыл? Опять думаешь об этом своем... Ахаха, ни за что бы не подумал, что Второй Нефрит Лань может быть обрезанным рукавом! А ты? Эй! Вэй Усянь, что такое? Не хочешь со мной разговаривать?
      Он повернулся и подавился сделанным глотком вина, рассматривая обезображенное тело, прикованное к колонне, поддерживающей полог. Из выжженных глазниц по лицу стекали дорожки кровавых слез, искусанные губы кривились и тоже окрашивались кровью. Ее — крови — было так много, что они оба сидели в луже.
      — А-Чэн... Я любил тебя, как брата... За что ты меня убил?
      Почти смертельно пьяный глава Цзян с воплем отшатнулся, бросил в мертвеца сосуд с вином и погрузился в спасительный обморок, перешедший в глубокий сон.


      Безымянный лагерь военнопленных в Ланьлине. Буцзинши


      Вэнь Цин потеряла уже шестерых из своего маленького клана.
      Четырех сильных, здоровых мужчин забрали надсмотрщики, никто не говорил ей, куда их уводят, но она знала и так: им выжгут золотое ядро, поставят проклятое тавро с пионом и продадут, как рабов, где-нибудь на побережье. Или отправят в серебряные рудники — там долго никто не выживает, люди нужны постоянно, а бывшие заклинатели покрепче простых людей, тем более крепче того сброда, что обычно попадает на каторгу и в рудничные штреки на цепь.
      Двух женщин — Вэнь Яомин и Вэнь Лихань... Об их судьбе Вэнь Цин даже задумываться не хотела, надеясь на то, что обе успели принять яд до того, как над ними надругались. Если же нет — обе должны были найти способ покончить с собой, чтобы не терпеть унижения и боль.
      Малыш А-Юань остался сиротой, и она поклялась, что сделает все возможное, чтобы он выжил и смог стать счастливым. Вэнь Цин готовила побег долго, кропотливо и тщательно, как делала все и всегда. Брат уведет подростков и дев, останутся только старики и она — глава клана, которой и придется отвечать за непокорность военнопленных. Хотя какие же они военнопленные? Их не схватили на поле боя, их пригнали сюда как скот, ворвавшись в их мирную деревню, когда война уже закончилась и Вэнь Цин надеялась, что сумела уберечь всех своих людей от смерти. Наивная!
      Где-то у ворот зашумели, закричали, она различила свист мечей, направляемых заклинателями. Сердце оборвалось: побег был назначен на сегодняшнюю ночь, если что-то случилось, брат и младшие не смогут уйти! А не смогут сегодня — завтра, она слышала, их погонят как приманку для нечисти на Ночной охоте. Она не позволит, грудью встанет за своих. Пусть убивают — и кто станет лечить их после? Пусть подыхают от срамных болезней, которым все равно, будь ты заклинатель или человек, от язвенного поветрия, от когтей и зубов яо, которых в этой глуши больше чем людей!
      Схватив на руки расхныкавшегося малыша, Цин жестом велела молодежи и женщинам убраться к стене полу-землянки, полу-барака, в котором они жили все вместе, старики вышли вперед, прикрывая их собой. Передавать А-Юаня куда-то назад было бесполезно — он не признавал ничьих рук, кроме ее. Сердце билось в горле, в животе трясся стылый кисель. Она почему-то не боялась ничуть на поле боя, хотя ее могли сотни раз убить или ранить так, что не уйти. Но там всегда оставался выбор. Здесь у них выбора не было.
      Дырявые дощатые двери барака распахнулись, их целиком загородил огромный силуэт — смутно знакомый. Кажется, когда-то они встречались, но где именно — Цин не смогла припомнить, почти парализованная аурой бешенства, исходящей от этого человека. Казалось, их всех сейчас сомнет, вдавит в стену и превратит в кровавую кашу. Вэнь Цин отшагнула назад, вдохнула со всхлипом спертый воздух, пытаясь расправить плечи, прикрыть рукавом ребенка. Против света она не могла понять, принадлежит этот человек к клану Не или Цзян. Что не Цзинь и не Лань, было очевидно: слишком темные одежды.
      — Выходите, — прогрохотал отдаленным обвалом голос, и она, наконец, узнала его, мысленно, на краю сознания фыркнула: надо же, целый глава Не пожаловал. Неужто, тоже опустился до забавы с живыми приманками?
      — Мои люди не станут добровольно наживкой для демонов, Не Минцзюэ! Можешь попробовать взять силой, если у тебя хватит совести!
      Он все-таки вошел, примял высокий хвост, обвитый косами и едва вместившийся в серебряный гуань, об низкий потолок барака. Светло-карие, соколиные глаза смотрели прямо в ее глаза, хоть для этого ей пришлось запрокинуть голову.
      — Смелая, погляди-ка.
      — Не трусливей тебя!
      — Знаю. Не бойся, Вэнь Цин, я пришел не для того, чтоб чинить разбой, как эти золотошкурые. Клан Не забирает тебя и твоих людей.
      Цин подавилась словами, готовыми сорваться с языка. Ей... послышалось. Определенно послышалось!
      Нет. Он действительно сделал это — забрал их! Забрал всех, даже Яомин и Лихань — живых, не обесчещенных! Вэнь Цин едва сдержала слезы, поняв, что дев ее клана собирались продать подороже, а потому берегли. У А-Юаня снова была матушка, и старики могли не бояться, что на ночной охоте их разорвут яо. Чем же она будет должна отплатить за столь щедрые дары жизни? Задать этот вопрос главе Не пока не получалось: их всех рассадили по телегам, сняв кандалы, и она наконец смогла обнять перепуганного до полусмерти брата, нашептывая ему успокаивающие сутры, утихомиривая его взбаламученный страхами разум.
      — Все будет хорошо, А-Нин. Я очень на это надеюсь.
      Только надежда им и оставалась, потому что Цин до сих пор не знала, какой яогуай укусил главу Не, что тот внезапно явился в этот лагерь и увез их всех. А он говорить не торопился, возвышался, как башня, на своем огромном жеребце во главе колонны, больше похожий на демона, чем на небожителя, но все равно — Бог Войны, не иначе.
      Куда их везут, выяснилось уже достаточно скоро. В Нечистую Юдоль, всех, от мала до велика. Зачем — оставалось тайной еще несколько дней, воины Не не говорили с ее людьми, сам Не Минцзюэ тоже молчал, осведомляясь только пару раз в день о нуждах ее людей. Их достаточно хорошо кормили, притом, тем же, что ели сами, не позволяли себе грубости. Им дали одеяла, потому что чем дальше, тем холоднее становилось, и к пятому дню их пути на север, а потом на северо-восток дорога свернула в предгорья и запетляла по узким ущельям, прегражденным заставами, мимо многочисленных горных деревушек и пастбищ, потом превратилась в головокружительный серпантин, приведя, наконец в суровую каменистую долину, тремя гигантскими ступенями врезавшуюся меж горных вершин. На нижней ступени расположился Цинхэ, окруженный высокой стеной, а за ним, на последней ступени, высилась неприступная, мрачная даже в солнечный день, крепость Буцзинши.
      Караван миновал город, не заходя в него, и вот уже над головой промелькнули своды врат, ощерившиеся острыми пиками решетки, и телеги выстроились рядком на огромном дворе, а воины спешивались, отдавая лошадей подоспевшим слугам и младшим адептам.
      Вэнь Цин осторожно слезла с телеги, оправляя грязное, затрепанное ханьфу, потерявшее даже намеки на белый цвет. Алые языки пламени и солнце на подоле и рукавах поблекли, но все равно никто бы не обманулся: перед ними враг. Вэньская псина, достойная лишь унижения и смерти. Цин старательно выпрямила спину и развернула плечи, шагнула к Не Минцзюэ, отдающему приказы. Ни о чем спросить не успела — он сам обернулся к ней.
      — Твоих людей сейчас отведут в казарму, ее специально освободили для вас, пока не придумаем, где поселить. Адепты покажут, где купальни, достанут чистую одежду и накормят. Располагайтесь. Ты, Цзучишоу, будешь нужна мне как можно скорее. Поторопись.
      Она сглотнула и поклонилась, сложив руки в подобающе уважительном жесте.
      Не такого она ждала. Но чего именно теперь ждать и бояться — не знала. И потому страх угас, сменившись пока еще слабым любопытством.
      
      ***
      
      Принесенные ей одежды были, конечно же, не бело-алыми. Простое, слегка великоватое ей платье из серого шелка с зеленой и черной вышивкой, шерстяной чаошен, теплые вязаные носки и матерчатые черные люй, на удивление точно севшие по ноге вместе с носками. Вэнь Цин тщательно вычесала чисто отмытые волосы, заплела подобающую ее статусу прическу: как-никак она все еще была главой своего клана, вколола единственную ценность, что у нее осталась — деревянную шпильку с бело-зеленой нефритовой головкой в виде бутона розы, поправила все складки и пояс и вышла из-за тканой плотной занавеси, отделяющей отведенную ей каморку в казарме. Всего их было около трех десятков, таких отдельных комнатушек, так что почти все разместились семьями, и каждому нашлось место. Кроме деревянных топчанов, покрытых тонкими матрасами и немного кусачими одеялами из овечьей шерсти, в казарме больше ничего не было, зато к ней примыкала отдельная купальня, а в ней было вдоволь горячей воды: в неглубокий бассейн был выведен горячий источник, судя по легкому неприятному запаху, так хорошо ей знакомому. В купальню первой запустили ее и еще трех женщин, и Цин управилась первой, раз уж ее просили поторопиться.
      Скорее, конечно, приказали, но она была не в том положении, чтоб спорить. Она вышла из казармы, отметив, что охраны не было. Впрочем, зачем охранять то, что и без того находится в самом сердце Буцзинши? Никто из Вэнь не выйдет отсюда незамеченным. Окликнула деловито шагающего куда-то юношу в форме адепта и попросила отвести себя к главе Не. И спустя фэнь уже шагала по мрачным, освещенным факелами коридорам крепости.
      Любопытство покусывало все сильнее, и Цин, догадавшись, что нужны ее навыки целителя, гадала, кому же именно они понадобились. Потому ничуть не удивилась, когда ее привели в просторную, неожиданно хорошо освещенную лампами и зеркалами залу, где по стенам были расставлены стеллажи и шкафчики со всевозможным лекарским инструментом, банками и мешочками, в воздухе витал запах крови и трав, а посередине, на широком каменном, отполированном до блеска столе лежал тот, кому требовалась ее помощь.
      Очень требовалась. Еще вчера, можно сказать.
      Только вот Вэнь Цин замерла, касаясь его истончившегося запястья, не вслушиваясь в редкий пульс: глаза ее прикипели к клочку уцелевшей кожи под ключицей, испятнанной уже побелевшими линиями старого ожога в виде солнечного клейма, а потом метнулись к груди, отыскивая среди рваных ран от кнута аккуратный, ровный шрам от операции.
      — В-вэй... Вэй Усянь? О, боги...


      Буцзинши. Гора Байфэн


      — Снова пересадить золотое ядро? Невозможно.
      Вэнь Цин оторвалась от работы, и брат промокнул ей лицо и шею платком. Она снова склонилась над телом Вэй Усяня, которое сшивала, словно лоскутное одеяло, вместо нитей используя свою ци и какие-то особые, неизвестные целителям из клана Лань, техники.
      — Почему?
      — Он здоровым едва вынес операцию по извлечению. Сейчас это его убьет.
      — Но если позже? — Хуайсан сидел там, где его посадили, за границей какой-то особой печати, окружавшей слегка отблескивающим барьером стол, лампы, этажерку с инструментами и двух целителей.
      — Кто-то из Лань проверял состояние его души? — вопросом на вопрос ответила Цзучишоу, и Хуайсан замолчал, догадываясь, что человек с душой, словно состоящей из мелких осколков, лишь чудом еще связанных тонкими нитями, должен сперва оправиться не только от телесных ран, но и залечить раны душевные. И только потом можно будет что-то попытаться сделать.
      Сколько времени это займет? Вэнь Цин сказала, что все, что она сможет сделать — это хотя бы попытаться привести это тело в относительно целое состояние. И посоветовала молить Хозяйку Потерянных Душ о милости.
      — Кто это? — растерянно спросил глава Лань, вместе с Ванцзи-сюном приехавший в Буцзинши, сопровождая Не Хоувэя и Вэй-сюна.
      Цзучишоу невесело усмехнулась:
      — Бессмертная Баошань, конечно же. Говорят, только ей под силу нарастить на кости мясо, облечь его в новую кожу и вдохнуть жизнь. Я, несмотря на славу, всего лишь человек. Я не смогу вылечить Усяня. Только оттащить его от самой грани подальше, но из-за того, что у него нет золотого ядра, и мои техники, как и техники Лань, не будут успешными. Говорят, Баошань-шеньсянь откликается на самые отчаянные мольбы, если возносить их на перекрестках, но и плату за свою помощь берет подчас непомерную.
      — Что угодно, — коротко оповестил всех Ванцзи-сюн и словно испарился.
      Адепты уже докладывали о том, что заклинатель в одеждах клана Лань ходит по дорогам в окрестностях Цинхэ и на каждом перекрестке, где удается его отыскать, возносит молитвы кому-то и воскуряет благовония. Лань Сичэнь сказал внимания не обращать, пусть брат делает хоть что-то, а не сидит статуей у постели Вэй-сюна. Хуайсан был с ним согласен и дагэ убедил, что трогать выглядящего немного помешанным Ванцзи не стоит. Дольше чем до облавной охоты на Байфэн тот все равно не прошляется, казнь того, кто почти убил Вэй Усяня, не пропустит, точнее, не упустит возможность в ней поучаствовать.
      Хуайсан также знал, что кроме Ванцзи, дагэ и Не Хоувэя в казни будет принимать участие Вэнь Цюнлинь. Которого, даром что вроде бы молоденький и не слишком сильный на вид, едва смогли удержать четыре крепких старших адепта, стоило ему увидеть Вэй-сюна, точнее, то, что от него осталось. Все свободное от помощи сестре время Цюнлинь как остервенелый тренировался на стрелковом полигоне: адепты не успевали менять мишени — духовные стрелы юноши разносили их в клочья, но именно этого и не требовалось. Наоборот, к облаве на Байфэн ему придется научиться выпускать из лука такие духовные стрелы, которые повредят меридианы и золотое ядро, но не оставят следа снаружи. Это сложная техника, но Цюнлинь жаждет отомстить — значит, научится. Сам Хуайсан иногда тоже приходил, чтобы посмотреть на успехи А-Нина, брался за лук, показывая, как правильно. Он уже это умел. Не самый сильный заклинатель, он брал свое филигранностью исполнения.
      Вэнь Цюнлинь был единственным из всего своего клана, кто не приносил клятвы целителя и мог брать в руки любое оружие. Это было не из-за желания Вэнь Цин получить хоть одного защитника: ее брат с детства был болен, встреча с полубожественной темной сущностью повредила его душу, и путь целителя для него был заказан. А драться он хоть и умел, но не любил. Здесь же, в желании отомстить, свою роль сыграло то, что Вэй Усянь был первым, кроме сестры и родных, кто заметил его, похвалил, ободрил, постарался помочь. И не вина Усяня, что Цюнлинь тогда все испортил сам. Позже, общаясь в меру возможностей с ним в надзирательном пункте Илина, Вэнь Нин, как это часто случается с получившими душевную рану, смог намного глубже проникнуться чувствами и переживаниями Усяня. И... нет, не влюбился, но прикипел душой к этому человеку, словно раной к ране. Может быть, повернись все иначе, они бы смогли исцелить друг друга? Если бы не война, если бы не безумие того, кто должен был заботиться о брате... Как много было этих «если бы»! Но нет такого артефакта, талисмана или бога, что могли бы обратить вспять реку времени. Нет и не может быть.
      
***


      Осень здесь, на Байфэн, была удивительно красива, природа словно задалась целью показать все разнообразие красок, присущих ей в это время. Но Яньли было не до любования красотами — на нее наседали с двух сторон. С одной — кое-как, с лекарской помощью, пришедший в себя до соревнований Цзян Ваньинь. Выглядел он, может, и прилично, но покрасневшие белки глаз, временами появляющаяся дрожь рук и бледно-зеленоватый цвет лица говорили за себя. Яньли предлагала ему скрыть все проявления нездоровья косметикой, но он отказался.
      — Я в трауре, пусть думают, что хотят, — огрызнулся он, повязывая на руку белую ленту.
      Яньли захотелось его на ней же и удавить. Пришлось отвернуться, поправляя свою — такую же. Самой удавиться хотелось не меньше, но она обязана жить дальше, принять клан и орден под свою руку, пока не вырастит нового главу. Могло так статься, что орден Юньмэн Цзян выйдет из четверки Великих. Кто сможет занять его место — она не представляла. Так никто не занял место Цишань Вэнь, и равновесие сил и стихий нарушено. Впрочем, не стоит загадывать.
      С другой стороны на Яньли давила внезапно «вспомнившая» о дружбе с ее матерью госпожа Цзинь, Цзинь Цзысюань исподтишка бросал томные взгляды, непонятно на что надеясь. Яньли попыталась припомнить, с каких это пор Павлин сам стал на нее заглядываться. С того пренеприятнейшего случая в военном лагере? Боги, какой она была дурой! Знала же, что ничего у них уже не будет и не могло бы быть, но Цзысюаня ей было почему-то иррационально жаль. У него не было никого, чтобы по-настоящему позаботиться, его девки-служанки только и хотели, что забраться ему в штаны и постель, а банальную миску супа приготовить, чтоб отощавший на скудных военных харчах Павлин не протянул ноги — нет, что вы, они не умеют. Вот и носила, как дура, заботилась. Зря, зря. Такие как Цзысюань не умеют видеть просто заботу, они везде видят, ищут выгоду. Увидели и в этом, вот только Яньли не собиралась потакать их выборочному зрению.
      Еще была, конечно, реакция окружающих на белые ленты. И на то, по ком именно носили траур молодые господа Цзян. Внутренне Яньли аж вскипела, заметив, как перекосило главу Цзинь, и как обрадованно засверкали глазами главы малых и средних кланов. Страшный в непредсказуемости кошмар Цзянху умер — убит собственной же темной ци, как это и предсказывали все мудрецы древности, твердившие в один голос, что тьма вредит и телу, и душе. Что ж, они были правы — в который раз убеждались все эти люди. Но были и те, кто не верил в смерть А-Сяня, те, кто не верил в уничтожение Стигийской печати. Не придут ли однажды в ее дом люди, желающие взять ее тайно или силой? Скорее всего, придут, а значит, нужно сделать Пристань Лотоса по-настоящему безопасной. Ей придется жить долгие годы, словно на готовом взорваться вулкане, но такова была цена за жизнь Вэй Ина, и разве ей осуждать братика, который всего лишь хотел очиститься от тьмы и начать жизнь с чистого листа?
      Очень неожиданным — и вполне ожидаемым, если подумать, — было предложение перед началом охоты вызвать дух Повелителя Мертвецов и допросить его. Яньли видела, с какой тревогой переглянулись сперва два Нефрита Лань, а потом и остальные заговорщики.
      — Если душа повреждена, а при работе с темной ци так и будет, она может не откликнуться на «Расспрос», — сказал глава Лань.
      — Но попробовать ведь никто не мешает? — резонно возразил глава Цзинь. — Пусть ваш брат сыграет «Расспрос», а мой сын станет переводчиком, чтобы все были уверены, что никакого искажения вопросов и ответов нет.
      — Тогда пусть кто-то еще переводит. Кто знает нотную азбуку?
      В итоге еще два наследника малых орденов, когда-то проходившие обучение в Гусу Лань, вышли вперед и встали рядом с приосанившимся Ляньфан-цзунем. Лань Ванцзи сложил ручную печать и опустил свой гуцинь прямо на воздух, поддерживая ци.
      — Мне нужно что-то, что принадлежало Вэй Усяню ранее.
      Яньли не думала, что Цзян Ваньинь вынет из рукава Суйбянь. Зачем он таскал с собой оружие убитого брата? Что это было — еще одна грань его сумасшествия? Надежда, что все сказанное ею, Лю-цяньбэем и его же подельниками — ложь? Яньли не могла понять. Можно ли вообще надеяться понять безумца?
      Узловатые тонкие пальцы едва заметно дрогнули, касаясь сперва рукояти меча, а затем струн. Прозвучала первая мелодия «Расспроса», призывающая душу. Лань Ванцзи убрал руки и замер, напряженный, словно натянутый лук.
      Яньли сжала пальцы: она не хотела услышать даже один звук, ведь это значило бы, что А-Сянь в самом деле умер, и тем, кто пытался его спасти, не удалось... И тем страшнее для нее были прозвучавшие ноты.
      «Я здесь».
      Ханьгуан-цзюнь на несколько мгновений крепко сжал пальцы в кулаки, выдохнул, вдохнул и продолжил играть задаваемые вопросы.
      «Как твое имя?»
      «Вэй Ин, Вэй Усянь».
      «Как ты умер?»
      «Убит... искажением ци».
      «Что ты сделал со Стигийской тигриной печатью?»
      «Уничтожил, бросив в лаву вулкана под Буетьень Чан».
      «Что тебе нужно, чтобы уйти на перерождение?»
      «Чтобы меня оставили в покое».
      Лань Ванцзи завершил «Расспрос», отпуская душу, спрятал гуцинь в рукав и отошел, растворившись в ровном строю адептов Гусу Лань.
      — Теперь все уверились, что печати больше нет? — хрипло прокаркал глава Цзян, обводя толпу еще больше покрасневшими глазами. — Как нет и моего шисюна. Надеюсь, вы все довольны.
      Когда прозвучал гонг, Цзян Ваньинь первым ринулся во врата.


      Гора Байфэн. Перекрестки


      Найти главу Цзян было не так уж и трудно — по отголоскам грозовой ци Цзыдяня, по его собственной, снова на грани искажения. Пока все остальные адепты всевозможных орденов и кланов охотились на призраков в ущельях, пятеро заклинателей целенаправленно шли по следу Цзян Ваньиня, не забывая отстреливать попадающуюся на пути «дичь», чтобы обеспечить себе прикрытие. Иначе было бы странно, если бы ни такой прославленный стрелок, как Лань Ванцзи, ни глава Не, довольно неплохо управлявшийся с огромным, себе под стать, луком, ни Не Хоувэй, считавшийся одним из лучших стрелков клана, не набили себе добычи. Цюнлинь, которого под цветами Не провели на это мероприятие, не уступал им, сам Хуайсан не принимал участия в охоте: он играл на флейте, тон которой был подобран под звучание Чэньцин, которое идеально помнил Ванцзи-сюн. То есть, работал приманкой.
      И она сработала: довольно скоро они услышали нечленораздельные вопли и треск Цзыдяня, и старшие успели растянуть над поляной обездвиживающую печать. В нее с разгону выломился и завяз в поле взъерошенный, сверкающий безумными глазами глава Цзян. Хуайсан отнял флейту от губ и улыбнулся, глядя в эти глаза.
      — Ах, Цзян-сюн, как тебе понравилась моя музыка? Правда, очень похоже на то, как играл Вэй-сюн?
      Обездвиживающая печать держала крепко, не позволяя вызвать меч или сменить положение тела. Говорить не мешала, правда, делала слова не слишком разборчивыми. Но Хуайсан не собирался выслушивать бессвязные крики и обвинения. Он подошел чуть ближе, пока брат не нахмурился, остановился и покачал подвеской на флейте.
      — Не беспокойся, я всего лишь хотел почтить память нашего друга, Вэй Усяня. Было бы лучше, конечно, сделать это ночью и под окнами твоих покоев, но, думаю, тебе и так не слишком хорошо спится, братоубийца. Или я ошибаюсь?
      Ответом ему были угрозы и обещания убить, впрочем, ничего другого он и не ожидал. Кивнул дагэ, ему, как старшему, принадлежала сомнительная честь огласить приговор.
      — Цзян Ваньинь, — Минцзюэ говорил против обыкновения тихо и очень спокойно, от этого делалось страшно до дрожи в коленях. — Глава Цзян, ты обвиняешься в неправедных деяниях, недостойных заклинателя, идущего по Пути Меча. Ты подталкивал человека, потерявшего золотое ядро, к темному заклинательству. Ты пытал, насиловал, силой обратил в раба и пытался убить того, кто был тебе шисюном, того, кто отдал тебе свое золотое ядро, пожертвовав самым дорогим, что может быть у заклинателя — своим совершенствованием. Ты предал свою боевую семью. Наказанием за это станет разрушение твоего золотого ядра и меридианов. Да будет так. Начинайте.
      Первым на двадцать шагов от печати отошел Лань Ванцзи. Глаза у него горели такой искренней, чистой ненавистью, что, будь она направлена на него, Хуайсан бы предпочел зарезаться сам, чем испытать силу гнева этого человека. Ванцзи-сюн натянул пустой лук, и мгновение спустя на тетиве сформировалось целых три духовных стрелы, горящих ледянистым голубоватым пламенем. Еще миг — и все три впились в самые важные точки на теле: в яремную впадину, в средний даньтянь, где билось чужое золотое ядро, и в нижний. Стрелы не оставили следов, насквозь пронзив тело казнимого, но глаза у того налились кровью, и алая пена выступила на губах. Лань Ванцзи опустил лук и отошел на пару шагов.
      Вторым к черте подступил Вэнь Цюнлинь, и взгляд у него был столь же ненавидящий, разве что ненависть эта была не ледяной, а огненной. И стрелы его пылали жарким пламенем духовной силы Вэнь. Следов они так же не оставили, но Хуайсан заметил, как тонкие струйки крови побежали из ушей Цзян Ваньиня.
      Он сам шагнул третьим, натягивая свой лук, не удивившись тому, что его стрелы источали зеленоватую дымку, как самый опасный и ядовитый цветок болотистых низин его родины. Он вложил в них все свое презрение, всю ненависть к этому человеческому отбросу. Все свое желание, чтобы тот сдох, прежде испытав ни с чем не сравнимые муки.
      Следующим был Хоувэй, и его стрелы были черны, словно пламя Диюя. Все-таки он очень остро воспринял судьбу невольного кровного брата. Потом Хуайсан едва не залепил себе пощечину, вспомнив, кто нашел его, когда... Не брат, а Хоувэй! Ох, только подумать, каких демонов все это разбудило в душе шисюна!
      Стрелы Минцзюэ были серебристо-белыми — Хуайсан на миг удивился: без алых отблесков гнева? Без дымных шлейфов, какие иногда появлялись у Бася? Дагэ был спокоен, сосредоточен и отрешен. Он единственный из них всех действительно исполнял приговор, а не мстил. Хуайсан восхитился почти против воли. Боги, дайте долгих лет жизни дагэ! За таким главой их орден и клан будут как за каменной стеной. Еще бы жену нашел хорошую — и все было бы лучше некуда!
      Мысли о дагэ отвлекли, а меж тем человек в обездвиживающей печати продолжал исходить кровью, уже не выплевывая оскорбления, а просто рыча и плюясь кровавыми сгустками. Минцзюэ и Хоувэй свернули печать, и бывший глава Цзян упал на колени, а потом и вовсе свалился на землю и свернулся, как креветка. Дагэ забрал у него оба меча, снял с безвольной руки Цзыдянь и колокольчик с пояса. Все это, кроме меча Вэй-сюна, он передаст Цзян Яньли. Без кланового знака бывшего заклинателя никто не найдет, а сам он не сможет покинуть гору, пока не будет снят барьер, окружающий охотничьи угодья. Начерченная прямо поверх его ханьфу отвращающая печать не позволит кому бы то ни было из заклинателей его заметить. В порыве своего гнева Цзян Ваньинь забрался довольно далеко, куда точно никто из охотников не станет соваться просто потому, что добычи здесь почти нет. Так что когда охота на Байфэн закончится, этот человек останется здесь в полном одиночестве среди недобитых тварей.
      Никто не собирался его убивать — пусть живет, сходит с ума уже не от искажения ци — от понимания, что сотворил своими руками. Кем стал. Что его ждет. Если ему повезет — он умрет быстро, в когтях какого-нибудь сяньли или сяоян. В то, что этот человек сможет покончить с собой, Хуайсан не верил: раз уж в первый раз, потеряв золотое ядро, он на это не решился, то и во второй раз не сумеет.
      Ванцзи проверил меридианы и ядро, молча качнул головой: все было разрушено, ток ци навсегда замер в этом теле. Оставив его рыдать и давиться кровью, они уходили, не оглядываясь.
      
***


      Охота закончилась для всего цвета цзянху отнюдь не только подсчетом добычи. Пропал и не был найден глава Цзян. Никто не видел его, не слышал зова о помощи, не было выпущено ни одного сигнального огня с изображением лотоса. Полно, да были ли у главы Цзян с собой сигнальные огни?
      Яньли со смешанными чувствами смотрела на главу Цзинь и его признанного бастарда, первый величественно кивал, пока второй вещал что-то о помощи, которую орден Ланьлин Цзинь готов оказать ордену Юньмэн Цзян в поисках. Цзысюань стоял рядом и тоже кивал, как болванчик. В его глазах светилось что-то совершенно отталкивающее, будто он уже примерился к ней и ее ордену, как к своей собственности. Будто знал, что глава Цзян уже не вернется.
      Она и сама знала, что брат, скорее всего, с горы не вернется — он давно приговорен, и эта охота — прекрасный шанс привести приговор в исполнение, не зря же она заметила в рядах клана Не знакомое по страшным дням начала войны лицо юноши из Вэнь, Лань Ванцзи, как и Не Хуайсан и еще один молодой заклинатель из Не, не сводили взгляда с Ваньиня, а глава Лань очень выразительно не смотрел на него же. Ей, умевшей замечать такое, чтобы вовремя реагировать на накаляющуюся обстановку в семье, было легко отследить всех, кто в этот день явился на гору Байфэн не за призраками и охотиться будет на другую дичь.
      Яньли очень хотелось просто забиться за какой-нибудь камень побольше и порыдать, оплакивая братьев. Но она держала лицо и холодно улыбалась всем этим падальщикам и хищникам.
      — Эта Цзян благодарит главу Цзинь, но адепты ордена Юньмэн Цзян справятся сами. Конечно же, мы остаемся для поисков главы Цзян. Не стоит беспокойства. В любом случае, до зимнего Совета в Цзиньлин Тай все решится.
      Пионовые змеи убрались первыми, за ними невозмутимо последовали гусуланьские адепты во главе с Лань Сичэнем. Остался только Лань Ванцзи, но пока не подходил, заставив ее недоумевать: что ему нужно? Помочь? Отвести ее к... телу? Тем временем отбывали один за другим малые кланы и ордена, пока на горе не остались только адепты ее ордена, Ванцзи и... глава Не с наследником. Жестом остановив своих людей, Яньли подошла к ним, не дожидаясь, пока подойдут к ней. В груди было пусто, словно в давно покинутом гнезде, даже стука сердца она не слышала, казалось, вместе с братьями она умерла тоже, и этого уже не изменить.
      Глава Не поклонился и протянул ей мешочек цянькунь.
      — Госпожа Цзян, скорблю о вашей утрате.
      Он не уточнял, о ком именно, да ей было безразлично, она просто знала, что найдет в цянькунь, ей хотелось вернуться домой, запереться в своих покоях и не выходить больше никогда, но она не могла. Орден и клан отныне лежали на ее плечах.
      — Благодарю, глава Не.
      Когда все лишние люди убрались с горы, а барьер пал, оставленный без подпитки, адепты Юньмэн Цзян еще несколько дней прочесывали окрестности. Разорванный и окровавленный чаошен главы Цзян они отыскали на третий день, на пятый — связанную из пояса и ленты петлю, привязанную к обломанному суку, лежавшему под деревом. На шестой Цзян Яньли приказала свернуть поиски.
      Она не будет искать... Для всех ее брат умер, и в гроб положат этот чаошен и его колокольчик, в котором еще чувствуется его ци. Для всех в Храме предков будет стоять табличка с его именем. Для всех от правящей ветви клана Цзян останется только она.
      — Прощай, А-Чэн, — прошептала Яньли и поднялась на меч Лю-цяньбэя.
      
***


      Усталый, в ледяной осенней грязи по колено, заклинатель в насквозь промокшем сером ханьфу брел по дороге. Доули, уже тоже давно промокшая, не спасала от дождя, но ему было все равно. Это стало понятно, когда он поравнялся с перекрестком, дошел до места, где две грязные колеи, превратившись в мутные ручьи, пересекались, и упал на колени прямо в грязевую лужу. Из его рукава появились три палочки благовоний, и вот их-то, в отличие от себя, заклинатель защитил печатью от дождя. Что удивительно, благовонный дымок не рассеивался под порывами ветра, хлеставшими молящегося, как священная фучэнь — демона.
      Заклинатель был молод, если не сказать — юн, черты его лица таили отголоски детства, но меж красиво очерченных бровей залегла печальная складка, а в глазах цвета листвы водяного каштана плескалась горечь. Губы, побелевшие от холода, шептали одни и те же слова, пока не прогорели благовонные палочки, а после задрожали, кривясь в напрасной попытке сдержать рыдание.
      — Ну пожалуйста... Неужели он не достоин спасения? Неужели он так и умрет, и с ним умрет сердце того, кто его любит? Почему вы не отвечаете, почему? Почему-у-у!
      Чужое присутствие он ощутил слишком поздно — когда на плечо опустилась жесткая и холодная ладонь, от которой легкий озноб превратился в леденящий мороз, ожегший все тело разом.
      — А ты настойчив, дитя. Ты и твой товарищ, ваши молитвы, наверное, достигли даже самых высоких Небес.
      — Б-б-баошань-шеньсянь?
      Юноша не видел ничего, кроме края белоснежных одежд, которых не коснулась ни единая капелька грязи или дождя.
      — Так меня называют. А еще Цзуши Шихунь.
      Юноша опустил плечи и заплакал навзрыд, сквозь слезы пытаясь рассказать то, что это бессмертное существо уже знало и так. Не издав ни звука, оно взмахнуло рукавом, и через миг на перекрестке уже не было никого, и даже вмятины в грязи, оставшиеся от колен юноши, быстро размыли ручьи дождевой воды.


      Буцзинши


      Ванцзи получил вестника — маленького призрачного сокола — с двумя словами: «Немедленно возвращайся». За то время, что он летел в Буцзинши, в его сердце то расцветала весенними цветами надежда, то прорастал острыми шипами страх вернуться к уже остывшему телу Вэй Ина. Хуайсан, судя по голосу, которым было передано послание, был в полном раздрае чувств, настолько невыразительно он звучал.
      Ванцзи уже три месяца скитался по цзянху, идя от перекрестка до перекрестка, порой забывая о пище и сне. Не так уж и много дорог пересекались, чтобы он мог себе позволить пропустить хоть одно перекрестье. В его рукавах был запас благовоний, на поясе — кошель с деньгами, но он больше не заботился о том, чтобы выглядеть благопристойно. Заклятья, защищающие белые одежды его ордена от грязи и крови, были теми же, что хранили их во время войны, а их действие не вечно. Сейчас, в преддверии сяосюэ, когда редкий день бывал просто хмурым, а не проливался на его голову дождем пополам со снегом, он выглядел так, как и чувствовал себя: нищим попрошайкой.
      Он не знал, что потребует в уплату за жизнь и здоровье Вэй Ина таинственная Баошань-шеньсянь. Может быть — его жизнь, его глаза, что угодно еще? Его золотое ядро? Он был готов распахнуть одежды и позволить его вырезать немедленно. Он знал — если Бессмертная потребует что-то материальное — брат не постоит за ценой, как и братья Не. Все что угодно — за то, чтобы Вэй Ин снова смог улыбаться, снова смотрел на мир и жил. И даже если сам Ванцзи при этом не будет с ним рядом — пусть, он был готов умереть, переродиться и снова встретить Вэй Ина. Быть ему другом, спутником, да хоть конем или прирученной птицей! Просто любить его, пусть даже на расстоянии, если после всего пережитого Вэй Ин... вообще кого-то сможет к себе подпустить.
      
      У врат Буцзинши Ванцзи с меча не сошел — он с него свалился, словно не был никогда искусен в полетах и силен, как заклинатель. Но он пролетел без остановки почти четыре шичэня, и сил на то, чтобы передвигаться изящно, как полагалось второму Нефриту Гусу Лань, у него попросту не было. Впрочем, это никого не смутило: выскочившие навстречу адепты подхватили и почти внесли в крепость, а там и подняли в гостевое крыло. В отведенной для него комнате обнаружился Хуайсан, и по тому, как нервно щелкал в его руке веер, то раскрываясь, то складываясь, Ванцзи определил, что тревога юношу не покинула ничуть.
      — Что... Что с Вэй Ином? — прохрипел он, добираясь до стола, залпом опрокинул в себя налитую чашку чая, не заботясь, ему ли та предназначалась.
      — Без изменений. А-Нин нашел Её.
      Ванцзи осел на подушку. Вэнь Нин нашел или, скорее, дозвался Хозяйку Потерянных Душ... Они все так долго этого ждали, но случившееся все равно оказалось неожиданным.
      — Она... здесь?
      — Да. Дагэ оказал ей все возможные почести и гостеприимство, но она... Медитирует в саду.
      Ванцзи вспомнил, какой ливень со снегом пополам сопровождал его в последний сяоши и все еще не прекратился, заливая Буцзинши, содрогнулся и заставил себя встать.
      — Что сказала госпожа?
      — Что будет ждать всех причастных. Твой брат уже в крепости, переместился талисманом. Ждали только тебя. Приводи себя в порядок. Кэ хватит? Бочка за ширмой, одежда там же.
      — Спасибо, Хуайсан.
      — Поторопись, — юноша снова со щелчком захлопнул веер и вылетел прочь, видно, звать госпожу Баошань.
      Ванцзи, наплевав на жалобы тела, на приличия и все прочее, содрал с себя грязное, не заботясь, что бросает одежду на пол, залез в горячую воду и в максимально короткие сроки вымылся, высушил волосы заклинанием, буквально разодрал их, наскоро затянул пучок и оделся. Кэ прошел как раз в тот момент, когда он вылетел из дверей навстречу брату.
      — Ванцзи!
      — Дагэ...
      — Идем.
      Ванцзи понимал, что идут последние мгновения его старой жизни. Как только Баошань-шеньсянь объявит свою цену, все изменится навсегда.
      Он был готов.
      На все.
      
***


      Вэнь Цин была зла.
      Нет, не так. Вэнь Цин была в ярости! Она столько труда положила на то, чтобы оттащить от последнего порога это тело, и вот та, что могла помочь — просто стоит и чего-то ждет, разглядывая ее работу! И хоть бы слово сказала! Изругала в пух и прах, указала на ошибки, ну хоть что-то сделала бы! Но нет — эта... Бессмертная, чтоб ей, просто повернулась и ушла медитировать! Агр-р-рх! Цин мысленно поклялась, что однажды добьется вознесения, чтобы стать Богиней Целителей, и первым же, что она сделает — будет запрет на недеяние! Целитель не должен ждать награды!
      Но — ах, вот беда! — от нее здесь уже ничего не зависело. И тем более худо Цин было от осознания: это ее брат, ее А-Нин дозвался до Бессмертной. И платить будет он. А что запросит за свою помощь такое черствое и холодное существо — можно было только гадать. И от этого понимания Вэнь Цин злилась еще больше, из последних сил держа себя в руках.
      В зале уже собрались все причастные, когда в него вошла Цзуши Шихунь. То, что последние часы она провела под открытым небом, на ее безупречности не отразилось вовсе. Скрытое вуалью лицо так никто и не увидел, а изящные белые руки ничуть не покраснели от холода, да и одежд словно не коснулась непогода.
      — Итак, все собрались, — прозвучал ровный, не то низкий женский, не то высокий мужской голос. Какого пола Бессмертная на самом деле, оставалось загадкой. — Мне известно, что нужно вам. Я объявляю плату.
      Вэнь Цин стиснула до хруста пальцы, с отдаленным удивлением почувствовав, как на плечи легли грубые широкие ладони Не Минцзюэ, согревая и давая хоть какое-то подобие опоры.
      — Тот, кто привел меня сюда, уйдет со мной.
      — А-Нин!
      — Я согласен, Цзуши Шихунь, — брат поклонился, выпрямился и с необычайной твердостью посмотрел на Цин: — Я был готов на любые условия, цзе-цзе.
      — А-Нин...
      — Тот, кто просил меня вместе с этим дитя, так же отправится со мной. Его платой станут его глаза и золотое ядро, — прозвучало бесстрастное, и Вэнь Цин зажала рот ладонью, видя, как сереет лицо главы Лань, и как спокойно кланяется Ванцзи.
      — Я согласен, Цзуши Шихунь.
      — Ванцзи!
      — Брат. Даже слепой и без золотого ядра, я все равно буду жив. Если Вэй Ин умрет потому, что я оказался слаб духом — зачем мне жить зрячим и способным заклинать?
      — Ванцзи...
      — Это мой выбор. Не вини себя, брат. Обещай.
      Вэнь Цин метнулась к своему брату, обнимая так крепко, как только было возможно, чтобы не видеть, ничего не видеть.
      — А-Нин...
      — Сестра, все будет хорошо, — ее маленький братик улыбался, наклоняя голову и заглядывая ей в глаза. Прижался губами к уху и еле слышно прошептал: — Я уверен — Цзуши Шихунь не жестока. Я чувствую так. Не плачь, лучше стань счастливой. Я узнаю об этом, я же всегда знаю, когда тебе хорошо или плохо. Обещай.
      — Обещаю, диди, — два едва слышных голоса прозвучали в унисон.
      А через мгновение четыре человека просто исчезли из этой залы, словно их никогда и не было.


      Буцзинши. Юншэн


      Брат метался между другом и девой Вэнь, не понимая, не зная, кому хуже. Хуайсан видел: Вэнь Цин. Она во всем винила себя и то, что вообще раскрыла рот, сболтнув о Бессмертной Баошань. Лань Сичэнь же понимал, что его брат сказал правду и ничего кроме правды: если бы Вэй-сюн умер, он тоже не стал бы жить, последовал бы сразу, чтоб через Найхэ — вместе, держась за руки. Не сильно легче, но у главы Лань есть хотя бы надежда, что его брат вернется. У Цин-цзэ надежды нет, и слез тоже нет: она сидит, вцепившись в волосы руками, тихо раскачивается и безостановочно повторяет одними губами: «А-Нин, А-Нин, братик».
      Хуайсан остановил брата, развернул — откуда взялись силы? — и толкнул к Вэнь Цин. Пусть сидит и утешает... невесту. Он видел: дагэ ее никаким Цзинь не отдаст, он ее уже присвоил, уже считает Не — как и остальных. Даром, что ли, молодежь расселили по казармам, выдали форму и гоняли на тренировки, как всех? Даром ли старикам и тем, кто не был заклинателем, нашлось жилье и работа в Цинхэ? Нет, Минцзюэ уже всех их присвоил. Но Цин-цзэ за эти месяцы стала не просто своей. Да они с дагэ несколько раз ругались так, как могут ругаться только долго живущие в мире и согласии супруги, держащие блюдо с едой на уровне бровей: после этих перепалок Цзюэ-гэ ходил довольный и благостный, как сожравший в кладовой цельный окорок ручной сяньли.
      Сам Хуайсан сходил за вином, поднялся в покои, куда ушел, пошатываясь и стесывая плечами стены, глава Лань. Стукнул в дверь и вошел, сразу остро обежал взглядом комнату. Он не знал, чего ждать от Лань Сичэня, но тот не тронул Шоюэ, не взял в руки Лебин, только сидел на брошенной на пол шкуре и даже не медитировал, только горестно разглядывал свои кисти. Так, словно вот этими тонкими нервными пальцами сам вырвал уже брату и глаза, и золотое ядро.
      — Не думал я, что глава Лань может настолько прямолинейно воспринять слова Бессмертной. Впрочем, о чем это я? Увертки и двусмысленности — удел Цзинь.
      Лань Сичэнь встрепенулся, поднимая голову, вперился в него мутным, больным взглядом:
      — О чем ты, Сан-ди?
      — «Его платой станут его глаза и золотое ядро», — процитировал Хуайсан и скривился: — Под такую размытую формулировку попадает все, что угодно! Она же не сказала, что Ванцзи-сюн должен будет их отдать! Под «платой» можно подразумевать то, что ему придется помогать Бессмертной и силой своего ядра, и своими глазами. Что, согласись, эргэ, звучит намного логичнее. Кто бы там ходил за Вэй-сюном? Другие ученики Баошань? А мы можем быть точно уверены, что они есть? Что Бессмертная не живет на своей горе в абсолютном одиночестве, в какой-нибудь пещере? Сюда довольно логично укладывается и ее желание забрать А-Нина, ты не находишь, эргэ? Он ведь тоже «потерянная душа» со своим недугом. А так всем польза: и Бессмертной компания, и А-Нин исцелится. Ну а пока она лечит одного — Ванцзи-сюн присматривает за вторым, и наоборот. Ну скажи, неужели тебе не приходило это в голову, эргэ?
      Судя по тому, что взгляд морионовых глаз стал светлее, нет, самостоятельно глава Лань до такого не додумался бы. Хуайсан покачал головой, достал из рукава чарки и вино, разлил и протянул одну мужчине.
      — Эргэ, тебе следует выпить, а потом лечь и хорошенько выспаться. А завтра подумать, что ты скажешь совету клана по поводу исчезновения Лань Ванцзи.
      Лань Сичэнь широко распахнул глаза, схватил чарку и залпом выпил вино, как воду. Кажется, о совете-то, как и об Учителе Лань, он не подумал. Но то, что он вообще начал думать, а не страдать, было уже отлично.
      
***


      Минцзюэ не умел утешать плачущих дев, но Цин и не плакала, у нее просто кровью исходила рана на сердце, а это... лечит только время. И все же он зачем-то взял ее на руки, как маленькую замерзшую птицу, как иногда делал это, если А-Сан совал ему в руки своих питомцев. Аккуратно, чтоб не сломать перья.
      Всем нужно тепло, даже тем, кто растопыривает во все стороны колючки, хотя ты только что видел, как он грел своим боком кого-то другого. Этот другой потерялся, и вот, нужно взять в ладони этот шипастый комок, пригладить колючки, обнять. Согреть.
      Минцзюэ не понял, как они оказались в его покоях и в постели. Он не был пьян, как и Цин. Но она крепко обнимала его бедра длинными стройными ногами и подбивала пятками, а ее руки вплетались в рассыпавшиеся из прически косы — гуань куда-то пропал вместе со шпилькой — и тянули к себе. Толкаясь в узкое, как новые ножны, жаркое, как Диюй, лоно, Минцзюэ спросил, перемежая слова поцелуями:
      — Станешь... моей... женой?
      Ответ он получил только утром.
      Поднялся привычно рано, несмотря ни на что, утреннюю тренировку никто не отменял. Старался быть тихим: под теплым одеялом, свернувшись в клубочек, спала Цин. Не вышло — ну, не умел он в собственных же покоях ходить на цыпочках. Задел неловко оставленную на краю стола кисть, та полетела на пол — тяжелая, с рукоятью из камня, а не из дерева, громыхнула так, словно на деревянный пол действительно упал тяжелый камень. Разбудил: под одеялом завозились, из-под пушистого меха вынырнула вусмерть встрепанная голова, и Минцзюэ с неожиданной нежностью протянул:
      — Цюэ-эр.
      Она села, кутаясь в одеяло, еще больше похожая на нахохлившегося воробья.
      — Ты вчера спрашивал. Да.
      — М? — не сразу понял Минцзюэ.
      — Стану ли я твоей женой. Ответ — да. А теперь сгинь и дай поспать еще.
      Он не смог уйти, не украв у нее еще поцелуй, пусть и сквозь бурчание о неумытости.
      Все наладится. Цин не забудет, конечно, о брате. Но у нее появится много точек приложения сил, много забот, и потихоньку острая, режущая душу боль сгладится, как сглаживаются морем осколки камня, превращаясь в гладкие шершавые окатыши. А уж он постарается, чтобы это случилось скорее.
      
***


      Сичэнь снова вернулся без Ванцзи, и куда это годилось? Цижэнь потеребил бородку и решил, что поговорит с молодым главой: нельзя так бездумно оставлять одного из лучших адептов, да что там — самого лучшего! — в чужом ордене. Пусть даже его ведет желание позаботиться о друге.
      Принять то, что Ванцзи, его сияющий, как безупречный нефрит, Ванцзи свел дружбу с отступником, было невозможно. Немного полегче стало, когда Сичэнь обмолвился, что с самого окончания войны этот отступник темной ци не пользовался и тело от нее очистил. Но утешение было слабым: одно дело отказаться от использования, и совсем иное — забыть все знания о том, как это делать! А потом случилось страшное, и Сичэнь принес в Облачные Глубины этого самого человека, хотя назвать человеком изувеченный кусок мяса было сложно. И на вопрос о том, кто это сделал, ответил: «Тот, кто ненавидит сошедших с праведного пути». Цижэнь замолчал и долго обдумывал сказанное, справедливо увидев в нем камень в свою сторону. Видят боги, он никогда не хотел такого наказания для этого юноши. Он ведь хорошо его помнил, как и его мать. Оба были солнечными и яркими. Наверное, чересчур яркими для приглушенно-сдержанных Облачных Глубин, а потому выделяющимися, раздражающими. Настолько раздражающими, что с сыном Цансэ он, выдающийся учитель, не сладил, как не сладил и со своим гневом, не разобравшись в причинах драки, наказал обоих виновных и выгнал прочь, оберегая и свое равновесие, и прочих учеников. Еще и доволен был, старый дурак, что без несносного шисюна наследник Цзян присмирел и спокойно доучился.
      Когда Сичэнь привез этого юношу — он ведь совсем юн был, кажется, двадцать ему только должно было исполниться осенью? — Цижэнь узнал, что золотого ядра у него не было. Сперва подумал, с привычной уже ненавистью: Вэнь Чжулю! От его рук пострадало трое адептов ордена, и как же было горько их потерять — все трое погибли, бросаясь в бой в первых рядах, идя в самоубийственные атаки с простыми мечами. Не хотели жить — и ушли героями. А этот... этот глупый мальчишка решил, что умнее всех — и ступил на путь темного дао! Потом выяснилось: нет, Вэй Усянь пострадал не от рук Чжулю. Он добровольно отдал кому-то свое золотое ядро. Сложить один и один было нетрудно, догадаться, кому, почему и зачем — тоже. Лань Цижэнь мысленно долго распекал дурного героя за его самопожертвование, мысленно же и восхищаясь — и злясь за это восхищение. Сын Цансэ даже так, лежа без единого проблеска сознания в поддерживающих его жизнь печатях, умудрялся поднять хаос в его душе.
      И, конечно, Цижэнь видел, как на все это реагирует Ванцзи. Видел, насколько же ему больно смотреть на то, что случилось с его другом. Да-да, сам Ванцзи мог не понимать очевидного, на войне они могли конфликтовать из-за выбранного Вэй Усянем пути, но Цижэню было ясно: Ванцзи считает этого юношу своим другом, и предостеречь его хочет именно как друга. Помочь, спасти...
      Он опоздал. Все они опоздали. Спасти сына Цансэ теперь сможет только чудо. Цижэнь не понимал, на что они надеются, вытаскивая из плена эту вэньскую целительницу, перевозя и без того едва дышащего раненого в Буцзинши — ближний же свет! Но Ванцзи уехал вместе с ними, и вот Сичэнь вернулся, а Ванцзи — нет. Почему?
      Лань Цижэнь смотрел в осунувшееся, с заострившимися чертами, лицо своего главы, и чувствовал, что ответ на этот вопрос ему не понравится. Очень не понравится.
      — Лань Ванцзи отправился вместе с Вэй Усянем в обитель Цзуши Шихунь. Мне неизвестно, сколько они там пробудут, шифу.
      Цижэнь схватился за грудь и привалился к стене.
      Он понял — понял сразу и все, и этого было чересчур много: для Ванцзи Вэй Усянь не был просто другом — ради друзей не вымаливают внимания Цзуши Шихунь; Ванцзи заплатил собой за жизнь Вэй Усяня, иначе никак нельзя истолковать слова Сичэня; он, старый дурак, потерял одно из двух своих сокровищ. Он так старался их беречь, что потерял. Намного раньше, чем сегодня — еще в тот день, когда пошел на поводу у старейшин и поддержал наказание старшего брата, заточение его жены, поддержал запрет для нее видеться с сыновьями чаще чем раз в месяц, решил, что лучше уж будет наставником, чем позволит им лишние привязанности.
      — Я хочу... Мне нужно уйти в уединение... — пробормотал он, хватаясь руками за стену, чтоб не упасть.
      Твердая рука племянника поддержала под локоть, не менее твердый голос возразил:
      — Нет, шуфу, не нужно. Ты нужен мне и своим ученикам, а прятаться в скорлупу — последнее дело. Я отведу тебя к целителям, но утром надеюсь увидеть тебя в зале совета. Пришло время что-то менять, и я надеюсь на твою поддержку.
      Цижэнь моргнул, прогоняя слезы, вгляделся в глаза своего последнего сокровища и кивнул:
      — Хорошо, Хуань-чжи. Она у тебя будет.