XII. Александр
…Когда посыльный ушел, воровато пятясь и не глядя ему в глаза, Александр Раевский наконец-то решился открыть сверток. Признаться, пальцы его дрожали, развязывая узел на тонком шелковистом шнурке. Там, завернутое в несколько слоев бумазеи, лежало его спасение, утешение, спокойствие и радость – небольшой флакон с темной маслянистой жидкостью. Второй уже за десять дней – это чересчур, надо поумерить аппетиты, потому что платить за tincture opiatae скоро будет нечем. Замкнутый круг – без тинктуры он не может заняться поиском средств на нее. Жизнь в столице дорога, а если ты болен, да еще так, что каждый шаг дается с трудом, боль в суставах не оставляет ни днем, ни ночью, то можно разориться. Tincture opiatae не только снимала боль, но проясняла голову, успокаивала сердце, приводила все чувства и мысли в гармонию – главное, не переборщить, чтобы не погрузиться на сутки-другие в сон с причудливыми видениями, как было десять дней назад, когда он пожадничал и выпил сразу полпузырька, даже не затруднившись разбавить водой. Нынче нужно быть осторожным. Не более пяти капель на полстакана, здесь хорошая концентрация, так что хватит… Стакан был уже наготове, и Александр добавил к воде тинктуру, не удержавшись, и плеснув немного лишнего. Он заслужил – слишком долго терпел. И слишком неблагодарным занятием занимается.
…Отец уехал вчера, еле оправившись и оставив его наблюдать за всем, непременно вмешиваться в дела сестры, в случае чего принимать самые решительные меры. Вот степень его решительности этот месяц зависит только от настойки опиума, потому как ничего другого не помогает – его ревматизм, подцепленный когда-то в ранней юности, после военных походов и прочих неудобств, уже достиг той стадии, когда компрессы, травяные отвары и кровопускание почти не помогают от боли. Пришлось прибегать к сильнодействующему средству, которое оказалось единственным более-менее работающим. Александр понимал, что впадает в зависимость от этого лекарства, но ничего поделать уже не мог. Он также видел, что опиум не лечит заболевание, а лишь снимает симптом, но от средства ему нужно было только это. Чтобы не выглядеть слабым, чтобы оставаться таким, каким он и был задуман Творцом – холодным и жестоким. Чтобы сестра Мари ни разу не увидела его в таком состоянии. Достаточно того, что в самом начале болезни, когда поднялся жар и стало тянуть под правым коленом, здесь была другая его сестра Катрин, которая приняла самые решительные меры, даже думать смешно. Мари вряд ли окружит его заботой – она не из таких. Скорее, усмехнется и позлорадствует – называла ведь и тираном, и нелюдем, и считает его, верно, своим злейшим врагом. Александр закрыл глаза, мысленно вызвал в памяти лицо сестры, не нынешнее, а недавнее совсем, еще по-детски округлое, обожженное оливковым загаром – как и всем им, ей достаточно было мельком взглянуть на летнее солнце, чтобы цветом лица уподобиться мавританке. «Не в том ты видишь врага, Маша. Совсем не в том», - повторил он ей, а она качает головой с этим своим упреком во взоре и отворачивается. Как отворачивалась и наяву.
Отец мог быть доволен. Александр делал все, что было в его довольно ограниченных силах, дабы отвратить Мари от ее мужа. Он узнавал о его поведении на следствии из всех доступных источников – от знакомых, имеющих в своем круге общения кого-либо из Следственного комитета, от караульных и коменданта, которых подкупил. Когда сведений не хватало, он пользовался своим воображением, весьма умеренным в таких случаях, и добавлял нечто в том духе, в каком хотел представить подследственного. Нужно было показать его трусость и ничтожество. Разрушить романтический образ несчастного, без вины виноватого страдальца или, напротив, мученика идеи, стоически сносящего самые жестокие условия. Доказательства находились – так, когда Раевский узнал про поддельную печать, которой заверялись бумаги Второй бригады, то чуть ли не подпрыгнул от радости и не преминул сообщить о том Маше. Пусть знает, что ее ненаглядный князь – простой вор и мошенник, ничем не лучше тех немногих, которых ловит за руку неповоротливая российская Фемида. А если еще рассказать, что вся «революция» была лишь способом обогатиться – или не отдавать долги по кредиту – то разочарование сестры в муже будет полнейшим и она, конечно, откажется от намерений следовать за ним, разделять участь. Александр уже знал, что смертной казни Серж избежит – не наделал он ничего столь уж страшное на смертную казнь, никого не убил, никого не бунтовал. Напротив, подобно самому верноподданному из верноподданных, подсуетился подвести свою бригаду под присягу Николаю. Возникнет вопрос – если его отправят в ссылку или в каторжные работы, то не поедет ли сестра с ним? Некоторые дамы намеревались, как он слышал – ссылались на опыт простолюдинок, следующих по этапу за мужьями или братьями, иногда даже за любовниками. Разумеется, Мари не отстанет ни от кого. В ее крепчайший материнский инстинкт Александр не верил. Хотя отец и рекомендовал напирать на Машины чувства к малышу.
«Интересно, кто из этого Николино вырастет, при таком-то детстве», - расслабленно подумал Раевский, понимая, что все же с тинктурой переборщил, но не слишком. – «Может быть, станет ничтожеством, очередным паркетным шаркуном. А может быть, задаст такого жару, что о славе Наполеона все позабудут навеки. Конечно, если ему дадут вырасти».
От мыслей о племяннике с опереточным именем, которым его упорно называла Мари, Александр перешел к письму, полученному им утром. Еще одна его удача – получить в качестве вольного – или уж невольного информанта самого Бенкендорфа. Тот извещал, что Волконский написал завещание в пользу сына и также счел нужным сочинить эпистолярное обращение самому мальчику, с тем, чтобы он, научившись самостоятельно читать или, по крайней мере, понимать длинные слова и фразы, мог услышать голос отца, которого наверняка не будет к тому времени в живых.
«Отлично. Он готовится к смерти», - подумал Александр без особой радости. Недавно он понял, что мертвый Волконский ему еще менее выгоден, чем живой. Ведь тот сразу же перейдет в герои и мученики, что скверно. Пусть даже его не казнят, а он тихо сгинет от чахотки или вскрывшихся из-за скверных условий ранений. Волконские наверняка готовят его в мученики. Как участник похожей истории, произошедшей в Двенадцатом году и вписанной в летопись русского героизма, Александр понимал, что видимость важнее сути. А Волконские пока отлично создают эту видимость, выставляя своего брата, свояка и сына то невинным страдальцем, то борцом за справедливость. И купаются в лучах созданной ими же самими славы. Про Раевских такого не скажешь. «Зачем отец вообще полез в эту историю с распиской?» - досадливо подумал Александр. – «А меня спросить не догадался, конечно». Николай Николаевич полагал, конечно, что показания про не исполненное Сержем обещание выйти из тайного общества в день помолвки выставят его – да и их всех – в лучшем свете, и еще раз докажут, что сей благородный князь – ничто иное, как подлец нижайшего разбору. Даже перед близким родственником считает нужным лгать. «Это доказывает только, что мы страшно тупы и доверчивы. И в расписку никто не поверит», - сказал он отцу. Так и вышло. Сам факт составления этого документа показывал, что Раевский знал о тайном обществе с самого начала. Знал, но не донес, не пресек лично, только хотел, чтобы его самого последствия не коснулись. Если бы в Следственном комитете сидел кто более проницательный, то привлек бы его к ответу. Но, похоже, там даже не стали рассматривать эту бумагу. К делу не относится – и весь сказ.
Александра расстраивала эта «самодеятельность» отца. Он всегда полагал, что все решения, сделанные им, ошибочны и приводят только к катастрофе. Отца научили сражаться, но не научили жить, и в миру он был жалок, словно сокол-сапсан, случайно оказавшийся на птичьем дворе. Раевский-младший слишком рано начал это подмечать, и в юношеском возрасте (незадолго до того самого знаменитого подвига, прославившего их троих на всю страну) пообещал себе, что никогда таким не станет. Он-то непременно вскроет все тайники жизни, узнает, как она устроена, и исправит все ошибки, совершенные старшими. Если для этого надо быть последней сволочью – что ж, c’est la vie, благородство никому еще не приносило ни денег, ни славы. Макиавелли был таки прав. Получилось ли? Нынче Александр понимал, что нет. Ни черта не получилось. Хоть ложись и помирай. Отец вот, уже готов. Петр Волконский его почти прикончил. Александру оставалось только догадываться, что же там такого произошло, но понимал – вряд ли князь сам напал на отца. Скорее, тот его спровоцировал. «Послал бы лучше меня», - опять подумал он. – «Хотели увидеть исчадие ада? Получайте».
Он уже знал, что многие люди видят в нем некое сходство с падшим ангелом. Пушкин вот без обиняков написал в Одессе стихотворение, где припечатал его «демоном», сказав, что он и «вдохновенье презирал», «не верил в любовь, свободу» и «ничего во всей природе благословить не хотел». Не эпиграмма, нет – для того, чтобы писать эпиграммы, нужно было почитать их предмет ниже себя самого, а поэт так не мог. «Конечно, после нашей-то тесной дружбы», - усмехнулся Александр, вспомнив кое-какие моменты, которые бы окрасили славную биографию его приятеля совершенно другими красками. Вот и родилось это стихотворение, которое, однако ж, разозлило Раевского, и он сделал все, чтобы Пушкину было больно и плохо. Элиза так и осталась для того недостижимой прекрасной дамой, хотя она бы хотела снизойти до этого вертлявого сочинителя. «Вот корова жалостливая», - с презрением подумал он, вспомнив ее затуманенные глаза на нескольких вечерах подряд, в компании с поэтом, и колечко, ею подаренное – залог будущей благосклонности, всенепременно. Пришлось ей сначала объяснить наедине, каково изменять ему даже в мыслях, а потом приканчивать ее поклонника. Обычные способы, к которым испокон веку прибегают ревнивцы, желающие утвердить свою власть, всегда казались Александру бессмысленными и глупыми, поэтому он действовал тоньше. Гораздо тоньше. Натравил Воронцова, - он прекрасно знал, как это сделать, ибо изучил графа с ног до головы за все время службы при нем. А тому долго и думать не пришлось – Пушкин был сослан к себе в имение под Псковом, под строгий надзор нелюбящих родителей, слушать бой часов и вой волков. «Ничего», - утешал Александр свою добрую Элизу. – «Зато мы услышим от него еще множество пленительных элегий, а то и поэм. Здесь он разродился лишь на эпитафию бессарабской пшенице, от саранчи бедствия терпящей». Конечно, он своей роли не открыл. Любовница полагала, что проблема – в муже, надменном и тщеславном, внезапно проникнувшимся чувством собственничества по отношению к ней, отчего и сослал того, кого отдаленно считал своим недостойным соперником. Александр ее не разубеждал, вместе с ней ругал Воронцова и жалел Пушкина. А тот и впрямь кое-что написал в изгнании. «Заодно», - усмехнулся Александр, вспоминая то, что ему недавно рассказали. – «Не впутался в Четырнадцатое и не сидит нынче в клетке вместе со многими своими приятелями по пьянкам в Каменке. В камерах писать на посторонние темы не разрешают, а показания в стихах вряд ли оценят».
…Озноб, прохвативший его от поясницы до шеи, поначалу показался действием тинктуры. Он поплотнее запахнул полы халата, взял колокольчик, желая пригласить слугу, приказать ему сделать жженки, хоть знал, что с алкоголем настойка сочетается весьма дурно и может послать его в крепкий сон, и тем больше удивился, когда заметил его рядом с ним. Сначала счел за видение, вызванное лекарством – превышенная доза иногда заставляет видеть, чего нет в реальности, намекая на то, что ради отсутствия боли необходимо жертвовать ясностью разума, но Семен стоял здесь и говорил, что к нему кто-то пожаловал, некая дама в трауре. «Я приказал тебе ясно – никого не принимать», - проговорил Александр, но, прежде чем закончил фразу, услышал ее голос, - и ничего особенного в этом голосе не было, ни драматической экзальтации, ни привлекательной хрипотцы, ни особой мелодичности, ни низкой бархатистости. Обычный женский голос, хорошо поставленное парижское произношение, разве что слышалась легкая насмешка в интонации.
«Вы повелели, а я все равно пришла», - произнесла она, властным жестом указывая слуге на дверь. Тот подчинился, даже не оглядываясь на хозяина. Что за странность? Пьян Семен, что ли? Да вроде от него сивухой не несло…
«Месмеризм, только и всего», - проговорила княгиня Софья Волконская, отвечая на его незаданный вопрос. – «На натуры примитивные действует мгновенно, с теми, кто посложнее устроен, придется покорпеть, но, если найти нужные струнки, то подчинить воле можно и их».
«Она не может здесь быть», - подумал Раевский и закрыл глаза, думая, что галлюцинация пропадет, лишь только он уйдет в себя и прекратит обозревать пространство. Оглянуться он не решился – полагал, будто бы голос княгини существует в его грезах отдельно от тела, и он, пытаясь найти глазами его источник, увидит в лучшем случае пустое место, а в худшем – некоего монстра, например, огромную змею-анаконду, извивающуюся кольцами и дышащую ядом, а то и смертоносное древо анчар, пустынное чудовище с корнями, стволом и листвой, неподвижное, не способное на преследование, но от этого не менее жуткое. Поэтому он вздрогнул, когда услышал за спиной шаги и почувствовал на своем плече прохладную руку.
«Чем я… удостоился чести?» - произнес Александр, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более иронично. Но не выходило. Гостья явно услыхала испуг. И, что интересно, не стремилась отнять руки, как будто захватила его.
«Ничего особенного, просто интересно посмотреть на того, кто захотел со мной враждовать», -беззаботно ответила княгиня.
Он аккуратно снял ее ладонь с плеча. Черная лайковая перчатка не скрывала, а, скорее, подчеркивала изящество пальцев и узость запястья. Захотелось вывернуть руку, услышать крики боли, хруст кости, ощутить в самом себе невыразимое наслаждение от того, что враг повержен, - наслаждение не столько морального, сколько физического свойства, идущее снизу, сродни возбуждению от женских прелестей, выставленных напоказ. И он бы непременно подчинился желанию, если бы не почувствовал, как по руке проходит болезненная судорога, сродни той, какая возникает, если сильно ударишь локоть. Боль оказалась ощутимой даже сквозь опиумный дурман. Он одернул кисть, прижал ее к груди, и, наконец, повернулся к посетительнице, стараясь не смотреть на нее слишком пристально.
«Осторожнее в своих желаниях. Они могут исполниться совершенно не так, как вы того хотите», - проговорила Софи.
«Откуда вам… известно о моих желаниях?» - Александр делал длинные паузы между словами, стараясь привести себя в спокойное расположение духа.
«Исчадия ада должны объединяться, не находите?» - усмехнулась она, встав достаточно близко, так, что он почувствовал запах ее духов, тот самый, грешный и плотский, жасмин и тубероза, запах ночи и странных желаний, не сочетающийся с ее траурным нарядом и темным, как после бессонницы, лицом.
«Не нахожу», - отрывисто отвечал он.
Она покачала головой – и снова в ее жесте он разглядел насмешку. Это весьма разозлило Раевского.
«Исчадием ада вы назвали меня первой», - процедил он. – «Я же назову вас… просто шлюхой».
Княгиня наконец-то рассмеялась. И в смехе ее не было ничего издевательского – скорее удивление, даже приятное удивление, как ни странно.
«Полагаю, что вы пришли предлагать мне какие-то услуги», - Раевский набрался храбрости, а туман, охвативший его сознание, постепенно начал развеиваться. – «Можете уходить. По пятницам я не подаю. Ну а если речь идет о шантаже…»
Софья отошла от него, сложила руки крестом на груди и снова покачала головой. Уходить, однако, она не собиралась.
Он поднялся с кресла, не без труда, но смог выпрямиться, расправить спину, как в строю. Он подумал, что они напоминают дуэлянтов. Меж ними – как раз шагов тридцать, и, если княгиня вынет из-под полы своего широкого платья пистолет и нацелится в него, то он нисколько не удивится. Александр даже подосадовал, что сам безоружен – его дуэльная пара находилась в кабинете, под столом, и, кажется, не заряжена. Потом опомнился – и что эта дамочка может против него, боевого офицера, пусть нынче пребывающего не в самой лучшей форме? Какую опасность она может представлять для него? «Только если наведет на меня свой месмеризм…», - подумал он, криво усмехнувшись. Но затем Александр вспомнил – и вновь ощутил жестокую боль в правой руке, и понял, что усмешка его была преждевременной. Женщина вполне могла защитить себя, пусть и не прилагая к этому видимых физических усилий.
«Вам кажется, что мы задержали вашу сестру насильно», - заговорила она. – «И теперь насильно заставляем ее разделить судьбу мужа».
«Сейчас вы будете уверять меня, что это не так», - Раевский тут же подумал, что должен был быть готов к этому разговору. Он назревал уже давно. Наверняка отец явился к мужу этой дамы с теми же словами – про насильственное удержание Маши, про невозможность поехать в Сибирь.
«Ваш брат пишет совершенно жалкие по тону записки. Я аж плевался, это читая», - продолжил он уже другим тоном, не думая, что его сейчас спросят, откуда он ознакомился с перепиской зятя. Раскрывать свои источники он не собирался, да и уже примерно представлял, чем отговорится.
«Позволь тебя увидеть, Машенька, хоть одним глазком на тебя посмотреть, пока меня не скроет могила», - процитировал он одно из посланий, весьма похоже подражая голосу и интонации Волконского, надеясь, что сестра его впадет в ярость от обиды за братца – совершенно ясно, что брата любимого, и, возможно, не только родственной любовью, в таких семействах всякое случается. – «Это разве мужчина пишет? Его что, кастрировали, осмелюсь спросить? Мы устали ему писать, что Маша не в том состоянии, чтобы переживать по его поводу, у нее множество своих проблем, и вообще, раньше надо было думать, прежде чем жениться…»
«Я это знаю», - кратко проговорила Софья. – «И я пришла сюда не для того, чтобы обсуждать вашу несчастную сестру и моего несчастного брата».
Александр хотел что-то ей ответить, но промолчал. Боль в ногах потихоньку возвращалась – странно, вроде тинктуры должно хватить, как минимум, до вечера. Стоять становилось все сложнее, и он оперся о спинку кресла. Что-то, очевидно, промелькнуло в его глазах, и гостья, подойдя к нему поближе, быстро произнесла:
«Опиум устраняет видимые проявления и только лишь на время. Но вы сами должны это знать. Я могу вам достать лекарство, которое и лечит, и обезболивает. Давно это так у вас?»
«Вам-то зачем это знать? Впрочем, если спрашиваете, сколько я уже болею, то отвечу: с тех пор, как по милости вашего братика меня загребли в тюрьму. Двух недель хватило…»
«Я не спрашиваю, сколько длится обострение, спрашиваю, когда у вас впервые проявилась болезнь», - деловито спросила Софи.
«Не помню», - пожал он плечами. – «Может, с детства, может, с войны… Но повторюсь: вам-то что за толк? Разыгрываете добрую самаритянку? Учтите – я это ненавижу».
«Вас очень скверно лечили в детстве», - тихо проговорила княгиня. – «Очевидно, ваш papa прочел лечебник Гаммеля, но ничего оттуда не вынес… С сестрой вашей младшей та же беда – это чудо, что ее не угробили и она еще может родить. Это осложнение ангины у вас, только и всего. Если бы вам дали полежать еще неделю и не открывали окна в спальне зимой нарочно, якобы для проветривания, то ничего бы этого не было, но Гаммель этого не пишет, у него подобные болезни вообще ужасно освещены».
Раевский удивленно глядел на свою собеседницу. Она откуда-то прочла про него все подряд. А ведь вряд ли могла знать. Ежели он чем-то таким и болел, то воспоминаний об этом не сохранилось, они потерялись во тьме, скрывшей от него собственное младенчество, остались лишь смутные образы – бревенчатый помещичий дом, обдуваемый ветрами, где-то в тверской глуши, хмурые лица родителей, тени на потолке, общее ощущение неустроенности и жути. Тогда все они болели, и господа, и слуги, зимой случился тиф, поразивший нескольких человек из дворни. Горничная матери заразилась болезнью и передала ее своей хозяйке, подхватившей ее на руки, когда та, убирая ей волосы, упала без сознания от жара. Служанка быстро оправилась, а мать – нет, слегла совсем, к ней не пускали детей, а она в бреду кричала и звала их, особенно старшего своего сына, на том языке, который он выучил лишь потом. Мать была наполовину гречанка, а язык был новогреческий, забытый ею напрочь, но на пороге смерти вспомнившийся, и слова, которые она выкликала, были ужасны, как заклинания… Отец не отходил от нее, сам чудом не заболел, но вытащил жену из могилы, так, что никто ее не узнал, особенно младший ее сын, который заревел в голос, увидев вместо мамы скелет, обтянутый кожей, в висящем на ней, как на вешалке, платье, с напрочь выбритой головой. Александр сам не понял, зачем он это вспоминает, для чего княгиня Софья пробудила в нем этот образ из далекого прошлого, умершего и похороненного. Но понял, почему так не хотел учить новогреческий и в душе совсем не желал ехать сражаться за свободу Эллады, хотя, конечно, этого никому не говорил. «Свобода-то свободой», - промолвил он восторженному Николаю, младшему брату, который как раз уже готовился присоединиться к отряду Ипсиланти и звал его с собой. – «Но кто знает, вот они победят и изберут себе тиранию. Да еще такую, что каждый, кто не грек, будет для них враг. Что же выйдет, ты сражался за тиранию, а тебе соратники и скажут – проваливай и скажи спасибо, инородец, что ты жив остался? Это же бандиты, Коля. И не благородные, вроде тех, кого вы с Пушкиным себе выдумали, а самые натуральные отморозки». На него, конечно, обиделись – как же, разрушил мечту, «ничего во всей природе благословить не хотел», равно как и борьбу своих отчасти соплеменников против оттоманского владычества. Но он бы никогда не признался – да и сам до недавних пор не догадывался – что его неприязнь к этому делу связана с теми словами на языке Эллады, которые выкрикивала в лихорадочном бреду мать, наяву вроде бы как никогда не знавшая этот язык.
«;;;;;;, ;; ;;;;;;;, ;;;;;; ;;! ;;; ;;;;; ;; ;; ;;;; ;;;; ;;;…» (Отец, умоляю, пощади меня! Я так больше не могу), - услыхал он ровно эти слова, произнесенные устами княгини Софьи, и отшатнулся так, что уронил кресло за собой.
«Не кляните вашего отца, Александр Николаевич», - тихонько произнесла она, уже своим голосом, ничуть не напоминающим жалобные мольбы умирающей женщины. – «Он поступил, как благородный человек. И не его вина, что ему это не воздалось».
«Уходите», - прошептал он. – «Я не знаю, для чего вы вообще сюда пришли. И надеюсь, что это все мне снится».
«Я просто хотела убедиться в том, что вы не столь дурны, как о вас говорят», - отвечала она, удаляясь к двери, словно и впрямь подчинившись его приказу.
«И что, вы довольны?» - проронил он, опускаясь на ковер подле поверженного кресла, ибо ноги его уже совсем не держали.
«Вы не исчадие ада, а просто несчастный мальчик, страдающий из-за грехов и ошибок своего отца. И деда», - многозначительно произнесла княгиня Волконская, открывая дверь.
«Погодите», - произнес Раевский. – «Что вы знаете о них? И откуда?»
Она пожала плечами.
«Я могу вам сказать, но, боюсь, это вам не понравится. Совсем не понравится. Потом, я не люблю без пользы делиться сведениями…»
Она глянула в его глаза, и Александр поразился тому, какие они светлые, зеленовато-серые, странно выделяющиеся на фоне темных волос и бледной, словно фарфоровой кожи. Цвет напомнил ему воды далекого лесного озера, ноябрьского неба, отражающегося в этом озере, тишину, запах стоячей воды и гниющих водорослей… Он не любил женщин с такими глазами, никогда не любил, и вспомнил, что ровно такие же глаза у ее брата, глаза дьявола на лице ангела, как сказала как-то его мать, недовольная зятем с самого начала.
«Я знаю», - произнес он деланно обреченным тоном. – «Умею считать. Я рожден шестнадцатого ноября, а родители обвенчались лишь пятнадцатого мая. Мой отец даже не удосужился сдвинуть мне в метрике дату рождения на три месяца вперед, дабы соблюсти приличия… И да, с самого дня своего зачатия я сделался символом раздора между семействами, ибо, с точки зрения моей бабки, ее сын не обязан был проявлять благородство к какой-то бесприданнице и простолюдинке».
Софья поморщилась, не оценив его откровенность. Он слишком легко это сказал, бравируя фактом – правильно, роковой человек должен и на свет появиться при обстоятельствах необыкновенных, вызывающих различные толкования. Наверное, он всем знакомым это говорит, да еще и приукрашивает правду.
«Говоря про тайны рождения. Вы же прекрасно знаете, что мой несчастный брат – вовсе не Волконский? И что в этом вся причина, почему он оказался в обществе и почему никогда не будет помилован?» - продолжала Софья, передумав уходить.
Раевский кивнул, не желая отрицать очевидное.
«Об этом знал и мой отец», - добавил он. – «И его не упрекнешь в том, что он желал сестре лучшей участи… Участи королевы, если хотите. Но, простите, ваш брат – не Железная Маска, как бы вы того не хотели. Он обычный авантюрист, и обвинения к нему предъявляются как к авантюристу… И он это знает, иначе бы не ныл в письмах к жене. Какой принц крови так бы себя вел?»
«Плохо вы знаете принцев крови», - усмехнулась Софи. – «Однако, как ни странно, я прекрасно понимаю ваше возмущение. Вы бы на его месте вели себя иначе, да?»
Голос ее снова сделался вкрадчивым и даже лестным, но Александр решил ему не поддаваться. Он понимал, что собеседница пробует найти к нему различные подходы. Он не поддался на жалость. Не растаял при спровоцированном ею воспоминании неприятного эпизода из его детства. Нынче княгиня пробует ему льстить. Что дальше – в дело пойдут ее женские чары, которым Раевский решил не поддаваться? Она, в конце концов, стара и не в его вкусе вообще, даром что надушилась этим жасмином, которым и Элиза любит пользоваться…
«Вообще-то я был на его месте, ежели вы забыли», - грубовато отвечал он, не глядя на княгиню.
«И никого не назвали? И не жаловались на свое положение?»
«Мне некому было жаловаться, да и незачем», - усмехнулся он. – «В отличие от князя Сергея, который, очевидно, как в детстве привык, что ему подтирают сопельки матушка и старшая сестрица, так и в зрелости не отвык. Ваш брат мне противен. Я даже не могу ненавидеть его. Только презираю. И даже не могу представить, чтобы моя сестра – понимаете, моя сестра, такая же, как я, кровь и плоть наша, могла соблазниться этим… Ежели у нее раньше и были иллюзии касательно Сергея, то нынче, особенно когда она повидала его – вашими стараниями, кстати – они должны бы рассеяться…»
Если он желал как-то уязвить княгиню Волконскую, доставить ей боль, то это у него не получилось. В глазах ее отражалось даже подобие понимания, она сочувственно кивала в такт его словам, что его удивило. Если бы его ругали при Кате, та бы вцепилась обидчику в лицо, ибо, каков бы он ни был, все же свой. Да и Маша такая же, и даже Хэлен воскликнула бы звонко: «Вы неблагородная особа! Постыдились бы!» А эта сидит, слушает… Значит, не все так уж гладко у Волконских. Любовь братско-сестринская только на словах и существует, остальное как у многих: вражда, соперничество, поиски собственной выгоды.
«Чего же вы добиваетесь?» - спросила тихо она. – «Что Сергей должен сделать для вас? Для вашей сестры?»
«Для начала, он не должен был жениться! Это глупое сватовство…», - произнес Александр.
Софья опять приблизилась к нему и уселась рядом, повторив вопрос более настойчивым тоном:
«Простите, но мне не интересно, что он должен был сделать в Двадцать четвертом году. Я спрашиваю о том, что он должен сделать сейчас…»
«Научиться вести себя, как мужчина, черт возьми!» - он отвернулся, пытаясь скрыть гримасу боли, исказившую его лицо. Ощущения нынче были такие, будто тинктуру он и не пил.
«А он не умеет. Никогда себя так не вел», - спокойно сказала Софи. – «Как мальчишка – да, но как мужчина – о нет. Вы слишком многого от него хотите».
«Извольте, могу подсказать, раз для него слово «мужчина» – пустой звук», - сердито продолжил Раевский. – «Он должен дать развод моей сестре. Немедленно. И как можно быстрее сдохнуть, в том случае, если его вдруг помилуют и отправят всего лишь в ссылку».
Софи задумалась. Брови ее слегка сдвинулись, и спустя несколько мгновений она произнесла:
«Первое ваше предложение обойдется вам боком. Вы можете добиться развода и, я полагаю, Синод вашу просьбу удовлетворит в силу создавшейся обстановки… Однако результаты вам не понравятся».
«Почему же?» - спросил Александр.
«Потому что сын вашей сестры и Сержа останется в семье отца», - произнесла Софи. – «А вы же этого не хотите, да?»
Раевский не хотел признаваться, что ему уже все равно, с кем останется этот младенец. Интрига исчерпала себя, пора закругляться. Да и нужен был ли родителям этот малыш, или они хотели вернуть себе Машу? Но Волконским давать фору нельзя было.
«Слушайте, они не оставят ребенка государственному преступнику…», - сказал он.
«Сергею, конечно, не оставят. Но ни я, ни мой муж, ни наша с Сержем мать , ни мой брат Николай Репнин – не государственные преступники. Однако ежели вы хотите сразиться с нами за опеку над младенцем Николаем – то попробуйте», - усмехнулась Софи.
«Остается одно – смерть», - серьезно сказал он и добавил, явно думая шокировать свою собеседницу:
«Я не христианин, поэтому ежедневно молюсь за смерть вашего брата. Моя сестра может выйти из этой ситуации с незапятнанной честью лишь одним способом – ежели овдовеет еще до оглашения приговора. Вот я и жду такой счастливой случайности».
Софи медленно улыбнулась. Глаза ее оставались холодными и даже враждебными. Она знала, что собеседник рано или поздно произнесет слово «смерть».
«Я за сестру свою прошу, о сжалься ты над ней… Валентин из вас получается еще хуже, чем Мефистофель», - внезапно произнесла она. – «Но я поняла ваши намерения. Это легко устроить».
«Как же?» - вырвалось у него.
«Это не мои проблемы», - повела она плечами, подходя к подоконнику и вяло разглядывая бутылку со снадобьем, в кои-то веки оказавшемся бесполезным. – «Те, кто достают вам это средство в любом количестве и в любое время дня и ночи, наверняка знают. Спросите у них».
«Что же?» - Александр смотрел на нее с испугом. – «Вы, княгиня, предлагаете мне сделаться заказчиком убийства? Я правильно понимаю?»
«Ну вы же так хотите видеть моего брата в могиле, сами только что признались», - холодно отвечала Софи, вертя в руках флакон с остатками опийной настойки на дне. – «Так действуйте же. Докажите, что вы на что-то годны, кроме пустых интриг из-за чужих жен».
Вызов подействовал – была у Раевского-младшего такая слабость, никогда не выдерживал пари и взятия на «слабо», непременно ввязывался в соперничества и непременно жаждал выиграть. Он, однако ж, выдержал паузу, и насколько возможно спокойно спросил:
«Я правильно понимаю, Софья Григорьевна, что вы спокойно отнесетесь к тому, что я убью вашего брата?»
«Найдите кого поумнее. Подстройте под самоубийство – его, кстати, не ограничивают в предметах для передачи, как бы намекают на возможность. Вас никто не поймает, об этом можете не беспокоиться», - Софи отшвырнула от себя склянку и медленно направилась к двери.
«Подождите!» - выкрикнул он, прежде чем она повернула ручку и переступила порог. – «Вы затеяли весь этот разговор ради провокации, да? А если я кое-кому сообщу о вашем предложении? Как вы на то посмотрите?»
Дама бросила скользящий взор из-за плеча.
«Какая же это провокация? Я вам говорю, как лучше исполнить ваши желания и выкрутиться из той передряги, в какую попали вы с папенькой вашим. А сообщить о нашей беседе…», - здесь она тихо рассмеялась. – «Ну, попробуйте, посмотрите, утвердите заслуженное звание исчадия ада в глазах света, который уверен, что я братика обожаю, и полагает, что весь этот траур», - она пригладила рукой складки на объемной юбке своего платья. – «Он на самом деле не по государю покойному, а по брату… Я не против, говорите, кому угодно. А я с вами прощаюсь. Право слово, я полагала вас куда более интересным типом».
И она захлопнула за собой дверь, оставив Александра Раевского в гордом одиночестве гадать, что же значил этот визит.
…Он сам не вспомнил потом, сколько сидел так на полу. Даже боль сама по себе утихла, уступив место раздумьям, сначала вполне осмысленным, потом перемежающимся с видением детства, вызванном из глубин памяти при общении с гостьей. Действительно ли Софья была здесь? Как же не была, если запах ее духов витает в воздухе до сих пор. И склянка валяется на ковре… Действительно ли она предлагала ему убить зятя? Все ее слова о том говорили. Нет, кто теперь исчадие ада?
Да, он сказал Софье правду. Даже преувеличенную правду, намереваясь запугать ее как следует, прогнуть под себя. Волконского он и впрямь предпочел бы видеть в гробу. Краем уха ловил ободряющие – для него – новости о его болезни в камере, надеясь, что она окажется для Сержа смертельной. Однако, больной ли, здоровый, - Волконский был до сих пор жив, несмотря на свою склонность к чахотке, о которой, кажется, упоминала Мари, несмотря на прежние ранения, на свой не слишком юный возраст. Александр мрачно усмехался – обещанного три года ждать, и уж скорее он сам околеет от этого ревматизма, не в силах уже терпеть боль, чем дождется похорон своего родственника и вдовства сестры. Но одно дело – ждать смерти естественной, даже просить высшие силы о сей смерти, другое дело – убивать, пусть даже и чужими руками. Он же не совсем дьявол… И, кроме как в честном бою, он кровь не проливал. Те немногочисленные дуэли, в которых Александр участвовал, чаще всего оканчивались выстрелами в воздух. Но еще чаще он старался не доводить конфликта до поединка – если уж оскорблять, то так, чтобы у оскорбляемого не было никакого формального повода придраться к словам. Ему был смешон тот же Пушкин, загорающийся, словно порох, от любого случайного взгляда, невпопад сказанной фразы – вот уж истинно, мавр из шекспировской пьесы, как он есть. Впрочем, другие знакомые, имевшие куда более весомые поводы для картелей, казались ему не меньшими глупцами. Раевский не был труслив – подобно своему отцу, он мог спокойненько раскуривать трубку в самом разгаре боя, попутно отдавая команды. Но рисковать жизнью за просто так, да еще кого-то убивать – тоже за просто так было для него глупостью. Но дуэль хотя бы предполагает церемонии, а тут порешить человека из-за угла, как реальные, а не шиллеровские разбойники… За кого она его принимает?
Только он задал этот вопрос, как усмехнулся горько. Ну конечно же, что за вопрос. Сам аттестован демонической личностью, теперь его все таковым воспринимают. Эта же Софья и назвала его l’emanation infernelle. Да еще сказала это «действуйте». И «докажите, что вы на что-то годны». Перчатка брошена, теперь нужно ее поднять. А нужно ли? Не простое ли это бретерство со стороны дерзкой дамочки, пришедшей к нему с неясной целью – то ли сломить, то ли унизить, заставить действовать по ее воле? Насколько Александр мог судить женщин, те не менее сильного пола способны на открытые провокации и частенько более жестоки. Ведь мужчины часто знают вкус крови, женщинам же он неведом, от того и кажется сладким. Поединки между дамами, обычно вызывающие лишь насмешки – что-де они навоевать могут, только за косы друг друга оттаскать, разве что? – всегда оканчивались либо тяжелыми ранениями участниц, либо смертельными исходами. А все эти бесконечные отравительницы старого Рима, хладнокровно отправлявшие на тот свет бывших возлюбленных, детей, стариков? Леди Макбет же, в конце концов, откуда-то появилась, как типаж? Вот и Софья такова – брат ей явно не нужен, она же сама призналась, что она переживает по нему лишь напоказ. Сама бы готова его убить, вот и дала Александру карт-бланш. Но подчинится ли он – это второй вопрос…
Он встал, потер виски с руками, допил остатки воды прямо из графина, пытаясь заглушить сушь во рту и горле. «Не рассказать ли мне об этой истории Маше?» - мелькнула у него мысль. – «Нет, лучше отцу. Точно. Раз он был у муженька этой стервы, то поверит в ее поведение. А с тем они явно не столковались…»
В голове воцарилась ясность, заставившая его немедленно усесться за стол. Все происшествие было описано кратко, но вполне прозрачно, без иносказаний и экивоков. Если письмо кто-то вскроет и прочтет – да пусть так и будет. «Mon cher papa, Волконские сами хотят устранения своего родственника, и предлагают теперь это сделать мне. Княгиня С. явилась ко мне самолично…»
После того, как послание было готово, Раевский перечитал его, издал крик досады и тут же скомкал его, бросив в еле горевший камин. Отец подумает, что это бред сумасшедшего – ни с того ни с сего к нему является представительница враждующего клана и предлагает устранить ее брата, которого, как видно всем внешне, горячо любит? Нет, Раевский-старший такое просто-напросто не воспримет.
«Я идиот», - проговорил он вслух, разжигая трубку. – «Поддался на элементарное. Меня отчасти извиняет, что я был, как бы сказать, не очень трезв. Нашла же время, когда зайти, чертовка. Попадись она мне нынче – о, что бы я ей устроил…»
Последнюю фразу он произнес со сладострастной интонацией, вспоминая, насколько хрупко было ее запястье под его пальцами, и если бы она не ухитрилась вызвать этот «магнетизм», заставивший его ослабить хватку, то как бы славно оно хрустнуло под его напором, как же жалобно и вместе с тем возбуждающе она бы вскрикнула… Он даже возбудился, представляя все это. Сия Софья еще недурственно сохранилась, для сорока лет и троих детей фигура у нее отличная, вот поставить ее лицом к стене, все еще упирающуюся – и посмотрим потом, чья бы взяла.
Усилием воли Александр отогнал сладострастие – не место и не время. Тем более, момент упущен. Но предложение повисло в воздухе, и нельзя притворяться, что оно его не заинтересовало. Что он сам не думал о способах устранить Волконского. Правда, уповал на удачное стечение событий. И на волю самого князя. Раевский сам понимал, что на его месте он бы покончил с собой. И удивлялся, почему Волконский этого до сих пор не верил. Неужто впрямь боялся вечного проклятья? А когда восставал на монарха, получается, не боялся? Или же просто жалел себя? Или видел, ради чего надо было жить? «Странно хотеть жить, когда тебя вот-вот поволокут на плаху или в лучшем случае сделают никем», - удивлялся Александр. – «Или хочет мою сестру в могилу с собой забрать?» При последнем соображении невиданный гнев охватывал его. Не то чтобы он особенно любил Машу. Его скорее обескураживала обнаруженная подлость князя Сергея. Ему нужно повязать кровью всех, чтобы невинных не осталось – по крайней мере, в своем ближайшем окружении. Как сестра Волконского хочет, чтобы на его, Александра, руках была кровь, так и Серж пытается сделать Мари соучастницей своего преступления и разделить с ней свое вполне заслуженное наказание. Что ж, у этих высших аристократов методы одинаковы. Их так воспитывали. Недаром отец когда-то категорически отказался от графского титула и, несмотря на собственное происхождение, личную славу и богатство своих родственников, редко появлялся в высшем свете и не поддерживал соответствующих знакомств. Когда Александр был юн и наивно жаждал славы, возвышения, блеска, то крайне досадовал на такое поведение своего родителя, считая его то чудачеством, то непроходимой глупостью. Нынче ему самому хотелось удалиться к себе в деревню и не видеться ни с кем. Отвязаться от этой грязной истории. Но сначала надо убедить Машу последовать в эту деревню за ним. Все средства перепробованы – кроме совсем уж дешевых, но, как полагал Раевский, действенных манипуляций здоровьем, к которым категорически запретил прибегать его отец. Остается одно – избавиться от главного источника проблемы… Правда, очень смущало то, что княгиня Софья, его открытый враг, сама предложила ему такое средство. А такие люди, как она, ничего не делают просто так…
«Вот задача», - подумал он, вертя в руках трубку с коротким чубуком. – «И каково же искушение…». Советоваться не с кем. Слишком большая ставка на кону. Единомышленников, в которых он мог бы быть уверен, тоже нет. Придется, значит, пойти ва-банк. «Терять мне все равно нечего», - решил Александр. – «Я конченный человек. Таким родился, таким и уйду». Тут он опять вспомнил, что Софья намекала на какую-то тайну, связанную с его происхождением. «Не виноват в грехах отца и деда», - вспомнил он. Какого деда имела она в виду? Погибшего еще когда отец даже не родился? Или второго, грека Константинова, служившего императорским библиотекарем, которого Александр тоже ни разу не видел? И не своего ли отца мать звала тогда в бреду? Захотелось узнать об этом поподробнее, но в то же время почему-то было боязно – вдруг откроется нечто, что заставит его поднести к виску пистолет и нажать на курок, ибо жить после такого станет невозможно? Но Софья вряд ли сообщит ему эти сведения просто так. «Сам выясню», - решил он, думая, что надо найти повод расспросить обо всем мать. Только сделать это еще сложнее. Та дама резкая, подчас непредсказуемая в суждениях, весьма злоязычная и вспыльчивая. Александр ее не боялся, более того, он даже ощущал, что именно к нему мать испытывает что-то наподобие любви, в отличие от его младшего брата и сестер. Однако это подобие любви скорее напоминало не материнское теплое чувство к собственному дитяти, а опасливое уважение к человеку, от которого можно ожидать всякое. К остальным отношение было еще хуже. Сестер мать в грош не ставила, той же Мари она понукала как собственной служанкой, и Александру даже было смешно видеть, как родительница изображает разбитое материнское сердце и неуемные переживания по поводу участи своей третьей дочери. Всю любовь мать отдавала своему мужу, которого обожала страстно, а с детьми лишь смирялась, как с неизбежными последствиями своей великой супружеской любви. То, что не хватало матери, с лихвой восполнялось отцом, поэтому никто из детей Раевских себя обделенным родительским вниманием не чувствовал. А оставалась еще бабушка, дядюшки и тетушки, няньки, мамки и гувернантки. Но Александр отчего-то – может быть, с того года, когда мог бы осиротеть, может быть, еще раньше, возможно, до собственного рождения – ощущал особую связь с этой некогда весьма красивой, но преждевременно увядшей, резкой и злой дамой, благодаря которой он появился на этот свет и с которой разделял не только внешность – от отца в нем не было ничего – но и многие черты характера. Возможно, это его особая связь и объясняется наличием тайны, которую его родители намерены были унести с собой в могилу. И эта тайна несоизмеримо больше того очевидного факта, что они стали близки за несколько месяцев до венчания и беременность матери стала причиной поспешно заключенного неравного брака. Этим, по крайней мере, никого не удивишь. Подобные казусы в благородных семействах встречаются чуть чаще, чем о том говорят вслух. Но эта Софья, видать, знала нечто такое, что может его самого уничтожить раз и навсегда… И оттягивает удовольствие, молчит, ждет, пока он поступит так, как она того хочет.
«А что, если она думает, будто попытка моя окажется неудачной? В самом деле, как впустить убийцу в камеру, когда там все охраняется? Как объяснят внезапную смерть арестанта? Будут ли ее расследовать, если убийца сделает свою работу слишком грязно?» - снова задумался он и выругался вслух. Если человека, которого он может подослать, поймают по его неосторожности, тот и выдаст заказчика, а там дело с концами… Княгиня пытается представить ситуацию так, как будто убить ее брата очень просто. Специально искушает его этой простотой. Но не учла, что и он умеет просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Поэтому знает, где именно его позиция окажется слабой. И избежит ее.
Александр вернулся к письменному столу. «Попытка-не пытка, за спрос денег не берут», - решил он, и стал писать к своему бывшему приятелю и сослуживцу, которого называл в письме «Леоном», о том, насколько легко подкупить солдат и кто там служит. Сей «Леон» был адъютантом отца, присутствовал на всех каменских обедах и постоянно ругал вслух правительство, призывая к самым решительным мерам, удачно женился на осиротевшей миленькой племяннице Мордвинова, за которую отдавали богатейшее приданое, разумеется, попал под следствие, был с пристрастием допрошен, а потом каким-то образом отпущен, не имея при этом ни влиятельной родни (его фамилия, вроде бы как остзейская, вызывала сомнения у остзейской аристократии; кто-то даже относил Леона и к «иерусалимскому дворянству», а ежели его самого послушать, так он по материнской линии из претендентов на испанский престол происходил). Александр прекрасно знал, на какие тайные пружины нажимает его приятель, чтобы выйти сухим из воды, и полагал, что некоторыми контактами тот поделится весьма охотно. Если, конечно, тому кое-что предложить. Или кое-чем пригрозить.
Ответ принес слуга адресата послания в тот же вечер. Александр даже подивился такой быстроте. Впрочем, Леон был из тех, кто не терпел никакого промедления. В послании говорилось так: «Друг мой, я прекрасно знаю, о ком и о чем вы говорите. Вы очень рискуете, доверяя такое дело бумаге, ведь вашего человека могли поймать. Что касается услуги, о которой вы просите, то у меня есть человек, готовый выполнить эту задачу. Причем, памятуя о вашем бедственном положении и ужасной ситуации, сложившейся у вашего почтенного отца, которого я всегда безмерно уважал, как собственного родителя, и, не скрою, даже больше оного, я решил взять все издержки на себя. Не погрешу против истины, если скажу, что я сам очень заинтересован в положительном исходе данного дела. Некоторые обиды не смываются даже собственной кровью. Из-за того, что я по милости вашего недруга замешан в этой истории, мне следует попрощаться с собственной карьерой, а еще учтите, что я человек семейный…» Раевский оторвался от письма и усмехнулся. Конечно, приятель любит прибедняться. В карьеризме он как-то не замечен. «Но любопытно, что этому-то Волконский сделал, раз он так хочет его уничтожить? Или и он в деле?» - подумал Александр и перевернул лист бумаги, прочтя далее: «От вас не требуется никаких усилий. Сочтите это благодарностью за ваше предложение. Результат вы узнаете в самом скором времени». «Как любопытно», - подумал Раевский, затягиваясь трубочным табаком. – «Ни разу не лицезрел примеров подобной щедрости». Он решил поступить так, как Леон советовал ему в письме, и ждать, что же будет далее.