Одинокий путник

                Новелла
            
            Признаюсь честно, я совсем не уверен, что это где-то и когда-то было, да и было ли вообще, но только в памяти моей живёт этот удивительной образ невероятной истории.  А иногда мне кажется, что это было и было со мной, но где-то там, совсем в другой жизни, и в то же время, порой, наоборот, меня гложет сомнение, что это было, да и быть то вряд ли могло.  Но только история эта в моём подсознании почему-то продолжает жить до сих пор и будоражить по ночам мою беспокойную память.  Может быть, она просится, чтобы взял я однажды, да и выплеснул её, как есть на бумагу, тем самым избавив себя от этих ночных нашествий непонятных, но отчётливо ясных видений?  Может быть, может быть…   


            В одном небольшом, провинциальном городке в частном доме не задворках старой империи тихо и незаметно жила со своим сыном одна, молодая и красивая женщина.  Она в семнадцать лет будучи очаровательной девушкой встретила молодого человека, который писал стихи и исполнял их под аккомпанемент своей гитары, и сразу же в него влюбилась.  Но и она сама этому молодому поэту и музыканту с первого взгляда пришлась по душе, и между ними вспыхнули настоящие и глубокие, взаимные чувства.  И в результате пылких обоюдных страстей у них по истечению определённого срока появился на свет маленький человечек – дитя любви.  А его отца, молодого человека призывного возраста за месяц до этого радостного события забрали на войну, и он назад к ней оттуда уже не вернулся. 
            
            После окончания той краткосрочной войны юная мама куда только не обращалась с просьбой помочь ей отыскать отца его и своего ребёнка, но ей повсюду отвечали одно и то же стандартно, не вдаваясь в подробности:

            - В списках погибших и пропавших без вести этот гражданин не значится! 

            И что с ним стало, и куда он делся, она так и не узнала, а ребёнок рос и развивался, несмотря ни на что.  Соседи же этой, оставшейся без мужа одинокой мамаши, пока она со своим любимым, как лебединая пара парила, радуясь, в небесах покоряющей страсти, ей и завидовали, и молча радовались состоявшемуся удачному сиротскому счастью.  Но, когда отец ребёнка не вернулся с войны к милой своей красавице, те же соседи стали, сообща по дворам, злорадствуя, называть её потаскушкой.  Но молодая мать не обращала на злые эти оскорбления никакого внимания.  У неё уже подрос очень похожий на своего отца его сын и родная кровинушка, которого она любила больше всего на свете и за саму себя, и за его отца вместе взятые.  Парнишка, как сладкое напоминание о короткой, но вдохновенной их взаимной любви, шалун и непоседа, гордость и боль, страх и отрада заполонил собою всю её нынешнюю незамужнюю, вдовую жизнь. 

            Годы шли.  Рос, вытягивался вверх её желанное продолжение любимого, а вместе с ним и она взрослела, становясь ещё красивее, боготворящая своего шалуна счастливейшая на Земле из мам.  Многие мужчины приходили к ней, к этой одинокой, но неунывающей в жизни женщине свататься, но всякий раз каждый из них от неё получал отказ.

            - У меня был уже муж, – мягко отвечала она претендентам на её руку и сердце, – и никто его мне уже заменить не сможет, – и добавляла с открытой улыбкой, – но нужен, по возможности, отец моему ребёнку, а вы, уж извините, для него чужой человек!

            И каждый мужчина искренне уверял одинокую мать, что он готов стать её ребёнку любящим отцом, защитой и опорой и для мальчика самого, и для его красавицы мамы.

            - Жизни не пожалею, – жертвенно обещали они. 

            Но отвергала верная душа их предложения стать им второй половиной, потому что первой половинкой у неё уже был её дорогой и бесконечно любимый и любящий сын.   

            - Не сердитесь, но нам и без вас, вместе с сынишкой вдвоём, хорошо, – честно, без обиняков завершала мужские притязания несогласная с ними блестящая пассия.    

            После каждого такого незадавшегося сватовства все соседушки, завистливые бабы, те из них, что по самоё немогу, были обременены домашними заботами о многочисленном своём семействе, с нескрываемой желчью между собой судачили при встречах на улице.

            - И что она о себе возомнила, эта гулёна, – возмущались одни.   

            - Вот уж истинно, чем не мужик, – подхватывали другие, расхваливая очередного её несостоявшегося жениха.

            - Да, что там и говорить, – не упускали случая и третьи, те, что были помоложе.

            Как известно, у завистливых баб, подружке поднагадить вдвойне приятно.   

            - Скольким порядочным людям эта дурочка отказала, – подключались и остальные. – а у самой то, поди, подросший хвост и в церкви то в браке не венчанный! 

            - И откуда она такая у нас взялась, – возвращались на круги своя пошлые бабские с ненавистью злые суды-пересуды, – нате вам – ни здрасте, ни прощай!

            - Хотя родители её были люди хорошие, – вклинивались заново досужие кумушки.   

            - Что, правда, то, правда, – вздыхали ворчливо и пожилые сплетницы.  Свои то им мужики давно изрядно поднадоели.  И каждая из них не против заново испытать сладкий праздник сватовства с последующим продолжением.

            - Парень то у неё, и в самом деле, далеко не подарок, – тихо с ехидством замечали те, кто ещё совсем недавно как бы радовались за неё.

            - Да уж точно!  Смирным его никак не назовёшь, – следовало в ответ.

            - А она гнёт из себя какую-то принцессу, – замечал кто-то враждебно, явно ревнуя эту женщину к её красоте.

            - Ведь сколько мужиков к ней приходило свататься, и все они, как на подбор – один другого лучше, а она, знай себе, щерится да издеваясь над ними, – поддерживали злорадно в массе своей грязные пересуды и другие, якобы праведницы. 

            - И чему радуется глупая баба, – махали отрешённо рукой непонятливые соседки.

            - Видно, не хватила ещё горького до слёз, – не унимались самые занудные из них от избытка чувств к своей соседке оттого, что живёт и не хнычет она, уличные злоязычницы.

            - Да какие годы её, – каждый раз завершали перемывание косточек неугомонные во славу справедливости, взъерошенные очередным отказом, по их общему мнению, глупой, непутёвой матери-одиночки, святоши городские, общественные инквизиторши. 

            А она, знай, себе жила, ни на кого не оглядываясь.  Время шло.  Младенец подрос и оперился в нормального подростка.   С виду, как все обычный мальчишка, но что-то в нём проскальзывало такое, что явно обращало на себя внимание окружающих.  И вот это в его облике непонятное что-то, и вызывало у соседей скрытое чувство неприятия и опаски, как всё то, что не воспринималось разумом, с предвзятым к нему недоверием.  Женщины его с сочувствием называли странным, а их мужья – бедовым, но те и другие сходились в одном – такие долго не живут.  А парнишка, не взирая на безотрадный приговор своих соседей, и жил, и рос и, развивался.  Любил читать, хотя, не упускал случая и пошалить совместно со своими ровесниками с улицы, но чаще был замкнут и предпочитал находиться один, или с мамой вместе дома, но не оттого, что отрок сей был бирюк по своей природе, а оттого, что его любимая мамочка вынуждена была частенько у себя на работе задерживаться и поздно уставшей возвращаться домой.  И он, как истинный сын обожал её с малых лет, и помогал ей всегда и во всём, как только мог.  А когда он подрос и физически окреп, то и вовсе сам на себя добровольно взвалил на себя всю большую часть работы по дому.

            Сама же мама неисправимая мечтательница и фантазёрка, смешливая, как девчонка была человеком весьма образованным, и её природная доброта и жертвенная терпеливость позволили ей выстроить тёплые и доверительные отношения с повзрослевшим сынишкой.  Своих родителей она потеряла рано, поэтому росла и воспитывалась в доме у своей тётки, материной сестры, вместе с двоюродными братьями и сёстрами.  И она прекрасно усвоила на собственной шкуре, что такое беспардонная власть, грубость и насилие от обитателей в приютившем её доме.  Но чтобы скорее из него уйти и навсегда уже расстаться с ними, со своими дорогими родственничками, она успешно закончила школу и поступила на курсы операторов почтовой связи и вечерами усердно сама повышала с книгами в руках своё, по её собственному мнению, неполное образование, перейдя жить к себе в родительский дом на постоянной основе. 

            Почти всё лето пришлось ей, бедной падчерице, не разгибая спины, выгребать день за днём из избы всю непотребную гадость, которую развёл там муж её тётушки, превратив его в тёплую ночлежку для домашней птицы.  Летом куры, утки, индюки и гуси паслись в заросшем травой огороде, а ночевали они под охраной собак уже внутри дома, разбредясь каждый вид по своим углам.  А зимой то и вовсе собаки и птицы жили в избе и гадили там и те, и другие, не выходя на улицу.  Прибравшись в доме, девушка повстречалась вскоре с единственным своим в жизни возлюбленным и вместе с ним на следующий год привели в порядок запущенный огород.  Вскопали грядки и посадили все необходимые им на зиму в доме овощи.  Поэтому, обретя уверенность в себе, как самостоятельная, знающая хозяйка, что такое семья она, оставшись одна, продолжала хранить в доме тепло, легко прощая все невинные огрехи своему неугомонному чаду и готова была, его защищать перед кем бы то ни было до конца и самоотверженно.   

            Сам же мальчик, радость её, несмотря на свою обязанность заниматься домашними делами относился к числу эпизодических непосед и любознательных почемучек, которым всё в жизни хочется знать и обязательно потрогать своими руками.  И эта его от рождения неуёмная дотошность, и чрезмерная внимательность до самых мелочей не имела порой во время игры не имела границ допустимого, в результате чего у него и возникали досадные промашки по причине невинных, но необузданных шалостей.  И это приносило его мамке, хоть и не часто, но неприятные хлопоты.  Сама же она, готовая ради сынка всегда и на всё, никогда не читала ему за это детское невинное озорство своих долгих и нудных, а по сути бесполезных нотаций, но в то же время всегда выразительно сокрушалась.

            - Надо быть поаккуратнее, сына!

            На что в ответ её баловник раскаивался и, как все дети на свете, давал одно и то же скоропалительное обещание.

            - Мамочка, прости меня, – гладил он её по волосам, – я больше так не буду!

            И какое-то время ему, в самом деле хватало терпения не огорчать свою верную и на всё готовую защитницу, но совсем ненадолго.  Приключенческие сюжеты из прочитанных книг не давали бесхитростному выдумщику покоя, вот и возникали они время от времени в его жизни неприятные ситуации, в которых страдали, как всегда его товарищи по игре, а читать незлобивый проказник очень любил. 

            - Пусть читает, – радовалась мать, глядя на сына, – может, станет со временем он у неё большим человеком, – утешала она себя.

            И надо признаться, что к своим неполным десяти годам, он успел проглотить почти весь скудный арсенал местной школьной библиотеки.  Хотя учился сей пытливый отрок в школе легко, но особого рвения к оценкам не проявлял.  Деятельная натура его требовала выхода, но не в пределах школьных стен.  Поэтому среди соседей парнишка слыл, если уж не хулиганом, то во всяком случае, далеко не смиренным барашком.  В детстве все ребята, да и девочки в большинстве своём, не любят подолгу сидеть на месте.  Вот и в этом тихом городке вся шустрая поросль взрослела и мужала в шумных игрищах и дерзких забавах.  В затерянном в бескрайних просторах патриархальной страны провинциальном захолустье и отродясь никаких культурных развлечений, кроме пьяных уличных разборок да семейных скандалов не водилось, как и в большинстве своём в подобных оседлых скоплениях людей сонного государства. 

            В центре городка возвышался более чем скромный Дом Культуры или что-то вроде того – бывшая усадьба местных помещиков.  Раза два, может, три в году там объявлялись, наводя оживление, заштатные артисты заезжих гастролёров, небольшая речушка и пруд – место всепогодного паломничества для заядлых любителей рыбной ловли и на его берегу подобие пляжа, где в летнее время года принимали солнечные ванны, купаясь, почти все в городке немногочисленные жители заштатной глубинки, включая и детвору.  Кроме этого там, на периферии в её глухомани процветала охота, так как вокруг небольшого, обжитого людьми земного пространства имелся обширный и трудно проходимый таёжный массив, в дебрях которого водилось премного всякой вкусной и полезной для здоровья живности. 

            Другой достопримечательностью этого городского образования был их старый, но и незапущенный большой приусадебный сад, посаженный ещё пару веков назад предками прежних владельцев.  Раскинулся он широко по обе стороны неглубокой, но петляющей в центре поселения медленно текущей речки.  В центре же этого разросшегося парка двумя обширными проплешинами в обрамлении старых прореженных кустов акаций выделялись новые обустроенные зоны для отдыха горожан.  На одном берегу, этой зоны разместились нехитрые аттракционы: качели, карусель, тир и невысокое колесо обозрения, а поодаль от них манила к себе в выходные дни по вечерам скучающую летом молодёжь, освещаемая в сумерки тусклыми фонарями по всему периметру танцевальная площадка с примкнувшим к ней дощатым радиоузлом, откуда и звучала из алюминиевых колоколов-репродукторов, заполняя собой всё пространство рукотворной рощи, танцевальная музыка. 

            На другом берегу речки возвышалось большое, одноэтажное, деревянное строение, окрашенное в серо-зелёный цвет, с пучеглазой остеклённой верандой.  Там оглушал всех посетителей тишиной небольшой читальный зал с толстыми подшивками периодической печати и всепогодный, отапливаемый дровами вместе с читальным залом клуб преданных любителей шахмат и стоклеточных шашек.  С задней стороны этой веранды среди кустов сирени тянулся недлинный ряд врытых в землю вместе с их скамьями деревянных столов для многочисленных и разных по возрасту страстных предпочитателей всенародной игры «домино», где часто в дни различных празднеств проводились шумные, многолюдные на приз соревнования, не исключая и предвзятую толпу присутствующих болельщиков.  Обе эти прелести провинциального городского образования по берегам реки, на двух полянах воссоединял, выгнувшись причудливой, резной дугой голубого цвета неширокий, заново отремонтированный, деревянный мостик. 

            Раз в году в конце лета в выходные дни: субботу и воскресение к всеобщей радости горожан, в этом самом приусадебном парке отмечался день основания города.  Вот в один из таких примечательных выходных мама и её повзрослевший сын решили посетить это в афишах объявленное ежегодное, культурное мероприятие.  День выдался на загляденье.  С высоты небес светило радостное солнце.  Дул лёгкий, тёплый ветерок, и из репродукторов в саду на всю округу громко лилась непрерывным потоком весёлая, зажигательная музыка – зазывный элемент народных гуляний.  Людей в парке, как всегда, было много, и все они вокруг что-то пили, жевали и грызли, лакомясь вкусняшками праздничного дня.  И всюду шутки, смех и неумолкающие голоса отдыхающих людей.  В общем, торжество по поводу дня рождения городка было в самом разгаре, когда шалая парочка появилась там скромно в городском саду на всеобщем празднике жизни. 

            На одном берегу неглубокой речки со старческим скрипом, будто жалуясь на свою нелёгкую судьбу, вертелась пёстрая карусель, а ей в ответ со щенячьим повизгиванием на весь парк мрачно вздыхали утлые качели и, охая, натужно несло, не спеша, свою ношу по кругу – вверх, вниз – свежеокрашенное, небольшое колесо обозрения.  Чуть в сторонке от этих плохо смазанных аттракционов мужики навеселе, борясь за приз этого праздника, со всей дури ожесточённо тянули, каждая группа на себя, толстенный, верёвочный канат, а в стороне от них силачи, похваляясь удалью молодецкой, выжимали двухпудовые гири, кто большее количество раз их поднимет.  А неподалёку от силачей гиревиков выясняли свои отношения от жары разомлевшие женщины.  Окружив стол, каждая из соревнующихся, не жалея рук, старались, кто быстрее очистить от кожуры здоровенную картофелину.  И там, и тут толпа зевак не упускала случая отпустить по случаю азартно соревнующихся этакую нелицеприятную шутку в адрес проигравших, и гомерический хохот заполнял всю поляну, заглушая порой даже звучание музыки на танцплощадке. 

            Там топталась в основном подросшая молодёжь.  Одни томились, ожидая у забора своего кавалера, другие болтались в поисках понравившейся напарницы на тот, или иной начавшийся танец.  Относительно тихо было только в шахматном клубе.  Там в полном и неукоснительном безмолвии при минимальном наличии болельщиков меж одноклубников проходил городской блицтурнир, зато возле доминошных столов творилось что-то вообще невообразимое.  Возле каждого стола колыхались плотные кольца из желающих поиграть и их яростных болельщиков.  И вся эта ревущая и гогочущая в азарте толчея умудрялась в одно время и подсказывать играющим, и сокрушаться по поводу их неудач в игре вопить с негодованием всей толпой, толкаться, стонать возмущённо, изнемогая в жгучем кураже на ристалище доминошных гладиаторов.  Отборные и не совсем цензурные словечки к месту и нет то и дело срывались с чьих-то недовольно разочарованных уст.         

            И наше скромное семейство с некоторым опасением, не торопясь, окунулось в эту лихую беспечно-завлекающую атмосферу разгула.  Осмотревшись, они смело взялись на двоих осваивать перегруженные праздным людом аттракционы, лоточные очереди и даже скучную танцплощадку.  Встречая знакомых, мама вежливо раскланивалась, иногда вдруг останавливалась и перебрасывалась несколькими ничего не значащими фразами.  И снова дружный тандем увлечённо погружался в самую гущу буйной вакханалии.  Глуповатая на лицах улыбка счастливых мамы и сына не покидала их разгорячённые физиономии, но всё хорошее когда-нибудь, да кончается.  Вот и этот замечательный денёк незаметно стал уже клониться к закату.  Подуставшая, но довольная собой шалая парочка решила отправиться домой, тем более что в воздухе явно ощущалось свежее дыхание надвигающейся вечерней затяжной грозы.   


            Шагая молча к выходу, ещё не совсем остывшие от своего продолжительного в кои то веки активного отдыха, утратившая бдительность родительница и её очумевший слегка от полученных удовольствий любимый отрок не сразу заметили, как они в общем потоке с праздно прогуливающейся в парке толпой, машинально свернули на деревянный с резным парапетом через речку перекинутый мостик.  Продолжая идти, радостно делясь меж собой своими впечатлениями от проведённого дня, они, как будто ведомые кем-то, повернули не к себе домой, к выходу из парка, а на его самую отдалённую крайнюю его боковую аллею.  И только пройдя по ней уже с десяток шагов, они вдруг обратили внимание, что топают то они совсем не туда, куда бы им надо было идти.  Их дом находился от этого места прямо в противоположной стороне.   

            - Интересно, куда же это мы с тобой, сынок, забрели, – встревожилась мама. 

            На что тот беспечно ответил.

            - Не знаю! 
            
            И в самом деле, по обе стороны этой широкой, плавной дугой, направляясь куда-то влево, песчаной и, видимо, очень редко посещаемой горожанами пустынной аллеи строго выстроились плотной стеной похожие на старые липы могучие в человеческий обхват и с раскидистой кроной высокие деревья.  Их живые ветви, как будто неестественно длинные, многочисленные руки вросших в землю сказочно одеревеневших человеков, переплелись вверху между собой в крепком, дружеском пожатии, образовав тем самым как бы в форме готической арки, уходящий вдаль, зелёный тоннель.  И клонившееся к закату солнце едва пробивалось сквозь густую листву этих когда-то и кем-то так часто высаженных деревьев, и от этого аллея казалась неуютной, сумрачной и даже недружелюбной.

            - Очень интересно, – настороженно подумала обеспокоенная видом женщина.      

            Затем она решительно взяла своего сына за руку, и вместе с ним отважно сделала том же направлении следующий шаг вперёд навстречу судьбе, потому что отступать она с раннего детства, хоть и была представительницей слабого пола, не любила.  И в это время где-то неподалёку по ходу их маршрута вдруг возникла негромкая, обратившая на себя их внимание, интересная, но какая-то странная и притягательная музыка.  Одинокий духовой, музыкальный инструмент живым дыханием страстной исповеди заполнил собою всё это в затенённом царстве мрачной, безлюдной аллеи и властно манил к себе.  Казалось, что тот, кто играет эту незнакомую дивную мелодию, пытается кому-то рассказать о чём-то своём очень дорогом и, может быть, даже самом важном для него, сокровенном в жизни.

            - Какая прекрасная музыка! – обрадовался мальчик.

            - Однако, – подумала родная его забота, продолжая всё же идти вперёд.       

            С каждым шагом эта призывно звучащая мелодия приближалась и становилась всё отчётливей и ясней и, наконец, за крутым поворотом аллеи показался, будто заплутавший в парке странного вида одиноко стоящий человек.  И это был тот, кто и творил это чудное звучание искреннего, но непонятного признания в чём-то.  В конце старого заросшего, как будто специально появившегося здесь совсем из другого мира, и ограниченного могучими с широко разросшимися кронами деревьями исполинами, рядом с покосившейся калиткой возвышалось сутуловатое, повыше среднего роста болезненно-худое телесное изваяние из человеческой плоти.  Это был пожилой мужчина, который, казалась, был неумело, словно топором, вытесанным из этих самых же растущих тут по бокам аллеи вековых атлантов, и только искусно свитый из тонких серебристых трубок и трубочек необычайно красивый в его с узловатыми суставами трепетных руках предмет говорил, что перед мамой и сыном стоял вполне живой, но незнакомый им человек, который был не из их городка.   

            Из расширенного раструба этого серебром блестевшего музыкального инструмента и лилась одноголосым напевом то ли жалоба, то ли мольба, то ли выстраданная человеком исповедь.  И этот вдохновенный, как древнегреческий Бог Аполлон, одиноко играющий в тени мрачной аллеи, вдали от людей седовласый виртуоз оказался при сближении худым с болезненным видом неухоженный, скорее, заброшенный и никому ненужный музыкант на пенсии.  На его довольно крупной голове с хорошо очерченными демоническими чертами лица причудливой кочкой восседала видавшая виды шляпа, из-под которой косматой уже давно не знавшей расчёски волной ниспадали пожелтевшие пряди седых волос, траурной рамкой обрамляя землистого цвета измождённое лицо.  На его обострившихся с возрастом нездоровых плечах висел, как на вешалке длинный, как шляпа того же цвета расстёгнутый на все пуговицы заношенный плащ.  Поверх него, обхватив удавкой, поднятый воротник и костлявую шею, свисал длинный вязаный шарф.  А внизу из-под непромокаемой одёжки в коротких не по росту неглаженных брюках выпирали ходулями, обутые в старинные, ещё на резиновой подошве суконные боты тощие в лодыжках старческие ноги. 

            Чтобы прочно удерживать равновесие, странный незнакомец слегка расставил их и с полным отрешением от мира сего играл на своём чудо-инструменте.  Длинные и тонкие пальцы его некогда нервно-подвижных и ловких рук, мягко нажимали на три маленьких с округлыми подушечками вертикальных клапана на незнакомом для мальчишки, как и сам этот музыкант волшебном инструменте, выдавали пылкую в прошлом, творческую натуру этого человека.  Напоённый звучанием исполняемой им чувственной пьесы этот одинокий дяденька, казалось, ни на кого и ни на что в данный момент совсем не обращает никакого внимания.  Он, просто, стоял и всей душой отдавался игре – творил.  Для него совершенно было не важно, слушает кто-то его сейчас или нет.  Старому мастеру гораздо важнее было выразить в звуке то, что переполняло его самого, а не то, что хотели бы от него услышать другие. 

            Подойдя почти вплотную к нему, неразлучная парочка остановилась и молча, будто заворожённая стала внимать поэтическому звучанию благородного инструмента.  Но вот и стихла, расстворясь в пространстве старого парка, как чудный сон финальная нота, только прозвучавшей проникновенной мелодии, и уставший творец тихо опустил свои длинные и худые, как высохшие палки руки и замер в немом ожидании языческим истуканом.      

            - Здравствуйте! – негромко, смущаясь, сказала вежливо мама. 
 
            Застывшая было, фигура снова ожила, и человек медленно развернулся полностью к даме с ребёнком своим изборождённым глубокими морщинами небритым лицом.  И так же молча пристально посмотрел на неё и на мальчика, и в почтительном приветствии тихо наклонил слегка свою в шляпе крупную голову.  Его, казалось бы, ничего не выражающий взгляд излучал едва заметную мягкость и доброту, но был глубоко погружённым в себя, в котором прятался откровенный протест на опостылевшее одиночество.  Крупные, словно рубленые топором черты его измождённого лица немного расправились, и тонкие, сжатые в ленточку бескровные губы растянулись слегка в слабое подобие улыбки.
            
            - Здравствуйте, – еле слышимым шорохом, будто эхо, отозвалась листва деревьев в этой мрачной, безлюдной аллее. 

            - Из-з-звините, – вздрогнув, поинтересовалась молодая мамаша с сыном, – вы бы не могли нам сказать, что это за музыка, которую вы только что сейчас играли?

            - Могу, – тихо ответил носитель шляпы.

            - И как она называется?

            - Одинокий путник!

            - Странно, – задумчиво прозвучало в ответ.

            - Что же в ней странного, – удивился вдруг заплутавший в этой безлюдной аллее на окраине жизни одинокий исполнитель только что прозвучавшей сольной композиции.

            - Хоть я никогда и не слышала прежде этот ваш прекрасный мотив, – честно, как на духу призналась женщина, мать стоявшего рядом с нею подростка, но мне он почему-то с самого его начала показался каким-то близким и даже знакомым, как будто я сама совсем недавно ещё дома напевала его на едине с собой!

            - Может быть, – глухо отозвался худосочный музыкант. 

            Его приятный и тихий с надтреснувшей хрипотцой, но по-видимому  бас-баритон не отпугивал, а как бы, наоборот, приглашал к дальнейшему продолжению их возникшего вдруг разговора.

            - Почему, может быть, – последовал тут же мягкий вопрос.   

            - Потому, что музыка – это оживший отклик человеческой души, – удовлетворил в ответ своим пояснением симпатичную почемучку мужчина в солидном возрасте.   

            - Простите, – тихо призналась та, – но для нас, людей, не посвящённых в эти ваши музыкальные тонкости – это как бы не совсем понятно!   

            - Видите ли, – начал, выдержав краткую паузу, мягко, чтобы не обидеть этих своих гостей с высоты своего превосходства без назидания умудрённый жизнью, постаревший в процессе служитель муз искусства, – вы совершенно правы, сударыня.  Музыка далеко не так бывает, проста, как порою, может показаться!

            - Что вы имеете в виду? 

            - Это не я.  Это музыка имеет, – вздохнул старик.

            - Что имеет? – неожиданно вмешался присутствующий при разговоре мальчишка.

            - Видите ли, мой юный друг, – улыбнулся одними глазами состарившийся маэстро, – как в жизни, так и в музыке много есть чего важного и интересного!

            - Что, например, – не унимался любознательный отрок.

            - Мелодия, – услышал он, – которую вы только что с вашей мамой здесь слышали – и это не только главный, но и основной элемент любого музыкального произведения.

            - А что ещё? 

            - Ну скажем, ритм, темп, гармония…

            - Гармонию я знаю, – широко расплылся юный грамотей, – у нас наш сосед, когда с друзьями выпьет, то часто играет на ней, правда, не так хорошо, как вы на вашей дудочке, но играет.  Я сам видел и слышал!

            Мать строго одёрнула сына за руку, и тот, осекшись, удивлённо замолчал, но так и не понял в чём он провинился.

            - Это не дудочка, – осанившись, выпрямился обладатель неведанного для мальчика божественного инструмента и, едва заметно улыбнувшись, заметил, – это волшебное чудо у меня в руках, запомните мой друг, называется труба, – устремил он свой печальный взор на строгую мать, – не стоит, мешать пополнять свои знания детям!

            - Простите, – опустила свой взгляд взыскательный воспитатель.

            - Охотно, – согласился умудрённый старче.

            - Но вы говорили о музыке, – вернулась к разговору прощённая справедливость.

            - Да, да! – сухо отозвалось в ответ.

            - Спасибо, – улыбнулась поощрительно храбрая родительница. 

            - Музыка – как и сама жизнь, – начал из далека учтивый незнакомец, – и проста, и в то же время сложна и часто непонятна с первого раза!

            - В смысле, – включила всё своё внимание покорная слушательница.

            - Когда-то очень далеко в прошлом, – начал исповедь трубач, – первобытные люди, живя племенами, обладали тремя основными инстинктами: выжить, чтобы не быть самим съеденными более сильными и крупными хищниками, потом что-то найти и добыть, что б сами могли что-то съесть и, наконец, воспроизвести, вырастить и воспитать потомство.  А позднее они поняли, что в этом беспощадно жестоком мире основой для совместного их в племени проживания является что-то такое, чего они пока не способны себе объяснить, но потребность объясняться назрела и стала необходимой.  Для этого в древнем обществе то и возникла нужда в едином и понятном для всех языке общения, а в ту пору первобытные люди разговаривать ещё не умели.  И тогда скудный язык жестов в архаическом обществе со временем перерос в ритмические танцы у костра – в пламенный язык чувств в действии выраженных эмоций.  Чтобы танцы имели не хаотичный смысл страстных телодвижений, а осмысленный порядок, первые люди заметили неосознанно, как ведёт себя что-то там у них внутри в разных обстоятельствах.  И этот ритм, как верную подсказку для выживания, они и взяли за основу группового единения у ночного костра, как ритуал разговора.  Вот и вывод отсюда, что ритм – это основа всего живого мироздания в природе и организующее его начало, включая темп.  А темп – это частота и быстрота ритмических ударов сердца у всех живущих на Земле существ: людей и животных!

            Увлекаемая необычной темой разговора приятная и неглупая с виду собеседница с неподдельным интересом, чтобы хоть как-то ещё и самой поддержать этот мало понятный для неё монолог, улыбнулась вдруг, как будто припомнила что-то.

            - Но ритм и темп – это же ещё не музыка!

            - Да, – шевельнулись уголки рта у пожилого человека, – музыка – это прежде всего и упорядоченный в горизонтально-вертикальном развитии последовательно выстроенный звуковысотный ряд, насыщенный осмысленным чувством, то есть мелодия, а потом уже и всё прилагаемое к ней остальное!

            - А что это всё остальное, – снова не утерпел проникшийся рассказом парнишка.

            - Об этом остальном в двух словах сказать невозможно, – извинился бескорыстный парковый лектор перед своим малолетним слушателем. 

            - Я где-то слышала ещё девчушкой, – робко иной заложила крен в беседе его мама, чтобы снять возникшее неудобство, – что музыка, как язык, который не требует перевода, заставляет душу человека трудиться! 

            - Видите ли, – понимающе согласился, ставший своим новоиспечённым знакомым, уже близким и даже как бы немного родным этот чрезвычайно образованный человек, – и музыка, как и все другие жанры искусства не является резонёром, она не призвана кого-то поучать, или воспитывать.  Искусство – это лишь постановка животрепещущих вопросов в том, или ином виде, но ответы, на которые должен давать каждый сам себе слушатель и читатель, и зритель, как непосредственный соучастник всего происходящего действия, но созданного творцом!   

            - Но она воздействует на наши чувства, – не утерпела пытливая гражданка.

            - А вы, признаться, молодчина, – прозвучала в ответ скупая похвала, – ритм и темп – это пульс передачи по горизонтали идеи всего звукового ряда авторского замысла, и они играют весьма немаловажную роль в музыке, являясь ещё и эмоциональной окраской, как дополнительный колорит чувственной красоты!

            И одинокий трубач, в прошлом, видимо, ещё и педагог пустился в долгие, но очень познавательные рассуждения об истинной красоте настоящей музыки.  Что эта красота не может быть неуслышанной.  Но, красота – это субъективное восприятие чего-либо, или же кого-то.  Красота – зто не только внешне выраженный признак объекта, но чаще всего его внутреннее содержание не всегда заметное с первого взгляда.  Красота и красивость – это абсолютно разные вещи, которые никогда не дополняют друг друга. 
            - Любой вид искусства, – продолжил честно добровольный учитель, – пусть, яркая, неординарная, но всего лишь попытка через чувства, посредством эмоционального ряда в своём выражении показать самое важное, самое значительное в жизни общества, понятно рассказав о чём-то, что когда-то произошло, или происходит сейчас, или может произойти предполагаемом будущем, но не более!   

            - Когда я стояла тут и слушала вас, – призналась вдруг благодарная слушательница, – то со мной происходило что-то для меня совсем непонятное…

            - Что именно?

            - Даже не знаю, как и сказать!

            - Интересно, – подтолкнул к развитию беседы умудрённый профессор. 

            - Передо мной проплывали целые, как живые красочные вереницы картин!

            - Каких картин?

            - Из детства!

            - И что в них было?

            - Я даже не знаю!

            - И всё же?

            - Как-то всё расплывчато и сумрачно, но совсем, совсем нестрашно!

            - А почему должно быть что-то страшное, – уловил в ответе женщины больную, из души идущую, нотку чуткий представитель музыки.

            - Потому что не ясно!

            - Что не ясно?

            - Образ картин смутный какой-то, как намёк на что-то мне неизвестное…

            - Странно, – ушёл в себя обескураженный педагог. 

            - Это правда!

            - Что правда? – не сразу вышел из оцепенения приунывший было горнист судьбы.

            - Там возникло лицо молодой и красивой женщины, – неуверенно ему призналась мама, – как будто это я, но это не я, а кто-то другая, но очень сильно на меня похожая!

            - А, может, это вы на ту женщину были похожи?

            - Может быть...

            - В любом случае я рад за вас, – потеплел взглядом мамин собеседник.

            - Чему? – не поняла она.

            - Тому, что вы увидели в моём произведении отклик вашей души, отзвук из вашего далёкого прошлого!

            - Тогда кто эта женщина?

            - Не знаю, – последовал искренне ответ.

            - И тем не менее?

            - Может быть ваша мама?

            - Я не помню визуально своих папу и маму – родителей!

            - Извините, – склонил седовласую голову одинокий игрок на чудной трубе, – но всё равно, моя игра разбудила в вас вашу спящую память! 

            - И это то, что вы называете попыткой?   

            - Конечно!

            - И в чём же она, эта ваша попытка?

            - Как бы вам это объяснить, – интеллигентно начал, несколько подустав от долгого разговора, вновь ссутулившийся, просветитель, – чем талантливее сама музыка и, конечно же, её при этом исполнение, тем, разумеется, и убедительней её чувственное возбуждение душ человеческих.  Музыка на многое способна.  Она одновременно может и поднять нас высоко, высоко, и разрушить до основания!

            - И всё это, вы хотите сказать, результат воздействия музыки?

            Наив и простодушие молодой и внешне интересной женщины откровенно радовали и немного забавляли широко образованного предметно и долголетним опытом жизненных знаний многое знающего рассказчика, и он скромно, но не налягая на ударение в словах, с желанием поделиться, продолжил.

            - Чем сильнее при исполнении воздействие на человека любого вида искусства, тем ярче и весомее будет результат!  Вот почему, я вам должен заметить, что написать то, или иное музыкальное произведение – это одно, а вот исполнить её – это уже совсем другое, и это другое порою бывает даже важнее, чем само творение автора, ибо его прочтение – это и есть сама суть его восприятия другими.  Так что в музыке всегда два автора: создатель и исполнитель.  Всё то, что я вам сейчас рассказал, во многом касается и других творческих проявлений в искусстве!

            - Не поняла, – прижала к себе сына мать.
            
            - Хорошо, – стал рассуждать обременённый знанием педагог со стажем, – опустим живопись и литературу.   Но музыка выражается в нотном письме, а нота сама – это всего лишь символ, с помощью которой фиксируется изложенная автором мысль, – пояснил он своей собеседнице, – упорядоченный знак, положенный на бумагу композитором.  Но вот дальнейшее воспроизведение этих авторских символов – это уже эмоция их исполнителей, то есть чувственная интерпретация солистами, или музыкальными коллективами, с точки зрения понимание освоенного ими материала, – уточнил вслух поседевший трубач.      

            - И ваша игра тому подтверждение, – не покривила душой, поняв его, внимательная и вдумчивая слушательница.

            - Ну что вы, – не принял похвалу, обласканный в прошлом славой старый маэстро.
            
            Всё это время мальчишка, как завороженный стоял и молчаливо пытался понять то, о чём вели свой непростой для него разговор двое взрослых людей.  Хотя он, конечно, сам ничего из услышанного им не понимал, но изо всех сил старался не влезать в дискуссию с своими вопросами и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, своего дожидаясь момента.  В его воспалённом сознании жила и пульсировала под воздействием этой неожиданно странной встречи одна и единственная, но страстная мысль о том, что сможет он, или нет у этого непонятного, притягивающего к себе человека обучиться играть на его, очаровавшем детскую душу звучном инструменте.  Чистая и порывистая натура подростка удержаться в молчанье дальше уже никак не могла.

            - Она такая красивая, – глядя старому трубачу прямо в глаза, указал он пальцем на его причудливо сотканную из блестящих трубок и трубочек притягательную штуковину. 

            - Вы правы, – слегка растерялся тот от такого напора.

            - Я уже её люблю, – горячо признался прямодушный отрок.

            Открытая, искренняя непосредственность подростка бальзамом пролились на душу одинокого, больного и уставшего от жизни пожилого человека. 

            - Не поспешна ли ваша любовь, мой юный друг, – чутко откликнулся его всё ещё в силе подвижный разум тестом на испытание.   

            Влюблённый в трубу поклонник музыки сник от этого вопроса и тут же скрылся за материнской спиной.   

            - Ну ты уж, братец, извини старика, – развёл руками повеселевший незнакомец, – я верю тебе.  Но прежде чем окончательно полюбить этот инструмент, тебе не помешало бы и знать о нём немножко побольше.  Для чего, на пример, и как давно он был создан, и уже потом предназначен в дальнейшем…

            Мальчик, молча, кивнул головой, соглашаясь всё выслушать дальше.

            - Так вот, – поднял учитель свой высохший, узловатый в суставах длинный палец и прочёл небольшую, но достаточно познавательную для паренька лекцию о достоинствах и недостатках любимого им инструмента.  Подводя итог сказанному, он пояснил, что труба была в прошлом создана прежде всего, как сигнальный инструмент, и служила людям для того, чтобы оповещать их всякий раз о чём-то очень важном, в самый нужный момент или предупредить о приближении к ним, то ли радостных вестей, то ли о какой-то опасности – это, значит, протрубить!  То есть о чём-то дать знать, чтобы люди из далека услыхали её и предприняли все необходимые меры, реагируя на её сигнальное звучание.  Потому то он и называется этот древнейший инструмент трубой.  Раньше все сигнальные инструменты со времён появления металла делались из меди и в своём арсенале не имели ни клапанов, ни трубочек, а были одной, но разной по длине и форме округлого сечения методом вдувания звукоиздающим предметом.  И потом этот предмет с помощью любознательных мастеров развивался, и стал таким, каким он есть сейчас, чтобы радовать на концертах слушателей, издавая волшебные звуки чарующей музыки и, конечно же протрубить…

            От этого короткого, но поучительного монолога, детское сердечко трепыхнулась в его груди как певчая птичка в клетке, и выпорхнуло наружу. 
- Что протрубить?

            И сгорбленная спина седовласого маэстро гордо распрямилась вдруг, будто старое отжившее свой век дерево неожиданно наполнилось жизнью и расцвело, распрямив свои упругие ветви.

            - Утром песню пробужденья!
              Коль в окне зари броженье!
              Песню сна у колыбели,
              Если ночь стучится в двери!
              Песню боя и тревоги,
              Когда враг вдруг на пороге!
              Песню радости, веселья,
              Там, где счастье красит землю!
              Песню скорби и печали,
              В час, где люди боль познали!
              Много, много разных песен!
              Чтобы мир был интересен,
              Чтобы жизнь светлей была –
              Вот для этого труба! – закончил пафосно он.

            - Спасибо вам за всё, – слегка поклонилась довольная встречей подуставшая мама.

            - Не стоит благодарности, – прижал руку к сердцу разволновавшийся старче.


            В жизни часто бывает так, что стоит людям только познакомиться, как тут же вдруг возникают какие-то совсем неожиданное осложнения.  Так получилось и на этот раз.  Едва мама и сын, наконец то, попрощались со своим новым знакомым и навострились уже идти домой, как по заросшей деревьями пустынной аллеи, их вековым ветвям прошелестел, как бы им направляя их путь с лёгким шорохом свежий ветерок.

            - Похоже, гроза уже близко, – заторопилась, встревожившись, отважная защитница чада своего.

            - Наверное, – выдохнул, засобиравшись, и их, поникший вдруг, судя по знаниям, не совсем простой человек и музыкант. 

            И снова пробежал по деревьям ветерок.  Пробежался игриво и заплутал долгим, как напоминание о чём-то шелестом в раскидистых кронах разросшихся великанов.  И мама с тревогой, обеспокоенная странным и каким-то непонятным ей явлением, взяла торопливо крепко за руку сына и решительно сделала первый шаг, чтобы быстрее покинуть это место странной и неожиданной встречи, но сынок, будто предчувствуя что-то, резко развернулся и подбежал к старому музыканту.  В голове у заинтересованного любознайки роился сонм незаданных ему по поводу музыки и его трубы очень важных и нужных вопросов: почему и зачем обязательно. 

            - И вы это всё трубите? – спросил он дрожащим от волнения голосом.

            - Что трублю, – опешил немного тот, к кому было обращено это «трубите».

            - Ну про то, что вы нам сейчас сказали? 

            - Лучше всех! – снова, как отдалённое эхо, отозвалась в лёгком порыве, прошуршав в листве мрачноватой аллеи, еле слышимый человеческий голос, – лучше всех! – пропели удивительно мелодичным, похожим на рулады женского сопрано, густые кроны местных лиственных исполинов и стихли, провалившись в коротким глиссандо куда-то в корневую их глубину.

            - Мама! – испугался, осмелевший было, мальчишка. 

            Застигнутая врасплох мать тут же бросилась к сыну назад, напуганная непонятным явлением.  И из уст обескураженной женщины сам собой прозвучал закономерный глухой вопрос, обращённый к этому нечаянно повстречавшемуся им человеку.      

            - Что это было? 

            Но тот в ответ потеряно пожал лишь худыми, обострившимися плечами.

            - Лучше не спрашивайте, – сказал красноречиво его молчаливый жест.

            - Но голос? – настаивала дерзко возмущённая родительница.

            И снова в ответ кроткое движение плеч.

            - Иэех… – вырвалось надсадно из старческой груди. 

            - Вам плохо? – обеспокоилась сама сердобольность.

             Немного, – солгал удручённый маэстро, – просто, мне всегда тяжело объяснять…   

            Что? – участливо вмешался, присмиревший юнец.

            Нетерпеливое любопытство заинтересовавшегося подростка, как лекарство чудом подействовало на прожившего долгую жизнь одинокого служителя древнегреческой музы гармонии.  И он, еде сдерживая судороги изношенных лёгких, неторопливо начал рассказ о том, как не сразу, а постепенно зарождались в прошлом музыкальные инструменты, что поначалу они были предельно просты и даже примитивны.  И снова в густой листве аллеи проявил себя, зашуршав, ветерок.  Но, не обращая на него абсолютно никакого внимания, старый и опытный педагог поведал ребёнку историю о том, как талантливые мастера сами по зову сердца на протяжении многих лет и столетий совершенствовали их звук и форму, добиваясь красоты звучания.  И только после этого, благодаря величайшим исполнителям, те или иные инструменты в нынешней жизни обрели свою, как бы живой и неповторимый тембр
            
            - Не была исключением и труба, – завершил он краткий экскурс в прошлое.

            - А тембр – это что? – не заставил себя ждать любознательный почемучка.

            И опять напомнил о себе, уже ставший неприятным ветерок, ворохнувшись высоко в кронах деревьев, накрывавших зелёный тоннель, возмущённой листвою.

            - Тембр – это палитра красок музыкальных произведений, – услышал он,
            – крайне важная для восприятия и понимания музыки часть её.

            - А палитра?

            - Многообразие красок в передаваемом звучании исполняемого произведения.          

            - А я смогу научится играть на вашей трубе? – подался всем телом вперёд, осмелев, мальчуган.

            И в этот момент за его спиной неожиданно раздался своеобразный, как журчащий лесной ручеёк, голос почему-то похожий на недавнее странное эхо. 

            - Может быть!

            Мальчик вздрогнул и обернулся.  Напротив, него за маминой спиной, едва касаясь земли, во весь рост вибрировало невысокое, хрупкое, как тонкий лёд неопределённых лет очень красивое в женском обличии странное существо.  Из-под её лёгких воздушных, как предрассветная пелена тумана, широким шлейфом раскинувшихся одеяний, видны были с тонким запястьем изящные руки.  А над головой сквозь эту пелену пробивались пышной короной, ниспадая, мягкие, с золотистым отливом роскошные волнами длинные пряди её волос.  В широко раскрытых и необыкновенно глубоких, тёмно-синих, как океан её глазах молча плескалась непостижимая бездна.  И эта бездна не казалась какой-то пугливой, или враждебной, но была неуловимо таинственной.  И это живое, но в то же время и какое-то призрачное существо парило низко над землёй и поощрительно, смотрело, как на давно и хорошо ей знакомого, впервые увиденного ею мальчишку.  И только тонкие, ярко красные губы её в едва заметной улыбке выдавали в ней всё же живое и одушевлённое естество.  И было это неземное существо, по всей вероятности, властной женщиной.

            - Что может быть, – ощетинился, оробев слегка, маленький, но уже мужчина.

            - Может быть, что ты и научишься играть, если, конечно, сильно этого захочешь, – тихо и ободряюще повторила странная субстанция женского рода, – но для этого, дружок, – и снова тёплая улыбка, – тебе необходимо очень и очень хорошо постараться! 

            - Я вам не дружок, – сдал вдруг свои позиции паренёк, – но я хочу.  Я очень хочу, – смело признался он внезапно явившейся гостье, – и я буду стараться.  Даже очень и очень буду стараться, как вы сказали, – и эмоции захлестнули его, заставив замолчать, но, будто молодой бычок, упрямо закусив, обиженно плотно сжатые губы.

            - Я верю тебе, – мягко согласилась непрошеная гостья, – но запомни и ты, дорогой мой нетерпеливый друг, что музыка – это дама капризная!  И она будет требовать от тебя всецелого твоего подчинения себе и безоговорочно преданного служения, хотя сама, при этом, не всегда может оказаться взаимной.  Таковы уж правила игры!

            - Чьи правила? – напрягся ребёнок.

            - Мои! – шире положенного расплылась в улыбке явно надменная дама из высших в мире повелительных сил.

            - Ты кто? – задрожал, от нахлынувшего на него желания, маленький человечек.

            - Твоя судьба, – последовал тут же жёсткий ответ.

            И это странное, незнакомое в вибрирующих одеяниях призрачное изваяние мальцу ни о чём вообще не говорило, но он схватил, стоящего рядом с ним поникшего музыканта за руку, и прижался к ней всей щекой доверчиво и открыто, как бы ища у него поддержки и личной защиты и, едва касаясь, дрожащими пальцами опасливо погладил, как гладят все дети чужую, понравившуюся им собаку, его молчащий из благородного металла чудесный инструмент.  И сердце старого музыканта дрогнуло, его свободная рука сама собой тихо и благодарно прижала к себе вихрастую голову мальчишки, а отчаянная душа подростка, со всей откровенностью уловила в этом порыве старого музыканта горячую солидарность.  И уже, как весенний паводок, прорвала у себя на пути стоящую преградой плотину дерзкой мальчишеской гордости, пролившись бурным монологом чистосердечного признания.

            - Я буду, буду!  Я обязательно буду! – закричал явно будущий трубач, – и вдруг, не сказав, что же, всё-таки он будет, залился горючими слезами.    

             Ты будешь!  Я это знаю, – убеждённо сказал, не менее разволновавшийся, старик, – ты обязательно будешь!  Будешь играть, но помни, мой мальчик, что только она, – он не двусмысленно кивнул головой в сторону не случайно появившейся непонятной особы, – и мало кому известная тайна музыки, которую ты постараешься постичь путём постоянных и невероятных усилий, и многократных повторений, позволит тебе обрести эту серьёзную и вдохновенную высоту, и страстную глубину звучания.  Но при этом ты знай, что, избрав путь служения искусству, ты можешь испытать, находясь в окружении тех, кто будет тебя возносить, в толпе навящевых многочисленных поклонников и в объятьях кого ты сам, по личной инициативе изберёшь в друзья и полюбишь, горьковатый привкус затянувшегося на всю жизнь крайнего одиночества! 

            - Я ззапомню! – клятвенно ухнуло детское сердце. 

            - Вот и хорошо, – откликнулось, благословляя, сердце больного и авторитетного в мире музыки мастеровитого художника – маэстро.

            - А почему вы сказали о каком-то одиночестве, – вмешалась мама.

            - Творчески талантливых людей тяготит пустая суета, – признался опытный в этом, окружённом праздной богемой тусовке, – их больше привлекают тишина и размышления на едине с самим собой в поиске истины и совершенства в том, чем они занимаются!      

            Но тут снова дала о себе знать та, что объявилась тут нежданно-негаданно вдруг на сумрачной аллее городского парка.    

            - Красавица!  Позолоти ручку, – как-то чересчур уж озорно и нарочито обратилась она к напуганной слезами сына, обескураженной матери, – всё знаю про тебя.  Что было и что есть, и что будет в будущем.  Всё расскажу.  Позолоти мне ручку, милая.  Не скупись.   

            Уловив что-то пугающее в словах навящевой незнакомки, мальчик быстро, как сын и храбрый защитник собственной мамы смело встал рядом с ней, прикрывая собой.      

            - Что? – не поняла та.    

            - Позолоти, говорю, ручку, красавица, – глядя родительнице прямо в глаза, тихо и напористо повторила странная, зависшая в воздухе мадмуазель.   

            - Хорошо, – дошло, наконец то, до слегка напуганной женщины, – зздравствуйте, – вежливо, после короткой паузы миролюбиво произнесла она и раскрыла свою дамскую на плече висевшую сумочку, – сейчас, – и суетливо полезла во внутрь её за деньгами, – ввот! Возьмите, – протянула она несколько скомканных в ладони денежных купюр, – но только вам не надо ничего мне гадать.  Я и так про себя всё знаю!

            - Ой, ли! – ворохнулась своими призрачными одеяниями незнакомка в ответ.

            - Что это значит, – напряглась бесстрашная заступница собственного чада, всё ещё продолжая протягивать помятые в дрожащих пальцах бумажную наличность.   

            Туманные, как утренняя седина земли, одеяния невесомой пришелицы в ответ, сухо взволновались немного лёгким бризом начинающегося прилива.

            - Убери свои фантики, – брезгливо поморщилась то ли женщина, то ли уж призрак из тумана надвигающихся сумерек, – они мне совсем не нужны!

            - А что вам нужно, – потеряла дар речи молодая особа с ребёнком.

             Нужно, но кое-что другое, – прищурила взгляд синеглазая блондинка.       

            Довольно длинная пауза и…

            - Но кое-чего другого нет у меня, – искренне призналась её визави.

            - Так уж и нет, – пропела двусмысленно посланница небес или преисподни.

            И в воздухе повисла, как затишье перед грозой непонятным безмолвием могильная глухота.  Окончательно испугавшаяся мать инстинктивно, прижала к себе родимое дитя и встала стеной между белокурой гостьей и сыном, приняв оборонительную позу.  А с виду миловидное и доброе, непонятных лет, худенькое, как девочка невесомое существо, будто и не заметило этого и, как ни в чём не бывало повернулось в сторону спрятанного у неё за спиной сынишки, и пристально, с изучающим интересом, уставилась на него.

            - Да! – многозначительно сказала оно, – может, ты и есть тот самый нужный мне и музыке мальчик, – удовлетворённо заключило то ли ангел во плоти, то ли сатана женского рода, – тот самый, которого я стараюсь найти!

            - Кому это мне? – ощетинилась агрессивно материнская твердь.

            - Не беспокойтесь, – миролюбиво взметнулись туманные одеяния эфемерного, но и вполне живого существа.

            - А я и не беспокоюсь, – оскалилась в улыбке смелая самка.

            - Вот и ладно, – миролюбиво улыбнулась и синеглазая, сотканная из тумана тётка. 

            - Что, значит, нужный?! – напряглась агрессивно мама.   

            Но странная гостья, не удостоив больше вниманием наседавшую на неё отважную клушку, снова обратилась непосредственно к её оторопевшему отпрыску.

            - Не бойся, мальчик, меня.  Я твой друг, – щедро улыбнулась она одними только, но с тайным прищуром своими, ставшими зелёными уже глазами, в которых растворилась, то ли необъятная ширь предгрозовых небес, то ли непостижимая глубь морей, – так нравится тебе труба, или пока ещё не понятно? – провокационно полюбопытствовала она.
            
            - Очень, – смело ответил самолюбивый проказник.   

            - Значит, ты будешь, я надеюсь, играть! 

            Материнское сердце взроптало.

            - Да кто вы такая?  И, вообще, что вам здесь нужно?!

            - Я? – повис в воздухе звонким эхом краткий вопрос.   

             Да!  Вы! – жёстко откликнулось на земле.

            Беловолосое создание неопределённого возраста медленно и широко, распластав в воздухе свои полупрозрачные, как могучие крылья невесомые одеяния, без преодолев земное притяжение, поднялась немного вверх и оттуда, с высоты взлетевшего своего положения, спокойно с нескрываемым превосходством произнесла.
            
            - Я и есть та самая мало кому доступная тайна музыки, о которой вам недавно, как пророк поведал этот постаревший добрый и больной, многоуважаемый профессор!

            - Что? – охнуло, упав, то ли страх, то ли удивление.

             И его судьба, – указала на сына, невесомая хрупкость и развернулась, как флюгер под воздействием ветра на сто восемьдесят градусов к онемевшей компании.  Её плавный, невесомый шлейф из облачного облачения вздыбился вслед и скрыл где-то высоко в небе, сумрачном пространстве угасающего дня от глаз, стоящих на земле людей, сам момент её волшебного исчезновения, – и запомни, мой мальчик, – донеслось откуда-то из-за туч, – я отныне и до века твой друг, наставник и повелитель!

            - Кто? – не на шутку испугался парнишка.

            - Твоё будущее! – упал с небес жестокий приговор, и мрачную аллею для прогулок в городском саду, накрыв её предгрозовым порывом, надвигающегося дождя.

            - Кто это? – обратилась мама к онемевшему музыканту, ставшему вдруг каким-то совершенно подавленным и безвольным. 

            - Давайте я, вам лучше, сыграю ещё, – ушёл он от ответа.   

            - Не надо! – ухнул громом материнский протест.

            Напуганную воительницу удержать уже в рамках приличия было трудно.  Этот ещё совсем недавно такой, казалось бы, простой и милый и, ставший близким для них с сыном человек, вызывал теперь в негодующей душе её ощущение жуткого страха, но не за себя, а за любимое чадо.  Её немой, как та пустота, которая всегда возникает вокруг непонимания чего-то, пронзительный взгляд выражал один единственный и однозначный вопрос.

            - Почему я никогда вас раньше не видела в городе?   

            Но пожилой человек, молча, с трудом наклонился к земле, поднял свой затёртый от времени, видавший виды футляр для трубы, и, не спеша, бережно уложил туда в него свой инструмент и глухо щёлкнул замками.  Сунул это бесценное сокровище себе в под мышку и, сгорбившись, зашаркал своими в суконных ботах ходульными конечностями на выход к калитке.  Но вдруг остановился, развернулся и выдохнул обречённо.

            - Вот и всё!

            - Что, значит, всё, – бухнуло эхом в груди материнское сердце.   

            Она хотела ещё уточнить, но огромный удушливый комок перекрыл ей пересохшее горло, и наружу вырвался только яростный хрип разгорячённого дыхания.  А худосочный больной маэстро, приподняв в прощальном жесте костлявую руку, превозмогая себя, тихо заговорил, как будто совсем из другого мира.

            - Когда тебе, мой юный друг, вдруг станет очень весело, тогда в минуту радости ты вспомни эту мою мелодию, которую ты сегодня услышал, и к тебе придёт грусть, и тебя в тот же миг посетит желанная мудрость.  В час скорби и безутешной печали, когда жуткая боль захлестнёт свою удавку у тебя на шее, вспомни мою мелодию, и она даст тебе силы, и вернёт надежду и разум.   В разлуке, если будешь где-то далеко от тех, кого ты любишь и кем любим, вспомни мою мелодию, и тогда она как поцелуй окропит тебя своим теплом и сократит пределы расстояния.  Вспомни её и тогда, когда тебе уже всё надоест, и тебе с остервенением захочется покоя и одиночества, и ты поймёшь, что жизнь твоя на излёте, – и рука старика, обессилив, беспомощно опустилась, – вспомнишь мою мелодию, значит,
вспомнишь и меня.  Прощай, мой милый мальчик.  Прощай и помни меня!   

            - А как называется эта ваша замечательная мелодия? – со слезами на глазах пылко, со слезами на глазах закричал вконец растроганный бедокур.

            Но в ответ прозвучало почти невнятно, как замирающее эхо вдалеке.

            - О-ди-но-кий пу-ут-ни-ик! 

            - Ник, ник, ник, – повторили первые, робкие капли будущего дождя. 

            - Я запомню! – поняв, клятвенно прошептал, пообещав уже не ребёнок.   
 
            И на землю упал, забарабанив упругими струями по иссохшей земле, как из ведра, начавшийся ливень.
            
            - Дождик, дождик, пуще, – возникла в голове у мальчишки известная всем детская поговорка в стране.
         
            - Дай нам погуще, – обнял, радуясь тому, что пришла пора расстаться, чувственный отрок любимую маму, и они побежали, не скрываясь от дождя, к родному дому, чтобы там укрыться не только от нахлынувшей непогоды, но и от того, что с ними только что в парке на мрачной аллее произошло.



            На следующий день утром ни с того, ни с чего сынок у этой женщины неожиданно вдруг заболел.  Не успев проснуться, он покрылся весь обильной испариной, а к обеду уже у него поднялась высокая температура.  Напоив чадо горячим чаем с малиной, мать снова уложила его в постель и как следует укутала тёплым одеялом.  Под вечер жар у парнишки только усилился, и матери пришлось срочно на дом вызвать врача.  Доктор пришёл, молча и внимательно осмотрел заболевшего отрока, измерял температуру и не обнаружил у него каких-либо признаков явной простуды или какой-то другой известной ему болезни, но на всякий случай сделал ему укол, чтобы сбить высокую температуру.  Потом обеспокоенной мамаше он мягко, но настойчиво посоветовал почаще поить больного чаем с лимоном, но также проветривать иногда само помещение, и обязательно потеплее укутать мальчишку.  Затем прописал какие-то лекарства и тут же покинул безрадостный дом.

            Поначалу напуганная неожиданной хворью обескураженная душа подумала, что её мальчик, просто, промок под дождём, когда они возвращались с ним из парка домой и вот тебе результат на лицо – жуткое переохлаждение.  Ближе к ночи состояние у заболевшего и вовсе несмотря на все родительские старания, лишь только ухудшилось до критического состояния и температура у ребёнка, просто, зашкаливала, и он мокрый от пота начал вдруг по постели метаться и что-то невнятное вдруг бормотать.  Бедная сиделка мрачно терялась в догадках.  Она видела, что с её любимым озорником происходит что-то такое совсем для неё понятное и угрожающее.  Его явно будоражат какие-то навязчивые и жуткие кошмары угнетённого сознания: он то норовил упрямо подняться с подушки, устремляя свой немой в мольбе невидящий взор куда-то ввысь, а его вскинутые вверх, как плети немощные руки то ли звали кого-то, то ли пытались, наоборот, остановить, то ли что-то ещё, протестуя, то откинувшись всем своим от большой температуры разгорячённым телом на промокшее и взлохмаченное изголовье, лежал будто распятый, тяжело дыша, то сворачивался в комок в позе эмбриона и, накрыв голову руками, с ужасом ожидал, как бы защищаясь от каких-то обрушившихся на него сокрушительных ударов. 

            Убитая, внезапно свалившимся горем, обезумевшая мать, прижимала к себе это её потное и пылающее жаром тельце больнушки, и шептала, шептала, и шептала, беззвучно глотая свои текущие без остановки по щекам страдальческие слёзы.

            - Я здесь.  Я рядом, сынок.  Успокойся, милый! 

            Но сын не слышал её.  Он продолжал метаться.  В его воспалённом жаром мозгу то и дело одна страшнее страшного картина сменяла другую.  Странные, терзающие детскую неокрепшую душу видения повторялись непрерывной чередой, словно нарочно рвали её и ослабевшее сердце.  Пульс скакал, как загнанный конь, и в этом бешеном ритме возникали то глухая, мрачная аллея в городском саду и измождённый болезнью старый музыкант, то вместо парка вдруг появлялось хмурое вечернее небо, моросящий дождик и, парящая над раскидистыми деревами маленькая, хрупкая, белокурая женщина.  То неожиданно вместе с ней появлялись одинокий трубач и эта странная то ли муза, то ли фея, кружась высоко в небе в обнимку в гипнотическом танце.  И между ними эта непонятная странная карусель их дружелюбия болящему всё отчётливее и отчётливее выливалась в сумбур абсолютно не разрешённых разногласий. 

            Они, этот старый музыкант и его неземных сил посланница блондинка, то исчезали куда-то, расстворясь, и в место них появлялась какая-то незнакомая дорога, закрученная в спираль необычная колея, и обессиленный отрок видит уже самого себя одного бредущим по этой дороге-спирали.  Он пытается с неё свернуть, но тут сразу же появляется властная синеглазая незнакомка и не даёт ему этого сделать, отнимая у него последние силы, но тут на помощь мальчишке возникает из неоткуда постаревший маэстро, и он пытается громко трубить на своей трубе, предупреждая, или призывая кого-то к чему-то.  И меж ним, и его суровой дамой вспыхивает неурегулированная размолвка, больно отзывающаяся в детской груди.  Парнишке жаль старого и одинокого обладателя трубы.  Он видит, как эта жесткая тётка, якобы тайная истина музыки, каждый раз в их споре побеждает его, и тогда уже сам мальчуган бросается к нему на помощь.  И этот странный образ закрученной дороги сразу исчезает, и начинает лить глухой стеной мерзкий, холодный и непрекращающийся дождь, заполняя собой всё обозримое пространство. 
            
            Потом вдруг снова возникают высокородная дама и утомлённый в споре профессор со своим футляром от трубы подмышкой, и больной избранник высших сил тянет к нему с мольбой свои немощные детские ручонки, пытается обратить его опустошённое внимание на себя, но ссутулившийся маэстро его не замечает.  Он медленно, шаркая непослушными ногами, слепо бредёт ему навстречу и, не сворачивая с пути, проходит сквозь него и молча удаляется куда-то в никуда.  Тогда, в конец обескураженный отрок кричит ему вослед, что есть силы, напрягая охрипшие связки. 

            - Учитель!  Учитель!!  Учитель!!!

            - Какой учитель, сынок, – ничего, не понимала, терялась в догадках обезумевшая от горя нянька, пытаясь унять беснующегося дитя. 
            
            Под утро она всё же смогла облегчённо вздохнуть.  Температура вдруг резко спала, так же, как и поднялась, пот течь прекратился, дыхание выровнялось, тело расслабилось, и её родная кровинка затих.  Его вздыбленный жуткими видениями мальчишеский мозг, как свечу тихо задул убаюкивающим дыханием обычный, глубокий оздоровительный сон.  Он спал и видел во сне свою комнату, в которой лежал, и приоткрытое окно, в которое сквозь тюль тепло и приветливо, как и мама его заглядывало радостное солнышко, играя весёлым зайчиком на стене, а слабый ветерок непослушным шалунишкой тихо копошился в узорах оконных занавесок.  Всё вокруг дышало умиротворённым покоем и привычным уютом.               

            И вдруг приоткрытое в комнате окно неожиданно распахнулось настежь бесшумно, и два широких ажурных полотнища тюлевых штор взметнулись веером к самому потолку, и в комнату заструился сплошным потоком призрачной дымкой прохладный эфир.  Дверь неслышно отворилась и на пороге появилась практически ниоткуда очень странная, почти детская по виду, но взрослая по сути человеческая фигурка, которая была одновременно и живая, и в то же время вся, как струившийся этот эфир, но имела вполне осязаемый облик.  В таких же лёгких и невесомых своих одеждах, она буквально парила в этом наполненном космосом пространстве родного дома.  И это была женщина, та самая маленькая, красивая и хрупкая, как весенняя льдинка неземная женщина, чьё тело было неразличимо, а только контуры угадывались в плавных движениях изящных рук.  Но в её живом бездонно-синем взоре можно было легко раствориться и запросто утонуть.  Спящий отрок сразу узнал её, и гостья ему улыбнулась в ответ тепло и дружелюбно, и плавно проплыла к нему навстречу.  Её струящиеся, как лёгкий бриз южных морей невесомые одеяния, словно ангельских два крыла, мягкой волной распластались вслед за ней, оберегая как бы спящее чадо.
 
            - Кто вы? – не испытывая страха, поинтересовался обессиленный отрок.   
Но неожиданная гостья молча поднесла к своим враз ожившим, выпяченным слегка вперёд плотно сжатым губам изящный эфирный указательный пальчик и, описав широкий круг над ним и его кроватью, мягко опустилась подле него на постель.
            
            - Я твой друг, – прошуршали призрачные одеяния гостьи. 

            - Вы волшебница, – изумлённо полюбопытствовала наивная хвороба. 

            Но появившаяся дама, всё также молча, но с ободряющей строгостью, посмотрела в глаза ему, а её струящийся шлейф вздулся под потолок прозрачным пологом и принакрыл, как защитной бронёй всю комнату вместе с кроватью и распластанное на ней, неокрепшее после тяжких ночных видений тело больнушки.  И в её тонких изящных призрачно-живых руках появился до боли знакомый и желанный для мальчишки чемоданчик того самого на парковой аллее повстречавшегося им с мамой высокого, но очень худого дяденьки, только чемоданчик этот был вроде бы, как и тот, и не тот, но очень похожий и совсем непохожий одновременно.  Его местами гладкие залысины небольших потёртостей произвели в тиши одухотворённого утра на больного впечатление оголённой человеческой кожи.  Ему вдруг показалось, что это не просто от времени вытертые проплешины при долгом пользовании
этого предмета, а живые, но окоченевшие руки старого музыканта.
            
            - Ма-мма! – взорвалось неслышно детское сердечко. 

            И хрупкая незнакомка тут же уловила этот настороженный взгляд мальчишки и тут улыбнулась ему как-то по-особенному поощрительно и сердечно, с мягким, понимающим ребёнка сочувствием.  А маленький человечек продолжал неотрывно и недоверчиво на неё смотреть, настойчиво силился понять, чего же хочет от него эта странная тётя, и зачем она здесь, и почему у неё в руках не принадлежавший ей чемоданчик.  И этот немой вопрос на открытым текстом сквозил в его немигающем взгляде и незамедлительно требовал ответа.  Но тихая, незваная посетительница, сохраняя молчание, неожиданно наклонилась головой к самому лицу оторопевшего парня и её точь-в-точь, как у мамки сухие губы, с нежностью коснулись его ребячьего лба.  От этого прикосновения пребывавший в забытьи больнушка пришёл в себя и увидел перед собой над ним склонившуюся маму.  Она сидела подле него на краю расхристанной за ночь в лохмотья постели и нежно, гладила его по щеке.

            - Очнулся, родимый, – озарила улыбка родное лицо, – вот и хорошо!

            - Мамочка, – еле слышно прошептал сын и, улыбаясь, снова закрыл глаза. 

            Всё, как и раньше было на своих местах.  Тот же дом, та же комната, он и его самая хорошая в мире, любимая мама.  Когда он снова, какое-то время спустя, открыл глаза, то к вящему своему удивлению обнаружил, что ничего вокруг не изменилось.  Мама всё так же сидела рядом с ним и гладила его своей тёплой, бархатистой рукой по лицу.  Благодарный сын решил приподняться, чтобы поцеловать в щёчку родную свою благодетельницу, но та робкую его попытку благодарности осторожно пресекла, с мягким нажимом положив ему на грудь любящую руку.               

            - Лежи, лежи.  Ты ещё пока не совсем здоров, – улыбнулась она. 

            - Что со мной, мама? – с немым взором уставился мальчишка на свою сиделку.   

            - Уже, слава Богу, всё позади, – последовал тихий, но ободряющий ответ.    

            Признательный сын в благодарном порыве припал доверчиво щекой к любящей его руке и наткнулся взглядом на лежащий рядом с его подушкой знакомый предмет.  И его за ночь растрёпанное сознание, как острым ножом полоснула смутная догадка.

            - Что это? – отшатнулся он от материнской руки.   

            - Что? – будто, не поняла вопроса простодушна его хлопотунья.

            - Это! – указало глазами на лежащий рядом футляр, оторопевшее чадо. 

            - А-а… Это… – простодушно упало в ответ, – это тебе!    

            - Откуда?   

            - Женщина принесла! 

            - Какая женщина?

            - Ну... – несколько замялась, не умевшая лгать, любящая потатчица во всех и вся в его детских забавах, – в общем, та самая, – смущаясь, призналась она, – что мы с тобою вчера в парке неожиданно повстречали!

            - Она была здесь?

            - Зачем?

            - Принесла тебе этот подарок!

            Детское сердечко сжалось вдруг в недобром предчувствии в жалкий комочек и, как бубен шамана забухало в загнанном темпе оглушающим эхом, отнимая силы и разум.

            - Что с ним?!

            Чем могла она, уставшая от пережитого за ночь обеспокоенная мать, утешить свою единственную, ещё не совсем окрепшую родимую душу.  Ну разве могла она вот так вот с откровенной прямотой взять и признаться ему в том, что в это непростое утро визит к ним этой непрошенной гостьи не только не обрадовал, а, напротив, насторожил её.  Как суметь ей ответить и что?  Какие найти ей в столь непростой момент для него слова, чтоб лишний раз не напугать его, не ранить восприимчивую душу единственного дитя, ещё не до конца сформировавшуюся в нём человеческую сущность.  Как сохранить его пошатнувшееся, но не до конца восстановленное здоровье сына и уберечь от всяких ненужных напастей, как? 

            - Он ушёл, – наконец, решилась она прервать затянувшееся молчание. 

            - Куда ушёл?

            - Наверное, далеко?

            - Куда далеко?

            - Откуда не возвращаются!

            - Почему?

            - Не знаю, но ты должен помнить его!

            - Я буду, – захлебываясь, навзрыд, прошептал мальчонка, – я буду помнить его, – и отвернул искажённое горкой гримасой отчаяния истерзанное лицо, – всегда!

            - Поплачь, поплачь…  Легче станет, – стала утешать сына мудрая наставница.
          
            И человечек рыдал и рыдал, не скрываясь.

            - Я-а-а его-о, ни-ко-о-гда-а не за-бу-у-ду-у!
            - И не забудь того, что сказал он тогда тебе в парке, сынок, на прощанье!         
            
            - Я не смогу на ней учиться играть, – неожиданно вдруг жёстко отреагировал рёва на жалостливое утешение.

            - Почему? – развернула лицо сына к себе всё понимающая забота.

            - Потому что она не моя, а его, – указал он на трубу в футляре. 

            - Но он сам так решил, – настаивала мягко дорогая утешительница.

            - Что решил, – протестуя, замкнулся в себе, всё поняв, её родной ребятишечка.

            - Подарить её тебе, – деликатно, как смогла, не согласилась с доводом протестанта уставшая за ночь любезная матушка.

            - Мне? – прозвучало упавшим голосом. 

            - Именно тебе! 

            - Но я не смогу!

            - Что ты не сможешь?

            - Взять её в руки!      

            - Сможешь! – неожиданно раздался, как лёгкое постукивание по стеклу негромкий переливчатый, как ручей женский возглас.  Сердце протестующего человечка дрогнуло, и набухший от горя нос разом вдруг перекрыло, а язык, который время от времени слизывал с горячих губ липкие слёзы будто замёрз, онемев, – сможешь, – уже помягче повторил, но только ему одному слышимый голос, – это наше с ним было общее решение, – смотрело в окне на мальчика за материнской спиной в птичьем обличье строго нахмуренное лицо той белокурой из парка Незнакомки. 

            - Что с тобой? – насторожилась участливая опекунша, – что такое ты там у меня, за моей спиной вдруг увидел, родной, – резко оглянулась она назад.
Но в комнате и вокруг всё было как всегда, ничего необычного не происходило.  За окном всё так же щедро делилось своим теплом и светом ласковое солнышко.  В оконных занавесках блудил едва заметно шалун-ветерок, а за стеклом маленькая птаха, облюбовав подоконник, радостно суетилась, будто предвещала счастливый исход неожиданной, но и совсем непонятной хвори.

            - Птичка! – облегчённо вздохнуло любящее сердце, – хороший знак сынок, между прочим.  Хороший! 

            - Да, – согласилось безропотно, успокоившись, болящее чадушко. 

            - Вот и славно, – подхватилась с постели обрадовано родная душа оборонщица, – а ты поспи.  Поспи ещё.  Набирайся сил, сынок.  Они тебе ещё очень пригодятся в будущем.

            - Посплю, – сомкнуло веки единственное дитятко. 

            - Поспи, поспи, – накрыла одеялом обмякшее тело поправляющейся хвори, воспряв духом мать, в надежде на скорое выздоровление сынишки, встала с постели и осторожно с удовлетворением покинула комнату, плотно прикрыв за собою дверь в это непостижимое вчера, как хотелось бы ей, окончательно и бесповоротно. 


            Наступила осень.  В школе возобновились занятия, и жизнь вернулась в привычное русло.  Странная хворь с ночными кошмарами и утреннее известие о невозвратной утрате постепенно отступили, и только принесённый в дом загадочной синеглазкой музыкальный инструмент в старом, но ещё добротном футляре одиноко покоился на полке в материном шкафу.  Всё шло своим чередом, не предвещая никаких неожиданностей, но приглянулась уже не мальчику, но юноше в школе девочка из параллельного класса.  Долго застенчивый ухажёр и повзрослевший школьник, присматривался к своей юной избраннице, пытаясь на улице к ней подойти, но всякий раз что-то удерживало его от этого решительного шага.  И вот однажды он, пересилив себя, дождался, когда эта девочка выйдет из школы, и отважно шагнул ей на встречу.
            
            - Можно я тебя провожу до дома? – представился он.
            
            Ожидаемая чудо с косичками оказалась довольно шустрой и не из робкого десятка оригинальной затейницей.
            
            - Я думала, что ты пораньше ко мне подкатишь, – сунула она своему воздыхателю в руки свой набитый до отказа портфель и добавила, закинув себе за спину хвостики свои с бантами, – только я живу от тебя в другой стороне!
            
            - А откуда ты знаешь в какой стороне живу я, – удивился, оторопев, робкий паж её и обожатель.
          
            - Я же не слепая, – последовал сразу быстрый ответ.
            
            - В смысле? – уточнил послушный портфеленоситель.
            
            - Я видела, как ты за мной в последнее время следом ходил!
            
            - И что с того?
            
            - А потом разворачивался и топал обратно!
            
            - Ты права, – согласился парень, – но теперь я буду ходить другим путём!
            
            - Это каким же? – притормозила школьная красавица.
            
            - Мимо Дома Культуры через парк, – доложил ей ухажёр.
            
            - А почему раньше так не ходил?
            
            - Там через речку мостик ремонтировали!
            
            - И что?  Отремонтировали? – сквозанула по губам девицы кривая ухмылка.
            
            - Да!
            
            - И поэтому ты решил провожать меня только сейчас, – с лёгкой иронией в голосе осведомилась бедовая краля.
            
            - Нет, – коротко парировал самолюбивый юнец, потеряв всяческий интерес к этой бесцеремонной красатуле.
            
            Поставил на землю её тяжёлый портфель и мимо неё, как мимо пустого места, тихо и медленно, обойдя онемевшую фифочку, направился в сторону упомянутого им местного очага Культуры.  Проходя мимо него несостоявшийся, ухажёр вдруг услышал, как из окон его просачивались непригодные для слуха звуки, будто кто-то наперебой пытается громко извлекать из разных музыкальных инструментов хоть какое-то внятное звучание, но пока у этих невидимых ему горе-музыкантов ничего совсем не получалось.  И это вызвало уже жгучий интерес у проходившего мимо школьника, и он смело двинулся туда, откуда они и доносились эти несуразные и неумелые звуки.  Войдя в небольшое парадное фойе, он, как и полагалось, у дежурной при входе вахтёрши вежливо поинтересовался, как ему попасть туда, где занимаются музыканты, и, получив от неё внятный ответ, проследовал в нужном направлении.  Смело открыл входную дверь и оказался внутри довольно-таки просторной комнаты, в которой вдоль стен по её краям стояли одни стулья, обнаружив там несколько ребят примерно своего же возраста, которые, сидя на этих стульях, держали у себя в руках жёлтые по цвету, различные по размерам с раструбами на конце странно изогнутые трубы.  Со всей силой надув свои щёки и выкатив глаза, они пытались издать хоть какие-то на них
более-менее внятные звуки.
            
            - Что вас к нам привлекло, мой юный друг, – услышал непрошеный посетитель за спиной у себя мягкий, певучий баритон и обернулся. 
            
            Перед ним стоял невысокий и хорошо упитанный в военном кителе без погон, но с нескрываемым интересом смотрящий на него улыбающийся непонятного возраста лысый, как бильярдный шар мужчина.  Его большие карие глаза, кустистые брови и коренастая на обе ноги косолапость с пухлыми кистями короткопалых волосатых рук делали его схожим с обросший мхом сказочным грибом боровиком, но без шляпки.  Не дождавшись ответа от вошедшего гостя, этот приятного вида человек вынул из кармана своих гражданских брюк большой, как портянка носовой платок и тщательно промокнул им свою вспотевшую шею и лысину.  Затем засунул, скомкав, в карман обратно увлажнённую ветошь и поздоровался ещё раз с пришедшим, поинтересовавшись у него, назвав при этом его полное имя, нет ли у стоящего перед ним юного горожанина желания поступить к ним сюда учиться.
Школяр удивился, но подтвердил, что зовут его именно так, как назвал его этот ему незнакомый дяденька и что он желал бы здесь начать заниматься.  Тогда бывший военный дирижёр расплылся в ещё большей лучезарной улыбке и тут же сладкозвучно пропел. 

            - Вам привет!

            - От кого? – исказила лицо подростка маска недоумения.

            - Вот от неё, – достал он из внутреннего кармана кителя цветную фотографию.

            И у парня сразу же подкосились ноги.  С фотографии на него смотрело лицо слегка подзабытой им небесной белокурой красавицы.  Но самое удивительное было в том, что с этой фотографии на явившегося в клуб новичка взирали абсолютно живые и подвижные в рамках цветного фото глаза, которые будто специально следили за его реакцией.

            - Ззздрасте! – поперхнулся оторопевший отрок.

            - Что с тобой, мальчик, – нахмурил брови передатчик привета.

            - Ннничего, – отозвалась ему сама неуверенность.

            - Тогда запомните, друг мой, – строго, глядя парню в глаза, заявил косолапистый в домашних тапочках округлый в талии гриб-боровик, – совсем недавно специально в этом городе и в этом Доме Культуры был организован детский духовой оркестр!

            - Кем, – вырвалось само собой из подростковой груди.

            - Мной, – указал на себя пальцем создатель оркестра в военном кителе без погон.

            - А вы кто? – смущённо выдавил из себя обескураженный отрок.

            - А я отставной капельмейстер её величества оркестровой музыки и руководитель в этой глухомани недавно образованного мною будущего музыкального коллектива!

            - Но я вас раньше у нас в городе никогда не видел, – смущённо признался и слегка покраснел будущий член этого музыкального коллектива.

            - Всё верно – согласился с ним этот капель чего-то, – я приехал к вам сюда недавно и из далека!

            - Откуда из далека?

            - Из столицы!

            - А зачем?

            - Чтобы здесь познакомится с вами!

            - Со мной? – удивлению мальчика не было предела, – но кто я такой, чтобы вы и из столицы прибыли сюда, в наше захолустье только ради знакомства со мной?

            - Ты тот, кто нужен мне, – пропел знакомым голосом, оживший вдруг фотоснимок в руках у отставного командующего оркестром, а точнее – лицо на ней.   

            - Так что жду тебя завтра, мой дружок, к нам на первое твоё занятие, – и, запрятав в нагрудный карман поношенного кителя уже как обычную фотографию, посланник этой на фотографии властной Незнакомки обогнул на вираже растерявшегося гостя и засеменил к себе в каморку, где, видимо, и располагался его кабинет.  Обернулся и добавил, поднявши вверх свой указующий перст, – завтра ровно в два часа дня.  И без опозданий!

            Сколько после этой первой встречи с руководителем оркестра в жизни юного, пока ещё будущего, но в последствие любимого в городе трубача всякой воды утекло, словами не передать.  Это были и горькие слёзы разочарования в себе и в своих способностях, смех и радость от того, что что-то получилось, потливые потуги с опухшими губами, как сливы во всё лицо и возникшая одышка, круги в глазах и мучительная бессонница, и многое ещё другое, что явно выражается в затрате всех душевных и физических сил.  Как это передать и какими словами выразить короткий, счастливый миг и удовлетворение оттого, что вдруг у человека что-то в жизни получилось после долгих и кропотливых стараний?  Но каждый раз, преодолев все сомнения в себе и неуверенность в достижении означенной цели, юный музыкант всем на удивление становился всё более строг и придирчив ко всем признанным обществом своих достижениях, постоянно терзая себя поиском неизвестно чего, для всех непосвящённых в тайны музыки.  И только мама говорила недовольному собой родимому самокопателю.
            
            - Старание и труд – всё перетрут.  И ты достигнешь нужного тебе результата!
            
            И тот насиловал себя, постигая скрытую от посторонних ту самую великую тайну в музыке, о которой ему говорил покойный маэстро, подаривший свой инструмент.   
            
            Время бежит – не остановишь.  И куда оно стремится?  Где его исток и где она, эта его конечная точка безостановочных спиральных устремлений?  Но так или иначе, мамин шалун и непоседа вырос и из вихрастого подростка егозы превратился в высокого и очень стройного, симпатичного юношу.  Труба же в его по началу корявых и неумелых руках со временем постепенно расцвела и запела, да так запела, что молодой человек стал лучшим в городе музыкантом и гордостью местного, набравшего силу духового оркестра.  А его с первого дня устремление к совершенству в достигнутом и упрямая настойчивость расти в своём развитии дальше, несколько огорчала любящую маму, так ка кроме самой трубы, да ещё товарищей по оркестру у взрослого сына не было больше никаких друзей.  И подарок старого маэстро после мамы, разумеется, превратился для юного трубача в единственного и самого близкого в жизни, верного спутника.  Он и его труба стали как бы единое целое. 
            
            Занимался солист городского оркестра самозабвенно, пытаясь найти и нащупать те нюансы, которые делают звучание живыми и одухотворённым.  Эти изматывающие душу и разум частые повторения уже освоенного старателем нотного материала позволило ему весьма серьёзно прочувствовать драматизм исполняемого им музыкального произведения и улучшить технику игру, подвижную моторику пальцев уже на подсознательном уровне, чтобы не задумываться над тем, как правильнее сыграть сложные моменты в оркестровой партии, или в выбранной пьесе.  Его основным и самым благодарным слушателем все эти годы была и оставалась верная и всё понимающая, добрая мама.
            
            - Прекрасно, – всякий раз одобряла она старания сына, – ты мой самый настоящий «Король – Трубадур»!
            
            Юноша никогда не спрашивал у матери, что означает это её красивое и поэтичное словосочетание.  Но он искренне верил, что король – это король, значит, правитель, а вот трубадур – это, наверное, какой-то, пока ещё ему неизвестный, но очень знаменитый и, по всей вероятности, в далёком прошлом трубач-музыкант.  И самолюбивая натура дала себе слово, что в будущем обязательно узнает, кто он такой этот материн загадочный «Король – Трубадур».  И если он прав, насчёт величия средневекового трубача, то постарается как бы своей игрой этого трубача не посрамить.   А на дворе изнывает от жары наступившее в природе лето.  Уже много дней на землю как нарочно не упало ни капли дождя.  Городок, просто, изнемогал от испепеляющего зноя.  И только поздно вечером уже с наступлением сумерек появлялся вдруг свежий ветерок, принося с собой долгожданную, тихую, как сон расслабляющую прохладу. 
            
            Все выпускные экзамены успешно сданы, и на носу выпускной торжественный бал.  Общество бурлит, волнуется, готовясь к предстоящему ежегодному событию, обговаривая при встречах объявленную руководством школы праздничную программу.  И вот он, этот долгожданный день настал.  Единственное в городке образовательное учреждение было к встрече гостей готово.  Школа – двухэтажное в форме расширенной буквы «П» здание из красного кирпича, бывшее реальное училище, была гордостью этого небольшого, старого поселения, так как имела узорчато-резную, красивую кладку обрамления портала, то есть главного входа, и высоких фасадных окон.  Возвышалась она на левом берегу петляющей речки, как раз напротив бывшей усадьбы, ныне ставшей Домом Культуры. 
            
            В её довольно большом, но гораздо позднее пристроенном спортивном зале силами самих учеников был сооружён невысокий помост, что-то наподобие сцены, на которой вся школьная саранча, вездесущая ребятня водрузила старинного, тяжеленного директорского резного двутумбового монстра, и накрыли его красной скатертью с тяжёлой бахромой.  По середине самого украшенного цветами, воздушными шарами и раскрашенными плакатами спортивного зала тянулся заставленный по всей длине бутылками со сладкими напитками и всевозможными бутербродами накрытый стол для предстоящего торжества с вручением аттестатов об окончании средней школы.  Вот сюда то и потянулись под вечер нарядные с цветами в руках горожане, родители своих чад выпускников, где ожидали их все радостно взволнованные представители учебного учреждения. 
            
            Весело шутя и переговариваясь между собой, в предвкушении этого предстоящего праздника, они, не спеша, так, чтобы не растерять по ходу значимость своего достоинства, гости, и их ещё более нарядные виновники торжества чинно заняли свои места за обильно накрытым столом и замерли в напряжённом ожидании.  На сцену – времянку, волнуясь на пару, тут же поднялись бессменные директриса и завуч.  Каждая произнесла короткую по регламенту свою напутственную речь, и вечер начался.  Но вот все аттестаты пофамильно каждому выпускнику вручены и отыграна вся, довольно, обширная программа школьной самодеятельности.  Смолкли все наилучшие пожелания своим ученикам растроганных до слёз их учителей, и за столом тут же возникло суетное оживление.
            
            Постепенно, набирая силу, праздник стал приобретать уже шумливый и несколько даже возбуждённый характер, отчего разновозрастная компания сама собой и разделилась.  Мужчины как всегда страстно заговорили вначале о футболе, потом об охоте и рыбалке, а под конец перешли о политике.  Женщины, разумеется, завели свою в их жизни одну и ту же заезженную пластинку о семье, о детях и о мужьях, конечно.  Молодёжь же в едином с музыкой порыве всей галдящей толпой разом ринулась на середину спортивного зала, как заводная, начав выписывать в заданном ритме телесные выкрутасы.  Возле директорского стола на стуле появившаяся вдруг в огромном деревянном корпусе старая, но вполне ещё выдающая нужные для танцев децибелы с виниловыми пластинками радиола и стала той причиной столь стремительного начала выпускной дискотеки.  И гремя на всю округу, как ошалелая задорными ритмами полуохрипшая колымага, ублажала, как могла неутомимый юношеский задор покидавших школу выпускников, которая в азартном кураже радостно и охотно выписывала свои замысловатые па-коленцы. 
            
            Но вот и эта разряженная круговерть вспотевших тел, изрядно подустав, вернулась на свои места.  Стихла, пошипев иглой, раскалённая радиошарманка.  Разговоры за столом прекратились, и наступила затянувшаяся пауза.  Все явно чего-то ждали.  И в этой тишине всеобщего предвкушения на временно сооружённую сцену, пройдя через весь спортивный зал, молча и неторопливо, поднялся один из выпускников.  Это руководитель школы сама с грустью объявила прощальное выступление их любимого в городе юного таланта.  Он не прыгал, не скакал, изнуряя себя, как его одноклассники бесноватыми танцульками, а тихо сидел рядом с мамой и терпеливо, немного волнуясь, ожидал своего накануне заявленного выступления.  Еще шаг, и он один стоит на краю помоста, а в руках у него милый сердцу и душе его матово-серебристый инструмент, старого, ушедшего из жизни маэстро-трубача в дар ему завещанный.               
            
            Скромно, но отнюдь, не смущаясь, одинокий на помосте исполнитель посмотрел на присутствующих в зале одноклассников и их родителей, и поднял, не спеша, к губам свою трубу.  Короткий вздох, и она, начав с пиано, нарушила густую, как кисель повисшую над головами присутствующих в зале тишину, ожила, задышала, запела и затрепетала нежно в искусных руках, и повела за собой внемлющих звуку слушателей.  От чистого и звонкого, как у ручейка на лесной поляне плавного легато она, постепенно поднимая силу звучания, поднялась в развитии драматургии исполняемого произведения и выросла, взлетев, словно птица куда-то ввысь в своей кульминации до глубочайшей пронзительной силы, и мягко с чувственным выражением пролилась на слушателей осенней грустью порхающих листьев.  Странная штука музыка.  Она без слов может взять и разорвать в мелкие клочья одинокие, унылые сердца, а может с оглушительным восторгом окрылить и объединить в единую по замыслу автора с помощью исполнителя разобщённые души.
            
            Но вот разгорячённая в эмоциях труба затихла, издав последнюю протяжную ноту, и немое безмолвие накрыло растерянную под воздействием прозвучавшей мелодии эту на выпускном вечере охваченную восхищением разновозрастную аудиторию.  И лишь после того, как опустошённый нежданной, гнетущей распахнутую душу тишиной, счастливый с верой в добро и справедливость вдохновенный солист тихо покинул сцену, молчавший до глубины души поражённый спортзал взорвался разом в едином порыве яростными и долго несмолкающими аплодисментами.
            
            - Молодец! – кричали одни.
            
            - Браво! – выкрикивали другие.
            
            - Ещё! – настаивали третьи.
            
            Но молодой человек, поняв, что его триумф среди сверстников состоялся, на бис он играть не решился, потому что боялся от захлестнувшего его волнения сфальшивить, а это для него было смерти подобно.  Ну не мог он себе позволить осквернить светлую память о маэстро плохой игрой, и совсем не потому что не уважал сидящих за столом в спортивном зале родителей своих одноклассников, их самих, и, конечно, учителей – всех благодарных своих слушателей, чтобы не унизить их плохой игрой в окончании праздника. 
            
            - Пойдём, мам, домой, – устало сказал сын, не прерывая аплодисменты, – что-то не хочется мне здесь танцевать!
            
            Хлопки в ладошки стихли и на смену им снова взревела старая радиола, и юноша с матерью незаметно для остальных покинули это шумное торжество, окунувшись в густые сумерки уходящего дня.  Вышагивая по улице, молодой человек неожиданно раскинул как крылья в стороны обе руки свои, запрокинул голову назад и начал вращаться, как детский волчок-юла, кружась на месте в темпе вальса.
            
            - Что с тобой, сын мой, – удивилась счастливая мама, довольная тем, как сыграл в этот вечер на выпускном балу её, конечно же, талантливый мальчик, – ты же сказал мне, что не хочешь танцевать?
            
            - Ма-а-ма-а! – пропел в ответ радостный отрок, – ты же слышала, мама, как они все с восторгом мне аплодировали?               
            
            - Слышала, слышала, – сдержанно призналась гордая за собственное одарённое, ей на радость данное чадо, любящая душа.
            
            - Нет, мама, ты не слышала, ты даже себе не представляешь, как это ощутить такое жутко сладкое блаженство, когда люди, признав твой талант, дружно за него благодарят, – продолжал выписывать замысловатые круги окрылённый Икар, не боясь опалить в порыве блаженства свои ещё неотросшие перья славы, после этого, как ему показалось, победного триумфа в школе на торжественном вечере.  Совершая круги, потерявший голову юнец, не хотел своим хвастовством ещё раз порадовать свою маму, но возжелал услышать её более щедрую похвалу, – ты видела?!
            
            - Видела, видела!
            
            И вот уже не человек, а пустынная улица плывёт и кружит, увлекая в ночной полёт большую и тяжёлую птицу.  Но со стороны могло показаться, что эта большая, но не такая уж и тяжёлая птица кружит и кружит в разбеге, пытаясь взлететь, но никак не может пока оторваться от земли и набрать высоту, будто что-то мешает ей и не даёт встать на крыло и полететь, поднявшись в небо легко и свободно.  Вот и кружит она, не теряя надежды, как подранок на взлёт, но не хватает ей сил преодолеть земное притяжение. 
            
            - Мам, а почему они так долго молчали? – остановил вдруг своё кружение, птенец блаженный, рукокрылый.
            
            - Наверное, потому, что ты поразил их своей игрой!
            
            - А я думал, что провалился!
            
            Какой провал, сынок, – обняла счастливого отрока счастливая мать, – люди были, просто, восхищены твоей игрой!
            
            - Неужели я нашёл эту самую тайну музыки? – снова начал кружиться, освободясь из родительских объятий, по тёмной улице воодушевлённый ею мечтатель, – мама!
            
            Но в этот момент, как гром среди ясного неба прозвучало негромкое переливчатое, как лесной ручеек на ветру, изрядно подзабытое лирическое сопрано.
            
            - Не рано ли празднуешь, друг мой, победу?            
            
            От этого голоса небо вдруг будто разверзлось, и луна огромная как замороженный до бела карающий шар, сорвавшись с высоты, грохнулась о землю светящимся молохом и покатилась тяжёлым жерновом, всех и вся перемалывая на своём пути.   
            
            - Вы?! – от неожиданности присел, заикаясь, кружившийся юноша.
            
            Перед ним, едва различимая в тёмных сумерках, стояла и вибрировала в полуметре от земли, именно та, кого он меньше всего хотел бы сейчас увидеть.  Её, как и всегда, едва уловимые глазом в тёмном кисейные одеяния, волновались не по-доброму, излучая молча какой-то потусторонний свет, который не предвещал для юнца ничего хорошего.
            
            - Что?  Крылья растут? – опустилось мягкое сопрано до сердитого контральто.      
            
            - Я-а… – начала было, ещё не успевшая остыть от нахлынувшего чувства, безвинно радостная душа молодого человека.
            
            Но гостья резко перебила, не дав договорить.
            
            - Не поспешил ли ты, друг мой, кружиться?
            
            - Не понниммаю… – озябшим тоном признался тот.
            
            - Ты что о себе возомнил, несчастный? – заволновались шумно одеяния блондинки. 
            
            - Ничего я не возомнил, – попытался оправдаться счастливчик.
 
            - Разве, – грозным паводком загудел взъерошившийся ручей чистого, ка не человеческого, хотя и прекрасного тембра женского голоса, – это я тебе сказала о тех в спортзале, кто тебе горячо аплодировал, стоя – они?!
            
            - Но они же аплодировали, – упав духом, попытался защититься виноватый
            
            - Да! – обронила с уст своих вибрирующая субстанция с неба, – неужели я всё же в тебе ошиблась?
            
            - Не понял, – лишился дара речи обескураженный музыкант.
            
            - А что тут не понятного, – заволновались волнами пуще прежнего эти воздушные покрывала в ночи возникшей Незнакомки, – ты на вершине!  Ты так высоко!  А они, вши поганые, пусть себе там внизу копошатся возле твоих величественных ног!  Или не так?!
            
            - Никогда я такого не думал!  Я, просто…
            
            - Вот именно, что просто! – повысила глас, прервав собеседника, строгая гостья из неоткуда, чей взгляд отливал чернеющей бездной.
            
            - Но как я должен был говорить?
            
            - Тебе, к сожалению, мой самонадеянный друг, вообще не требовалось, чего-либо в данный момент пока говорить!
            
            - Поэтому мы молча и ушли, – доложил ей, признавшись, отрок.
            
            - Ну, конечно.  Надо быть законченным идиотом, чтобы после таких оваций взять и принародно вознестись!
            
            - У меня и в мыслях не было ничего подобного!
            
            - Но ты о людях сказал: «Они»!
            
            - Но я не виноват, что это они же хлопали мне!
            
            - Не они! – резко взмахнула своим облачением дама
            
            - А как?
            
            - Мои друзья, или в крайнем случае слушатели!
            
            - Вот они и хлопали…
            
            - Преждевременно хлопали, – смягчаясь, отрезала внезапная гостья.
            
            - Но им же понравилось! 
            
            - Да!  Понравилось.  А жаль.
            
            - Почему?
            
            - Жаль, что простую человеческую благодарность ты воспринял как откровенное и окрыляющее тебя признание.  А на самом то деле обычное доверие – не больше!
            
            - Ничего я не воспринимал!
            
            - Ну-ну! – опять ворохнулись в ответ обширные полупрозрачные полотна, – мне то лгать тебе ни к чему! 
            
            - Я вам не лгу, – будто озяб, передёрнул плечами провинившийся в глазах своей по утверждению наставницы незаслуженно обиженный Трубадур.
            
            - Я знаю, – потеплел взгляд полуночной хрупкой красавицы.
            
            - Я всего лишь попытался, как мог, лучше сыграть в память об ушедшем маэстро, – поднял он свой приунывший взгляд.
            
            - Вот именно, что как мог, – удовлетворённая честностью своего избранника, тихо отреагировала подобревшая Фея, – но не тебе предназначенные хлопки ты всё же принял, как должную плату!   
            
            - Но, если хлопали не ему, то кому по-вашему хлопали люди, – вступилась вдруг с негодованием уязвлённая в чувствах, молчавшая до этого мама.
            
            - Во-первых, – уточнила покровительница муз, ласкающих человеку слух и душу, – вы правильно сказали, – устремила она свой взор на неё, – хлопали люди!
            
            - Ошибся мой мальчик, – приняла упрёк его заступница, – виноват он.  Я признаю! 
            
            - А во-вторых, – согласилась отходчиво, приняв извинения, строгая мадам, – люди хлопали прежде всего тому, кто создал эту неповторимо-прекрасную мелодию!
            
            - Но играл-то её мой сын!
            
            - Зато хвалили не того!
            
            - Не поняла, – встала в позу храбрая заступница.
            
            - Твой сын не играл.  Он всего лишь бездумно попытался повторить игру великого автора и исполнителя!
            
            - И что в том плохого?
            
            - Истинному творцу не пристало повторять, – удручающе улыбнулась жительница Олимпа, – он должен, освоив инструмент ушедшего от нас маэстро, всегда, во всём искать свои, только ему одному, и никому другому присущие выразительные средства и нюансы! 
            
            - Да если бы вы знали, сколько было этих мучительных поисков, слёз и сомнений, – сжала у груди свои кулачки осмелевшая клуша.
            
            - Ведомы мне все его страсти-напасти твоего любимца, – донеслось доверительно из темноты и сверху откуда-то.               
            
            - Но, если вы, по-вашему признанью, и есть та самая, скрытая от бездарных тайна музыки, – не отступала обиженная воительница, – так откройтесь ему, и мой сын отыщет истоки и ваших сладкозвучных тайн, и другие потаённые посылы, коли вы считаете его в этом искусстве достойным.  Уверяю Вас!            
            
            Маленькая эфирная женщинка неопределённых лет многозначительно улыбнулась.  Миловидное лицо приобрело живую окраску.
            
            - Не всё так просто, – примирительно произнесла она, – я тот ларчик, который бы и можно, постаравшись, по подсказке открыть, да взять из него будет трудно.  Музыка – это не просто душа человека, – с намёком обратилась она напрямую к защитнице своего чада, – музыка – это невидимое, но столкновение всех: страстей от тайных до явных, от мелких и до необозримых, от тихих до неукротимых, от лёгкого флирта и до трагического исхода.  И количество оттенков у страстей превеликое множество.  Каждый, даже мельчайший, по сути своей исполнительский нюанс – есть своя отдельная и трепетная в постоянном труде разгаданная тайна человеческих перипетий, или неразгаданная!
            
            - Но сын и так, не переставая, изнурял себя поисками этих самых ваших нюансов, – в недоумении воскликнула отважная наседка.      
            
            - Это похвально, – завершая встречу, удовлетворённо сказала строгая, но всегда и отходчивая покровительница юных талантов, – ищите, мой друг, – напутствовала она его на прощанье, – сердцем ищите, душой распознавайте – и обрящите.  И упаси вас Господь от самолюбования от ныне и до века!
            
            И дымчатые сполохи её одежд, ангельских крыльев вздулись широким, как и сама ночь, звёздным летучим веером наполненных ветрил, и гостья растворилась в бездне ночи так же незаметно, как и появилась, а следом за ней на землю упали тяжёлыми, крупными каплями холодные вестники предрассветного отрезвляющего проливного болеро.


            Прошёл год после того, как выпускник получил свой аттестат.  Всё это время труба его сиротливо лежала забытой игрушкой на одной из полок в материнском шкафу.  И ведь вот как в жизни бывает иногда: казалось бы, вот он успех – на лицо, но вышло то всё хуже поражения, от которого избавиться любому человеку не просто, тем более юному как наш трубач.  И чтобы как-то заставить себя забыть это злополучное выступление на школьном выпускном и вечернюю встречу со своей покровительницей на пустынной улице, молодой человек старался как мог, придумывал разные причины, дабы подольше задерживаться на нелюбимой им работе.  А служил он на почте разносчиком писем и корреспонденций там же, где работала и его обожаемая мама.  Днём, ещё с грехом пополам, загруженный делом он кое-как забывался на какое-то время, но по ночам услужливая память брала своё, гулко выворачивая душу и сердце в тишине удручённого юноши.
            
            - Если тогда, – решил горемыка, – он по признанию навязанной ему непонятно кем в опекунши не сумел достойно сыграть мелодию почившего мастера, то стоит ли ему уже и дальше мучить его трубу и тратить время на поиски чего-то неизвестного чего, да и для чего выковыривать из ничего непонятное что-то?  И зачем ему позорить плохой игрой, не оправдав надежды, нынешнего своего учителя – дирижёра городского оркестра? – грешно рассуждал, ломая голову на едине с собой несостоявшийся якобы трубач, хотя точно знал, что не одобрил бы и не воспринял его малодушного поступка отставной и почитаемый им пенсионер капельмейстер.
          
            - Я, сынок, был уверен, что ты, окончив школу поедешь учиться дальше, в столицу, как природный бриллиант, нуждаясь в ювелирной огранке мастеров наивысшего класса, – с огорчением признался при встрече с ним, после того, как перестал ходить на репетиции его любимый ученик, постаревший руководитель городского музыкального коллектива.            
            
            - Но я совсем не умею играть, – мрачно отреагировал почтальон по неволе.
            
            - Кто тебе это сказал, – усомнился опытный дирижёр.
            
            - Она, – поднял свой палец вверх его бывший ученик.
            
            - Она не могла тебе так сказать, – не поверил ему обладатель указующей палочки в оркестре.
            
            - Но она сказала, – горько выдохнула городская гордость.            
            
            - Тебе решать! – сдался доводу ученика разочарованный боровичок, – но жаль…
            
            - Чего вам жаль? – опешил работник адресной службы.
            
            - Ничего, а кого… – невозмутимо последовал ответ.
            
            - И кого же?
          
            - Себя!  Да, да!  Себя, – обезоружил удивлённую оторопь недотёпы спокойный, как удав корифей оркестрового управления.
            
            - За что? – только и мог выдохнуть обескураженный самокритик.
            
            - За то время, которое я напрасно потратил на пустую возню с тобой!
            
            - Но вы!..  Но я!.. – так и не сказав ничего вразумительного, душевный подранок со скорбью махнул рукой и подавленным недотёпой поплёлся домой.
            
            И изумлённые горожане тоже не могли понять, что же такое могло случиться с их в темя поцелованным Богом земляком, что он вдруг взял и забросил свою поющую трубу, а ведь его игра на выпускном балу, по их всеобщему мнению, открывала ему прямой путь в большое искусство, но он почему-то туда не пошёл.  Одни, завидуя таланту, злорадно при встрече посмеивались у него за спиной над странным его выбором, другие же, искренне от всей души, сокрушаясь, жалели его, а третьи только равнодушно пожимали плечами, но и не оправдывали этот странный выбор его.  Сам же виновник досужих в городке пересудов продолжал изнурять себя на опостылой работе, берясь за любое и необязательное даже по должности поручение.  Но в последнее время, заметили горожане, что он и без того всегда немногословный замкнулся в себе и всё реже стал задерживаться на работе, но всё чаще и чаще стремился, закончив дела, побыстрее уйти домой. 
            
             - И что бы это значило? – терялись в догадках любопытные обыватели, – но, чтобы у него заиграла труба – не слыхать, – делились они между собой, – а домой спешит будто угорелый.  Странно… 
            
            Они и предположить себе не могли, что в доме их интереса поселилась беда.  Мама юноши неожиданно вдруг занемогла непонятной какой-то хворью.  И местные врачи сами не смогли ей поставить диагноз, теряясь в замешательстве.  Какое-то время мама ещё сама крепилась как могла, скрывая своё из ниоткуда возникшее вдруг недомогание, и ходила на работу как прежде.  Но когда скрывать свой внезапно возникший странный недуг стало ей уже невозможно, бедной женщине пришлось уволиться.  А вслед за этим непонятным для всех односельчан маминым увольнением в дом робкого трубача и городского почтальона зачастили бабки знахарки, то люди поняли, что в их семье поселилось какое-то несчастье.  Неустановленная врачами болезнь вынуждала их разводили руками, не в силах оказать по их неопределённости необходимую помощь больной.  А болячка постепенно брала своё, и мама, ослабнув, окончательно слегла.  Раздавленный тяжким и необычным заболеванием своей родимушки любящий сын мучительно искал причины этого её заболевания где-то в памяти у себя, виноватясь. 
            
             Ему и в голову даже не могло придти, что в те дни, когда он нарочно задерживался, пытаясь забыться на работе, загоняя себя, его горячо любимую матушку люди часто стали замечать уходящей гулять в боковую аллею старого парка.  Он даже и не предполагал, что она, его отважная защитница, обеспокоенная самоистязающим поведением своего глубоко    страдающего сына, решила отыскать в парке, в мрачной глуши дальней аллеи странную, в их жизнь вклинившуюся, неземную белокурую Незнакомку.  Отыскать и поговорить с ней начистоту о будущем своего неприкаянного ребёнка.  Его простое, человеческое счастье, в понимании обеспокоенной матери, было куда важнее призрачной славы великого трубача.  Вот и ходила она под сень исполинских деревьев убежденная в том, что там единственное место, где они могли бы, да и должны обязательно встретиться.  И вот однажды на излёте уходящего лета эта встреча у них всё же состоялась под аккомпанемент мелкой измороси осенней простудной влаги.
            
            - Не меня ли ты ищешь, красавица? – раздалось за спиной, вышагивающей по аллее агрессивно настроенной женщины.            
            
            - Нет, не вас, – спокойно, как только могла, ответила глухо храбрая оборона своего единственного родимого наследника отцовской фамилии, возлюбленного ею. 
            
            - Тогда, что ты тут делаешь?
            
            - Просто гуляю, – развернулась мама лицом к вопрошающей гостье с небес.
            
            - Самое время гулять под дождём, – иронично заметила та.
            
            - Лучше не придумаешь, – парировала одинокая посетительница парка, – и мысли в голове чище, и душа в теле на нужном месте!
            
            - А что же тогда у тебя под мышкой?
            
            - Кажется, ваша труба, – безразлично отозвалась владелица небольшого старого, но специального у музыкантов футляра.
          
            - Так моя, или кажется, – повеяло сверху вслед за дождичком холодком.            
            
            - Ваша, – твёрдо заявила женщина, положив чемоданчик с трубой на землю как раз на краю злополучной аллеи, где когда-то играл при первой их встрече покойный маэстро, – нам она уже ни к чему!
            
            - Кому это вам?
            
            - Мне и сыну!
            
            - Не спеши, красавица, коль звала.  Не спеши, – остановила её синеглазая дамочка, – я тебе ещё не всё сказала!   
            
            Две женщины, две соперницы, как два рыцаря на турнире, сошлись в немигающем поединке друг против друга, и никто из них не собирался уступать.  Не на жизнь, а скорее насмерть сошлись они, преследуя одну и ту же цель – отстоять каждая своё право: одна на сына – другая на своего избранника.  Но та, вторая неземная сущность чутко уловила, что первая готова пойти на любую жертву, защищая кровное своё дитя.
            
            - Мне понятен твой материнский поступок, – начала, принявшая вызов посланница, неземного бытия.   
            
            - Даже так?.. – не поверила женщина – мать.
            
            - Да, – просто, как подружке, призналась маленькая, невесомая сущность, – ведь ты же хочешь просить меня, чтобы я оставила тебя и сына твоего в покое?..
            
            - Вот и оставьте, – глядя прямо в плескающуюся глубину сочувствующих глаз, как перед прыжком хищно отреагировало храброе сердце, как это умеют делать только самки, отчаянно защищающие своё потомство, – мы уже сыты вашим вниманием.  Неужели вам до сих пор ещё всё это не ясно?
            
            - Для меня с самого начала не было тайн, – пропело мягкое эхо в ответ.
            
            - Но, если так, то в чём же дело, – вспыхнула агрессивно на всё готовая наседка, – и забирайте вы вашу трубу и трубите там у себя, где вы находитесь и сколько хотите сами, – пошла в наступление решительно настроенная самка.   
            
            - Где там, – снисходительно улыбнулась земная гостья.
            
            - Не знаю, – сдала позиции воинственно настроенная тигрица.
            
            - Взять то я могу, – согласилась вдруг эта странная тётка.
            
            - И мы в расчёте! – не дала закончить фразу неуступчивая амазонка из местных.
            
            - Как знаешь, – прозвучало в ответ, – я давала тебе шанс!
            
            - Мне?! – взроптала громко возмущённая душа.      
            
            - А кому же ещё, – невозмутимо подтвердило сказанное неземное создание, – твой сын, чтобы ты знала, избран не мной.  И дело не в нём…
            
            - А в ком?
            
            - Подумай немного!
            
            - Вы хотите сказать, что во мне?      
            
            - Ты догадливая мать!
            
            - Не дура, – ухнуло от страшной догадки сжавшееся сердце.
            
            - Значит, это я, по-вашему, всему виной?
            
            - Ты!
            
            - И кому я мешаю?
            
            - Мне! – призналось невесомо-хрупкое создание.
            
            - И в чём я вам помеха?
            
            - В том, что очень сильно и жертвенно любишь сына.  Самоотрешённо даже!
            
            Столь откровение заявление оглушило глубоко взволнованную женщину, которая в муках рожала и долгими бессонными ночами блюла и пестовала, беспомощное дитя.  Это она, мать девять месяцев вынашивала под самым сердцем новую и всей душой желанную жизнь, и поэтому тихо, почти утробно, с гортанной издёвкой в ответ простонала.

            - Мне жаль тебя бесплодное явление, – потому что отчётливо понимала она, что не могла оно знать, это в женском обличии нерожавшее то ли тело эфирное, то ли уж фантом бестелесный из неоткуда, об истинной материнской любви.  О любви, равной которой нет, и не существует на свете, – да!  Я люблю своего сына!  И буду любить всегда, – гордо, но с явным превосходством заявила родительница, – тебе этого ваше бесплодное существо не никогда не понять – не доступно, тебе!  Понимаешь?!

            В ответ заволновались, завибрировали с лёгким шорохом, как оживший веер серые, облачные полотнища призванной гостьи, и та, взмахнув рукой, приподнялась ещё слегка над землёй, зависла свечой и низко склонила свою красивую с пышной причёской голову.  Она по достоинству оценила этот жертвенный поступок любящей матери.  Но это больше ещё и уже окончательно укрепило её в правильности выбора достойного приемника, уже в бозе почившему своему родному сыну, маэстро-трубачу.

            - В прошлом я тоже была такая же мать, как и ты того самого старого музыканта, в парке с которым ты со своим сынком повстречались однажды, – как-то через чур уж сухо и обыденно прозвучало на вызов в ответ от той, о ком, как о живом человеке, даже думать то не хотелось обескураженной матери.

            - Ты мать ушедшего из жизни старого трубача? – прижала руки ко рту сегодняшняя живая пока ещё мама и защитница.
            
            - Да! – коротко громыхнуло в небе.
            
            - И мне предстоит тебя заменить?
          
            - Обязательно!
            
            - И что мне нужно делать?
            
            - Твоя любовь, – опустившись на землю, мягко начала посланница из прошлого, – с яростью оберегает твоего мальчика от ненужных потрясений.  И это, конечно, очень даже хорошо, но до поры, до времени…
            
            - В смысле до поры, до времени?   
            
            - С годами, когда твоё дитя вырастет и станет взрослым человеком, эта твоя жажда всеопекающей, материнской заботы закроет ему пути, возможности совершать поступки, которые могли бы помочь ему обрести необходимый жизненный опыт.  Опыт, который и расширяет горизонты его познаний, и даёт ем, творческой личности смелость и полёт для его необходимой в мире искусства фантазии, – пояснила в ответ бывшая мать, – и открыть для себя совсем новые сферы человеческих отношений!  А искусство – это непростое, как принято считать, зеркальное отражение жизни, но во много раз увеличивающее стекло – с историческим ракурсом отражатель личных людских и общественных отношений.  И тем более музыка – язык ярко выраженных эмоций посредством живописующего звука!
            
            - Вот именно, что музыка!  А я-то здесь причём? – воспротивилась недоверчиво с страхом в сердце смелая курица-наседка.
            
            - Твой сын – будущий художник, а точнее, великий музыкант!
            
            - И моя любовь мешает ему раскрыться?
            
            - Именно так!
            
            - Так что ж мне надо перестать его любить?   
            
            - Любовь – не перчатка, с руки – не сбросишь, – откликнулась сочувственно вдруг подобревшая посетительница пределов земных, – ты, просто, не должна ему мешать!
            
            - Я?  Мешать?!
            
            - Да, ты! 
            
            - Мне, что же бросить его и уйти самой? 
            
            - Всё зависит от тебя, – последовал безапелляционный ответ.
            
            В воздухе надолго повисла гнетущая тишина.  И моросящий дождичек могильным дыханием вполз незаметно в самое сердце оторопевшей матери.  Безжалостный аспид зло обдал онемевшую душу смрадным дыханием своим и замер будто бы перед решительным броском, сковав перед поглощением обречённую жертву.
            
            - А ты ушла?
            
            И лёгкий кивок подтвердил её мрачную догадку.
            
            - Иначе бы я здесь пред тобой не стояла!
            
            - Ты не стоишь, а паришь в воздухе бесплотной кикиморой!
            
            И эта, более чем странна субстанция, опустилась на землю, коснувшись её своими едва уловимыми ногами, сбросила свои покрывала-крылья, и перед изумлённой матерью предстала обычная живая, молодая и весьма привлекательная женщина.
            
            - Ну вот, – тихо сказала она, – я стою перед тобой, как ты хотела!
            
            - Не понимаю я, – призналась, оторопев, другая, такая же земная матерь.
            
            - Чего тебе не понятно?
            
            - Сын твой, как ты говоришь, великий трубач умер дряхлым стариком, а ты до сих пор молодая и цветущая дама?
            
            - Это я сейчас такой молодой выгляжу, – грустно призналась бывшая родительница в прошлом, – но так нужно для дела, – а в жизни меня, как таковой уже нет давно, – и она опять свой приняла первоначальный вид, в невесомые свои наряды облачившись. 
            
            - Ну предположим, и я уйду.  А что будет с ним, с моим сыном?
            
            - Трудно будет первое время, – призналась теперь уже знакомая Незнакомка, – но в этом то и суть.  Потом легче станет, а со временем он и вовсе обвыкнется, и двинется наш с тобой мальчик по жизни дальше!
            
            - Наш? – упало на земь материнское сердце.
            
            - Наш! – последовал прямой ответ.
            
            - Теперь мы родственники, значит!
            
            - Более чем родственники!
            
            - То есть…
            
            - Сподвижники!
            
            - А дальше по жизни – это куда?
            
            И недвусмысленный взгляд одной из собеседниц, красноречиво обращённый куда-то ввысь, ясно указал будущее направление движения сына.  Любящая мать всё поняла, и голова её упала скорбно на грудь, ватные ноги подкосились, и обмякшее тело медленно в изнеможении, как неживое стало оседать, слегка заваливаясь на спину.  Небесная мамзель, слабым мановением вновь прозрачной руки остановила это обморочное падение и быстро приблизилась к ослабшей душе, обняла её, и потерявшая было сознание женщина, тут же пришла в себя.  Ощутив в груди полный глоток животворящего дыхания неземного будто ангельского существа, она разом окрепла, почувствовав бодрость и прилив свежих сил.  С некоторой осторожностью потихоньку выпрямилась во весь рост и сразу поняла какой это был у неё глоток.   
            
            - Иди! – тихо произнёс сгусток энергии в женском обличии. – и впредь ничего уже больше не бойся.  Я помогу тебе.  Но не забудь захватить с собой то, что решила оставить мне.  Это в будущем ещё сыну твоему очень сильно пригодится!
            
            - Значит, я после того, как мой мальчик станет великим и умрёт старым и больным в одиночестве, буду вместо тебя уже подыскать ему преемственную жертву?  Так что ли? – уронила на землю две горячие слезы будущая покровительница успехов единственного своего обожаемого чада – славу музыкального искусства.
            
            - Не мною всё так задумано, – подтвердила догадку, и сама эта в прошлом такая же любящая мать и яростная защитница своего ребёнка – я, как и ты до конца дралась, чтобы мой единственный сын остался со мной, – призналась она, – но есть другие силы, которые не в нашу с тобой пользу!  Смирись, как это сделала я ради будущей жизни сына!
            
            - Но я не хочу так, – отвергла своё страшное предназначение её смелая визави.
            
            - А как бы ты хотела?
            
            - Я не хотела.  Я считаю, что каждый человек должен сам принимать своё решение, кем он хочет стать, когда необходимо нужно будет сделать выбор, но не плыть по чьей-то чужой воле по течению предначертанной ему судьбы кем-то свыше.  Это право человека и его личная ответственность за свою судьбу, а не рабское подчинение кому-то, пусть даже и всесильному!
            
            - Почему ты так считаешь?
            
            - Потому что человек должен оставаться человеком.  А иначе это уже что-то совсем другое, но только не человек свободный и разумный!
            
            - Свободный от чего?
            
            - Не от чего, а имея право на выбор!
            
            - Ну что ж…  Тебе видней, – вздохнула стылым ветерком, ставшая роднёй бывшая из другого мир Незнакомка, и растворилась высоко в небе среди тяжёлых, мрачных туч.


            С этого момента и поселилась в этом некогда благополучно дружном и счастливом доме непонятная хворь.  И день ото дня маме постепенно становилось всё хуже и хуже, но ещё всю осень и зиму она как-то пыталась бороться со своим недугом, не жалуясь, но уже к весне у неё почти не осталось сил.  Сын, буквально, разрывался на части.  Поначалу он с достойным похвалы упорством успевал ещё ходить на работу и присматривать за больной на дому, всячески стараясь облегчить её боль и страдания, но всё его старания, к великому сожалению, были тщетны.  Родная душа его, просто, на глазах, как полуденная тень таяла и увядала.  И нужных средств спасти её не находилось.  Удручённый навалившимся горем молодой человек никак не мог понять, что в этой жизни вообще происходит.  Ненавистная ему работа окончательно обрыдла и надоела – всё буквально валилось из рук.  И только со скрежетом крепко стиснутые зубы выдавали в нём непоколебимую решимость бороться и до конца, не уступая жестоким обстоятельствам. 

            Друзья и близкие знакомые предлагали молодому горемыке своё сочувствие и даже посильную помощь и поддержку, но упрямый характер не позволял ему принимать от них какие-либо попытки прямого содействия.  Осень, зиму и весну он, взвалив на свои плечи с стоической самоотрешённостью весь тяжкий груз забот о безысходно увядающей мамуле, не позволял себе ни малейшей возможности расслабиться и остановиться.  Но вот как-то в начале наступившего лета поздно вечером, смертельно устав, он присел с краю на кровати в ногах у мамы и незаметно для себя задремал.  В полусумрачном пространстве слабо, как в подвале освещённой комнаты он увидел вдруг со страхом, что кто-то нарочито шумно и бесцеремонно ходит у них по дому и, ни на кого, и ни на что, как бы, не обращая никакого внимания, шевыряется в их домашних вещах.  Возмущённый юноша попытался было уже встать, чтобы пресечь это нахальное в доме хождение, но его лишённая всяческих сил, как вата вялая плоть ему не подчинилась.  Тогда он начал искать глазами того, кто бы это мог так дерзко, никого и ничего не боясь, хозяйничать в чужом жилище.  Обведя рассеянным взглядом весь разбросанный вокруг бедлам, он вдруг наткнулся на непрошенную гостью. 

            Она, неизменно призрачная и невесомая, как предрассветный туман, передвигалась по дому, едва касаясь ногами пола, но при этом каждый шаг её маленьких босых ступней, словно нарочно издавал тяжёлый глухой звук, будто слон это топает своими ножищами по домашнему полу, и, не стыдясь, рылась по всюду в домашних вещах, вороша всё, что так, или иначе попадались ей, походя, под руку.  Вот она, словно гром среди ясного неба лихо протопав босыми слоновьими ножками, подошла к маминому бельевому шкафу и, широко распахнув его, разбросав по сторонам всё, что было у неё там внутри, и вынула оттуда то, что так долго и усердно искала.  Это был старый футляр с трубой дорого маэстро-трубача.  Погладила его своей фантомной рукой, как гладят, лаская, что-то живое, родное и близкое и собралась, как показалось юноше, уходить, забрав найденное с собой.    
            
            - Это моя труба! – вознегодовала обездвиженная дремота.
            
            А нахальная гостья, не обращая никакого внимания на возмущённого соню, плавно проплыла от шкафа к столу, не торопясь, открыла свою находку и достала из неё лежащий там давно не звучавший инструмент.  Молодой человек снова было попытался встать.  Но и в этот раз у него ничего не получилось.  Только сердце разорвала устрашающая догадка. 

            - Она, эта неземная тётка, хочет у него забрать его трубу, – и судорожно, собрав все силы, дёрнулся всем непослушным телом, возмущаясь, и в отчаянье закричал. 

            Но крика, к сожалению, не последовало.  Вместо него в тягучую домашнюю тишь, густой пеленой, окутавшей комнату, слабо ткнулся негодующий стон протестующего, но ничего не способного сделать человека.  И этого вполне оказалось достаточно.  Живое, но одновременно и нематериальное лицо визитёрши исказила удовлетворённой гримасой всё понимающая улыбка, и она тихо, как бы боясь, разбудить, с её лёгкой руки заболевшую в одночасье, как сын, спящую маму, спокойно положила футляр на стол открыла его, потом вынула из него трубу и уложила её поперёк разверзнутого в глухой немоте потёртого зева
демонстративно завещанную юному избраннику музыки столько лет молчащую прелесть
из благозвучного серебра.   
            
            - Теперь она снова нужна тебе, – тихо, с нажимом произнесла незваная гостья, аки аспид, глядя в упор на ничего не понимающего дремлющего бедолагу.  И бездонный её из бездны будто возникший серо-голубой проникающий в самое сердце обжигающий взгляд молча сказал ему, – и этим ты обязан ей, своей, любящей тебя, болеющей маме.  Помни об этом!  И помни всегда!      
            
            Затем входная дверь сама собою бесшумно отворилась, и невесомая пришелица, не спеша, исчезла в её пустующем проёме, и дверь так же сама собой следом за ней тихонько захлопнулась.  После чего это странное наваждение тут же пропало.  Прикорнувший было уставший опекун мгновенно очнулся.  Но в доме всё по-прежнему оставалось на месте, и на тумбочке возле маминой кровати жёлтым пятном всё так же тускло светила настольная лампа.  И все раскиданные названой хозяйкой вещи лежали нетронутыми на своих местах.  Никакого бардака не было и в помине.  Только на краю округлой массивной столешницы старинного стола, как явный вызов зиял пустотой на всю ширь раскрытый футляр, сверху которого лежал, мерцая матовым серебром, случайно забытый как бы кем-то ненароком и второпях вынутый из этого футляра прекрасный инструмент.               
            
            Юноша подумал, что он окончательно переутомился, а это видение, всего лишь его от усталости бред нездоровой фантазии.  Посмотрел на маму, прислушался внимательно к её слабому больному дыханию и, убедившись, что она продолжает всё так же спать, чтобы не разбудить её неловким движением, встал осторожно и на цыпочках подошёл к столу.  С радужным ощущением возникшей вдруг в его душе благодати, уложил обратно трубу в её футляр и бережно отнёс её к себе в комнату, там он положил свой подарок на письменный стол и, не раздеваясь, упал на кровать.  Крепкий сон моментально сморил распластанное в позе распятия измождённое тело почтальона.  А утром парня поджидала весьма приятная для него, бодрящая душу и разум неожиданность.  Открыв глаза, он увидел маму, которая тихо, с улыбкой на обескровленных устах сидела, рядом с ним и, наклонившись, ласково, как в далёком детстве гладила его по щеке.  Её с лёгкой укоризной немой, сочувственный взгляд как бы говорил ему:
            
            - Что же ты, сынок, не раздеваясь, ложишься спать? 
            
            - Ма-ма! – ещё не совсем проснувшись, одними губами улыбнулся обрадованный и совершенно счастливый сын, и тут же, присев идолом на постели, обеспокоено спросил, – ты зачем встала, мамочка?  Тебе же нельзя!
            
            - Можно, можно, – тихо ответила та, – теперь уже мне можно!
            
            - Тебе стало лучше?
            
            - Гораздо лучше! – успокоила больнушка чадушко родимое.
            
            - Правда?
            
            - Правда, – мягко ушла родная душа от прямого ответа.
            
            - Ма-ма! – мечтательно прошептал, снова ощутивший себя маленьким мальчиком, счастливый отрок и, закрыв глаза, всем телом откинулся назад на подушку, – мамочка!   
            
            И та, ласково прижала к его губам свой горячий иссохший в болезни указательный пальчик. 
            
            - Утром мне стало легче, вот и решила я посмотреть на тебя, – нежно взлохматила она любимую голову, – вставай, засоня.  Тебе пора уже на работу!   
            
            - Нет, не пойду, – ощерилось игриво, как когда-то, её повеселевшая радость, – я тут лучше с тобой рядом дома побуду!   
            
            - Вставай, дурашка.  Вставай давай, – как-то по-особенному тепло и даже трепетно сказала мама – это привычное в их отношении слово и ухватила за протянутые к ней руки работника, слабо потянув их на себя, – я и завтрак тебе уже приготовила!
            
            - Ма-ма! – благодарно, с неподдельной любовью отозвался её родной возмужавший ребёнок, сладким бальзамом окропив измождённую душу. 
            
            Подхватившись, с внезапным приливом появившихся сил, домашний сурок тут же заметил на своём письменном столе сиротливо лежащий закрытый футляр и неуверенно к сиротливо стоящему столу подошёл, как к огню, и услужливая память поспешила тут же и нарисовать ему подзабытое за ночь видение.  Едва касаясь потёртой кожи, только одними пальцами погладил, устыдившись своего порыва, неприкаянный музыкант этот старый, но дорогой для него специальный чемоданчик и подумал, что он очень сильно виноват перед покойным маэстро.  Извинительно оглянулось взрослое дитятко на свою, еле вставшую со своей постели хворую благодетельницу, и она утвердительно кивнула ему головой, тепло и поощрительно улыбаясь.   
            
            - Я думаю, что тебе давно пора уже снова начать заниматься! 
            
            - Потом, – пытаясь обмануть самого себя, беспечно как-то махнул рукой её чаянье и надежда, и материнская гордость.      
            
            - Как знаешь, – с пониманием отозвалась сама уже приговорённая щедрость. 
            
            - Ну хорошо, – согласился соскучившийся по трубе самонаказанный бедолага. – я с сегодняшнего дня, так и быть, начну заниматься снова, если ты, мамочка, этого хочешь!

            - Хочу! – последовал мягкий и просветлённый ответ. 
            
            Окрылённый материнским улучшением здоровья, самоотреченец искренне поверил в то, что она обязательно поправится, и всё снова встанет на свои места.  Вечером, придя с работы, он с ясным сердцем, немного перекусив, с удовольствием приступил к прогону на время подзабытых им гамм и различных упражнений.  Его радовало тихое и неторопливое материнское копошение по дому, и слабая надежда на постепенное выздоровление росла с каждым днём, и укрепляла в нём почти умершую веру в беспроблемное будущее.  Занятия на трубе быстро пошли на лад по возрастающей наклонной.
            
            Руки в какой-то мере, несколько пообвыкшие держать, лаская этот благословенный духовой инструмент, тем не менее отчётливо помнили всё, что, казалось бы, должно было, утратив практику, забыться.  Каждый день заново неустанное повторение всего того, что и знал когда-то, и не только это восстановило, но и существенно улучшило весь арсенал его выразительных средств воспрявшего музыканта.  Звук сделался более живым и объёмным.  Осязательная теплота отзывчивого естества приятно щекотала истосковавшиеся руки.  Но вновь поверившего в себя окрепшего трубача это мало устраивало.  Он опять с утроенной силой приступил искать ту самую тончайшую неведомую грань одухотворённого нюанса, которая, как он наивно полагал, и есть та самая заветная тропинка к постижению пока ещё неведомых ему таинств музыки.  К ним и только к ним стремилось всё его существо.  И в доме, как и прежде воцарились радость, любовь и чарующая музыка. 
            
            Однажды, в очередной раз, вечером закрывшись в комнате у себя, чтобы не мешать своей игрой, прилёгшей отдохнуть поправляющейся маме, почтарь, хорошенько размялся, усердно погоняв гаммы, и решил попробовать, что называется на зуб, ещё раз повторить с новым для себя прочтением, как ему показалось в этот момент, мелодию старого маэстро. Прекрасная музыка, как всегда, захватила его, прорвалась из души неудержимым потоком и вылилась сонмом ясных, нахлынувших чувств.  Когда же последний звук взволнованной трубы затих, дверь в комнату неслышно отворилась и на пороге появилась проснувшаяся мама.  На её порозовевшем лице сияла радугой счастливая улыбка.  Она, как призрак тихо, пошатываясь, подошла к своему творцу, обняла его и прислонила свою горячую голову к его груди. 
            
            - Ты настоящий Король-трубадур, – нежно, и ещё плотнее прижимаясь к сыновьей груди, призналась мама.
            
            - Ну что ты, родная моя, – с комом в горле откликнулся только что коронованный ею вельможа, – какой там ещё трубадур.  Скорей всего трубодуй, – и усмехнулся.
            
            - Трубадуры, сынок, – размеренно, не отрываясь от сына, начала свой последний в жизни урок, ослабевшая наставница, – это в средневековые времена были такие одинокие странствующие поэты-музыканты.  Они путешествовали по стране и прославляли в своих песнях любовь и красоту избранных ими для поклонения прекрасных дам.  Это были, судя по их творчеству, страстные певцы добра, верности и целомудрия.  В своих балладах они, эти самые странники трубадуры, представители рыцарских сословий тем самым не только сохраняли, но и обогащали духовное достояние своих народов.
            
            - И откуда ты, мам, всё это знаешь? – отложив трубу, обнял сын материнскую лицо и расцеловал признательно в обе щёки. 
            
            - Папа твой мне рассказывал, – призналась та.
            
            - А каким он был мой папа? – посмотрел в глаза матери взрослый сын своего отца, – ты о нём мне никогда ничего рассказывала!
            
            - Он был красивый и высокий, как ты, сильный, добрый и умный.  А ещё он любил меня, писал стихи, посвящая их мне, и хорошо играл гитаре, как те трубадуры, но которые не читали свои творения, а пели их, положив на собственную мелодию.  Так как в те годы не было гитар, то они подыгрывали себе, перебирая струны на лютне!
            - Как ты, мама, сказала, – уточнил внимательный отрок, - Лютня?
            
            - Да, лютня, – повторила рассказчица незнакомое для её ребёнка новое слово.
            
            - А что такое лютня? – допытывался, как в детстве бывало, ненасытный её родной почемучка.
            
            - Твой папа говорил мне, что она является бабушкой современной нашей гитары, – последовал невнятный ответ.
            
            - А чем она отличалась от гитары? – пытался вникнуть молодой музыкант.
            
            - Я точно не знаю, – призналась сыну любимая мужем овдовевшая жена, – кажется мне, насколько помню я, по форме, но не утверждаю!
            
            - Интересно… – задумался парень.   
            
            - Вот и папа твой, когда пел мне свои песни, был похож на пылких трубадуров!
            
            - А я похож на него? – не удержался заинтересованный слушатель.
            
            - Ты моё его любимое повторение, – вздохнула с улыбкой мама.
            
            - Спасибо, мамочка, – снова расцеловал родимку свою благодарный сын.
            
            - За что? – удивилась обычная женщина.
            
            - За папу, – теперь, вздохнув, улыбнулся с грустью его наследник.
            
            - Папы нет, – будто прощаясь, сказала вдруг родная душа, – он погиб, – теперь уже ты для меня мой самый лучший в мире Король-трубадур – певец добра и светоч духовного наследства от него и уважаемого мастера, чья труба была передана тебе в памятный день в нашем парке.  И эта нынче уже твоя труба для меня лишь личный мой визуальный символ, – очень нежно, как бывало в былые времена, огладила она возмужавшего своего кровинку по широкой груди, наслаждаясь теплом и лаской признательных его объятий, – а сейчас я прочту тебе, сын, папины стихи, которые он написал мне, уходя на фронт.
            
            - На печалься.  Сядем на дорожку
              Все напутствия твои со мной…
              Я и сам тревожусь, но немножко.
              Очень скоро я вернусь домой.
              На прощанье посидим минутку.
              Пусть разлука будет коротка –   
              Восприми её, как, просто, шутку,
              Не успев сказать своё: «Пока!».
              На дорожку, не спеша, присядем.
              Все гони дурные мысли прочь –
              Я всегда с тобою буду рядом.
              Жди, любимая, не слушай ночь.
              Расставаясь, посидим немножко.
              Все напутствия я взял с собой,
              Призвала меня моя дорожка,
              Чтоб вернувшись, встретиться с тобой. – запомни их, мой сын, моя надежда!
            
            - Надежда на что? – потрясённо уточнило взрослое чадо.
            
            - На будущее, мой дорогой Король-Трубадур – печально ответила мама.
          
            Но молодой человек воспринял эту печаль по-своему и решил приободрить мать от прочитанных ею невесёлых, но дорогих её сердцу прощальных виршей.
            
            - А почему король, мамулечка? – погладил он в ответ по спине обожаемую им свою любимую мамочку.
            
            - Потому что со временем ты будешь лучший, – откликнулась та.
            
            - Откуда ты это знаешь?
            
            - Я не знаю.  Я верю в тебя! 
            
            Но сама то она знала, конечно, что не дождаться уж ей того счастливого часа, когда её сына признает весь мир, и поэтому обязательным посчитала для себя сказать ему это на прощание как бы своё в данный момент материнское напутствие на будущее, вот и встала она за этим с постели, презрев боль и неукротимый недуг свой.  Долго ещё они, не в силах расстаться, стояли посередине комнаты, слившись в объятиях в единое целое, двое самых близких, родных людей, но так бывает не всегда, а лишь в редкие минуты неразрешённых обстоятельств.  Глубокие чувства любви и взаимной привязанности переполняли их, тесно объединяя в неразрывную связь, а над их друг к другу прислонёнными головами незримо витал мрачный ангел надвигающейся беды.  И это, якобы, наступившее, как предполагало взрослое чадо, надеясь, улучшение маминого здоровья продлилось совсем недолго.   


            Спустя пару недель, хворая душа слегла уже окончательно, чтобы больше никогда не подняться.  И напрочь сражённый заново навалившимся на него неотвратимой чумой и гнетущей душу и сердце фатальной неизбежностью, некоронованный трубадур сразу сник обманутый в надеждах, онемел и, как бессловесная тень день бесшумно передвигался сам по себе по унывшему дому, не зная куда и как себя применить.  Он непроизвольно, так на автомате совершал все необходимые действия в доме по хозяйству и по уходу за лежащей пластом немощной матерью.  Но вскоре в этих безрадостных стенах по его же просьбе на правах патронажной сестры появилась незнакомая женщина сиделка.
            
            Сначала она приходила к ним днём, да и то ненадолго, а потом стала задерживаться до позднего вечера, затем была вынуждена уже оставаться иногда ночевать и позднее, под занавес окончательно переселилась по долгу службы к подопечной в качестве временного, но вынужденно необходимого члена несчастной семьи.  Эта сердобольная женщина сама с пониманием добровольно возложила на себя все заботы и о той, за которой она ухаживала по долгу службы, не забывая домашние дела, как полноправная хозяйка, и о том, кого она полностью отстранила от этого, заботясь о нём – разбитом горем неприкаянном горемыке.  И навалившееся на его ещё неокрепшие плечи гнетущим бременем глухое, как крепостная стена, внезапно освободившееся время, ещё больше усугубило его невыносимо-жалкое, но вынужденное существование. 

            Он уже не в силах был смотреть, как преждевременно догорает тоненький огарочек свечи родительской жизни.  И тогда он стал уходить из дома.  Каждый вечер брал трубу и шёл в тихий угол старого парка и играл там, изливая душу закадычной своей подружке.  И люди в городе, сочувствуя горю, стали поговаривать между собой, что, на конец то, он, их гордость, надежда и достоинство снова взялся за своё любимое занятие.  Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. 
            
            - Играть то парень, – отмечали они, – стал куда как намного лучше прошлого!
            
            - Плачет его душа, – говорили сочувствующе, – вот он и жалуется! 
            
            А скорбящий музыкант не играл, он глубоко страдал, каждый раз, поверяя трубе со всей страстью своё самое дорогое и самое сокровенное.  И эта печальная мольба, и трепет яростного негодования, как протест возмущённого несогласия, вместе взятые откровенно, с пронзительной силой сквозили в его одиноком каждодневном излиянии скорби.  Труба в его руках буквально рвалась и рыдала, улетая куда-то в необозримую высь, и оттуда круто с гибельным восторгом падала вниз на землю, горестно вопрошая о помощи.  И горожане это, сочувствуя, понимали.  Они собирались спонтанно в парке, в сторонке небольшими и внемлющими группами благодарных слушателей и слушали там, скрытно стоя за кустами старых акаций, соучаствуя в его страстном призыве к всевышним силам. 
            
            Все знали о постигшем его вдруг неожиданном несчастье с печальным исходом, но никто не ведал, почему оно это случилось, поэтому и разводили беспомощно, сокрушаясь, руками.  Всем сердцем сердобольные граждане соболезновали тяжкому горю своего уже в полном смысле общего любимца, и даже те, кто злорадствовал ранее по поводу его отказа пойти учиться музыке дальше в стольном граде, прикусили свои язвительные языки.   
            
            - Бедный мальчик, – вздыхали тяжко земляки. 
            
            А юноша уже не уходил, а убегал от горя в старый парк под сень мрачноватой той судьбоносной аллеи, туда, где они когда-то с мамой в далёком детстве повстречали вдруг рокового музыканта.  Если раньше он брал трубу и не играл, а, скорее, жаловался на свою судьбу, то сейчас он всё реже и реже отдавался игре на любимом инструменте.  Всё чаще и чаще она оставалась лежать рядом с ним в закрытом футляре.  У наметившегося сироты в его страданиях появилось новое увлечение.  Неотпускающую боль он стал глушить уже в поглощении крепких, спиртных напитков.  После каждого принятия облегчающей дозы, у вынужденного пьяницы сами собой начинали катиться ручьями горькие слёзы по его до крайности опухшим, нетрезвым щекам.  Время от времени они прорывались в глухие, как стон рыдания.  Это короткое, на первый взгляд, облегчение, ещё больше только ухудшало его угнетённое состояние, окончательно изматывая мозг, душу и тело.

            И неокрепшая душа отрешённо требовала всё новых и новых, увеличивающихся по мере потребления доз возлияний и к концу лета такое состояние стало обыденной нормой.  И забубённый забулдыга стал оставаться ночевать, лёжа в парке то на скамейке, то и вовсе рядом с ней на земле.  Иногда, будто б кто нашёптывал что-то на ухо сформировавшемуся алкоголику, он, протрезвев, не на долго заходил к себе домой, но мама там уже с великим трудом узнавала в нём своего любимого Короля-трубадура.  Как высохшая ветка старого и увядшего дерева, она сучковатой корявостью неподвижно возлежала на смертном одре.  И даже толстое пуховое одеяло не могло сокрыть её измождённой болезнью неестественной худобы.  Черты лица её обострились, превратившись в бледную, омертвевшую, восковую маску.  Дыхание едва ощущалось, слабыми толчками пробиваясь сквозь неплотно сжатые обескровленные губы.   
            
            Но однажды утром маме снова сделалось лучше, и она попросила сиделку найти и позвать к ней отсутствующего сына, что та и сделала, понимая, как медработник, причину этого неожиданного просветления.  Тот не заставил себя долго ждать.  Разом протрезвел и бегом кинулся домой навстречу, и был приятно удивлён увиденной переменой.  Ожившее лицо любимого человека преобразилось слегка и даже немного порозовело.  Взгляд снова в желании зримо ощутить своё родное и единственное чадо стал осмысленным, и дыхание ровным, многое обещающим.  И опять слабая надежда тонким лучиком вновь пробежала по одутловато-обрадованному лицу на материнский призыв примчавшегося окончательно повзрослевшего до падения в бездну дитятки. 
            
            - Ма-ма! – не в силах сдержать навернувшиеся слёзы, с затаённой надеждой тут же склонился он, сжимая в руках сухую ладонь дорогого существа. 
            
            - Не плачь, сынок, – тихо откликнулась та, попытавшись свободной рукой нежно, с прощальной любовью погладить склонённую голову, – видишь, мне стало лучше, – слабо улыбнулась она, – не плачь, мой мальчик, – всё хорошо!
            
            - Не буду.  Не буду. мама!  Не буду, – согласно закивал головою окончательно уже протрезвевший отрок, – ты только поправляйся.  Я всё для тебя сделаю, родная.  Всё, что даже не умею, понимаешь?  Всё!
            
            - Я знаю, – ослабевшим голосом откликнулась та и прикрыла глаза.
            
            - Мама, ты чего? – испуганно дёрнулся всем телом её мужчина, – тебе что опять? – почти закричал он сдавленным голосом.
            
            - Ну что ты, что ты, – успокаивая, постаралась она ободрить его своим, но слабым подобием улыбки, – я сейчас, – с трудом разлепила она неподъёмные веки, – я только вот одну минуточку всего передохну немножко и… 
            
            - Ты лежи, лежи, мамочка.  Лежи.  Я рядом, – не дал ей договорить её безутешное в горе чадо, – я больше никогда никуда от тебя не уйду, – бухало в ответ его заблудившееся в отчаянье сердце.
            
            - Вот и побудь со мной, сынок, побудь ещё!  Нам всегда с тобой было хорошо, ведь правда же? – попыталась иссохшая тростинка снова улыбнуться и опять закрыла глаза.
            
            - Правда, мамулечка.  Правда, милая!
            
            И весь день, возбуждённый возникшей надеждой сын не отходил от постели чудом воскресшей хворобы.  Забыв о своём спиртном увлечении, он с яростным рвением, словно заводной старался сделать всё, что его любимой маме было так необходимо.  Помогал сам принимать ей лекарства, подменив сиделку, кормил и поил с ложки, правда, обессиленная болезнью женщина мало, что ела и пила, но тем не менее она старалась это делать, и сын с врождённым упорством не терял последней надежды, заставляя себя поверить в это.
            
            - Едой силы не вымотаешь, – радостно ворковал он, зачерпывая из тарелки ложкой очередную порцию наваристого тёплого куриного бульона.
            
            Но к вечеру маме резко сделалось хуже и она, едва шевеля своими непослушными пальцами, слабым жестом поманила к себе своего кормильца.  С окаменевшим сердцем он молча, в предчувствии скорого и неотвратного конца как подкошенный рухнул перед нею на колени.  Посмотрел долгим прощающимся немигающим взглядом на родное ещё живое пока лицо, и в смиренном отчаянье уронил чугунную голову.
            
            - Ма-ма! – закатилось сердце куда-то о тьму взорванных чувств, как солнце, канув за горизонт, перестаёт светить. 
            
            Её слабеющая рука в ответ в последний раз с прощальной любовью опустилась ему на поникший затылок и медленно, медленно сползла на постель.
            
            - Ихэ-е-е-е! – Изошёл из груди её долгий последний выдох.    
            
            - Ма-мма! – как обезумевший зверь, вскочил юноша с колен и начал метаться вдруг по дому, неистово яростью круша и ломая всё, что попадалось ему под горячую руку, – но его обезумевшее сознание не хотело соглашаться с тем, что сейчас произошло, – ма-ма!  Я не хочу!  Ну почему?!  Зачем?!  Ма-мма!! – и выскочил на улицу, прямиком направившись в магазин за спасительной для него горячительной влагой. 
            
            Весь вечер и всю ночь, без продыху ничего неосознающий кроме поглотившей его всеиссекающей душу и сердце боли, оставшись один, осиротевший трубадур рыдал у себя в комнате, то и дело заливая пожар своих страданий души хмельным напитком.  И только к утру, допив своё отупляющее зелье, он, окончательно выбившись из сил, весь в слезах в тяжком забытье угомонился, опустошённо провалившись в короткий, изнуряющий сон.  А ближе к обеду, когда он непротрезвевший до конца горемыка очнулся, в доме уже не было никого.  Одна мёртвая тишина праздновала там новоселье.  Кровать матери была уж пуста и даже чистым бельём аккуратно кем-то застелена.  В гулкой пустоте затенённых комнат с отупляющей безысходностью зияло гнетущее тошнотой вязкое, как смола отвратительное безмолвие, к которому добавлялось мрачное ощущение какой-то пронзительной неземной стерильности, разбавленной с едва уловимым запахом свежевымытых полов. 
            
            Любитель прятаться за рюмку, не в силах победить острую боль утраты, встал, ни о чём не думая, вышел на улицу и направился, пошатываясь, по знакомому маршруту.  Взял там привычно всё, что наметил, и двинулся восвояси, прикладываясь на ходу к горлышку бутылки.  В осиротевшей обители, заметил он, как и перед его уходом, всё так же не было никого, но нетрезвый взгляд вошедшего выпивохи упёрся вдруг в накрытое простынёй их старинное, доставшееся маме от родителей зеркало, которое откровенно и красноречиво в неотражённом молчании говорило ему, дескать, ты здесь, парень, особо не шуми.  Но вот на кухне кто-то обыденно, слегка погромыхивая посудой, еле слышно топчась, копошился неторопливо.
            
            - Мама, – безнадежно обожгла алкоголика шальная мыслишка, и обозначившееся в жизни одиночество стремительно бросилось на кухню. 
Но там спокойно и деловито хозяйничала их старая добрая соседка.    
            
            - Ба!  Проснулся, сердечный, – не осуждая, обернулась она на его шаги, – поел бы немного.  Будешь? – негромко, с пониманием сочувственно спросила она, протирая через плечо перекинутым вафельным полотенцем, только что перемытую ею посуду и ровными
пирамидками на стол составляя, – я уже всё приготовила!
            
            - А где… – непроизвольно вырвался закономерный вопрос ей в ответ.
            
            - А то ты не знаешь где, – не дав закончить, грубовато прервала его шустрая бабка, – садись-ка вот лучше поешь, – пододвинула стул она ближе к столу, – пока всё горячее и ещё не успело остыть!
            
            Но убитый горем молодой человек пьяно ухмыльнулся над своей непротрезвевшей глупостью и, смирившись, молча обречённо направился к выходу.
            
            - Потом поем, – махнул он безразлично рукой.   
            
            - Ну как знаешь, – горестно вздохнула сердобольная соседка во след ему. 

            Она всё понимала и не стала лезть к убитому горем парню со своим увещеванием в душу.  Она лишь тихо по-стариковски, опершись о край стола, тяжело опустилась на стул и, сгорбившись, тихо заплакала, то и дело, вытирая намокшие глаза углом застиранного в хлам кухонного передника.  А осиротевший бражник весь день отрешённо, будто ходячее, но неживое бревно или заколдованный зомби, одиноко бродил по пустынному городку, и никого, и ничего вокруг себя не замечая.  Он машинально навещал те места, где ему с его мамой когда-то было так было хорошо и счастливо, но облегчения не наступало.  А он всё ходил, ходил и ходил, бездумно расшвыривая плохо послушными ногами опавшие листья, будто надеялся нечаянно наткнуться на уже никогда невозможную радостную встречу.  И лишь ближе к ночи он, окончательно протрезвев, голодный и уставший вернулся в свой на всю оставшуюся жизнь осиротевший дом и вяло, не раздеваясь, взвалился на постель.  Но сон, как сбежавший непоседа, куда-то запропастился, а перед глазами трезвого ночёвщика живой картиной стоял последний миг маминого бытия.

            - Ма-ма-а-а!         
            
            Проворочавшись в неуютной постели всю ночь и, едва дождавшись утра, трубач и по совместительству тихий выпивоха снова чуть свет, как заводная кукла бессознательно взял трубу и молча покинул омрачённое невосполнимой утратой обездоленную берлогу и с опустошённым сердцем отрешённо добрёл до парка, сел там на давно облюбованную им скамейку и рядом положил с собой футляр, но сил достать инструмент не хватало.  Густая с мертвенно-седым оттенком рассветная дымка медленно рассеивалась, оседая саваном на остывающую землю обильной росой по всей округе, подчиняясь диктату восходящего над горизонтом утреннего солнца.  Разноцветный наряд увядающей природы всей своей яркой красотой, купаясь в ласковых лучах просыпающегося светила, вызывающе пестрел, будто нарочно усугублял и без того жуткое, удручённое положение скорбных событий, а слабый шорох опадающих листьев, казалось, специально издевательски нашёптывал любимое для завсегдатая парка одно и тоже магическое слово.               
            
            - Мама!  Мамочка!  Мамуля! – повторялось, как заклинание это магические слово с раннего утра и до позднего вечера.
            
            - Как же мне теперь быть без тебя, милая ты моя мама? – свернувшись калачиком в разбитом состоянии на парковой скамейке, провалился в мир безмолвия лишённый сил, да и разума в придачу разбитый горем молодой человек.
            
            К полуночи очнувшись, он долго ещё сидел один в ночном опустевшем парке.  Его снова, как в детстве морозило, и душу его терзали и звали, маня куда-то, странные образы и видения в непостижимую бездну – зияющую пустоту, где главным действующим лицом была в виде смутного отражения в накрытом простынёй домашнем трюмо оставившая как раз накануне этот мир любимая мама.  Она то возникала, то исчезала тихо в эмпирическом сознании гольца в каком-то живом и не живом облике одновременно, словно пыталась она что-то ему рассказать, но это у неё почему-то не получалось, то ли ей кто-то в этом сильно мешал, то ли у неё у самой уже не было сил и либо человеческих возможностей.  И всё это продолжалось всю ночь до утра, но всякий раз бодрствующему сироте та и не удавалось у
неё спросить о том, что его любимая мама так стремилась ему поведать.    
            
            Но с восходом солнца все видения разом пропали, и обезумевший трубач, утратив окончательно всякую способность к разумному мышлению, измученный этими ночными кошмарами разомлел слегка в лучах утреннего солнечного сочувствия и забылся в мутной дремоте, утонув в тёплых объятиях какой-то глубокой и обволакивающей негой ласковой пустоты.  Ему снилось лето.  Солнце в зените, его родной городок и он сам – маленький и счастливый, а рядом с ним его молодая, красивая и такая радостная, счастливая мама.  Её улыбка, как отдельное живое существо, заполнила собою всё окружающее пространство и накрыла светлым чувством неугасимой материнской любви.  Но вдруг на фоне этой милой и радужной улыбки появились её неестественно большие и печальные глаза.  Они молча, с отрешённой нежностью неотрывно смотрели на него, обожаемого ею Короля – Трубадура, с печатью расставания, медленно опуская неподъёмные на глазах кожные складки. 
Веки матери сомкнулись и исчезли глаза, и улыбку – эту странную идиллию разом накрыла, наползая, большая чёрная, наполненная влагой туча.  Подул резкий, холодный с порывами ветер, и вот по опавшей листве в лёгкой дымке осеннего городка уже медленно бредёт нестройная цепь, молчаливой процессии.  Впереди над нею в белых, как выпавший снег, одеяниях плывёт неподвижно вытянутое истощённое женское тело.  А вслед за ним, колышась на ветру, тянется длинное прозрачное, как газовое облако обширное покрывало.  Оно лёгким извивающимся шлейфом, накрывая идущих за гробом людей как бы нарочито указывало кому-то, не идущему среди них человеку дорогу.   
            
            - Мама! – Очнулся задремавший в саду пьяный от горя лежебока. 
Озираясь, он вскочил и, ничего не понимая, торопливо раскрыл футляр и вынул из него свою красавицу трубу.  Быстро приставил к помертвевшим губам тёплый мундштук дремавшего в покое инструмента.  Короткий вдох, и городок накрыл, пронзил глубокий и страстный, призывный звук взорвавшейся души.  Незнакомая, но страстная мелодия вдруг с невероятной силой и скорбным надрывом вырвалась из больной груди и настигла эту по дороге медленно шагающую траурную колонну горожан, всецело подчинив её себе.  И все   люди разом остановились, и невольно обернулись на догнавший их серебряный глас души божественного инструмента.  Они не могли уже дальше идти, они, просто, стояли и молча слушали, понимая, что это он, её талантливый сын, навсегда прощается с нею, с той, кого он уже никогда не сможет обнять, поцеловать, признательно прошептав любимое имя.   
            
            А труба звала.  Осиротевший музыкант не понимал, откуда берётся у него этот сам по себе изливающиеся мотив.  Он даже представить себе не мог что эти ознобивший вдруг ему всё его немощное естество и озябшее сердце спонтанный всполох такой неожиданной импровизации, не что иное, как первый и необыкновенно удачный дебют проснувшейся в нём композиторской мысли.       
            
            - Мама! – кричало, стонало и плакало страстное признание в любви, заполонившее собой всё вокруг трубное звучание, – мама! –негодовало оно это громко рыдающее нутро молодого музыканта, – мама! – стучал молитвенным набатом колокол разбитого сердца.
            
            - Браво, – перестал играть, восстанавливая дыхание, услышал игрок неожиданно у себя за спиной знакомый, но такой же не ко времени перелив уже ненавистного голоса.   
            
            - Что? – не совсем понимая, что ещё тут такое происходит, резко обернулся он всем телом в ту сторону, откуда прозвучало это издевательское браво.
            
            - Я говорю, что вот теперь ты, стал настоящим музыкантом – королём, как назвала тебя твоя мама, трубадуром, – улыбнулась лучезарно неземная покровительница талантов.
            
            - Да? – жестоко съязвило, искажённое горькой гримасой уже не юношеское лицо.
            
            - Да, да! – щедро щерилась во весь рот появившаяся вдруг как всегда неожиданная гостья, – вот тебе, наконец то, и открылась эта мало кому доступная тайна животворного и исцеляющего звучания, которое способно покорить весь мир, и сумело приостановить это мрачное шествие скорбящих горожан с телом твоей мамы у них на руках!   
            
            - Что мне с того? – зло огрызнулся оставшийся без матери взрослый сын.
            
            - А то, – ещё шире улыбаясь, отреагировала синеглазая красавица, – теперь ты уже можешь смело идти вперёд, как это сделал когда-то мой сын, великий мастер подаривший тебе свою великолепную трубу!
            
            - Что вы сказали? – потерял все мыслительные ориентиры обалдевший в горе то ли взрослый мужчина, то ли малое дитя.
            
            - То, что слышал, – подтвердила сказанное неожиданная гостья.
            
            - Вы хотите сказать, что уважаемый маэстро был вашим сыном? – исказила лицо в ужасной гримасе у обалдевшего враз её опекуна, и он тут же вспомнил свои ещё в детстве ночные кошмары, после встречи в саду со старым профессором, – значит, – осенила вдруг наивного недотёпу страшная догадка.
            
            - Да!  Это был, как и ты, мой единственный сын, – обронила, как что-то непомерно тяжёлое и уже непосильное ей на землю правдивое признание, – и теперь я могу покинуть тебя, потому что ты стал тем, к чему был и призван!
            
            - Кем?
            
            - Со временем поймёшь!
            
            - И как мне всё понимать? – не присел, а упал на скамью состоявшийся музыкант.
            
            - С этой минуты меня теперь заменит твоя мать, когда придёт для этого время!
            
            - Мама! – закрыл парень лицо руками, отложив трубу.
            
            - И зачем мне вся эта ваша неизвестная тайна музыки?  Зачем?!
            
            - Чтобы капризная дама под именем «Музыка» была отныне и до века к тебе всегда даже более чем благосклонна!
            
            - Но зачем? – вырвался из груди с негодованием дерзкий протест.
            
            - Что зачем? – более чем спокойно отреагировала синеглазка.
            
            - Зачем мне её благосклонность, если рядом нет моей мамы?
            
            - После меня она всегда будет рядом с тобой!
            
            - Зачем? – снова хлёстко ударил наотмашь всё тот же вопрос
            
            - Затем! – резко, но дружелюбно ответила маленькая блондинка, – так устроена вся наша жизнь: не потерявши – не найдёшь!  И помни! – чётко добавила она, – с этой минуты ты теперь обречён до конца своих дней терять и находить, раз за разом совершенствуя дух и мастерство отпущенного дара!
            
            - Кем отпущенного?
            
            - Тем, кто в ответе за тебя!   
            
            - Но я не хочу, ни терять, ни находить – ничего не хочу! – с неожиданной для себя агрессивностью грубо отреагировал обделённый в семейном счастье взрослый сирота, – я хочу, как и все, просто жить, понимаете?  Просто жить!  Жить и радоваться!  Радоваться и воспринимать жизнь, как и все, наслаждаясь тем, что доступно любому человеку!
            
            - Ну так живи и радуйся тогда, если сможешь, – с явным охлаждением, отозвалась ему в ответ непонятная разумом чуждая для парня посланница.
            
            - И буду! – дерзко заявил осиротевший музыкант.   
            
            Уловив наметившуюся перемену в бурном протесте своего подопечного, эта низко над землёй подвисшая мать старого трубача, назначенная кем-то свыше, как утверждала с превосходством когда-то она, покровительница всех его с устремлений, юного дарования, найденного ею на замену своему состарившемуся мастеру музыканту уже больше ничего доказывать и спорить не стала.  Она, просто, медленно зашуршала своими, как перистые с отливом заката облака небесным облачением, поднялась в небо и оттуда с тихой печалью, что покидает протестанта насовсем, но со скрытой радостью, что, наконец-то, обретёт уже свою земную вечную обитель, взмахнула, вздыбив свои невесомые покрывала, и исчезла в вышине, растворившись. 
            
            - Прощай! – пропели ветерком её руки-крылья, дав понять, что теперь он с ней уже больше никогда не увидится.       
            
            - Прощайте, жестокая хозяйка человеческих судеб, – тихо прошептал молодой, но и уже созревший для творчества человек, ясно понимая, что с этого момента он себе отныне не принадлежит, а только музыке и его трубе.
            
            Он понял, что эта призрачная женщина, выполняя чужую волю, передаст уже скоро свою миссию опекунши достойного наследника своего родного сына его матери и уйдёт в небытие, завершив тем самым своё земное или же какое-то иное, но так и непонятное для него это более чем странное своё предназначение.


               
            Прошёл ещё один невесёлый год, и весь этот год, возмужавший юноша, как бирюк, замкнувшись в себе, прожил в объятьях удушающего горя в неуютном, опустевшем доме.  Поначалу, он снова, как и раньше всецело отдавался ненавистной работе, но которая его и отвлекала от скорбных дум.   И только ночью, когда он устало возвращался домой, щедро заливал вином угнетающее душу одиночество, безразлично исполняя все житейские, тупо необходимые по хозяйству обязанности.  Но не зря молва утверждает, что время – лучший лекарь от всех болячек и бед.  И неожиданно возникшая любовь к одуряющему ум и душу хмельному зелью, постепенно стала угасать.  Сначала она плавно переросла в редкую и не совсем обязательную дружбу.  Потом опостылевшая разуму привычка банально перешла в случайные, приятельские встречи, а там вовсе, как короста отвалилась от окончательно по желанию зажившей раны. 
            
            Боль от непоправимой утраты постепенно, притупляясь, начала отступать, всё реже и реже заостряя на себе назойливое внимание, и на передний план стали осторожно, будто нащупывая новый путь с некоторым сомнением возвращаться, присущие живым людям, и обретали, временно утраченные чувства, потребности и желания.  Всё чаще стал молодой человек, не задерживаясь на опостылевшей работе, с просветлённой страстью торопиться к себе домой.  Лицо его обрело свежий вид, и появился наполненный смыслом здоровый и цепкий взгляд, оценивая окружающий мир.  Скорбящее, горем сдавленное сердце в немой, окаменевшей груди, мало-помалу отмякло, оттаяло и наполнилось упругим потоком тепла животворящей плазмы.   Убранная на время в самый дальний угол подружка труба заново была извлечена оттуда, и отудобевший от душевного мороза музыкант робко приступил к прерванным занятиям.
            
            - Первые, робкие порывы заново обрести трубу, как живую душу разбудили людей в городке, и они обрадовались этому выздоровлению своего оркестрового солиста.
            
            - А жизнь берёт-таки своё, – улыбаясь, говорили они.   
            
            И правда.  С каждым днём доносившееся из дома сироты звучание молчавшей весь год его трубы приобретало всё более яркую и насыщенную глубинно-чувственной мощью нюансов красоту и властную силу.  От природы данный исполнителю талант расцветал во всю его силу, и в голове у него появилась странная, но одна и та же неотвязная с мысль, за которую зацепился крепко.  И эта мысль звала и манила его куда-то туда в неизвестное, но куда, как казалось ему, уже вполне настала пора отправляться.
            
            - Ты кто? – стучался в сердце назревший вопрос, – работник почты или музыкант?   
            
            Но ещё не совсем окрепшая уверенность в собственных силах продолжала пока на месте удерживать этот настойчивый порыв заматеревшего трубача, вяло, прорастая в его душе хилыми ростками сомнения в себе.  Наступившее лето незаметно сменило тёплую и сухую весну нарастающей жарой начала июля.  Солнце, будто с цепи сорвалось.  И только редкие кратковременные дожди иногда сбивали агрессивную щедрость распалившегося от небесного одиночества земного светила, радуя мир желанной прохладой.  После чего вся в округе ожившая растительность буйно разрасталась и благоухала освежающей влагой.  Не думая ни о чём, просто, наслаждаясь богатыми оттенками божественных ароматов, в один из таких вечеров, хозяин дома распахнул в нём все окна настежь, чтобы освежить немного сквознячком разогретое до духоты своё жилище.  Лето.  Красота.  Казалось бы, надо теплу и солнцу, оттаявшему сердцем радеть, но радости в душе у него почему-то не ощущалось сегодня.
            
            - Неужели он так и не станет настоящим трубачом? – глядя в окно, продолжал ещё в себе и в своём умении сомневаться самый строгий из самокопателей, – а как же те слова синеглазой блондинки, – с негодованием укорил он в сердцах хозяйку и его, да и маминой судьбы, как потом он догадался, прокручивая по ночам в хмельной головушке прошедшие уже недавние и давние события. 
          
            И тут в его взлохмаченном сомнением мозгу возникли вдруг сами по себе странные зарифмованные строчки.  Они вопреки его воли и желанию непонятно откуда вторглись в его пробуждённый ум и завладели им всецело.  Мыслитель удивился, потому что никогда он прежде не писал стихов, и, даже, не пытался этого делать.  И тут – на тебе! 
            
            - Видимо, в тебе проклюнулось что-то от отца? – подсказало услужливое сердце.    
            
            Хотя доморощенный пиит отчётливо понимал, что эти зарифмованные строки ему явно не принадлежат.  Но эти строчки продолжали в нём звучать, пульсируя в жилах, как извечный вопрос мятежных душ.      
            - Кто даст голодным насыщенье,
            А замерзающим – тепло?
            Кто даст скорбящим утешенье,
            Скитальцам – лодку и весло?
            Кто даст заблудшему прозренье,
            Откроет путь в кромешной мгле?
            Гармонии нетленное творенье
            Кому подвластно на Земле?
            Кто души дерзкие в смятенье,
            Что ищут истину в борьбе,
            Напоит светом озаренья,
            Кому подвластно всё?! – с набирающей яростью кипели в разгорячённом черепке и мольба, и вопрошающий протест, наив и смятение.
            
            - Тебе, кто истину постиг в самом себе! – как еле неслышимое эхо прошелестел за окном лёгкий порыв налетевшего ветерка.
            
            - Мне? – с лёгким удивлением отозвалась страждущая душа.
            
            - Тебе, тебе, – снова там затрепетало в ответ в поникшей листве деревьев за окном, свежим, упругим порывом нарастающего ветра, напоминая всему живому о приближении небесной благодати после излившейся на город живительной влаги.
            
            И в правду.  Через какое-то, весьма, непродолжительное время на город налетел на крыльях бури шквальный вихрь, разметав все растения и травы в клочья и стих.  На улице потемнело, и в оглушающей тишине на землю упали первые, робкие, напоённые весомой жидкостью крупные капли дождя.  Следом вспыхнул с треском длинной во весь небосвод как кровеносный сосуд яркой извилиной разряд электрической молнии, и тут же страшно ему в ответ раскатистым эхо разразился гневный посыл небесной канцелярии, гром.  И на сухую почву со всей силой обрушился плотной стеной, низвергаясь тёплыми струями, как щедрый подарок, благодатная хлябь.  Это в город пришла долгожданная гроза, и приятная свежесть ворвалась окрыляющей стихией в отболевшую душу осиротевшего Трубадура, и овладела ею безоговорочно.  Дождь.  Вот он идёт, шумит и не на шутку резвится шальной и чистый спасительный бал водных осадков.
            
            - Как же он прекрасен – танцующий дождь, – озарила радостная улыбка впервые за долгие месяцы неулыбчивое лицо одинокого молодого человека.
            
            И снова ему показалось, будто он услыхал мелодичный голос своей патронессы из прошлого.
            
            - Ты прав!  Это прекрасно, – донеслось до него откуда-то с улицы сквозь этот шум низвергающейся влаги и плотную её пелену – непрекращающегося дождя. 
            
            И следом за этим едва уловимым «Это прекрасно!» он вдруг почувствовал, что там, где-то ещё далеко за горизонтом его сознания пока не ясно, но уже вполне, ощутимо стала возникать, пробиваясь наружу, в обрывочных фразах музыка пришедшего в город живого ливня.  В голове начали роиться какие-то напоённые глубокой страстью вдохновенные, но обрывочные звуки наметившейся мелодии.  Они непроизвольно, но всё явственней, зримо и ощутимо проявлялись сквозь этот бурный, неутихающий аккомпанемент оздоровляюще низвергающейся прыти, прорастая сквозь неё, оформляясь, в ещё не совсем и до конца, но уже осознанно обозначившуюся лирическую тему.  И тогда слушатель дождя, преодолев в себе памятную боль невозвратимой утраты, взял инструмент и попробовал воспроизвести на нем захватившую его внезапную вакханалию танцующей стихии.  Но повторить этот на земле разгулявшийся гул и завораживающий перелив падающих струй сразу у него как бы не получилось. 
            
            - Не спеши, торопыга, – подсказала душа скоропалительному творцу. 
            
            Тогда, отложив трубу, новоиспечённый композитор уже с большим вниманием, как охотник перед выстрелом прислушался к себе и к шуму воды за окном.  В голове его тихо, но явственно снова возникла эта живая, едва проклюнувшаяся перед этим неуловимая, как призрачный шлейф утра пленительная мелодия.  Руки сами потянулись к трубе.  В этот то раз уже запело, затрепетало и разлилось зазвучавшее серебро, но опять, хоть и получилось что-то гораздо лучше первой попытки, но не настолько, чтобы это можно было бы назвать решением, сложившимся по содержанию и форме.  Озлившись на себя, неискушённый до поры, до времени в делах композиции, но уже сложившийся, чувствующий музыку трубач раздосадовано опустил свою отзывчивую подругу и ухмыльнулся с сарказмом.
            
            - Не каждый раз с получки и досыта получается! 
            
            И вдруг, в комнату ворвался, щедро обдав всего музыканта с улицы прохладными брызгами, резкий порыв шалого ветра.  В сумрачном проёме комнатной двери появилась ожившая мама.  Она стояла, прислонившись всем телом к дверному косяку, и пристально смотрела на своего возродившегося к жизни возмужавшего сына.  Совсем такая же, как и раньше живая и добрая, чья мягкая улыбка на бледном лице ласково светилась любовью и ласковым одобрением.  А глаза, излучающие свет, выдавали в ней прежнюю маму.  Они с искрящейся радостью блестели с той же нежностью, как было когда-то, и поощряюще, не мигая любовалось своим обожаемым Королём-Трубадуром.
            
            - Иэехх! – выдохнула она устало.   
            
            - Мама! – прошептал изумлённый далеко уже не юный человече, – ведь ты же… 
            
            - Да, сынок, да, – тихо отозвалось то ли привидение, то ли чудное волшебство, – но не бойся меня, – успокоила родительница своё оторопевшее чадо, – я немного тут побуду рядом с тобой и уйду.  Я не буду тебе мешать.  Я, просто, очень, очень, сынок дорогой, по тебе там соскучилась.  Вот и решила тебя навестить в нужную для тебя минуту! 
            
            - Ну что ты, родная, – слегка заикаясь, со слезами на глазах доверчиво согласился с её появлением любящий сын, – я тоже очень и очень по тебе скучаю! 
            
            - Я так давно не слышала, как ты играешь, – снова попыталась улыбнуться то ли уж мама, то ли мистическое её привидение.
            
            - Я сыграю, – радостно откликнулся благодарный сын, – помнишь, мама, – хотел он было исполнить мелодию старого маэстро.
            
            - Нет, нет, – отрицательно покачала головой похожая на маму неожиданная в доме потусторонняя посетительница, – не это!
            
            - А что?   
            
            - То, что ты только что пытался сейчас сыграть, – робко попросила она. 
            
            - Но ведь это ещё не готово! 
            
            - А ты попробуй, – мягко настаивала единственная его родная душа и неожидаемая в доме гостья. 
            
            - Хорошо, – неуверенно согласился потомок той, которой уже нет на свете, но есть и странным образом присутствует здесь и сейчас в виде ожившего фантома.
            
            - Смелее, мой сын!  Смелей, Трубадур, – гордо сверкнули поощряющим блеском на ожившем лице любящие глаза.      
            
            Молодой человек на минуту задумался, как бы пытаясь почётче уловить в жгучем ритме спрессованных капель мелодию земного блага.  Сделал коротко глубокий вдох.  И вдруг, будто распахнулось что-то в глубине его души, как окна в его доме, и разверзлось, как небеса окаянные над городом, и он уверенно поднёс трубу к своим губам.  Не спеша, с чувством, всем сердцем вслушиваясь в этот беснующийся рокот дождя, он как бы боясь в себе ненароком спугнуть, едва зародившийся, но уже уловимый наигрыш, и издал первый звук.  Постепенно, все смелее и смелее объединяя ранее разрозненные фразы в единое, как монолит мелодическое целое, он нащупал-таки нужную соединительную нить.  И эта ещё не совсем окрепшая, но уже вполне сложившаяся в мозгу осязаемая и выпуклая, как живот у беременной женщины тема, округлившись, оформилась и ожила, и полетела радостным эхом воспрявшей души. 
            
            Закончив играть, вдохновенный певец летней грозы ещё сам не до конца осознавал, что, заворожившая ум кадриль освежающей землю водной массы, в одночасье сделала его не только блестящим трубачом – музыкальным исполнителем, но и заложила в нём основу его творческих созиданий как талантливого композитора в будущем.  Всё ещё находясь во власти переполнявшей его через край упоительной страсти, счастливый автор только что в осиротевшем доме прозвучавшей композиции о дожде, оглянулся, чтобы посмотреть туда, где должна была стоять, прислонившись головой к дверному косяку его друг и защитница мама, её живая субстанция, но там, в пустом проёме распахнутой двери, зябко гулял всего лишь навсего прощальной прохладой слабенький сквознячок.  Дождь за окнами перестал, и за уходящими в даль облегчёнными от накопленной влаги мрачными тучами выглянуло, склоняясь к закату нежаркое солнце, но ощущение какой-то странной, мягко остужающей немоты грустно наполнило молчащее пространство, как бы заново осиротив сам дом и его одинокого владельца. 
            
            И сникший было хозяин напоённого влажной свежестью жилища оттого, что снова он остался в нём один, в бездумном желании, подчиняясь какому-то внутреннему своему инстинкту, повторил своё ещё с пару минуту, назад созданное им творение.  Поняв, что не хватает ему в этом возрождающей жизнь круговерти дождя светлой и благодарной памяти о той, кому он и обязан, собственно, своему появлению на этом свете, и в тот же миг в его в голове красочной радугой родилась должная по форме и по смыслу завершающая фраза в этом первом спонтанно созданном им произведении.  В ответ на внезапно возникшую в возбуждённом разуме мысль, сразу же, прозвучало недостающее в его опусе необходимое дополнение.  Когда затих этот последний звук его окончательно сложившейся мелодии, за окном вдруг раздались неожиданно дружные аплодисменты.  Поражённый внезапным сим проявлением благодарности смущённый автор и исполнитель сыгранного пьесы выглянул в окно, но тут же отпрянул обратно.  Там, на улице под окнами его дома стояли и даже не скрывались от дождя вымокшие до нитки соседи и совсем ему незнакомые люди.  Стояли и с восхищённым выражением лиц хлопали, не переставая.               
          
            - Значит, эта жёсткая покровительница земных талантов оказалась всё же права, – с признательностью осенила догадка счастливую голову трубача, – капризная эта муза под названием «Музыка» нынче к нему явно благоволила!
          
            И в ответ прозвучал радостным отголоском рождённой мелодии одобрительный, но невидимый, как ласковый перелив весеннего ручейка голос матери старого маэстро.
            
            - Твоё время пришло!  Ступай и совершенствуй своё мастерство, но уже не здесь. в глубокой периферии страны в дали от большого искусства, а в стольном городе, учась там у больших мастеров, но помни и о том, кто подарил тебе эту божественный инструмент, и будь в дальнейшем достойным продолжателем его благородной профессии.  Теперь и ты к этому готов!
            
            - Я помню его? – вырвалось из груди непризнанного творца.
            
            - Я надеюсь на это, – донеслось до него в ответ отдалённо, – всегда и везде!
            
            - А я о нём и не забывал никогда, – уже сам себе признался признанный соседями и большинством горожанами осиротевший сигнальщик радости и счастья.
            
            - Вот и всё!  Я желаю тебе, мой одинокий путник и светлая надежда твоей матери в будущем достигнуть больших вершин в неустанном служении творчеству, радуя людей по всему миру своей игрой.  Успехов тебе, Король-Трубадур! – откликнулись просветлённые после дождя небеса сладким дуновением лёгкого ветерка.
            
            - Прощайте, строгая моя, но справедливая наставница, – молча помахал рукой, уже созревший уже для дальнейших действий молодой человек.   


            В течение нескольких дней работник городского почтамта уволился и распродал по дешёвке и, просто, раздарил всё своё и материнское имущество и собрал чемодан.  Поверх необходимых на первое время в дороге нехитрых пожитков бережно, завернув в газету, он положил в картонной раме материнский портрет и покинул ставшее ему чужим и горьким родительское гнездо.  В этом городке кроме материнской могилки одинокого гражданина в этом затерявшемся на задворках большой страны, небольшого городка уже и ничто, да и никто не удерживали. 

            - Прощай, моя дорогая, милая мама, – стоя у могилы матери, на городском погосте, шептал со слезами на глазах её благодарный и любящий отпрыск, – спасибо тебе, родная, за всё, – и медленно, как перед плахой опустился на колени, низко склонив свою голову, – прости меня, мама.  Прости, если можешь.  Ты же понимаешь, мама, – горячо шептали его ни в чём не повинные губы, – что мне надо идти.  Я должен идти.  Разве не ради этого ты пожертвовала собой? – гулко бухало, как набатный колокол покаянное сердце.
            
            И вдруг опечаленного грустным расставанием коленопреклонённого человека тихо посетило короткое, но странное видение.  Где-то в глубине кладбища, возникнув как бы из ничего, лёгким маревом появился живой и очень серьёзный образ матери.  Легонько так и прозрачно, будто предутренняя вязь стелящейся росы, или вибрирующий, как полуденная дамка лета женский силуэт и тихо приблизился к могиле, перед которой стоял на коленях в согбенной позе молодой человек, и остановился на коротком расстоянии. 
            
            - Иди, мой сын.  Благословляю тебя, – осенила крестным знамением любимое чадо, святая мадонна и тут же исчезла.
            
            Очнувшись, будущий странник стряхнул с себя невесёлые мысли, поднялся во весь рост с колен и обронил клятвенно, как заклинание.
            
            - Спасибо, мама, – перекрестил он свой лоб.
            
            Встав, решительно подхватил свой собранный в дорогу небогатый скарб и живо, не оборачиваясь, направился к кладбищенскому выходу, а ему в лицо, радостно приветствуя идущего в завтра, светило большое, оранжево-жёлтое колесо судьбы.  Со стороны вполне могло показаться, что эта зардевшаяся утренней свежестью счастливейшая звезда светит не только сверху, но и внутри у этого отмеряющего по дороге размашистые шаги смело в будущее устремлённого одинокого путника.  В одной руке этот разночинный ходок нёс с собой старомодный чемодан, а в другой – потёртый по углам завещанный ему в детстве с внутри футляр покойного мастера.  Так пусть же будет добрым и счастливым путь этого в будущее шагающего, наречённого матерью Короля-Трубадура и станут светлыми жизнь и судьба его, благословенного избранника природы. 
            
            На томим и закончилось на высокой счастливой ноте то, что так долго будоражило мою неугомонную память.  И совсем неважно, как давно всё это было и с кем, да и было ли оно вообще.  Зато теперь, я точно знаю, что среди гениальных творцов в любом виде и жанре искусства встречаются такие личности, которых выбирает либо время само, либо строгие обстоятельства, либо предначертанная свыше колея.  И они, эти не совсем обычные люди, чья синусоида житейских событий имеет очень широкую амплитуду, всегда выделяются среди остальных людей.  И все эти неординарные персоны, каждый по-своему почему-то глубоко несчастны и трагически одиноки в своей личной жизни, проходя через горнило их судьбоносных перипетий.  Так храни же судьба таких людей, и ты молись за них моя душа ночная странница – одинокий путник.  Конечно, в дальнейшем у них на жизненном пути, разумеется, встречаются разного рода временные попутчики, но настоящие спутники  появляются редко.               
            Вот и всё.  Попробую уснуть, как заплутавший в ночи одинокий странник в долгих лабиринтах собственной памяти... 
            Точка!