ГЛАВА 9
УТРАТЫ И ОБРЕТЕНИЯ
«11 декабря 1892 года. Москва.
Два последних года – словно кара небесная за грехи всем христианам, не по-христиански живущим, и иже с ними. Всем нам – сначала голод девяносто первого года. Москва-то барыня жила, а во многих губерниях люд вымирал. Собирались пожертвования, я золото своё отдала: колье – мужнин подарок, два браслета, брошь и два перстня. Только обручальное кольцо оставила, да его и не снять, пилить бы надо. Газеты писали, что комитет по спасению от голода – это воры, многие люди не стали жертвовать, веря в такие обвинения. А я себе сказала: «Бог им всем судья! Мне сердце велит помогать, я и буду. А то потом совесть источит». Антоша, умница мой, друг сердечный, понял меня и одобрил, хотя живём мы скудно и терпим недостатки во всём. Но в этом году, на счастье, прекрасный урожай! Картофель необыкновенно вкусный уродился, словно пожелал искупить вину за прошлый год.
Но что это? Летом поползли слухи о холере. И вот она в августе уже в Москве и Московском уезде. Ужас объял людей всех сословий. Помню, развернула газету и ахнула: пятьдесят случаев за неделю! А прочитала ниже и ахнула всею силой: на Дону заболевают по тысяче в день!
Сколько я молилась, сколько испытала страха за внука! Тем более что он вступил в бригаду по спасению от эпидемии, ведь третий год обучается как биолог. То есть, каждый день он непосредственно общается с холерными больными, с предметами их обихода! Я так молилась за него, что обо всех других словно забыла. А в то же время в Больших Дворах заболел и скончался дорогой мой управляющий Василий Меркулович. Написала в поместье, чтобы управление пока взял на себя его сын, тоже Василий. Он помогал отцу в делах, понимает, что к чему, но летом поеду сама, посмотрю.
Горе не минуло и нас. Умер большой друг Антона Георгий Щедрин. Совсем молодой человек, всего-то на шесть лет старше Антоши. Пришёл внук домой с этой вестью, словно рану принёс в теле и душе. Дело в том, что вначале заболела невеста Георгия, он навещал её и заразился. Его не спасли, а девушка выжила. Вот ведь как бывает. Очень горько, дорогих людей мы лишились, Царствие им небесное! Я заказала молебны, кое-как приползла в храм, конечно, вначале подъехала, приказала извозчику ждать меня, скоро и вернулась. Стоять совсем не могу. Но чуть легче стало на душе.
А молитвы мои, видно, Господь услышал. Дни и ночи возле больных проводил Антоша, а, слава Богу, уберёгся. Теперь конец ноября, и холеры в Москве больше нет.
Всё-таки иногда вытаскивает меня внук в театры. За зиму два-три раза раньше выезжали, но в холерный год, понятно, сидели безвылазно дома. Сегодня же Антон, празднуя великую победу, упросил меня поехать в оперу. Мы слушали «Риголетто», я плакала, но потом подумала в дороге, что злому шуту и не снились наши горести, что ещё будет музыка, которая и наши муки выплеснет в таких потрясающих всё существо звуках. Долго звучали мелодии в воображении, хотелось подойти к фортепиано, подобрать мелодию, но не стала. Ночь смотрела в окна мириадами звёзд, не хотелось отрываться от этой картины.
Не знаю, доживу ли до окончания Антошей университета, но за него я стала более спокойна. Он очень надёжный, целеустремлённый юноша, не боится труда, трезво мыслит. Я удивилась, как он внимательно присматривается к простым делам. Вот в поместье и косить пробовал, и конюху помогал, даже интересовался, как хлеб пекут… Умеет много чего, и всё учится новому. А читает беспрестанно. Так что мне теперь умирать не так страшно. А знать бы, когда и как!..
Сегодня недомогаю. И удовольствия отнимают силы, съездила в оперу, теперь сама пою Лазаря. Нет, не оправились мы от потерь! Зоя, Георгий… Всё тяжелее долго жить на свете, провожать и провожать в иной мир дорогих людей. Боже, дай силы! Анна Княжко-Соловецкая».
* * *
Перестройка начала ломать через колено страну, общество, каждого человека в отдельности. Сразу обвалилось всё: рассыпался Союз ССР, переиначилась, скорее приказала долго жить, идеология с возглавляющей её КПСС. Рынок ограбил народ, изъял все его кровные трудовые сбережения, сделал «миллионерами» и, сразу же, нищими: инфляция превращала рубли в тысячи, сотни тысяч, миллионы… И эти тысячи платились за буханку хлеба или кило сахара… Это называлось «шоковой терапией», словно в доме для сумасшедших только шоком и можно было привести психику в порядок. Знаком же полного оболванивания «совков», такое название сам себе дал советский гражданин, стал ВАУЧЕР. Сначала он воспринимался, как способ защитить свою материальную основу, надежда на то, что эта бумажка – документ на выживание, но скоро те, кто успел сменять бесполезный квиток на килограмм колбасы или бутылку водки оказался умнее многих, отдавших свои бумажки, выросшим, как грибы после дождя, фондам или компаниям.
На крупных предприятиях, лишённые работы и заработка, рабочие стояли в очереди, чтобы сдать чек за хоть какую сумму, принести семье пропитание. А ведь чек-то приватизационный! Так и получилось, что «прихватизировали» дошлые и ушлые, захватили заводы, магазины, предприятия культуры и обслуживания и прочее, и прочее. Теперь огромные цеха электроприборного завода, располагавшегося у вокзала, стали складами для не вывезенных грузов, арендовались всякими торгашами. Дома культуры заселились магазинчиками и платными дискотеками, кинотеатры торговали обувью и косметикой… И, потрясающее открытие: в бывшем советском государстве, где с семнадцатого года презирался и враждебно воспринимался капитализм, вдруг появились настоящие, не рублёвые, капиталисты. Они захватили всё, что удалось, обмухлевали народные массы, ограбили трудовых граждан, пенсионеров, обошли менее изворотливых конкурентов и стали жировать, драться, пировать, как перед чумой.
СМИ кричали о свободе, о правах собственников, когда таковых оказалась не более пяти процентов, нищих – восемьдесят, а кое-как выживающий, то есть бедных, – в остатке. Но по ночам эти бедные и нищие смотрели «Взгляд», где ребята-журналисты на телевидении бесстрашно и дерзко выворачивали на изнанку всю лощёную сердцевину капитализма, позволяли воочию узреть плоды реформ, борьбы за власть: то, что называлось «бескровной революцией». Такой ли бескровной?.. Имена Горбачёва и Ельцина раскалывали общество, суверенитеты отдельных республик пытались выстроиться во враждебный строй, личности боролись с яростью пауков в банке… ГКЧП – попытка взятия власти у Президента СССР, президентство беспартийного Ельцина в России, образование «непримиримой оппозиции», крах армии и флота, утечка «мозгов» за границу, безработица, митинги, беженцы...
Юрий Ильич Ерсин сначала просто струхнул, но у него были долларовые накопления, припрятанные, буквально, под половицами в спальне. Даже супруга не знала об этой его страсти – копить валюту. Ещё веселее стало на душе, когда свёкор, чувствуя, что недолго протянет после похорон жены, передал Ерсиным свои доллары, тоже предусмотрительно накопленные за жизнь для исхода на историческую Родину не себе, так внукам. Капитал оказался солидным. Были и рублики. Юрий Ильич успел снять со счетов вклады до первого шокового удара и скупил пачку ваучеров, сам не очень понимая для чего. Но вдруг в одной из душных ещё ночей сентября, перед его полусонным взором встал санаторий «Тихая усадьба», и душа его затрепетала. Он вспомнил пачку жалоб от Лунёва на то, что не только нет средств на содержание персонала, а и нечем платить за электричество, воду, газ, телефон, и радио скоро отключат. Да и здание столько лет без капитального ремонта, начинает ветшать и разрушаться. Отдыхающих нет, врачи разбегаются в отсутствии зарплаты. Что делать?
Юрий Ильич крепко задумался. Кому нужен санаторий? Новые богачи уже вкусили отдыха за рубежом, в бывших здравницах Крыма и Кавказа небезопасно, да и местные власти всё уже прихватили, что могли, как и положено суверенам. Если не будет в Росси среднего класса, «Тихая усадьба» не сможет существовать. Но ведь не может жить страна без крепкого общественного слоя! Одно из двух: быть или не быть. Не быть, так что его доллары? Выехать из России? Но не такие это деньги, чтобы приобрести за границей хорошую собственность, обосноваться. Да и Катька не поедет, спрашивал уже. Сидит её Елисеев без работы, чинит по объявлениям всякие приборы: от электрочайников до телевизоров, сама месяцами зарплату не получает, а на работу ходит. Но покинуть Россию не желают. А уехать вдвоём с женой… Нет, без дочери и она не поедет.
Ерсин прозондировал почву. В сентябре он приехал в усадьбу с оформленным документом на частное владение здания и прилежащей территории. Чего это ему стоило, он никому не докладывал, но он стал хозяином и предложил оставшимся работникам, в том числе Борису Петровичу Лунёву, служить у него по договору найма. Что им оставалось? Борис подумал было о переезде в Северск, где пришлось бы забрать у Антона квартиру Светланы, спасибо покойной Асе Васильевне, свою, такую же, она оставила Алле по прописке. Антон не успел объединить квартиры, что сейчас вполне позволяло переехать, но семье Антона пришлось бы тесниться. Санаторий стал гнездом для Бориса и Светланы, там они были дома, обожали «свой» уголок.
В квартире отца в Северске жила теперь Верочка. Она работала в «папиной» школе, вела уроки английского, собиралась замуж. Борис думал о том, чтобы Вера поселилась в квартире Светланы, а они бы расположились в квартире Бориса. Площадь позволяла даже устроить кабинет для частных приёмов, о чём подумывали супруги. Но одно было тягостным – надо было забрать квартиру у Антона.
Борис поехал к Антону. Разговор ожидался нелёгкий. Писателю жить в однокомнатной клетушке с женой и четырёхлетним сынишкой слишком трудно. Антон фактически переехал в квартиру Аси Васильевны, работал там днями и ночами, поднимаясь на этаж выше по всяким хозяйственным делам, когда требовалось или желалось. Притеснить его было для Бориса мукой. В последнее время на территории усадьбы Борис построил небольшой сарай, спрятав его за другими хозяйственными постройками позади здания. Пришлось завести кур и кроликов, спасибо, мама дала на развод из своих. Он привёз гостинец: кролика и десяток яиц.
Братья сидели за обеденным столом, молчали. Антон пожал плечами и ударил ладонями по столу.
— Ладно, Борис, нечего тянуть. Тебе нужна ваша квартира, я понял. Заезжайте. Я всё перенесу к себе.
— Не спеши, Антоша. Я предупредил тебя, но пока ещё не пришёл срок. У нас хозяин объявился, выкупил усадьбу у властей, заплатил долги. Электричество, газ и всё другое появилось. Я поживу там ещё, присмотрюсь. Но если будет невмоготу, придётся уезжать, сам понимаешь. Не хочу, конечно. Мы там так прижились, я, дурак наивный, считал, что это мой санаторий, я ж его до ума довёл. Ну, время мне дало подзатыльник. Горько на душе, словно меня обокрали! Хотя, так и есть. Денег не скопил, две тысячи сгорели на книжке… Э-эх… А тут – хозяин, помещик, видишь ли… Ну, со мной, ясно, что никакой пока ясности, а что у тебя?
— Будешь смеяться, я-то, когда за последний роман гонорар получил, решил помодничать, в валюту денежки вложил. Сработало! Теперь нашёлся ещё один деятель, приятель мой, редактор районной газеты, предлагает создать издательство. Он такой пронырливый парень, соображает в компьютерах, это теперь такая новая техника, если бы ты посмотрел! Машина – класс! Так вот, у него тоже денежки кое-какие есть, предлагает объединиться. Одно противно, надо рекламой заниматься, всякие поделки печатать… Но кушать-то хочется. Я согласился. А вдруг со временем, книги начнём издавать? Ладно, не печалься. Дети наши что-то новое увидят, может, постоянно врать им не придётся…
Ночью шёл Борис к санаторию. Некоторые окошки светились, что было за последние месяцы необычным, словно намекающим на надежду, которая не совсем иссякла.
Пока хозяин не набирал новых работников, объявил Борису, что надо обходиться самым малым, искать пациентов через рекламные акции. Так у Антона появился первый заказ на листовку о санатории. Там говорилось о возможности отдохнуть и полечиться в бывшем элитном санатории всякому, кто может заплатить за путёвку по полной её стоимости. Понятно, профсоюзных проплат теперь не существовало, да и сами профсоюзы еле влачили жалкое существование, пытались выжить, митинговали, организовывали забастовки…
Результат рекламной акции превысил все ожидания: нашлись желающие поправить здоровье, которое, понятно, сильно подыстратилось в обстановке «шоковой терапии». Надо было лечиться от государственного оптового «лечения». Санаторий в последнее время обслуживал руководство области, районов, награждённых трудящихся, в общем, был не для широких масс и не без оснований считался очень эффективным.
Заехало девять человек: три тётеньки из торговли, ресторатор, два кооперативщика, хозяйка парикмахерской и фермер с супругой. Борис принимал людей и понял, что это (такое в последние годы было не так уж часто), действительно, очень больные люди, с застарелыми букетами хронических заболеваний, осложнённых стрессовыми ситуациями. Видимо, только крайне обострённые формы болезней оторвали их от деловой гонки. Борис засучил рукава: «первая партия» должна была доказать, что денежки их не зря трачены.
Работа захватила, отступила грызущая душу обида, отошла на дальний план мысль о том, что ничего не делающий Ерсин, только потому, что вложил деньги, получает самую весомую прибыль за счёт адского труда персонала. Но была радость труда, ощущение своей нужности, шла зарплата, можно было жить. Светлана, выйдя на пенсию, которую теперь платили не регулярно, ещё работала, но совсем мало, здоровье у неё было очень слабое. Тогда Борис решился на разговор с Хозяином, как с большой долей иронии называл Юрия Ильича. Он напомнил, что Светлана пенсионерка, объявил, что она оставляет свою работу, те полставки, которые занимала в последнее время, но, если шеф позволит, может оказывать частные услуги за отдельную плату. Ерсин согласился: других массажистов пока не было. Борис позвонил Антону, успокоил его насчёт своего переезда и попросил разузнать о расценках в частных клиниках. Цифры его ошарашили: он и весь персонал за свой труд получали раза в три меньше, поминутные расценки массажистов тоже впечатляли. Борис кое-что надумал.
Когда первые пациенты, очень довольные результатами, разъехались, Борис написал заявление на имя Ерсина. В нём он сообщал, что к концу месяца желает освободиться от места. Ерсин запаниковал, приехал в санаторий, вызвал Бориса в свой кабинет, который устроил в бывшей клубной комнате.
— Борис Петрович, в чём дело? Что вас не устраивает.
— Ну, как сказать… В Северске у жены есть квартира, мне предложили место в частной клинике с тройным против здешнего заработком, дочь будем чаще видеть, внуки, авось, пойдут, надо помогать. Раньше дочка могла сюда приехать, погостить, теперь всё по-другому… Извините, я извещаю вас заранее, чтобы вы подыскали мне замену.
— Неужели вы так легко распрощаетесь с делом всей вашей жизни? Не жалко?
— Что делать. С целой страной распрощались, с идеями, в которые верили, с социальным статусом… А ведь старость на пороге, надо и о немощи своей позаботиться…
— Борис Петрович, без вас санаторий не справится. Вы и врач, и умелый руководитель. Прошу вас, не спешите. Я вам повышу зарплату…
— Не во мне дело! – прервал его Борис, – я не смогу получать большие деньги, если другие медики будут нищенствовать! Совесть не позволит. Отпустите меня, на новом месте порядок другой, он меня устраивает. Там двое моих бывших коллег работают, будет моральный комфорт.
— Погодите. Давайте сделаем так: вы на бумаге изложите все условия, которые позволят вам остаться, а я соизмерю это со своими возможностями. Обсудим всё… Договорились? Только не откладывайте, прямо сейчас и напишите.
Борис вышел. Он понимал, что и на две пенсии им со Светланой сейчас не прожить, а ещё надо Верочке помогать, как помогают за всё время перестройки, но он не лгал Ерсину. Позавчера звонил Маргарите Львовне, не так давно перешедшей на работу в частную клинику, вроде даже она была там партнёршей у владельца. Маргариту случайно встретил на улице в Северске, когда был у Антона. Она его буквально «закурила», задушила сигаретным дымом, близко придвигая к нему лицо, но он терпел, зато у неё Борис расспросил о делах, ей пожаловался на Хозяина.
— Борис Петрович! Бросайте своего Ильича Третьего, приходите к нам. Вам же цены нет!
Но уезжать Лунёву совсем не хотелось, это правда. Он так бы и сидел на своей мизерной зарплате, на адовой работе, но решил рискнуть не только для своего блага.
А Ерсин, проводив Бориса, злобно шипел себе под нос: «Хитрый гадёныш! Шантажист! Знает, без него тут полный гамбец. Я ж ещё не разобрался ни в хозяйстве, ни в медицине. И разбираться не хочу. Он честный, не обокрадёт, не станет химичить. Придётся платить. Тут он по-своему прав. Ну и добивался бы своего! Так нет, за других хлопочет! Хотя… Если будет конкуренция, то хорошие кадры можно потерять. Нет, чёрт подери, придётся платить. Есть возможность. А если клиент попрёт? Э-эх, всё скоро окупится, денежки поплывут в руки! Ладно, кудрявый, твоя взяла. А беленькая медсестричка какая сдобненькая! Ммммм-о!
Санаторий процветал. Через два года зимой удалось даже сделать ремонт. Борис, начав со своих первых опытов, организовал подсобное хозяйство. Молодая пара из Больших Дворов Вася и Даша Лопатины стали работать в санатории на огороде и с животными: кроликами, курами и даже завели свиней. Отходы с кухни позволяли кормить двух свинок, а когда их одну за другой пустили в дело, экономия получилась заметная, так что опыт себя оправдал, и новых два поросёнка захрюкали в сарае на заднем дворе. Так и прожили припеваючи пять лет, расцвело дело, пошла хорошая прибыль.
Антон позвонил Борису ночью, чего раньше никогда не бывало. Борис встревожился.
— Брат, у меня есть сведения, что назревает новая девальвация денег. Шепни шефу и сам, если имеешь сбережения, срочно вложи в валюту. Это мне очень надёжный журналист сказал. И ещё, мама наша плоха, слегла. Валя к ней поехала вчера вечером. Ты тоже подумай, чем помочь. Ну, всё, пока. Я в воскресенье подъеду.
— Ох, ты! Спасибо, братик. Всё понял.
Борис не спал всю ночь, тревога терзала. Маме-то месяц до восьмидесяти пяти остался, юбилея все ждали, а тут… А деньги? Неужели снова обвал? Всё может быть, всё.
Ерсин был у себя, приехал накануне. Борис передал ему разговор с братом и Хозяин, позвонив своей любовнице Ирине Павловне, тут же укатил в Борск. Борис передал ему свои деньги, попросил перевести рубли в доллары. Успели. Грянул дефолт.
После нового экономического стресса у многих опустились руки. «Тихая усадьба» стала не просто тихой, а совершенно пустой. Ерсину удалось кое-что сохранить, но в дело были пущены большие средства, сразу не вытащишь, так что потери были значительные. Юрий Ильич, поддерживающий связь с Ириной и очень ценивший её изобретательный ум, пригласил её на свидание. Она пообещала приехать в выходной. Ерсин знал, что Лунёв пойдет в деревню к больной матери, радовался, что будет ему вольготнее без этого проницательного свидетеля. Настроение было гнусное: мучили извечные вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?»
* * *
Павел Антонович к своим восьмидесяти семи совсем усох, согнулся и почернел. Он постоянно чувствовал слабость, утратил свою юркость, еле таскал ноги. А мечтал только о том, чтобы Нина его пережила. Не мог он знать, она ни словом не обмолвилась, что жена мечтает о том же. Понятно, два века никто не живёт, но так не хочется вырывать свои корни из родной землицы, ехать к кому-то из детей, мешаться там под ногами… А и один не останешься – не справиться теперь одному и с простыми делами: постирать, приготовить, помыться… О хозяйстве и речи нет. Уже пять лет держат только полдесятка кур, да на вскопанной ребятами земле сажают картошку и всего пару грядок всего другого. И то Валя приезжает полоть со своими детьми. Правда, детки послушные, работящие. Вот и снова Валечка, дочечка любимая, примчалась по первому зову. Посмотрела Нину, тяжело вздохнула. Павел и спрашивать ничего не стал, только ком колючий проглотил.
Нина лежала на большой кровати в горнице, Павел Антонович спал в кухне на железной койке, чтобы не теснить жену. Она сильно вся опухла, дышала тяжело. Валя было заговорила о больнице, так Нина заплакала:
— Не тревожь меня, деточка, дай покоя, – прошелестела чуть слышно, – пришло моё время…
Ночь шуршала листвой деревьев, срывая сухие, отмёршие листья. Осень была ещё погожей, но тепло ушло. Нина не спала, хотя заглянувшей к ней дочери не выдала, что просто лежит с закрытыми глазами. Она почему-то вспомнила свёкра, его мирный, почти неуловимый уход из жизни, подумала, что он, скорее всего, не знал, что умирает. «А я знаю. Господи, как страшно. Вот, не будет ничего: ни звуков, ни солёного вкуса во рту, ни ощущения свежего воздуха, что тонкой струйкой тянется от окна. Не будет томления в сердце, мыслей в голове. А что же будет? Не ждёт ли расплата за все ошибки и грехи? Наверно, ждёт. Самый большой грех – поздно о Боге узнала, сколько лет не молилась, не чтила его! О, Боже, прости меня грешную! А как Антошу не хотела? Может он оттого долго и не находил себе пару?.. А мужа поначалу не любила? Вот я какая, грешница из грешниц! Господи, прости меня. Если бы знать, что простит! Тогда бы… Ой, что это?»
Она взглянула в окно. Тонкий золотой месяц проглянул сквозь бегущие облака, сверкнул, словно взрезал темноту неба, мелькнула яркая синева, словно промоина в несущей тающий лёд реке. «Как там красиво, на небе, в самой глубине! Какой чистый свет! Как легко стало на сердце! О-о-о…»
Утром муж не мог разбудить её. Она спала вечным сном.
Павел Антонович простонал горестно: «Ва–аля!» Валентина вбежала, всё сразу поняла, подняла отца, рухнувшего на колени возле кровати.
— Папа, папочка! Не надо так, присядь на диван. Ну вот, тебе нехорошо! Сейчас-сейчас!
Она принесла нашатырь, отец пришёл в себя, но не мог встать с дивана. Она подложила ему под голову вышитую мамой «думочку», ноги освободила от обрезанных валенок, тоже уложила на диван и побежала из дома. Надо было звонить родным, на автобусной остановке был установлен с прошлого года телефон-автомат. «Только бы работал! Только бы не оторвали трубку, как в прошлый раз», – чуть не молилась Валя. И всё это – через ледяной ком в груди.
Она дозвонилась до Бориса, тот обзвонит всех. Говорили кратко, всё и так понятно. В беготне и беспокойстве Валя как-то даже не успела проникнуться случившимся, но, идя обратно, вдруг произнесла в мыслях: «Мама умерла. Мамы больше нет!» Удар в грудь и голову сокрушил её. Она упала в придорожную траву и зарыдала. Всё понимая, принимая жизнь таковой, какая она есть, за долгие годы работы с больными насмотревшись на многие горести, Валя в эти минуты вдруг стала как бы маленькой, осиротевшей девочкой. Она сквозь всхлипы звала маму, тосковала о ней.
Позволив себе отплакаться, Валентина кое-как собрала волю в кулак. Теперь надо было действовать, позаботиться обо всём и всех: прежде всего о папе, сообщить соседям, в сельсовет, вернее его жалкое подобие, приготовить покойную к последнему выходу на люди, заказать гроб и крест, найти лошадку с телегой. Продукты для поминок привезут ребята, это ясно, а соседки помогут всё приготовить.
Когда Валя вернулась в хату, отца там не было. Она посмотрела с крыльца во все стороны и увидела, что папа обходит грядки, низко к ним склоняется, словно что-то ищет. «Что это с ним? Грядки-то пустые, что он ищет?» Она в тревоге подбежала к отцу.
— Папа, папочка! Что ты ищешь? Пойдём домой.
Отец вырвался из её, взявшей его под локоть, руки. Сердито посмотрел на неё.
— Иде Нина? – спросил капризно, заменяя по деревенской манере «где» на «иде».
— Мама умерла, папочка.
Он оттолкнул Валю, скорее сам оттолкнулся от неё и как мог скоро побежал по огороду в одних носках, как лежал на диване. Валя пошла за ним. А он беспокойно повторял на каждом шагу: «Иде Нина? Иде Нина?» «Вот и ещё беда – отворяй ворота!» – ахнула Валя. Она побежала в хату, набрала в шприц успокоительное и, вернувшись к отцу, изловчилась его уколоть. Побегав некоторое время, Павел Антонович сник, стал слабеть и подчинился настойчивым движениям дочери, пошёл к хате, сел дома на тот же диван и вскоре затих.
Валя побежала к соседям. А через час пришли Борис со Светой, потом приехал Антон. Принесли телеграмму от Тани: «Ждите, приеду».
Таня приехала с мужем и младшим сыном. Глеб впервые увидел бабушку, в гробу под иконой, и дедушку, безумно повторявшего одно и то же. Но в свои десять лет мальчик был по-взрослому сдержан и деликатен. Он был красив, но не в родственников по материнской линии – копия своего отца. Его старший брат Сергей готовился в театральный институт, занимался в студии Дворца пионеров. Он должен был подъехать вот-вот, и уехать тут же обратно. Сергей еле успел, догнал процессию возле кладбища.
Вся деревня пришла на поминки, было видно, что народу осталось совсем мало, всего шестнадцать дворов из былых пятидесяти трёх. Ещё один двор опустел. Понятно, останется хата, вроде дачи для детей, а зимами будет выстывать, поглядывать бельмами заколоченных окон, гудеть по ночам ветром в трубе…
Деревенские рассматривали Татьяну и её «мальчиков» – двоих взрослых и подростка. Сильно отличались они даже от городских родственников и манерой говорить, с таким аккуратненьким звуком «г», с растянутыми «а», со вставками то «пожалуйста», то « извините», с негромкой, чёткой, как по радио речью. Ели все с ножами, как в кино, пили рюмки не до дна… Моск- ва-а… Другой мир, как другая страна.
Серёжа сразу после поминок распрощался и побежал к автобусу. Сергей проводил его и вскоре вернулся. Валя размещала родственников, переживала, что москвичи должны терпеть такие неудобства – идти спать в усадьбу. Туда же отправились и все остальные: Алла с Павликом, Валины воронята с отцом. А Таня распорядилась по-своему: мужа и сына отправила в санаторий (на большую кровать никто не хотел ложиться), отца велела не тревожить, а сама залезла к Вале на печку, слегка протопленную к ночи. Все ушли, а сёстры зашептались, завсхлипывали, заскулили на печи брошенными щенятами.
Валя безоговорочно брала отца к себе. Она собрала его немногочисленные вещички, и они с Антоном повели старика из хаты. Но, дойдя до дороги, он стал вырываться, кричать своё «иде Нина?», рассердился не на шутку. Все родственники уехали вчера вечером, наутро остались только Валя и Антон. Им стоило немало труда довести отца до остановки. Но и там он бегал вокруг, переживал, даже плакал.
— Как ты с ним управишься, Валюша?
— Ничего, подлечим. А может, со временем отойдёт, привыкнет. Новая обстановка, дети…
— Со временем, – вздохнул Антон, – сколько у него времени осталось…
Автобус показался в глуби дорожной полосы. Сестра и брат сидели на скамейке рядом с отцом, по обе стороны от него. Они встали, помогая старику подняться, но тот не слушался, сидел неподвижно. Валя склонилась к нему.
— Папа, па… – она осеклась, – отец смотрел вдаль пустым угасшим взглядом. – Антон, а… папа…
Антон посмотрел на отца. Он всё понял.
С дороги вернулись все. Таня с семьёй не успели выехать из Борска, их нагнала на вокзале Верочка.
Вторые похороны прошли, как по накатанной лыжне. Возникало чувство повтора, словно пересматривалось известное кино. Но грусть и боль была двойная: опустела хата, опустел уголок родной земли, закрылась обложка книги судеб родителей. И последняя строчка почти совпала со сказочно-прекрасной фразой любовных романов: «Они жили долго, счастливо и умерли в один день». Почти счастливо, почти в один день.
Резко стучал молоток по гвоздям, вгоняемым в доски. Антон забивал окна хаты. Он остался один, проводил всех и захотел провести ночь в родительском доме. Что-то нескончаемо ныло в душе, тревожило и мучило. Вроде, всё сделано, как надо. Даже батюшка отпел родителей, слава Богу, бывших крещёными. Но что-то всё равно ощущалось, как чувство вины. «В чём-то я от них оторвался, какая-то чужина во мне! Может оттого, что хотя и крещён дедом, мыслями и душой пуст. Дедушка всех нас покрестил, спасибо ему, а сами мы только и заняты своими делами, заботами, не думаем о последних днях. Вот, слава Богу, в Москве заложили три года назад храм Христа Спасителя. Другие храмы восстанавливаются на Руси, вера не попирается… Это так. Но я-то? Я не приник к её источнику, я пуст. Только когда родителей лишился, увидел, как не оставил Всевышний отца в одиноком безумии, словно чудо сотворил, только тут я и задумался. Завтра забью последнее окно и уеду. Но нельзя мне уехать пустым, надо довезти это чувство желания приобщения до порога храма, войти в него и изложить священнику», – с этими думами Антон словно растворился в тумане сна.
* * *
Юрий Ильич готов был опустить руки: как содержать санаторий, который теперь назывался базой отдыха? Отдых отдыху рознь. Врачи с их запросами тяготили Ерсина. И вдруг пришла спасительная мысль: «А на кой они мне, эти врачи? Разгоню их к чертям собачьим, наберу штат совсем другого качества. Массаж? Так мы такой массаж закатим, что мёртвого поднимет! К массажу и массажистка в придачу. Сауну построю рядом с источником. Попарился и – в купельку! Оздоровись и очистись! Кухню и столовую оставлю, только бар прилеплю. Танцы вам, игры? А дискотеку не хотите? Самую, как молодёжь говорит, драйвовую! Главное, автостоянку оборудовать. В парке за домом десяток деревьев вырублю, заасфальтирую участок, какую-нибудь крышу на столбах поставлю… Деньги, деньги нужны… Переоборудовать без денег не получится… А-а-а! Медицинское оборудование надо продать! У нас же всё классное, современное! Какой-то частной клинике предложу, с руками оторвут!»
Всю ночь не спал Юрий Ильич, радостно мечтал, хвалил себя за ум, за способность изобретать способы выживания. Поднявшись с постели, он схватил лист бумаги, и набросал план действий. Продумал, почеркал там и здесь, перечитал и захлебнулся от восторга: это было не просто спасение, а возможность неукоснительно богатеть. Да, здоровье человеческое всегда востребовано, о нём постоянно заботятся все, особенно, состоятельные люди. Но ведь не менее действенны пороки, разрушающие здоровье: люди жаждут «оторваться», отрешиться от трудов и забот, забыть о своих болячках и окунуться в атмосферу разгула, острых наслаждений и полного забвения реальности. Ерсин открыл для себя Клондайк.
Совершив обычный утренний ритуал, Ерсин, не расставаясь с планом на листке, постоянно заглядывая в него, сначала хотел собрать персонал, сообщить о начале конца санатория, но вспомнил, что Лунёв на похоронах, притормозил, а вскоре, одумавшись, возблагодарил судьбу за подсказку. «Зачем это раньше времени раздувать кадило? Надо сначала прозондировать почву, узнать, сколько будет стоить переустройство, сколько дадут за оборудование, поискать нужные кадры… Видно, Бог за меня! Надоумил».
Но Ерсин забыл, что иногда за высшую небесную власть выдаёт себя антихрист: подсказывает, нашёптывает, соблазняет… А Бог не дремлет, всё видит: и дела и мысли.
Явился Лунёв, извинился, что приютил орду родственников не на одну ночь, как просил, а на три. Оказалось, отец умер вслед за матерью. Юрий Ильич был в прекрасном расположении духа, выразил сочувствие с влагой в глазах, похлопал по плечу, достал из сейфа початую бутылку коньяка, дольки лимона на блюдце, наполнил малюсенькие, чуть не с напёрсток рюмки. Ему не терпелось расспросить Бориса о связях санатория с некоторыми частными клиниками. Борис всегда держал нос по ветру, узнавал о новых приборах, путях их приобретения. В это время по внутренней связи сообщили, что приехала Ирина, он не ждал её, удивился.
— Прости, Борис Петрович, я на минутку выйду. Дождись меня, есть пара вопросов.
Вот тут антихрист и прокололся. Борис обвёл взглядом кабинет, увидел на столе листок бумаги. Тут снова зазвонил телефон внутренней связи, и Борис, обойдя стол, взял трубку.
— Борис Петрович? Наконец я вас нашёл! Это Козин (он работал в санатории экспедитором). Вы сможете принять двоих человек? Моя родня из Германии собирается приехать в Россию, так я подумал, лучше всего к нам их устроить.
— Давайте, давайте, Виталий Владимирович! С удовольствием примем! Оплатите путёвки и заселяйте.
Он, радуясь сдвигу с мёртвой точки, положил трубку и невольно заглянул в листок на столе. То, что он увидел, повергло его в шоковое состояние. Он сразу всё понял, Юрий Ильич был педант, умел излагать свои планы чётко. Борис застыл над документом. Потом спохватился, краска прилила к его щекам, он услышал шаги в коридоре, быстро перевернул листок изнанкой кверху и сел на свой стул.
Ерсин вошёл стремительно, словно был окрылён встречей с любовницей. Да так оно и было. Радость – к радости. Тем более что с ней он мог обсудить свои планы. Он сел за стол, вдруг обратил внимание, что забыл спрятать план, но снова порадовался, листок был перевёрнут текстом вниз. Он внимательно всмотрелся в лицо Лунёва, тот был невозмутим, хотя глаза полны грусти. Конечно, похороны дело невесёлое. А Борис ничего не сказал о звонке Козина, уловив досадливый взгляд шефа на листок бумаги. «Скажу через полчасика, мол, ко мне в кабинет дозвонился наш экспедитор». Они выпили по рюмочке, не чокаясь, на помин душ Нины и Павла, и Лунёв ушёл. А Юрий Ильич поспешил в жаркие объятия своей неутомимой, хотя и заметно привядшей, подруги.
В тот же вечер Борис позвонил Антону, изложил проблему.
— А что у Ерсина с капиталом? Средств достаточно?
— Он собирается оборудование продать. Это же богатство! До сих пор не пойму, как оно ему досталось.
— О, эти знают все ходы и выходы: где взятка, где шантаж, где обман наивных… Ладно, я подумаю. Перезвоню, как что в голову стукнет. Молись, брат, Бог поможет.
И Бог помог найти единственно верное решение. Антон поехал в Борск, записался на приём к Митрополиту Борскому Роману. Он изложил суть вопроса, не раскрывая знаний брата о планах Ерсина, но выдавая эти планы за свои предположения о возможных шагах хозяина санатория. Особое значение в рассказе Антона придавалось Белому колодцу, признаваемому населением Борской области святым, целительным.
Владыко внимательно выслушал Антона, взял все, собранные писателем, материалы: историю усадьбы, фотографические пейзажи тех мест, виды здания. Он попросил оставить координаты просителя, обещал оповестить его о действиях по его запросу. Спросил Митрополит и о взаимодействии Антона с церковью: крещён ли, верует, посещает ли храм?.. Антон, словно груз снял с души, изложил всё откровенно, искренне.
А Борис пошёл в облздравотдел. Он, скрыв конечно свою осведомлённость, высказал новому начальству беспокойство о том, что лучшее в области медицинское оборудование простаивает без дела, в то время, как в поликлиниках и больницах без нужных установок страдают пациенты. Начальство задумалось. Подняли бумаги. Да, здание приватизировано, а участок земли? А всё, что внутри? Проверка показала, что у хозяина здания нет прав на всё остальное. Тут и подоспел запрос из епархии.
Ерсин был повержен. Он не мог понять, почему этот «кудрявый» стал действовать против него? Неужели додумался, что санаторий приказал долго жить, что Ерсин решил распрощаться с медициной? «Видно, догадался гад! Он же не слепой, не дурак… Ну, чуть-чуть я не успел! А с другой стороны: успел бы, начал дело, ещё мог и под суд попасть. Не молчали бы все эти сволочи в белых халатах!» Юрий Ильич обладал полезным для жизни в экстремальных условиях качеством: умел утешаться. Тут пришло, как показалось спасительное, предложение продать здание санатория Церкви. Торговался Юрий Ильич до неприличия отчаянно. Но продал дом, а в Борске смог приобрести малюсенькую аптеку. Уголок в три клетушки, зато в самом центре на углу проспекта Ленина и Советской. По старым связям быстро нашёл выгодных поставщиков, и дело пошло.
* * *
Борис мучился сознанием, что надо снова беспокоить Антона. Они с женой собирались переехать пока к дочери. У Веры что-то разладилось с женихом. Она не откровенничала, но было понятно и видно по её унылому настроению, по грусти во взгляде. Светлана делилась с Борисом разными предположениями, но точно ничего не было известно.
Света прощалась с усадьбой. Она пришла к купели, умылась, попила воды из горстей и горько заплакала. Здесь ей было всё так дорого и мило, что, казалось, она прощается с самой жизнью. Она гнала тоску от себя все дни с момента, когда стало ясно, что отъезд неотвратим, но в эту минуту чувствовала себя точно так, как перед операцией, словно стояла над пропастью, качаясь на неустойчивом камне. Она шептала благодарность этому месту, тихому счастью, чувству свободы… Она ласкала взглядом привычные, любимые виды, ступени лестницы, дом, парк… И всё это, благодаря, любя, благословляя, оплакивала, словно отобранный рай.
Они уехали после того, как отправили на грузовике вещи, рейсовым автобусом. Верочка поехала с шофёром грузовика, который ей разрешили взять в школе. Возле дома в Северске машину ждали два Вериных коллеги: учитель физкультуры и завхоз школы. Они вместе с водителем и отнесли в квартиру телевизор, два больших ящика с посудой и книгами и чемоданы с одеждой. Вера бережно несла настольный трельяж, служивший маме ещё с девичества. Светлана и Борис приехали к обеду.
В эту первую ночь на новом месте Светлана вдруг ощутила знакомую, тянущую всё нутро, боль в области желудка. Она лежала с открытыми в темноту глазами и осознавала подступающую беду. Переезд, вырывание корней из благодатной почвы в усадьбе, горечь за потери мужа, неутолимое сочувствие к нему, потерявшему дело всей жизни, боль за дочь – она кратко, но очень определённо пояснила свою ситуацию: жених изменил ей, грубо, принародно – всё образовало внутри колючий и тяжёлый комок, терзающий душу и плоть. Наутро она ничего не сказала ни мужу, ни дочери. Но, когда Вера ушла в школу, а Борис в больницу – поговорить с бывшими коллегами, Светлана села за письменный стол и в чистой тетради начала писать прощальное письмо.
Человек, как бы он ни был умён, реалистичен, если не болен, не отягощён подступающей немощью, почти забывает в обычной жизни о своём возрасте. Так было с Борисом: в шестьдесят шесть лет, умом понимая, что он старик, всё равно Борис желал деятельности, работы, активной жизни. Он искал себе место в медицинской сфере, звонил знакомым, ходил по кабинетам. Его не пугала мизерная зарплата, её частые задержки, не обижали далеко не главные роли на службе, он просто хотел работать. И работа была, но, помня высоту его карьеры, одни опасались его, как конкурента на должность, другие просто стеснялись предложить что-то совсем заурядное. Наконец Борис пришёл к Ворону и прямо заявил:
— Валера, дай мне место. Я хочу практики, понимаешь?
— Пойдёшь в физиокабинет?
— Согласен.
А Светлана всё молчала. Она скрывала болезнь до тех пор, пока не открылась рвота на глазах у мужа. Борис всё понял. Светлана отказалась от обследования, от лечения.
— Боренька, ты же знаешь, теперь это бесполезно. Дай мне покой.
Он всё делал, чтобы она не мучилась. Обезболивающее стоило больших денег и требовало крепких связей – всё, что было, отдано ей. Через два месяца она угасла.
«Жизнь кончилась, – думал Борис, возвращаясь с кладбища. — Чем жить? Чего желать? Верочка – единственная соломинка. Да тут ведь руки не подложишь, не везёт ей в личной жизни: ни мужа, ни детей…»
Зима пришла по календарю, но весь месяц погода стояла осенняя. Вера вышла из здания школы. Только что отшумела пересменка: она отпустила свой шестой «В» и, быстро проверив пятнадцать тетрадок – пятнадцать текстов в три строки, отправилась домой. «Скоро Новый год, а снега почти нет. Это так досадно! Но сегодня ветер морозный, небо плотное. Может быть, снег пойдёт? Надо ёлочку купить». Она дошла до нового рынка, образовавшегося рядом с домом, купила маленькую, но дорогущую ёлку, сосиски, хлеб. «Папа, наверное, тоже что-то купит. Не договорились сегодня». Она, прижимая ёлку к шубке, вдыхала запах хвои. Голова слегка закружилась – давно не ела. А, возможно, это головокружение от нахлынувших воспоминаний, от их горючей тяжести. «Я, наверное, уродина. Хотя все говорят, что красивая. Но моё уродство внутри, это точно. Первая любовь… Влюбиться в учителя – это что? В шестнадцать лет даже открыть ему свои чувства нельзя. Глупо, безнадёжно. Девчонки с мальчиками встречаются, целуются в подъезде, а я страдаю, молчу. А потом? В институте? Андрюшка с его ветреностью, безответственными поступками, увлечениями… Ни мама, ни папа так и не узнали, что чуть не стали бабушкой и дедушкой. Как страшно было, когда поскользнулась, упала на живот! Мальчик мой погиб, родился недоношенным, умер через час. Господи, как больно вспоминать! Как страшно! И от этого страха окончательно сбежал Андрюшка. Сбежал-сбежал! Глаза прятал, с дороги сворачивал… Наконец Игорь. Зачем он появился на пути? С первой женой развёлся, по его теории, она во всём виновата. Но кто же стерпит откровенную измену? И я не стерпела, не смогла. Вот и снова одна. Теперь уж чего ждать? Время ушло… И мама ушла. Теперь, если бы и случилось счастье, она не узнает, не оттает её душа. Да нет же, уже ничего не будет. Ничего и никогда». Но, несмотря на эти трезво-горькие мысли, канун Нового года веял ожиданием чудес, волшебства, исполнением желаний.
В почтовом ящике что-то белело. Вера, прижав к себе ёлку, держа сумку в одной руке, другой открыла замок. Письмо было странное: всё заштампованное, с надписью иностранными буквами. Вера сразу определила, что оно из США. «Неужели кто-то из учеников там? Вспомнили обо мне…» Три года назад она выпустила свой первый одиннадцатый класс, в прошлом году ещё один. Классное руководство у неё ладилось, ребята её уважали и многие, кажется, любили. Она пришла домой в радостном нетерпении, вскрыла конверт.
Вчитываясь в текст, Вера задрожала от волнения. Она закрылась в своей спальне с этим письмом, ничего не сказав папе, который пришёл с работы вслед за ней, успел поставить на огонь чайник.
— Вера! Сколько тебе сосисок сварить?
Она вышла из спальни с письмом в руке и со странным выражением лица.
— Что с тобой, дочь? Что-то на работе? Документ прислали?
— Ой, папа, присядь. Я сама могу рухнуть. Ты знаешь, откуда это письмо? – на его немой ответ взглядом она продолжала, чётко выговаривая слова. — Из Америки. Представь себе, от твоего родного брата! Папочка, успокойся. Это же прекрасно! Оказывается, дедушка не погиб! Он после плена уехал в Америку, не писал сюда, боялся вас подвести. Ничего о вас не знал, но помнил и любил до самой смерти. Умер в девяносто лет, в девяносто втором году. А тут перестройка, «железный занавес» рухнул. Твой брат, его зовут Эйван, Иван по-нашему, после смерти отца сначала не знал, куда и обратиться, а потом нашёл в бумагах дедушки этот адрес, он хранил письмо к вам, которое так и не отослал. А Эйван взял и написал сюда. Представляешь? Письмо пришло прямо к нам! Это же чудо, папа! Чудесно и то, что я знаю язык, сразу смогла прочитать! У Эйвана двое детей: сын и дочка. Это мои двоюродные брат и сестра. Какое счастье! Тому двадцать восемь, а Саманте двадцать три. Они нас зовут в гости. Папа, вот нам подарок к Новому году!
— Где они живут?
— В Чикаго, штат Иллинойс. Папочка, сегодня же ответим, да? Телефон напишем. О себе, обо всех нас, о бабушке… Какая-то новая страница в жизни, совсем неожиданная.
Но письмо в Америку писалось три дня. Было скомкано несколько черновиков, переписано множество фраз, подыскивались самые точные слова. Отобраны были две фотографии, сделан наконец-то перевод.
Только через два месяца поздним вечером раздался телефонный звонок. Слышно было лучше, чем по городскому телефону. Верочка говорила, а Борис стоял рядом и вслушивался в незнакомую речь, ловил интонации голоса и выражения лица дочери. Он видел, что Вера волнуется, подыскивает слова. Потом она передала трубку Борису, и он сказал заученные английские слова, поздоровался и извинился, что не говорит по-английски. Там тоже поздоровался с ним мужской голос, очень похожий на его, извинились и прозвучала фраза, которую он понял: «Ай лав ю». «Люблю вас, люблю, – воскликнул Борис и не смог сдержать рыдание.
Поездка в Америку стала мечтой. Но так непросто было её осуществить. Сначала долго надо ждать приглашение, – несмотря на пользование авиапочтой, письма шли месяцами. Потом надо ехать в Москву, добиваться виз… Но мечта стала целью, и Лунёвы дружно стремились к ней.
* * *
Павлик обожал свою маму, слушался её безоговорочно, восхищался и гордился ею. А вот с отцом их отношения как-то разладились. Папа всё пытался затащить его в деревню, приходилось по неделе жить с дедушкой и бабушкой, пока они не умерли, а Павлик деревню не любил: там было скучно: телевизор с двумя только программами, дедушка с бабушкой рано ложились спать, в доме пахло непривычно, ночью по крыше кто-то топал, и Павлику было страшно. Папа всё время что-то писал до полночи, утром заставлял Павлика бегать с ним и умываться во дворе под рукомойником – горшком с железной финтифлюшкой… Павлику всё там было неприятно, он брезгливо ел, его ужасала старость: глубокие морщины на лицах, грубые руки с «траурными» ногтями… Он как-то спросил отца: «Мой дедушка негр?» Антон даже не рассмеялся, ему было грустно. Но он понимал, что во всём виноват сам: до пяти лет не познакомил внука со стариками, а паренёк-то умный, быстро повзрослел, многое понимает.
Дело было в том, что мальчик родился слабеньким, много болел. Всякая к нему привязывалась хворь, был слабый иммунитет, поэтому Алла его очень берегла, сама не решалась ехать с ним в деревню – далеко от врачей (брат мужа Борис не педиатром же был!), не хотелось и ей в непривычную обстановку, и мужу не доверяла сына. В результате, Павлик рос, поистине, маменькиным сынком, что раздражало и обижало Антона. Разочарование его подкреплялось сознанием, что других детей у него не будет, Алла вошла в возраст, была не совсем здорова.
Вообще, Антон с годами снова стал замыкаться в себе. Издательская работа выматывала все силы, а хотелось заниматься творчеством, что требовало больших сил и времени без малейшей надежды на гонорар. Он всё более жаждал уединения, избегал всяческих компаний, хотя его часто от Союза писателей включали в программы литературных праздников, приглашали на встречи с читателями. Он иногда соглашался, но всегда через силу, хотя людям это не демонстрировал. В этот год Антон открыл для себя компьютер. Он купил самый простой, окончил трёхмесячные платные курсы и, не интересуясь никакими другими возможностями изумительного технического изобретения, писал свои произведения прямо на диск, переводил готовое на дискеты и распечатывал на принтере. Это значительно ускоряло работу, становилось манией. Запершись в Асиной квартире, он писал и писал, сокрушаясь только о том, что устают глаза.
Алла начала разговор после ужина, оставив Павлика у телевизора и спустившись к мужу. Она заметила мимолётное досадливое выражение на его лице, горько улыбнулась, вздохнула.
— Антон, прости, что отвлекаю. Но хватит мне молчать и терпеть. Я хочу поговорить не только из-за себя, но и из-за сына. Двенадцать лет совместной жизни не сделали нас семьёй. Ты вначале был и нежным, и ласковым, и страстным… Я думала, что нашла своё счастье. Нет, не нашла. Из-за болезненности Павлика, сижу дома, постоянно скучаю, глупею, толстею… До пенсионного возраста – рукой подать, а профессию утрачиваю…
— Ты хочешь на работу?
— Хочу. Но за сыном нужен присмотр и уход. Он несамостоятельный, слабый. Оставить его я не могу – это же даже не детский сад! Надо после школы ребёнка встретить, покормить, проследить, чтобы уроки сделал, на улице побывал… Ты же не берёшь на себя эти заботы. Как я могу пойти на работу?
— Как же другие? Работают, находят выход. Я тоже часть забот возьму на себя, не откажусь, но небольшую часть, ты понимаешь. Молчишь? А как иначе?
— Иначе… Я уеду с Павликом в Минск. Олесиного Толика переводят в Гомель, квартира моя опустеет, заберу маму, хватит ей вдовствовать в одиночестве. Разъедемся, Антон. А надумаешь с семьёй быть – двери открыты, приезжай в любой момент. Только мне кажется, не нужна тебе семья, ты дичок, одиночка. Тебе надо было в монахи идти. Кровь твоя горячая, конечно, будет бурлить, так у тебя много старых знакомых и новые найдутся… Надоело мне в скуке прозябать, словно в склепе живая заточена. Не хочу.
Антон сидел, свесив голову. Он осознавал правоту Аллы. Но и ощущал какую-то её неправоту, однако не возражал, потому что оправдания казались ему унизительными. «Не декабристка мне досталась. Не жена по божьим заветам – современная женщина, с более интересным опытом семейной жизни, с оглядками на других… Сын не в меня. А ведь он последний родовой корешок Княжко. У сестёр другие фамилии… Нет мне счастья в жизни, видно, за талант плачу. Ох, тяжкая плата!»
— Делай, как знаешь. Я хочу для тебя счастья, для сына тоже. Я вам помеха? Не думал. Но, не беспокойся, в материальном плане буду помогать изо всех возможностей.
Он отвернулся, стал смотреть в темнеющее окно. Звёзды дрожали на тёмно-голубом атласе, у горизонта ещё багровела полоска, окрашивая край неба, словно в красную густую жидкость опустили голубую промокательную бумагу. Антон мысленно усмехнулся: его звёзды только и могли сиять во всю силу, если совсем уйдёт кровавая горячка сердца, уснёт оно, словно солнце в ночи.
Алла ушла. В эту ночь Антон не поднялся в свою квартиру, ночевал на Асиной кровати, шептал невнятно в подушку, словно в материнское ухо, отрывистые горькие фразы.
Так они прожили порознь, каждый в своей квартире, ещё два месяца, пока Алла списалась с дочерью, с мамой, пока наступили весенние каникулы, удобное время для перевода Павлика в другую школу.
Антон отвёз жену и сына на вокзал, посадил в поезд и тут же убежал, не помахав рукой в окно. Он стыдился стоящих в глазах слёз, понимал, что его выразительное лицо устало от невероятного напряжения сдерживаемых чувств. Он почти бежал по весенним лужам, прерывисто дышал и думал почему-то одной фразой, выговаривая её в уме на разные лады: «Не Ася моя жена, не такая, как Ася, совсем не такая».
Теперь Антон смог снять с души долг перед братом. Перед отъездом Алла прописала Антона в Асину квартиру, и можно было вернуть Борису его недвижимость, тем более что все приватизировали жильё, которое можно было теперь купить и продать. Антон переехал, перенёс все нужные вещи, выставил к мусорным контейнерам всё ненужное, кстати, тут же расхватанное, и позвонил Борису. Брат был в шоке. Он впервые узнал об отъезде Аллы, горевал, не скрываясь, даже пожурил Антона.
— Ну что ты за человек? Неужели не мог пойти на компромисс, уладить отношения? Ты же умный парень! «Инженер человеческих душ»! И что теперь?
— Не знаю. Что Бог даст. Ладно, всё. Что у тебя?
— Сам не понимаешь, к чему ты меня, вернее, нас с Верой подвиг! Деньги на поездку нашлись: продадим эту квартиру и поедем в гости к своим.
— Не жалко продавать-то?
— Жалко. А что делать? Билеты очень дорогие, там надо быть с определённой суммой, а то и не впустят. Доллары свои я давно проел после отъезда из усадьбы, так что…
— Послушай, определись с суммой. Может, наскребём всеми силами. Ведь у Валюхи все друг у друга на головах сидят! Обожди немного, мы у тебя твою хату выкупим! А? Узнай цену.
— Да я с радостью! Можно и в рассрочку: сначала сумму на поездку, остальное постепенно. Жаль, подарить не могу, думаю, может быть, совсем уезжать придётся.
— Вот это да! Все от меня бегут. Просил я, дурак, у Бога одиночества – допросился!
— Да подожди ты! Всё ещё на воде вилами писано.
Валя благодарила Антона от всей души, плакала от нежности к нему. Уйти с мужем в однокомнатную квартиру Бориса, был выход из ситуации перенаселения жилой площади. Дети выросли. Дениска и Паша (так и не уходило из семьи это имя), окончив автодорожный техникум, отслужили в армии и вот, вернулись домой, где в трёхкомнатной квартире поселились вместе с родителями и сестрой Тоней, девятнадцатилетней невестой, медсестрой по образованию. Тоня мечтала поступить в институт, стать педиатром, встречалась со своим бывшим школьным другом, старше её на два года, оканчивающим срочную службу под Северском. Братья тоже встречались с девушками. И как быть? Как жениться, если негде жить? Антонина ещё могла надеяться на своего Сашу, а парням надо было самим обосновываться в жизни. Валентина беспокоилась обо всём, ломала голову, как помочь детям. Конечно, кое-какие деньги были скоплены после дефолта, когда всех ограбили разом, а прошёл-то всего год. Эти крохи ничего не значили. Когда же Антон изложил свой план относительно квартиры, появился свет в конце туннеля: всем надо взяться за работу и выплатить долг брату.
* * *
Родительская хата, словно магнит железные опилки, притягивала к себе всех членов семьи. Каждый мечтал поехать летом в Большие Дворы. Зимой Антон ездил в туда три раза, топил печь остатками дров, ходил на лыжах в лес. Кто-то в деревне проложил первую лыжню, хотя народу молодого уже почти не было. Многие окна ещё не ветхих хат то поверх ставней, то перекрестьем на стёклах загородились от мира. В третий свой приезд Антон сильно расстроился: на окне спаленки, глядящем во двор, доски были оторваны, стекло выдавлено. Он, нервничая, вошёл в хату. Всё было перерыто, дверцы шкафов открыты, на полу валялось бельё, посуда явно отполовинена – ни одной алюминиевой ёмкости не осталось, подпол открыт, а в нём только картошка на самом дне… Не стало и старой иконки, ещё дедушкиной, хранимой всю жизнь, уцелевшей даже в годы запрета на Бога. Это была самая тяжёлая утрата. Антон потом всю свою жизнь, как только вспоминал об иконе, так и чувствовал ком в горле. «Ну почему никто из наших не взял икону себе? Каждый поделикатничал, не захотел обидеть другого, осиротить избу! И что? Ах, не вернуть теперь, не вернуть…» Портреты родителей, казалось с укоризной, взирали на пустой иконный угол. Антон плохо спал в эту ночь, мучаясь от досады и обиды, а также от холода – протопленная в третий раз за зиму хата к утру снова настыла.
Сообщение о проникновении грабителей в родительскую хату всех повергло в уныние. А как же быть? Антон походил по деревне, поспрашивал, но никто ничего не видел. Вот ведь каково жить на отшибе. Однако многие жаловались, что и в других заколоченных домах побывали тати, пограбили, что нашлось.
— Э… – сокрушалась Варвара Лопатина, согбенная сухонькая старушка на девятом десятке, – что ты, сыночка, удивляешься, что в пустую хату залезли? Я у прошлом годе стою на крылечке, а они, парни чужие, на машине подъехали, зайшли в сад и при мне обобрали грушу, две яблоньки… А потом гуся с дороги прихватили, домой мои гусики шли… Так-то. Укарауль, попробуй!
Антон поговорил со всеми своими, и решили так: нечего и окна заколачивать, нечего и большой замок на дверь вешать – бесполезно. Надо чаще наезжать, чтоб следы у крыльца были, чтоб дым иногда из трубы шёл. А сам он на кровати уложил одежду, словно там спит кто, и такую же фигуру посадил за стол в кухне. Так, на всякий случай. Стали Валины ребята наведываться в хату, Тоня со своим Сашей, сама Валентина с Валерием. Кто знает, что свою роль сыграло, но до лета никаких «гостей» больше не было. А заколоченную хату в другом конце деревни по весне сожгли. Вокруг сухой бурьян заполыхал, на дом огонь накинулся, все, кто в деревне были, кинулись пожар тушить, чтобы хоть другие строение спасти…
— Страшно, сыночка, жить! – сокрушалась старая Варвара. – И с хатой сгоришь, и, что имеешь, из рук повырывают… Нету ни защиты, ни закона. Пропадает русский народ.
Антон имел только одну надежду на спасение родной деревни. Эта же надежда теплилась в душе, словно огненная искорка в потухших углях, и относительно, вообще, деревенского народа. Надежда зародилась из мечты, заставившей действовать, когда узнал писатель, во что намерен владелец усадьбы превратить былое поместье. После поездки к отцу Роману, Антон не спускал глаз с усадьбы. Конечно, он знал о приобретении дома Церковью, но пришла зима, и никакого движения в пустом здании не наблюдалось.
Но вот по весне началось. Заехали в дом монахи – всего восемь человек, начали копошиться в здании, на хозяйственной земле, в саду и в парке. Потом потянулись разные люди: молодые, старые, простые, интеллигентные, странные… Светились по вечерам окна, слышалось церковное пение, в исполнении хора мужских голосов, разносились запахи каши и щей… На подворье завёлся скот, грядки были засеяны, расцвели первые цветы. Усадьба не была ни развалена, ни запущена, и монастырь сразу начал свою жизнь.
Антон видел, что перестраивается только купольная часть здания: становится похожей на храм. Он заметил, что количество монахов заметно увеличилось, а также появилось много послушников, готовящихся к служению Богу.
Как-то, набравшись храбрости, Антон пришёл в монастырь и попросил о встрече с его настоятелем, отцом Фёдором. Совсем не старый человек с длинной чёрной бородой и светлыми, зеленоватыми глазами, принял его в бывшем кабинете Бориса, под картиной Елены Сувориной, которую и Ерсин не снял со стены. Давно Антон не ощущал такого пристального внимания к себе: его словно просвечивал насквозь взгляд монаха. Разговор был какой-то очень общий, как бы мало касался личности Антона, но в результате, Антон ушёл с несколькими книгами, скорее брошюрами.
Он, проживая в деревне, быстро прочитал эту литературу. Его удивило, что в книгах, описывающих жизнь святых, говорилось о тех, кто узнал Бога не сразу, а пришёл к нему в зрелые годы.
«Подобрал же монах именно то, что мне подходит. Умный человек, прозорливый. Как удивительно написано: просто, искренне, совестливо. Вот ведь и такая литература есть, не только то, что отражает теперешнюю, полную страстей жизнь. То-то мне в последнее время писать не хочется: с души воротит от правды жизни. А лгать или витать в фантазиях – это не моё. Кто знает, может быть, ещё напишу что-то стоящее о другой, духовной стороне современной жизни?» – зародилась в его голове взволновавшая его идея.
Антону не хотелось уезжать из деревни. Впервые, за полгода после отъезда жены и сына, он был спокоен, хотя и невесел. Не поехал он в город и когда наведались Паша и Денис. Ребята тоже сходили в монастырь, поработали там на стройке, пообщались с послушниками, приняли купель. Радостные вернулись, просветлённые. Долго слушали пересказы Антона прочитанных им книг. Вечер, проведённый после посещения монастыря, запомнился и Антону, и парням, как поистине родственный, словно праздничный. Антон смотрел на племянников и радовался, что у него есть настоящая родня, что род их крепок и достоин.
С этого времени Антон, словно начал заново учиться: погрузился в духовные книги, много общался с монахами, открывал для себя новый, наполненный истинным смыслом мир. Он стал терпеливым и спокойным, мало предавался воспоминаниям, анализу собственных переживаний, словно старался раствориться в волне духовной радости, приблизиться к источнику духовного света.
Однажды ночью он внезапно проснулся, колотясь от испуга. Ему приснилось, что он заглядывает в чёрную пропасть. Там, в клубах седого тумана над бездонной чернотой, он увидел огромный, страшный, блистающий золотом глаз. Исчерно-золотой зрак плавал в красно-кровавом белке, притягивал к себе магнетической силой. Антон закачался на краю, но великим усилием воли сумел оторвать взгляд от бездны и вскинул голову. На тёмно-синем небе горела яркая звёзда. Он снова качнулся, успел отступить от края и проснулся с колотящимся сердцем.
Утром он пошёл на Белый колодец, трижды погрузился в воду. Было очень рано, клочья тумана ещё плавали в низине, а на сером, пустом небе бледно мерцала звезда.
* * *
«31 декабря 1900 года. Усадьба Большие Дворы.
Жду внука. Уговаривала его встречать Новый год в Москве, с коллегами и друзьями, но он ни в какую. Не хочет, чтобы я осталась в эту ночь в одиночестве. Я пыталась его убедить, что для меня гораздо важнее, чтобы мы вместе встретили Рождество, но он пообещал, что так и останется в усадьбе до Рождества. Конечно, для меня это большая радость. В Москве теперь уж мне вовсе не живётся, там мне воздуха не хватает, на больных ногах своих не могу выйти из дома, а тут, в родном гнезде, мне гораздо лучше: прямо из комнат могу выбраться на улицу, увидеть белый свет, красоту природы. Сыплю птичкам зёрнышки. Синички меня просто окружают, чуть не из рук кормятся. Я приказала никому не выбрасывать яблочные семена, так мне несут и несут… Могла ли я подумать, что при моих горестных утратах и многих болезнях, доживу до такого возраста! Уж два года на девятом десятке влачу своё существование, а мечтала лишь доучить Антошу. Слава Богу, дал мне чудесную помощницу в моей дряхлости – Катю Лопатину. Какая она добрая, покладистая, терпеливая! Я её хвалю, а она в ответ всё меня нахваливает. Так и ладим. Я этой молодой женщине во всём доверяю, как сердечному другу. Она единственная знает о моей странности – писать в этой тетради. Удивляюсь, что зрение мне ещё позволяет делать записи!
Вот уж и внуку моему тридцать лет, преподаёт в университете, его ценят, он наукой занимается, а как и что, уж мне не понять. Одна беда – не женится. После казни Зои не хочет и говорить на эту тему. Неужели род наш прервётся? Правда, странное дело: многих в Больших Дворах определили фамилией Княжко. Дальние все Запрудные, что за прудом живут, а наши – Княжко от того, что место «княжеское», усадебное, что ли?. А вот Соловецких и нет. А ведь основная-то фамилия – отцовская.
Дожили мы до нового века. Всё. В двадцатый век входим. Каков он будет? Я-то уж, наверное, не узнаю, а хотелось бы, хотя одним глазком взглянуть. С небушка посмотрю. Ох, прости, Господи, воля твоя, ежели ещё неба удостоюсь… Устала я писать, устала и жить. Думаю, в своей тихой усадьбе упокоюсь. Это же счастье: мирно уснуть в родном углу!
Отчего-то хочется мне сохранить мои записи для потомков. Перечитала, ничего стыдного не нашла: как было, так и записано. Может быть, мои чувства и будут для новых людей смешны и мелки, но у меня нет цели красоваться перед потомками, уж какая есть. А факты жизни – вот главное. Ради них я и стараюсь. Теперь вкладываю тетрадь постоянно в старый свой саквояж, с которым всегда ездила в Москву, там ещё сложены мои реликвии, памятные вещицы. Кате рассказала, где и что, попросила после моей кончины передать Антону. Та поклялась. Вот, положила в саквояж свои «ценности», словно в дорогу собралась. В самый дальний, последний путь.
Уже полдень. После обеда, думается, Антоша прибудет. Так что надо готовиться. А ёлка у нас в этот раз большая, до потолка. То всё небольшую наряжали, а эта – в честь нового века.
Анна Д. Княжко-Соловецкая».