- Макарова - три, Соколова - пять, Линькова - четыре, Приха - два...
Холодный пот тонкими струйками стекал по спине в трусы. Я уже ничего не слышал. Голос Зельмы Адольфовны, казалось, звучал где-то далеко, может, во дворе. Что теперь скажет мама? Я представил ее злые глаза, и мне стало еще хуже. В то время я и без этого падал в обморок от плохого кровообращения, ведь нас в наказание поднимали из-за парт, и мы долго стояли в ожидании, пока сердце учителя оттает. А теперь я куда-то проваливался, и спасения не было.
Мама сама пошла в школу.
- Простите, почему у Сережи двойка всего лишь за одну ошибку?
- Приха не имеет права делать ошибки, - учительница улыбнулась. - Не волнуйтесь, он хорошо учится. Лучше всех.
Когда я вспоминаю о детстве, перед глазами вста;т вовсе не школа, а моя заброшенная деревенька, где не было ни дорог, ни света, где жали рожь серпами и с рассвета до темноты косили. Но в ней была любовь - в ласковых словах бабушки, в маленьких подарочках тети Веры: медовые соты диких пчел или букетик земляники с покоса. Там была полная свобода, которая так врезалась в мое сознание, что иная жизнь представлялась тюрьмой.
Но может я все-таки жил и остальные десять месяцев в году? Как бы вспомнить что-то хорошее? Но эта "корзина", которую тогда написал через "а", словно гипнотизирует до сих пор.
" Я не имею права совершать ошибки" - зависло в мозгу. Еще долго до жути боялся совершить что-то не так: сказать не то слово, предложить неуместное. Долгие годы, словно канатоходец без страховки, балансировал на тонкой веревочке жизни.
Да нет же, жил! Я пош;л по закоулкам своего сознания и нашел там удивительные миры. Учебники отвлекали. Много раз перечитывал параграфы, улетая из текстов в свои воображения. Почти не гулял, да и друзей настоящих, наверное, не было.
Разве что девочки иногда. С пяти лет к ним тянуло, до сих пор не пойму, что я в них находил? Может быть, просто не выносил грубость, так присущую мальчишкам? Я - пушистый котенок, которому хочется потереться о ножки, помуркать. Но кому же? Пожалуй, вот этой девочке. Да нет, у Лены - кошачьи глазки, она поймет.
Каждые пять минут я отрывал глаза от книг и смотрел в аквариум на письменном столе. Рыбы открывали рты, жадно дыша, а мне казалось, что я слышу их голос:
- Ну что, Сережа, нелегко учиться? Вот и нам тесно в этой стеклянной коробке. А куда плыть? Сидим, тоскуем. Принеси нам хотя бы мотыля.
И я шел за мотылем в зоомагазин, где часами простаивал, общаясь с хомяками, попугаями, а то и белкой, крутящейся так быстро в колесе, будто кроме бега другой жизни у не; нет. Знал бы тогда, что вскоре и я на долгие годы стану вот такой же белкой и буду бежать, пока ноги, хоть и через боль, будут нести меня к победам и поражениям.
Мне ужасно хотелось встретить мою учительницу физкультуры. Представлял это так:
- А вы помните, каким я у вас был? Ни подтянуться не мог, ни на канат залезть. Спортивных игр очень боялся, ведь там на меня кричали. А теперь я мастер спорта.
Но учительница эта не попадалась, да она бы и не вспомнила меня. И Зельму Адольфовну не встретил.
- Вы все-таки научили меня писать, слышите? ( Вдруг и правда слышит, я верю в чудеса)
Впрочем, я не знаю, откуда во мне это желание общаться, не раскрывая рта. Может, мои рыбки научили. Или, скорее, общество, где нельзя было говорить, что думаешь, где чаще наказывали, чем любили, где никак было не дождаться освобождения из детства.
Но он пришел, этот час. Может, с первой стипендией или первой любовью, когда уже никакие запреты и угрозы не срабатывали. Я стал словно замком, его уже никто не мог открыть и закрыть, сколько ни крути ключом.
Мой мир расширялся. Сначала до района, потом до города, он тогда только начинал оправляться от войны. Его великолепие передавалось и мне, его стихи с моросящим дождем впитывались в сознание.
— Мой родной, как же я люблю тебя, и мне никто больше не нужен. Я стану реставратором, и ты засияешь в блеске фронтонов, золотых шпилей и горбатых мостов, где можно подолгу стоять, глядя на уходящую вдаль воду, - шептал я Ленинграду.
Но этому желанию не суждено было сбыться. Мой мир расширился от Карпат до Дальнего Востока, а мне и этого мало. После детства я стал таким жадным до жизни, что остановиться трудно. Выше, дальше, быстрее! Надо все отснять, ведь этот ее взгляд больше не повторится, надо самое интересное перечитать и самому написать.
Может, детство и должно быть таким, чтобы потом ярко почувствовать вкус свободы? Я не знаю.
Очень редко просматриваю старый фотоальбом. Некоторые снимки и так в памяти. Мама, оказывается, была красивой, а я не знал это тогда. Отец - добрейший человек, но мама его ругала - ей все было не так, а проявить к нам любовь она не умела. "Лучше уж работать допоздна", - наверное, считал отец. Вот так и орден получил.
А я... Я нигде не улыбаюсь. Первая улыбка расцветет очень поздно, и она уже никогда не сойдет с лица. Теперь я с юмором отношусь к жизни и всегда остаюсь самим собой, а если кому-то мои качества не по нраву, то это не моя проблема.