Глава 4
Врач оказался интеллигентным и ничем не помог. Наоборот. Он послушал лёгкие Жиля, сердце, задал банальные вопросы с видом человека, который не строит иллюзий на собственный счёт. Сейчас Жиль сидел напротив него в большом кресле в стиле Людовика 13 и внимательно смотрел на врача со смутной надеждой, что эта уверенность, эта решительность не забирала у него последнего шанса выздороветь. «В конце концов, он носит решительную голову врача, как есть убеждённые головы адвокатов, как у меня время от времени бывает заинтересованная голова журналиста». Но он не мог помешать надежде восстать. Может быть, были маленькие пилюли? Почему нет? Возможно, ему просто не хватает немного кальция или железа или Бог знает чего, чтобы быть счастливым? Такое тоже бывает! Всегда хочется сделать глупости головой, волей, свободой, и затем обнаруживаешь, что тебе просто не хватало витамина В. Вот так. Вот что нужно было сказать. Вот что нужно было признать. Тело – это такой деликатный инструмент…
- Короче говоря, вы чувствуете себя нехорошо, - сказал доктор. – Не буду скрывать от вас, что я здесь почти бессилен.
- Как так?
Жиль почувствовал ярость, унижение. Он морально поставил себя под протекцию этого человека в течение часа, он доверился ему, а этот шарлатан холодно заявляет ему, что на него не надо рассчитывать. Но он же врач, его профессия – лечить. Он «должен был» что-то сделать. Если бы механики больше не разбирались в устройстве машин, если бы…
- Вы находитесь в прекрасной физической форме. По крайней мере, так кажется. Я могу сделать анализы, если хотите. Я дам вам лекарство для тонуса. По одной ампуле перед едой, в течение пяти…
Он чуть ли не усмехался, и Жиль ненавидел его. Он искал любящего отца, а нашёл учёного скептика.
- Если вы думаете, что это сможет мне помочь, я могу принимать это лекарство 2 раза в день, - сказал он сухо.
Врач засмеялся.
- Но какое? Вы страдаете от общей атонии, которая называется депрессией. Это касается вашей умственной и сексуальной жизни, как вы сказали. Я могу отправить вас к психиатру, если хотите. Иногда это помогает. Иногда – нет. Есть очень хороший доктор по фамилии Жиро…
Жиль сделал отрицательный жест рукой.
- Я могу предписать вам путешествовать, отдыхать или утомляться. Признаюсь, я не слишком силён в этой сфере. Я не умею утверждать того, чего не знаю. Я могу посоветовать вам только ждать.
Он позвал медсестру, продиктовал сложный безвредный рецепт, словно для того, чтобы сделать подарок Жилю. Поразмышляв, Жиль пришёл к выводу, что у врача была неплохая голова, умная и усталая. Он подписал рецепт, протянул его Жилю.
- Всегда можно попытаться. В любом случае, это успокоит вашу жену, если она у вас есть.
Жиль встал, заколебавшись. Ему хотелось спросить: «Но что же мне теперь делать?» Он так редко бывал у врача, что такой исход изумил его.
- Благодарю, - сказал он. – Я знаю, что вы очень заняты, и это Жан…
- Жан – один из моих лучших друзей, - ответил врач. – В любом случае, старина, таких, как вы, у меня бывает 15 в неделю. Чаще всего всё улаживается. Такие сейчас времена, как говорится.
Он похлопал Жиля по спине и проводил его до двери. В 5 часов вечера он вновь вышел на тротуар, оглушённый, как человек, которому только что предсказали смерть, и разгневанный. Конечно, Жан ему сказал: «Сходи к этому врачу. Он, по крайней мере, не будет рассказывать тебе сказок». Но разве человек этой профессии имеет право не рассказывать сказок? Он бы предпочёл лгуна или глупца таблеткам, он отдавал себе в этом отчёт. Он упал так низко, что предпочитал, чтобы ему лгали, чтобы его вводили в заблуждение, лишь бы это его успокоило. Вот до чего он дошёл, и его отвращение к самому себе возросло.
Что делать? Он мог немедленно вернуться в газету, хотя у него в кои-то веки была уважительная причина «прогуливать». «Я был у врача, мсье». Это детское отношение, эта мания извиняться, лгать, эта манера считать других людей марионетками, этот менталитет, к которому принадлежал и он, угнетал его всё больше. И его работа - работа, которая увлекала его и которую он даже не мог выполнить плохо. Жан делал всё для него, и, в конце концов, он об этом узнает. Его выкинут на улицу, выгонят из газеты, которую он любил, в которой провел столько лет, он окажется писакой в колонке сплетен. У него не было выбора. Он закончит среди этих каналий, которые наполняли некоторые газеты, он будет постоянно нервничать и плакать над собой по вечерам в ночных барах. Вот так.
Хорошо, если становиться канальей, то сразу. Жильда должна быть у себя, Жильда поймёт, Жильда всегда была на месте, готовая к удовольствиям других или к своим, или к тем и другим вместе. Она годами была на содержании у одного бразильца, которого развлекал её цинизм, и практически не выходила со своего первого этажа на улице Пасси, прикованная к удовольствиям, как некоторые люди прикованы к опиуму. В 48 лет она имела совершенное тело и голову львицы и умела страшно сердиться. Жан говорил, что она принадлежала к последним персонажам Барбея Доревилли, и Жиль мог бы этому поверить, если бы лучше ни знал женщин и не разгадывал порой её маленькие комедии. Как бы то ни было, Жильда была хорошей женщиной, и она его любила. Он позвал такси, как делал уже 2 месяца (мысль вести свою «Симку» по Парижу казалась ему слишком трудной задачей), и дал адрес Жильды.
Она была одна в кои-то веки, в одном из своих цветастых халатов, которые были её брендом, и встретила Жиля с тысячей нежностей и упрёков. Он сидел на краю кровати и слушал. Ей его не хватало. Она вернулась с Багамских островов. Она ненавидит жаркие страны, почти так же, как снег. У неё есть новый любовник, ему 19 лет. Но её сестра нравится ему тоже. Он хочет виски или сухого вина? Раньше он всегда пил сухое вино. Сколько же дней прошло с тех пор? Через 10 минут она остановилась, серьёзно посмотрела на него:
- Ты что-то замышляешь!
Они рассмеялись. Они часто пользовались этой фразой: "От тебя у меня грипп будет". Жиль расслабился, вытянул ноги, бросил любящий и далёкий взгляд бывшего жильца на предметы барокко в комнате.
- Я ходил к врачу, - сказал он.
- Ты? А что с тобой? Ты действительно похудел. Ты ведь не подхватил…
Слово витало между ними, и Жиль подумал с иронией, что это было единственным словом, которое вызывало в Жильде осторожность.
- Нет, у меня нет рака. У меня ничего нет. Я хандрю!
- Ух, ты меня напугал, - сказала Жильда. – И как долго это с тобой?
- Ну… где-то 3 месяца… Я не знаю.
- Это не хандра, - сказала она голосом учёного. – Это депрессия. Ты помнишь, в каком состоянии я была в 62-м..
Самым досадным в этой болезни было то, что, во-первых, она была у всех на свете, и, во-вторых, все хотели о ней рассказать. Жиль выслушал рассказ о депрессии Жильды. Болезнь закончилась, как по волшебству, однажды утром на Капри, и он искал какую-то общую точку у болезни Жильды и у него. Тщетно.
- Я знаю, о чём ты думаешь, - вдруг сказала Жильда. – Ты думаешь, что у тебя всё не так. Но ты ошибаешься. Всё так. Ты проснёшься однажды утром радостным или пустишь себе пулю в лоб. Ты образованнее меня, я это знаю, но что сейчас даёт тебе это образование?
Она нежно говорила с ним, положив руку ему на колено, наклонив к нему своё красивое тело, и он был удивлён тем, что не хочет её. Раньше у него всегда возникало желание, когда она на него смотрела. Он сделал жест, будто хочет снять с неё одежду, но она перехватила его руку.
- Нет, - сказала она. – Я же вижу, что ты не хочешь.
Тогда он положил голову ей на плечо и вытянулся рядом с ней, одетый, и не двигался. Она гладила его по волосам и ничего не говорила. Он был в темноте, уткнувшись носом в шёлк, ему было трудно дышать и не хотелось шевелиться. Наконец, она потрясла его и проворчала:
- Послушай, Жиль, Арно сейчас придёт. Мне надо одеться, он хочет повести меня в какой-то ужасный ночной клуб. Но я оставляю тебе помещение. Если хочешь, я пришлю тебе Веронику. Она из Индии, одна из самых искусных женщин, которых я знаю. Это тебя немного развлечёт. Ты всё ещё с Элоизой?
Её тон внезапно стал презрительным: тон женщины, которые не одобряют никаких длительных связей своих бывших любовников. Он покачал головой.
- Так значит, ты согласен?
Он не знал, ему просто не хотелось шевелиться. Не возвращаться в Париж в поисках такси в 7 часов вечера среди кишащей толпы.
- Так значит, я согласен, - сказал он.
Он с удовольствием смотрел, как она подкрашивается, переодевается, звонит по телефону. Он даже с чувством пожал руку юного Арно, который был совершенным пижоном.
В этой забытой квартире, ожидая незнакомку, он чувствовал себя немного героем детективного романа, и это его развлекало. Позже, когда они ушли, он растянулся на канапе в гостиной, надел мужской халат, забытый кем-то, зажёг сигарету, взял журнал, поставил стакан рядом с собой, в ногах, должен был подняться, чтобы взять пепельницу, должен был подняться, чтобы опустить иглу проигрывателя, и полилась приятная музыка, должен был подняться, чтобы открыть окно, так как он задыхался, должен был подняться, чтобы закрыть его, так как замёрз, должен был подняться, чтобы взять сигареты, оставленные в спальне Жильды, должен был подняться, чтобы бросить кусочек льда в тёплое виски, должен был подняться, чтобы сменить пластинку, должен был подняться, чтобы ответить на телефонный звонок, должен был подняться, чтобы взять другой журнал. В состоянии полного истощения через час он услышал звонок у двери и не встал, чтобы открыть.
Он шёл по улицам, направляясь к дому, но делал огромные крюки, не способный ни остановиться, ни вернуться. В его голове была огромная пустота, ему казалось, что все прохожие отворачиваются от него, находят его уродливым, жалким, каким он сам считал себя. Ему казалось, что он то не двигался, то прошёл больше, чем нужно, не отдавая себя в этом отчёта. На какой-то момент он оказался в Тюильри, подумал о Дрю ла Рошель, о его последней прогулке там, и чуть было не усмехнулся: у него самого никогда не хватило бы смелости или желания убить себя. На это толкало людей только отчаяние, за исключением смельчаков и романтиков. Он даже обрадовался бы желанию убить себя. Обрадовался бы, несмотря ни на что.
«Но, возможно, я всё равно кончу здесь, - сказал он себе, словно для того, чтобы успокоить себя, - если это будет продолжаться, и я не смогу дольше этого выносить. Пора бы мне «сделать что-нибудь».
И он подумал об этом «мне» со смесью надежды и страха, словно думал о незнакомце, наделённом способностью действовать на его месте. Но позднее, так как сейчас в нём ничего не было, не было никого, кто мог бы схватить револьвер и пустить себе пулю в рот или броситься в тёмную зелёную Сену. Он больше не мог представить себе свою смерть, и это останавливало его, задыхающегося и страдающего.
Он внезапно поёжился и решил пойти в Клуб. Это было не слишком блестящим решением, но он больше не мог так идти по городу с заледеневшими руками в карманах плаща и его напряжёнными нервами, которые связывали его руки с плечами, с сердцем, с лёгкими. Он напьётся до смерти, и кто-нибудь доставит его домой. По крайней мере, он заснёт. И Элоиза будет рядом.
Он вошёл в клуб, поздоровался с барменом, дал тычок Жилю, обменялся шутками с Пьером, сделал приветственный жест Андре, Биллу, Зое, сделал всё, что нужно было сделать в этих обстоятельствах и, несмотря на дружеские знаки отовсюду, сел за стойку один. Он выпил скотча, затем – второй стакан с таким видом, словно пил воду. Именно в этот момент пришёл Тома, заметно пьяный, и уселся рядом с ним. Они были личными врагами в газете уже 4 года, из-за тёмной истории с одной девушкой и из-за репортажа, деталей которого Жиль уже не помнил. Тома был маленьким, худым и обидчивым, его резкий голос раздражал Жиля.
- Гляди-ка, это же наш милый Жиль! – закричал он, и, так как он говорил Жилю в лицо, его дыхание заставило того отступить на шаг. Решительно, для завершения вечера ему не хватало только этого.
- Почему ты уходишь? Я тебе не нравлюсь? Если не нравлюсь…
Пьер делал знаки издалека. Он был хозяином заведения и показывал жестами Жилю, что Тома был пьян, что это было более чем очевидно. Тома не отступал:
- Так что же, милый Жиль? Ты мне ответишь?
И внезапно, одним жестом, о котором он даже не знал, был ли он осознанным или нет, он выплеснул содержимое своего стакана на рубашку Жиля. Стакан покатился по земле, и все разговоры в зале прекратились. Что-то в Жиле сломалось. Его желание счастья, его уважение к людям, его самообладание – ему показалось, что всё это сломалось в нём, все исчезло в его порыве гнева, и он почувствовал, что бьёт Тома. Он свалил беднягу на землю первым же ударом и сам оказался на полу, колотя по этому крысиному лицу, по своей жизни, по обману жизни, по себе самому, но чьи-то сильные руки схватили его за плечи, потянули его назад, но он всё равно продолжал бить, почти рыдая, пока не услышал слова «бешеный пёс» и не получил удар по губам. Когда драка прекратилась, он почувствовал тишину вокруг себя, увидел скандализированные лица, увидел Тома на полу, стоявшего на четвереньках, и почувствовал над верхней губой солёную смесь слёз и крови. Он вышел из зала, и никто не сказал ему ни слова. Даже Пьер, с которым они вместе пропивали юность. Это Пьер ударил его, и правильно сделал. Это была его работа, в конце концов. Каждый должен зарабатывать на жизнь.
Он услышал голоса и, удивлённый, остановился на пороге. Была почти полночь. Он вынул из кармана платок и вытер засохшую кровь со рта. Жан был в гостиной с Мартой, своей подругой, высокой брюнеткой, глупой и нежной, а Элоиза смотрела из окна. Она подпрыгнула, когда он вошёл, Жан повернул к нему спокойное лицо, а Марта издала крик:
- Господи! Жиль… Что с вами случилось?
«Настоящий семейный совет, - подумал он. – Настоящие друзья и верная спутница беспокоятся… А тут ещё и герой возвращается раненым». Элоиза уже побежала в ванную в поисках ваты. Он рухнул в кресло и улыбнулся:
- Я подрался. Так глупо! Как бывает каждый раз, когда дерёшься. А знаешь с кем, Жан? С Тома.
- С Тома? Только не говори, что это Тома тебя так отделал.
Жан недоверчиво усмехнулся смешком человека, который каждый понедельник ходит смотреть бокс.
- Нет, - сказал Жиль. – Это Пьер, когда нас разнимал.
Внезапно он испугался этого жалкого спора, своего остервенения, вкуса к драке, который внезапно охватил его. «Довольно уже того, что я сам себе опротивел. Не нужно делать себя противным ещё для кого-то…» Он поднял руку:
- Не будем больше об этом. Завтра все в газете будут считать меня скотиной, а послезавтра забудут. Чему я обязан радостью вас видеть?
Он задал этот вопрос Марте, которая дружески ему улыбалась и не ответила. Жану пришлось сказать ей: «У Жиля дела не ладятся», и она с интересом посмотрела на человека, у которого не ладились дела: ситуация, которая явно была непостижимой для неё.
Вернулась Элоиза с видом тех женщин, которые играют в медсестёр, и запрокинула ему голову назад.
- Не шевелись. Немного пощипает, затем пройдёт.
«Теперь – мамочка. Мой мальчик наделал глупостей. Но с чего бы это все они играют эту нелепую комедию? Сейчас это плохо намалёванный шарж: лежачего не бьют. Возвращение в лоно заговора, который желает мне добра. Жан строит из себя мачо, чьего друга побили – ах, ах, ах, - Элоиза играет в жёнушку, Марта не играет ни в кого, потому что не умеет. Она берёт спирт и протягивает его Элоизе, которая стоит рядом со мной».
Действительно, щипало. Он застонал.
- Что тебе сказал Даниель?
- Даниель?
- Врач.
- Ты ему не звонил? – он сказал это наугад, машинально, ссылаясь на поведение Жана по отношению к нему – на отеческое, защищающее поведение, которое немного переходило границы, – но понял, что попал в яблочко, увидев, как Жан покраснел. Таким образом у Жана всегда проявлялось беспокойство. И он испугался, внезапно почувствовал животный страх: а что, если он кончит в психушке?
- Звонил, - сказал Жан с видом человека, который не умеет лгать и не может больше сдерживаться. – Я с ним поговорил.
- Ты беспокоился?
- Немного. Но он меня успокоил.
- И поэтому ты пришёл ко мне в полночь.
Жан неожиданно занервничал.
- Я здесь потому, что Элоиза знала, что ты пойдёшь к врачу в 4 часа, потому что у неё не было вестей от тебя, потому что она сходила с ума. Я пришёл, чтобы составить ей компанию и успокоить её. Я говорил с Даниелем: ты нервен, устал, подавлен, как 9/10 парижского населения. Но это не причина для того, чтобы заставлять людей нервничать или драться в барах с Тома или кем-либо ещё.
Наступила тишина. Затем Жиль улыбнулся.
- Да, папочка. Твой приятель больше ничего тебе не сказал?
- Ты должен сменить обстановку.
- А… редакция устроит мне круиз на Багамы? Ты поговоришь об этом с боссом?
Он чувствовал себя глупым, злым, вовсе не забавным и не мог остановиться.
- Говорят, на Багамах очень хорошо, - сказала Марта тоном светской львицы, невинно, и Жан метнул на неё такой свирепый взгляд, что Жилю захотелось расхохотаться.
Он кусал себе губы, ему было больно, но чувствовал, что смех поднимается у него внутри, неумолимый, как ярость. Он сделал отчаянное усилие, глубоко вдохнул, но фраза Марты крутилась у него в голове и казалась ему непреодолимо комичной. Он немного откашлялся, закрыл глаза и внезапно расхохотался.
Он смеялся до потери дыхания. «Багамы, Багамы», - бормотал он про себя. И если он закрывал глаза, 3 напряжённых лица перед ним удваивали его смех. Его ранка на губе опять открылась, он чувствовал, как кровь течёт по подбородку, и он смущённо говорил себе, что у него, должно быть, идиотский вид, когда он захлёбывался смехом и кровоточил в полночь в велюровом кресле. Всё стало чрезвычайно абсурдным и смехотворным… И его день… Бог мой, вторая половина дня… расположился, как паша, в чьём-то халате, ожидая женщину, которой он даже не открыл… если бы он мог рассказать об этом Жану… но его захлестнул смех, он не мог произнести ни звука… Он дрожал от смеха. Чокнутая, чокнутая жизнь. Но почему они не смеются?
- Перестань, - говорил Жан. – Перестань.
«Он сейчас даст мне пощёчину, это точно, он думает, что в таких случаях так и делают. Все думают, что знают, как вести себя в разных ситуациях. Если слишком смеются, им дают пощёчину, если слишком плачут, укладывают спать или отправляют на Багамы».
Но Жан не дал ему пощёчину. Он открыл окно, женщины ушли в спальню, и его смех утих. Он даже не знал, почему смеялся. Так же, как не знал, почему горячие слёзы начали бежать по его лицу и почему дрожащая рука Жана протянула ему голубой платок в гранатовую клетку.