«Память, как Плюшкин: всё надо, всё нужно,
Каждую мелочь хранит про запас…»
Это умственная память, которая, как известно, «дама» очень капризная и, храня всевозможные безделушки: грошОвые шпилечки и открыточки, легко расстается с вещами, казалось бы, знаковыми в нашей жизни: свадьбы, разводы, какие-то юбилеи. Как мудрый редактор, она сосредоточена на сути вопроса и добросовестно вымарывает информацию, размывающую эту суть, мешающую концентрировать внимание на главном.
Остается только понять, что же это — Главное?
Почему об одном человек помнит до смертного одра, а многое другое благополучно забывает?
Я не знаю ответа на этот вопрос. Знаю лишь, что помимо умственной памяти, есть ещё и генетическая память.
Память крови предков, которая просыпается во мне и подает свой тихий, подчас невнятный голос из глубины веков, затрагивает какие-то потаенные струны души, куда-то зовет, к чему-то призывает, что-то пытается донести до моего сознания, чтобы я вновь это прожил, прочувствовал, и на глаза наворачиваются слезы.
В существовании генетической памяти я убедился ещё в раннем детстве, правда, тогда я не мог, да и сейчас вряд ли смогу внятно объяснить, какое таинство происходит в моей душе, когда я слышу русскую народную песню, почему мне так хорошо и так тревожно и печально одновременно.
Я ещё застал те времена, когда русские народные песни пел сам народ — наследник и представитель этих самых песен и пел не по нотам, которые к ним написали именитые композиторы, а именно по следам генетической памяти.
Мои родовые корни в селе Петровском Одоевского района. В начале 2000-х годов это село отметило свое 1000-летие. На местном деревенском кладбище лежат мои предки, как по линии матери, так и по линии отца.
Бабушка по матери жила на одном конце деревни, именуемом в народе Барские, т. е согласно названию, бывшие крепостные, а бабушка по отцу в другом — Индюки — независимые крестьяне, свободные.
Как бы там ни было, но оба моих прадеда были репрессированы в начале коллективизации. Дед матери — Матвей — бесследно сгинул, а дед отца — Егор — был реабилитирован в 1945 году, но вскоре умер в родной деревне после ссылки.
Об этом как-то старались не говорить и не потому, что было опасно, в те времена критика в адрес «отца народов» уже не возбранялась. Видимо мои бабушки и дедушки рассуждали со свойственной им крестьянской мудростью: прошло, забылось, ничего не поменяешь и ничего не перепишешь, что зря сотрясать воздух запоздалой и просроченной правдой.
Сын прадеда Иван Егорович в войну был председателем колхоза. Сработало сталинское изречение — «сын за отца не ответчик».
Деревенская церковь разделила участь тысячи храмов по всей России: крест сняли, алтарь преобразили в сцену, лики святых закрасили и закрыли стендами. Но на пасху люди так же, как и много веков назад, пели на кладбище «Христос воскресе», крошили на могилки куличи и христосовались, трижды целуясь по русскому обычаю.
Больше власть в религию не лезла. Более того, она относилась даже как бы с пониманием к старым обычаям. Иначе, как объяснить такой факт, что на Троицу в лес, в котором гуляла вся деревня от мала до велика, приезжали несколько автолавок. Разумеется, без попустительства начальства такое произойти не могло. Впрочем, это легко объяснить — начальство все было своё, деревенское: кум, брат, сват, шурин.
Гуляли с размахом, не было в лесу ни одной полянки, на которой бы не расположилась компания, состоящая в основном из многочисленных родственников: двоюродных, троюродных, золовок, невесток, свах, сватов и близких друзей, вхожих в этот семейный круг.
И в каждой такой семье была своя заветная песня.
В те времена застолье называлась — беседа,
А песню — не «спел», а «сыграл». Со временем я понял эту огромную разницу между «спеть» и «сыграть». Петь — это просто озвучить текст на определенную мелодию, а сыграть — это пережить душой какую-то историю, которую ты хочешь поведать людям. Не знаю, были ли на этом празднике пьяные, наверное, были, куда без них, но народу было дорого общение. Работая от зари до зари, люди испытывали духовную жажду. Им хотелось высказаться, быть услышанными, пОнятыми, хотелось, как и стародавние времена почувствовать дружеское плечо соплеменника и в этом им помогала русская народная песня.
Из раннего детства помню сенокос. Колхоз давал крестьянам паи для своих коров на каком-нибудь удаленном от деревни километров за пять лугу. Сено убрать требовалось быстро, желательно за несколько дней. Мужики косили, бабы сушили, ставили копны, а чтобы не бегать взад-вперед из дома на луг, приходилось там же и ночевать. Казалось бы, уставшие люди, проработавшие целый день на жаре, должны тотчас забыться крепким сном.
Смеркается. То там, то сям рдеют угольки в прогоревших кострах. Крестьяне ужинают. Слышно, как скрипят коростели, стрекочут кузнечики, фыркают стреноженные лошади, и люди вокруг, расположившись около многочисленных копен, ведут неспешные беседы. Подшучивают друг над другом и время от времени глухие мужские голоса, прерывает звонкий женский смех.
Ночь звездная, лунная, теплая, светлая настолько, что явственно виден контур леса, за посадками, по бокам окаймляющими огромный луг.
Эти копны с сеном, телеги, лошади, костры, голоса рисуют в моем детском воображении древнее войско, которое остановилось на привал.
Потом народ начинает понемногу распеваться, то в одном углу луга заведут какую-нибудь песню, то в другом. Словно, в деревенском клубе художественная самодеятельность репетирует номера перед выходом на сцену, не напоказ, на публику, а скорее для себя, чтобы не опозориться.
Песни поют самые разные, любимые, семейные, почитаемые в роду испокон веков. Если песня хорошая, то весь луг слушает её до конца, если так себе, то после второго-третьего куплета какая-нибудь семья предлагает свою песню и так продолжается до тех пор, пока кто-то не затягивает высоким и чистым голосом «По Дону гуляет казак молодой» — и луг взрывается сотней голосов!
Песня приобретает такую мощь и силу, что, кажется, сама земля-матушка, благословив её на полет возносит в небо. И эти разрозненные, разбросанные по всему лугу семейные кланы, со своими заботами, проблемами, мелкими бытовыми обидами становятся ЕДИНЫМ НАРОДОМ, и этот народ не просто поёт, чтобы скоротать летнюю ночь — он делает общее дело — важное и великое.
В каждом просыпается генетическая память и каждый, наверное, горд в душе тем, что принадлежит к этому славному народу, умеющему не только воевать и работать, но и создавать, и ценить такую культуру.
Помню тогда, подпевая им, я плакал от гордости, от чести быть крохотной частицей этого народа…
Но пройдет менее 10 лет, и народ перестанет петь песни на лугу, собираться в лесу на Троицу: старики станут умирать, а молодежь уезжать в город. На лице русской деревни, пока ещё неявственно, проступит маска смерти.
Но народная песня ещё какое-то время будет жить по инерции, пробиваясь, как трава сквозь щели между бетонными плитами, на свадьбах, юбилеях, колхозных посиделках.
В моей семье песню любили все и бабушки, и дедушки, и тётки и дядьки. Брат матери — Василий, самостоятельно освоил гармошку и баян. Науки в школе ему давались плохо, а вот песня покорилась. Я смутно помню его — он рано умер, говорят, что у него был абсолютный музыкальный слух. Мой отец — Милов Михаил Иванович в те времена был директором школы в деревне Бегино и преподавал русский язык и литературу. У нас был проигрыватель и множество пластинок: Лемешев, Русланова, Шульженко, Воронец, Зыкина. В доме собирались частые «беседы» — застолье с песнями. Любила песню и мама — Варвара Ивановна — учительница химии и биологии. В те времена интеллигенция, действительно, сеяла «доброе, разумное, вечное», приобщала народ к прекрасному и сама тянулась к нему.
В СССР русская народная песня имела государственную поддержку, власть понимала, что государствообразующий народ — это русский, а фундамент всякого народа — это его культура. Впрочем, значимость русского народа никогда не выпячивалась в ущерб другим народам. Культура малых народов тоже процветала.
Владимир Яковлевич Пропп, доктор филологических наук, ученый с мировым признанием, фольклорист, теоретик литературы в своем предисловие к книге «Народная лирическая песня» пишет:
«Особенно много собрано за советское время. Количество собранного материала, как опубликованного, так и хранящегося в архивах, огромно. Затрудняет изучение уже не недостаток материалов, а трудно обозримое обилие его».
Вы не найдете ни одного великого русского писателя или поэта, которого бы русская народная песня оставила равнодушным. Однако, как ни странно, но именно повышенное внимание власти к русской народной песни оказало ей медвежью услугу: за образец исполнения песен были взяты знаменитые ансамбли и хоры, и живую, многоголосую песню втиснули в утвержденные властью рамки эталона исполнения, исчезла возможность стихийности, импровизации. А мощь телевидения растиражировала этот «эталон».
Многочисленные фольклорные ансамбли при дворцах культуры по всей России, с девицами в льняных сарафанах, с накладными косами, в кокошниках, парни в хромовых сапогах, в атласных красных рубахах и черных жилетах, взяли этот штамп на вооружение, и случилось страшное, в песне исчезла магия слова.
Песня стала походить на армянский коньяк московского разлива.
«Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев — так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре».
Л. Толстой «Война и мир»
«Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалобы красавицы, выданной замуж насильно; или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж;? «По страсти, — отвечала старуха, — я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь…»
А. С. Пушкин.
Впрочем, рассуждения великого русского поэта, который плакал под песню «Матушка, матушка, что во поле пыльно», однобоко. Пушкин принадлежал к классу аристократии, которая жила в параллельном от народа мире со своей культурой и традициями, в сытом и благополучном.
В то время русские, либерально настроенные дворяне совершали увеселительные экскурсии в деревни своих же крепостных крестьян, как колониалисты — англичане или испанцы посмотреть поселения туземцев, и испытывали при этом смежные чувства — быт народа их умилял, удивлял и ужасал одновременно.
«Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчёт: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым — пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное».
А.С. Пушкин.
Так откуда тут взяться счастливой любви крепостного крестьянина, когда тот не знает: как, когда и кому его продадут, с семьей или без семьи? Поэтому и впрямь свадебные обрядовые песни, когда невесту готовят к брачному венцу, похожи на похоронные причитания. Чаще всего невеста, став женой, — это всего лишь дармовые рабочие руки в доме мужа, самое забитое и бесправное существо.
«…Поживёшь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна и легка...
Да не то тебе пало на долю:
За неряху пойдёшь мужика.
Завязавши под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж-привередник
И свекровь в три погибели гнуть.
От работы и чёрной и трудной
Отцветёшь, не успевши расцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный,
Будешь няньчить, работать и есть.
И в лице твоём, полном движенья,
Полном жизни — появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный, вечный испуг.
И схоронят в сырую могилу,
Как пройдёшь ты тяжёлый свой путь,
Бесполезно угасшую силу
И ничем не согретую грудь».
Вот так описывает «перспективу» девки на выданье Н. Некрасов. Но, тем не менее, русский народ каким-то чудом не только выживал, но и творил, возводил храмы, сочинял песни, пословицы и поговорки, создавал атмосферу духовности, из которой позднее и выйдет вся русская литература, научившись не просто описывать какие-то действия и события, а сострадать, сочувствовать, сопереживать своему герою, пытаться понять его изнутри.
Русскую песню нельзя представить без православия, а русское православие своими корнями уходит в язычество, которое официальной церкви за тысячелетие так и не удалось вытравить из генетической памяти народа. Почему так случилось?
Я думаю, что тут не последнюю роль сыграла поэтическое воззрение славян на природу, которую наши предки обожествляли и всегда стремились жить в гармонии с ней.
Отсюда в русском фольклоре великое множество обрядовых песен связанных с солнечным славянским календарем.
Тысячи неизвестных авторов ушли в вечность, а вот песни их остались. Кто сейчас помнит, что слова к песне «Хас-Булат удалой» написал Александр Аммосов, а музыку Ольга Агренева-Славянская? Но песня-то живет и будет жить, а её народное признание — и есть высшая награда таланту автора, имя которого народ невзначай запамятовал.
В Сибири любят петь про Ермака: «Ревела буря, дождь шумел» и даже не задумывается о том, что автор этого стихотворения — Кондрат Рылеев был одним из пяти повешенных декабристов. Народ забыл его имя, но помнит песню, значит и Рылеев живет.
Вряд ли бы наш народ преодолел все катаклизмы своей истории не имей он чувство юмора.
Незадолго до смерти моя бабушка — Евгения Григорьевна Милова вспомнила шуточную песню. Такое с ней случалось часто, время от времени какая-нибудь песня всплывала на поверхность её памяти. Знала она их великое множество. В 1999 году она даже прославилась, попав на страницы местной прессы, напев эту песню фольклорной экспедиции.
Вот выдержка из этой газеты:
«Милова Евгения Григорьевна (1916 г.р.) родилась и всю жизнь прожила в Петровском. Известна во всей округе как одна из лучших певуний со звонким голосом. Евгения Григорьевна от природы наделена феноменальной памятью. Одна из ее песен плясовая «На печке сижу». Эту песню можно петь в любое время, кроме поста»
«На печки сижу, заплатки плачу
Ай, ну, ай, ну, ну, заплатки плачу
Свово мужа Мишку поддразниваю
Ай, ну, ай, ну, ну, поддразниваю…»
Сюжет этой песни неприхотлив — глупая и тщеславная жена просит, чтобы муж продал молодую кобылу и купил ей шубу. Муж поддается её уговорам. Но когда наступает зима, он запрягает жену в сани вместо проданной лошади и погоняет кнутом, сидя на возу с дровами.
В завершении этой истории жена делает оригинальный вывод:
«Мне не тошно то, что воз я везу
Мне тошно то, что пёс на возу».
Русская песня, как всё живое имеет свойство видоизменяться, менять мотив, сюжет и даже географическую привязанность, которая весьма условна. Скорее всего, что из-за поголовной неграмотности народа в царской России песня передавалась изустно, а свериться с оригиналом не представлялось возможным.
То, что забывалось, дополнялось новым придуманным текстом. Созданная в одной губернии песня с крестьянским обозом могла переместиться в другую и прийтись там ко двору, уже «отредактированной» и дополненной множеством исполнителей.
Я думаю, что у народной песни нет, и не может быть постоянного «порта приписки», ибо она, как вольный ветер, не знает границ и не имеет осёдлости.
Вот наглядный пример. Мой дед — Иван Егорович любил песню: «За грибами в лес девицы гурьбой собрались…» В дедовском варианте несчастная девушка заканчивает жизнь самоубийством, после того, как её парень уходит служить в армию, на 25 лет
«На опушке в чаще леса
Береза стоит,
А на этой на березе
Девушка висит.
Пояс шелковый с кистями
Горло захлестнул,
Перстень другом подаренный
На руке сверкнул.
Вот вам, девушки, наука
Как в лесок ходить,
И еще одна наука,
Как парней любить».
В другом варианте кто-то решил подстричь эту песню и ослабить психологический эффект сюжета, сведя эту любовную трагедию к бытовой пошлости:
«Вот уж осень наступила,
Он к ней не идёт,
А у ней уже под сердцем
Деточка растёт».
Как жаль, что вместе с гибелью русской деревни мы неизбежно теряем огромный пласт русской культуры, её опору, становой хребет — это все равно, что взорвать направленным взрывом фундамент, на котором тысячелетия стояла Россия. За что теперь зацепиться, удержаться, остаться на плаву? За ядерную дубину, за нефтяные вышки, за газовые трубопроводы, за президентские рейтинги? Убрав из паспортов пресловутую «пятую графу» — национальность — вместе с ней убрали 90 миллионов русских: мы теперь всего-навсего граждане Российской Федерации.
Что это: халатная ошибка чиновников-идиотов или преступный замысел?
Как сказал по этому поводу великий русский композитор, ставший ещё при жизни классиком, Георгий Свиридов:
«Я русский человек! И дело с концом. Что еще можно сказать? Я не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. И прекрасно он может жить в России. На здоровье, пусть живет. Но русский человек — это русский человек. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Но вот я такой, как есть — русский человек. И этим горжусь. Я призываю вас с высоты своего возраста (и не сердитесь на меня, что я так говорю): надо гордиться, что мы — русские люди!"
Русская песня — это не только душа народа, но и его многовековая история, история, написанная изнутри самим же народом, как репортаж с поля боя: емко, правдиво, убедительно, красочно. Сегодня вы можете сутки напролет щелкать каналы различных радиостанции — их тысячи, но вы уже не услышите русской народной песни.
Осмеянная, оскверненная, обиженная на свой народ, который не посмел её отстоять — песня ушла в вечность.
Та среда обитания, которую мы создали за последние десятилетия, стала для неё непригодной. Она задохнулась во лжи и фальши, где, как в грязном водоеме, куда стекает вся мировая канализация, могут жить только специально созданные для этого виды.
Нам теперь остается только одно, читать её следы в истории и искусстве.
Надеяться на то, что мы станем черпать духовность из негритянского рэпа?
Или вертлявая попса, наша ли, чужеземная разбудит пребывающею в летаргическом сне генетическую память?
Я почему-то в это не верю.
Работая над очерком я вдруг поймал себя на мысли, что пишу-то я реквием русской народной песни, но при этом в тайне уповаю на чудо, что она, как птица Феникс, может возродиться из пепла.
Почему-то очень хочется верить, что Россия свой лимит на чудеса ещё не исчерпала.