(Книга)
1.
Портрет
Памяти Аллы Городецкой
Я вдов и уже немолод. Судьба забросила когда-то моих детей за океан, а заодно подхватила меня и унесла вслед за ними в Нортсвилл, предместья Чикаго.
Дом, в котором я живу, едва ли не самое старое здание в нашем городке. Башенные выступы и стены из бурого кирпича придают ему некоторое сходство с замком. В ясные солнечные дни он смотрится весело, но стоит набежать тучам, как дом сразу как будто подбирается, делается угрюмей и строже.
Городок маленький. Выйдешь из дому и через пять минут уже оказываешься на оживлённой Милуоки авеню, где почти единым фасадом тянутся крошечные кафешки, фастфуды и небольшие ресторанчики, зародившиеся ещё в начале прошлого века, с черно-белыми фотографиями первых владельцев и неистребимым запахом старых панелей.
Третий месяц я прохожу мимо квартиры, что наискосок от меня, и с замирающим сердцем жду: вдруг откроется дверь и выглянет суховато-прелестное лицо старой дамы, и она тихо поманит меня ручкой: "Зайдите, я вас кофейком со сливками угощу".
В нашем доме много одиноких стариков и немало семейных пар. Они появляются и исчезают, выезжают или умирают. Бессменный и постоянный житель в нем только один - тишина. И ещё запахи, что, разнообразя жизнь ароматами азиатских и ближневосточных кухон, выплывают в длинные коридоры. Досуг людей порой занимают пешие прогулки по безлюдным улочкам и вокруг озера Чарльз на западной окраине города. В конце каждой недели на лужайке, что раскинулась напротив башни городской мэрии, играют местные музыканты, и все живое устремляется туда.
Летом прошлого года приехала в Нортсвилл известная в Америке рок-группа, именующая себя "Битлз". После обеда к лужайке за час-полтора до концерта начала стягиваться разновозрастная публика. И, как водится у американцев, все раскрыли зонты, разложили на раскладных столиках пред собой сэндвичи, бутылки, зелень и начали, не спеша, поглощать еду. И даже когда раздались первые звуки ударников и на подиум поднялась воскресшая "ливерпульская четвёрка", потряхивая прическами, напоминающими блестящие спины жуков, публика ещё долго продолжала дожёвывать свои сэндвичи.
Я стоял у низенькой чугунной ограды. В нескольких шагах от себя я увидел пожилую даму и узнал в ней русскую женщину. В длинной светлой юбке и чёрной кружевной блузке она резко отличалась от других женщин в брюках-капри или шортах. На лицо она казалась много старше меня. Но в тонкой фигурке её было столько достоинства и женской грации, и во всем облике столько утраченного современной женщиной покоя, что взор мой, блуждая по заполняющейся людьми лужайке, невольно возвращался к ней.
Когда-то я закончил ленинградское художественное училище Серова, но уже давно не рисовал. Однако красота в любом своём проявлении тревожила меня, как, наверное, случается со всяким, кто соблазнился в молодости художническим ремеслом.
Псевдогруппа "Битлз" оказалась достаточно искусной. Когда двойник Пола Маккартни запел знаменитое "Yesterday", все пожилые зрители, оставив наконец свои сэндвичи, поднялись со стульев и начали, подпевая ему и размахивая руками, самозабвенно раскачиваться в такт блюзовой мелодии. Худые и полные, старые и помоложе, в коротких юбках и шортах, с полуголыми расплывшимися или одряхлевшими задами, они плыли в волнах своей рок-н-рольной молодости. И мы с моей соотечественницей были совершенно одни в этом мире танцующих стариков.
- Что же вы не танцуете?- спросила вдруг она, нажимая на "вы" и с улыбкой оборачиваясь ко мне.
- Я, знаете, немного не дорос до битломании шестидесятых, да и за ноги боюсь: артрит.
- А я уже переросла и была тогда серьезным семейным человеком,- сказала она и посоветовала,- мажьте ноги индийским маслом.
Так, говоря о каких-то пустяках, мы двинулись вниз по Брейнерд авеню и долго гуляли вокруг озера. Стоял конец лета. Но все ещё было жарко, и хор цикад терзал воздух. Когда мы возвращались, лужайка напротив мэрии уже опустела. От дубов и каштанов, словно чёрные ящерицы, переползали нашу дорогу длинные тени. Оказалось, что Алла, так звали мою знакомую, живет уже два года в нашем доме, и мы с ней почти соседи. Она умела готовить прекрасный кофе, и я дважды побывал у ней в гостях.
В те дни с восточных побережий Америки в глубь штатов продвигался мощный ураган. В поисках лечебного масла я объехал все индийские лавочки в округе и возвращался домой, когда внезапно потемнело и в считанные секунды над городом зависла ночь. Я не успел добежать от парковки до подъезда. Поток ледяной воды в буквальном смысле рухнул на меня. Оказалось, ураган лишил город электричества и лифт не работал. Мне пришлось снова бежать на улицу, чтобы через боковой подъезд попасть на лестницу. Прикрывая руками голову от шквала воды, я успел заметить слабый огонёк, что блуждал в одном из верхних окон. Преодолевая ступеньку за ступенькой, я поднимался в полной черноте на седьмой этаж. Где-то наверху хлопнула и замерла дверь. Наконец, я добрался до площадки. Там меня встретила Алла. Свеча дрожала в её сухой и плоской ручке.
- Спасибо,- бормотал я, пытаясь справиться с дыханием.
- Как вы промокли,-сказала она, - зайдите, у меня кипяток... в термосе.
Она заставила меня снять мокрую рубашку и накинула на мои плечи большую махровую простынь. Потом занялась приготовлением чая.
Слабое пламя озаряло снизу парящую над ясным лбом седую прядь, увядающие тонкие брови и горько-нежные очертания рта, цветом напоминающего бледные лепестки дикого миндаля, который растёт чаще всего в степных оврагах. Я давно заметил, что она не красила губ. Скудный огонь освещал спинку ее кресла напротив меня, часть дивана и время от времени выхватывал из темноты полуоткрытой спальни край золоченой рамы. Другие углы и предметы в комнате утонули в грозовой тьме, что бушевала за спущенными шторами.
Взгляд мой упал на раскрытый альбом в углу дивана. С потускневшей фотографии смотрел молодой мужчина с усталыми глазами и военном френче. Так смотрят люди, наперёд угадавшие свою судьбу.
- Это дед, Николай Городецкий, - говорит Алла, - жил с бабушкой в Петербурге, на Миллионной. В восемнадцатом вечером ворвались вооруженные люди и, не произнеся ни слова, выстрелили в него и тело забрали. А после полуночи постучала в окно горничная Таня: "Срочно уходите. Я слышала, что дом ваш завтра подожгут". Так в один вечер бабушка стала вдовой с двумя малолетними детьми на руках и лишилась дома. На вокзале, помогая ей устроиться в вагоне, Таня, плача, призналась: "Говорят, усадьбу вашу за Сестрорецком уже спалили. Три дня горела, и три дня все рояль гудел..."
Поезд, увозивший бабушку с детьми, шёл в Среднюю Азию. Шёл долго. От жары и голода умерла одна малютка, выжила лишь мама Аллы. Бабушка вспоминала, как за их спинами, за последней оренбургской заставой, золотым крестом упало солнце.
- А я не знала креста, - говорит Алла, опуская вниз свои крупные прозрачные веки, - училась в чарджойской школе, была пионеркой, комсомолкой...
Очень коротко, чтобы уже закончить скорей свою повесть и не утомлять меня, досказала она о том, что мама ее вышла замуж за сына одного из "бывших", которые селились в чарджойском районе, названном людьми "дворянским гнездом". По странной и счастливой случайности он оказался однофамильцем расстрелянного деда.
После штормовой ночи снова вернулись жаркие летние дни. Встречаясь иногда с Аллой, я испытывал какое-то волнение, что-то вроде эстетической влюблённости в предмет, натуру. В те дни я как-то весь встрепенулся, захотелось даже написать портрет Аллы, и я уже обдумывал детали, освещение, краски...
Между тем пришла осень. Как-то, прогуливаясь по скверу, я увидел ее, как всегда элегантную, на каблучках и в вязаном европейском жакете. Но лицо ее показалось мне бледней обычного. Спрашивать о здоровье я не решился: все-таки дама. Мы шли по упавшей яркой листве. Сухой огонь шелестел и бился у нас под ногами. Потом завернули на Милуоки и пошли вдоль ресторанов. Сплошной фасад их в одном месте прерывался узким длинным переулком, похожим на ущелье и выходящим на солнечное задворье. Каждый раз, проходя мимо, я вспоминал солнечный дворик детства. Алла вдруг замедлила шаг и, кивнув на переулок-ущелье, сказала:
- Знаете, я часто вижу сон, будто иду туда и выхожу на нашу бахчу из детства, а там дыни, желтые, длинные, знаете, такие с древней мозаичной корой.
И потом добавила:
- Мы в войну дыней спасались. Суп из неё варили, и кашу...
- Как-то помню вышли мы с мамой из дому утром (а жили мы возле хлопкоочистительного завода), - продолжает Алла, когда мы возвращаемся обратно, - смотрим - белые горы хлопка за ночь сделались черными от человеческих голов. Это выписанные из госпиталя бойцы согревались в хлопке и ждали эшелона на фронт.
Прошла неделя. Решив, наконец, начать работу над портретом, я постучался к ней. Она не сразу открыла дверь. Припухший и красный слезящийся глаз, страдальческая и пытающаяся скрыть себя улыбка - вот что я увидел на лице Аллы. Но более всего меня поразил ее голос, тихий и слабый, точно шелест засыпающего на зиму мотылька. Она отвечала, что уже поздно и что она не может со мной говорить и поспешила закрыть дверь. Что поздно? О чем она, думал я с тревожно стукнувшим сердцем.
Я не видел ее месяца два. И как же был рад, когда в рождественский стылый вечер столкнулся с ней, одиноко, сторонясь потока людей, бредущей мимо сияющих витрин. Она была в длинной, расписанной русским узором, дублёнке и накинутом на голову капюшоне. Я пригласил её зайти в кафе "Старбакс". Она ещё больше похудела, но смотрела спокойно и даже весело. Больше говорил я, она пила кофе и слушала. Под низкими висячими лампами, прекрасно согласуясь с сединой Аллы, тускло мерцали на шее и в ушах ее голубоватые камни средней величины. Но, когда мы вышли на улицу, должно быть от свежего воздуха, Алла вдруг пошатнулась. Она слабела.
Потом, лишь от дочери её я узнаю, что она перенесла операцию на глаз и что видела она теперь только одним глазом, а второй был искусственный.
Через несколько дней после нашей, как оказалось, последней встречи, я обнаружил в дверях простую и короткую записку: "Мама умерла. Позвоните мне. Таня, дочь Аллы Городецкой."
Мы созвонились и встретились с Татьяной в тот же день. Дверь в квартире Аллы открыла мне статная женщина средних лет. Дочь Аллы я узнал бы по прелестному и знакомому мне рисунку рта даже на улице в толпе. Она предложила мне взять на память несколько книг. В открытую дверь спальни я увидел известный репинский портрет дамы в розовом. Так вот что светилось позолотой рамы в ту штормовую ночь!
- Это наша прабабушка, - сказала очень просто Таня. - Да, моя мама Алла Городецкая была правнучкой этой самой графини Голощаповой.
На днях в Чикаго, на выставке русского портрета, я смотрел на репинскую графиню и ждал: вот она повернёт ко мне свою гордую, отягощенную густой массой волос голову и улыбнётся губами, чуть тронутыми бледной розовостью дикого миндаля.
2019 г.
2.
Цветы из шёлка
Лет семь тому назад, когда мои внучки были ещё маленькими, мы часто ездили с ними в "Порт Шеридан" - мичиганское побережье, усеянное мелкой галькой. Среди немногочисленных гуляющих по берегу я замечала одну молодую стройную женщину. Она собирала мелкие ракушки, отбирая их и складывая в рюкзачок за спиной. Ветер с озера время от времени открывал маленькие щиколотки ног в белых кроссовках. По тому, что она предпочитала не тесные шорты, а легкую юбку, по её особенному светлому загару на лице я поняла, что она - русская. Второй раз я увидела её за прилавком дизайнерского отдела известного в Америке магазина "Hobby Lobby"... И как же я была удивлена, когда дверь в квартиру моей внезапно скончавшейся соседки Аллы Городецкой открыла эта женщина, как оказалось, дочь Аллы, правнучки графини Головиной, что позировала когда-то Репину...
Выехав из Либертивилля на Милуоки авеню и проехав немного на юг, нужно свернуть налево, и окажешься перед высокой металлической оградой с надписью "Vernon Cemetery". Сюда, на тихую зелёную лужайку, усеянную надгробными плитами, каждый месяц приезжает дама средних лет. В марте она приносит к подножию памятника маленький букетик из желтых цветов крокуса, в апреле на каменный выступ ложатся крошечные анютины глазки, а в мае чернота зеркального камня отражает нежные колокольчики ландышей. Проходят лето и осень, и изящные лилии сменяют мелкие соцветья хризантем и астр. Это цветы из шёлка. Татьяна - мастер-дизайнер шёлковой флористики. Поставив корзиночку или вазу с цветами, она стоит, скрестив руки на груди. Молитва её обращена и к матери, и к далёким незнакомым ей родственникам-однофамильцам. Внизу, в углу памятника, округлый серый камень, искусно облепленный мелкой ракушкой и по форме напоминающий древнюю амфору. Из верхнего отверстия торчит пучок синих ирисов. В окружении ракушек - медная пластинка с именами прадеда Татьяны и его брата, Сергея Городецкого.
- Сергей Гордецкий! - ахаю я, - уж не тот ли...
- Да, именно тот, - говорит Татьяна...
Потом мы сидим в армянском ресторане "Ararat", и она "листает" семейный альбом на своём мобильнике, где среди лиц гражданского и военного сословия начала прошлого века я узнаю вытянутую фигуру Сергея Городецкого, того самого, что когда-то вместе с Гумилёвым написал манифест акмеистов и организовал "Цех поэтов". Вот он рядом с Гумилёвым в военной шинели. Вот он в барской позе ( нога на ногу) сидит возле Есенина. Это к нему с запиской от Блока примчался, задыхаясь от счастья, молодой крестьянский поэт. И в этом символистско-акмеистско-имажинистском букете - явленное миру поэзии русское мифотворчество самого Сергея Городецкого...
Я украдкой вглядываюсь в черты его внучатой племянницы Татьяны Городецкой. Она высокая, статная, в длинном чёрном в горошек платье с белой пелериной на плечах и с мягко упавшей на них густой массой каштановых волос. И как-то не могу представить её с "цветными" или "в полоску" прядями - в угоду времени. Кровь не позволит, - сказал бы герой Булгакова.
Всплывает в памяти рассказ её мамы Аллы о своей матери, оказавшейся после изгнания в Туркестане: "У моей мамы было только два платья, но как она их носила. По-королевски. Распустила что-то из старья и связала воротнички к этим платьям."
На моём столе стоят высокие тёмно-розовые орхидеи, сотворённые тонкими пальцами Татьяны. Они не увядают. Как не увядают изысканная утончённость и благородная простота женщин рода Городецких. Рискуя показаться идеалисткой и фантазёркой, что нынче совсем не в моде, скажу: о т с в е т блестящей генетики вижу я в чертах многих потомков деятелей русской культуры, живущих здесь за океаном.
2022 г.
3.
Семейная поваренная книга
(Быль)
Западное крыло нашего дома в Плимуте занимала девяностолетняя Патриция Сэмпсон. Это была крепкая седая бабулька с ясным приветливым взглядом. Лицо её, прокопченное в духовке, называемой долгой жизнью под открытым небом, сохраняло молодой коричневый румянец. Когда она внезапно скончалась от сердечного приступа, немногочисленные родственники устроили по традиции гаражную распродажу её имущества. Среди тусклых пейзажей в тяжёлых рамах, тарелок с изображением голландских ветряных мельниц и женщин в чепчиках, я обратила внимание на очень старую тетрадь. Обложка её давно утратила цвет, но сохраняла следы кофейной гущи, раздавленных ягод и шоколада, детских рисунков и чернил. Полистав тетрадь, я купила ее за девяносто девять центов, то есть один доллар.
Это была семейная поваренная книга. И по ней можно было прочесть не только историю разноплемённой кухни Нового света чуть ли не с индейских времён, но и историю семьи Сэмпсонов. Под рецептами блюд или на обратной стороне их мелькали записи и замечания, сделанные наспех руками взрослых и детей, сохранялись жёлто-бурые вырезки из газет и журналов с начала прошлого века.
Под рецептом приготовления дикого риса сообщалась дата рождения Пита, отца деда Билла. А слева рядом кто-то позднее приписал: "Дед Билл не портил землю железом, он протыкал её пальцем по индейскому способу и бросал в неё семена." Справа почти свежая детская запись фломастером: "Кто знает, как готовить барсука под маринадом?" Чуть ниже внук или правнук Билла подхватывает шутливый тон: "А змею в кукурузных лепёшках?"
Далее под рецептом приготовления грудинки чили дата и сообщение: "Билл купил землю у соседа Хоуза под кукурузу."
На обороте рецепта как мариновать солонину для сэндвичей просьба, видимо, Билла: "Не забудь, милая, про винный уксус к куриным крылышкам." И ответ хозяйки (думаю, самой Пэт): "Дай Бог кому другому такого аппетита, но вина я тебе куплю".
Слева на полях приписка: "Встретили на ярмарке Фреда Хоуза, он утолял жажду в винной лавке и был сильно навеселе, потому что взял кредит со страхованием собственной жизни и собирается строить молочный коровник. Ну и бесшабашный этот Фред! Хорошо, что я не вышла за него."
И далее на многочисленных счетах и вырезках из газет сообщалось о расширении хозяйства, приобретении тыквенной плантации и об успехах Сэмпсонов на ярмарках округа, даты рождения детей Тэда, Эмили, Роджера, Роберта, Сэма и их бегства с фермы.
Под рецептом приготовления пирогов с красными бобами кто-то из детей жалуется: "Мама стукнула Тэда по спине сковородкой, но он всё равно ушёл ночью." Кто-то уточнил: "В Европу."
Краткая запись на рекламной открытке означает, видимо, начало перемен в хозяйстве Сэмпсонов: "Засуха. Плохой урожай."
Под домашним соусом песто сообщается: "Эмили убежала в Калифорнию с соседской дочкой Кэти Хоуз." Сбоку приписка: "Цены на молоко упали в 2 раза. Бедный Фред не успел даже достроить свой коровник."
На обороте рецепта кукурузного хлеба записано: "Тэд с женой и сыном прибыли из Европы. Изабель не разрешает мальчику кушать пироги. Он занимается у какого-то Нурье танцами и тот запрещает есть хлеб. Дикость!"
Справа на полях признание, должно быть, бабушки Пэт: "Все называют нашего Майкла Французом. Милый мальчик."
Поверх содержания на старой поздравительной открытке записано крупно синими чернилами: "Наш Француз шлялся в кукурузе и встретил там рыжую толстушку, брошенную дочь Кэти Хоуз. Все называют девочку Памкин. Пампуша привязалась к нашему мальчику. Тот выбегает из кукурузы, танцует перед ней на носочках, кланяется и требует, чтобы она называла его "Маэстро Нурье." Забавно!"
Под рецептом сэндвича с солёным огурцом сообщается: "Француза увезли, Пампуша приходит к нам по кукурузной тропе и смотрит в окно, считает дни, ждёт его." Сбоку приписка: "Дура Кэти кормила девочку в городе фастфудами. Мои дети не толстели, потому что наша говядина при жизни ела траву, а не антибиотики."
Под рецептом печёной фаршированной тыквы запись: "Опять засуха. Упали цены на мясо. Нынче загон завалили тыквой. Слышали, Хоуз распродаёт скотину."
На обороте сообщается: "Привезли нашего Майкла. Говорит: "Хочу понюхать навоз." Бедный мальчик. Запах навоза давно выветрился с нашей фермы. Он привез пуанты для Памкин, но они малы ей." И с краю добавлено: "Роберт и Роджер укатили в город искать работу."
Под рецептом рисовых оладьев с черникой и клюквенным сиропом записано: "Пухляш сидит на ограде, а Француз наш стоит перед ней на носочках на самой большой тыкве и подпрыгивает. Говорит, как Нурье. Чёрт бы взял этого Нурье!"
А на обороте рецепта каши из киноа короткое сообщение: "О Боже, Фред Хоуз повесился ночью в своём недостроенном коровнике, спас семью от долгов. Пухляш у нас живет, ничего не знает."
Под рецептом лукового крем-супа запись: "Пампуша пробовала кружиться на тыкве и упала. Мальчик утешал её: "Не плачь, я научу тебя, как маэстро Нурье меня учил." Вечером оба сидели на ограде и смотрели как садится солнце за фермой." И чуть ниже ещё одна запись: "Сэм моет машины в Даунтауне. Говорит, что не видит смысла дальше поливать потом нашу землю."
Далее следуют рецепты яблочного пирога, пасты с сыром, кукурузных блинов, тушёного зелёного перца и сальсы. В конце на обороте долговых счетов неожиданно сообщается: "Сегодня мы погорели. Уехали с Биллом в Дэмойн за покупками. Майкл с Пампушей надумали растянуть мокрые пуанты и включили для просушки в сарае плиту с неисправной проводкой. Пухляш в госпитале, врачи не дают надежды. Мальчик сгорбился как гномик. Боже, помоги нам!" Слева гневная приписка: "Все из-за этого злодея Нурье."
На этом семейные записи обрываются. Следующие страницы вырваны. Что случилось дальше с семейством Сэмпсонов, неизвестно. Однако...
Спустя лет десять после приобретения этой тетради, я оказалась на севере Иллинойса в госпитале Лэйк Форест. Когда операция завершилась и я пришла в себя, врач-анестезиолог, хрупкая миловидная женщина с живыми карими глазами участливо склонилась надо мной и задала несколько вопросов. Потом развернулась на табуретке к коллеге у монитора, и я расслышала, как она шепнула: "She is Russian." Тот сразу встрепенулся, оторвался от экрана, пожал мне руку, спросил о самочувствии и поинтересовался, давно ли я в штатах.
- Вы были в России? - спросила я в свою очередь, чувствуя его особое внимание к себе.
- К сожаление, нет, - отвечал он, - но в детстве я родился и жил во Франции. Там в Париже я брал уроки у знаменитого русского балетмейстера Нурьева. Вы слыхали имя Родольфа Нурьева?
- Нуриева? - вскричала я, ошарашенная тем, что не догадалась раньше, кем же на самом деле был этот "злодей Нурье."
-О, да! - подхватил он, - именно Нурьев!
Глаза моего собеседника над маской вспыхнули тем молодым огнём, что случается у людей, услышавших внезапно дорогой и незабываемый звоночек из прошлого.
- Вы - Майкл, которого в детстве звали Французом, так?
- О да! - рассмеялся он, - так называли меня на ранчо у деда Билла. А, впрочем, как вы....
И я рассказала ему о случайно приобретённой тетради и не удержалась от вопроса: каким образом завершилась его танцевальная карьера. Он отвечал, что танцевал до двадцати восьми лет и во Франции, и в мюзиклах в Нью-Йорке. А потом пожал плечами и улыбнулся:
- Ну, вы ж понимаете, я - не Нурьев. А танцы в массовках - это ничтожные деньги. Пришлось переучиться на медика.
Уже уходя, я не удержалась ещё от одного вопроса:
- Простите, Майкл, а та девочка ... выжила?
- О да! Вы только что говорили с ней, то есть с моей женой.
Со смешанным чувством радости, лёгкой грусти и гордости за свою причастность к гениальному соотечественнику, чей образ витал над детством американского мальчика и , должно быть, озарял всю его дальнейшую жизнь, покидала я просторный холл госпиталя Лэйк Форест. Хотелось ещё о чем-то спросить. Но о чём?
Разве он не всё сказал?
2022 г.
4.
Хранитель
Среди ущельев и долин реки Висконсин близ городка Деллз стоял наш белый домик. Он был опоясан верандой и рассчитан для отдыха на две семьи.
В первый день, подъехав к нему, мы увидели под нависшим дубом крытую беседку и в одной из рам её лицо пожилой дамы с парящим за спиной желтовато-дымчатым светом, какой бывает на лучших портретах старых французских мастеров. Белый жемчуг на шее и короткие волосы её были одного цвета. На нас смотрело отгоревшее бесстрастное лицо с упрямо сжатыми губами. Дама шевельнула рукой, должно быть, приветствуя нас. Мне сразу подумалось, что она русская. Не было на лице её американского легковесного благодушия.
Мы с дочкой принялись распаковывать вещи, а Мишка наш, пятнадцатилетний подросток, убежал осматривать окрестности вокруг озера. К тому времени он не на шутку увлёкся фотоделом и постоянно искал натуры. Очень скоро он вернулся, но не один. На пороге рядом стояла девочка примерно его же возраста. За плечами её сиял и слепил летний день, и черт лица её сразу невозможно было рассмотреть, но пластический рисунок вскинутой головки и юного тела, готового, казалось, взлететь, был совершенен. Она говорила по-русски довольно чисто, редко вставляя английские слова.
- Сюда на озеро прилетают голубые цапли, - сказала она, радостно звеня голосом, - это такая прелесть! Они прилетают с хребта Барабу. Моя бабушка видела их, но я всё время просыпаю... Майкл, ты должен сделать picture!
После обеда мы спустились к озеру, названному, видимо, ещё с индейских времён "Спящим Глазом". Находилось оно в пяти шагах от нашей веранды. Старые деревья с искорёженными стволами вдруг расступались и открывалась зеленоватая вода. На ней кружевной шалью лежала тина. Было тихо. Стоял август. Птицы, должно быть, устали щебетать за долгое лето, и приумолкли. Лишь где-то рядом слышалось потрескивание пересохшей коры под беличьими лапками.
Вечером перед сном, искупавшись в багровой и тёплой от заката Висконсин-ривер, что была примерно в полумиле от нас, мы подходили к дому. Пожилая дама встретила внучку на веранде с полотенцем в руках. Рано взошла луна и иначе распределила светотени на окружающем мире. Резче сделались очертания деревьев. И в лице дамы, заботливо кутающей девочку в большое полотенце, почудилось мне что-то знакомое. Чуть позже я пойму, что никогда прежде не была знакома с ней, но в тот вечер просто узнала в ней черты другого человека с обложки одной из наших с Мишкой букинистических книг.
Прошло два дня. Утром, готовя на веранде завтрак, я увидела её сидящей в кресле у воды. Мишка с Софьей бегали тем временем вокруг озера с мобильниками в руках. Вскоре они вернулись с разочарованными лицами.
- Бабушка, - говорила запыхавшаяся девочка, - мы обошли все кругом - их нет.
- Они были здесь, - отвечала женщина, - вон в том углу, у сломанного дерева. Сегодня они были розовые.
А потом, повернув голову к Мишке, сказала:
- Все лучшее надо видеть утром, когда краски чистые... И, знаешь, купи себе настоящий фотоаппарат.
- Пора познакомиться, вечером приглашу её к чаю, - сказала я себе. Но к вечеру на соседской половине дома вдруг сделалось шумно: приехали родители Софьи...
Ночь была душной, долго собиралась гроза. Не сумев уснуть, я вышла не веранду и села в кресло на теневой стороне дома. За углом у соседей было освещено, слышались звон посуды, голоса взрослых и смех Софьи.
- Па, мы никак не можем проснуться раньше и снять их. А бабушка их постоянно видит...
- Не спать - вот девиз настоящего фотографа, - говорит знакомый голос дамы. Вздохнув, она поднимается и стоит какое-то время, опершись на перила лестницы и глядя на озеро. Оттуда, от воды, поднимается тусклый свет. И теперь я вижу её профиль в чёрно-серебристой гамме ночи.
- Ты знаешь, Соня, - говорит мужской голос, - твой прадед был известный в России художник и фотограф.
- Да, я знаю, - поспешно отзывается сонин голосок, - и имя у него... double name... а, вспомнила - Волков-Ланнит!
Я, приподнявшаяся было, чтобы встать и уйти, замираю на месте. Так вот оно что: со мной рядом - стоит шагнуть за угол - потомки Леонида Волкова-Ланнита! Того самого, что вместе с Маяковским в конце двадцатых издавал знаменитый "Новый Леф", а позднее был обвинён в антисоветском заговоре и посажен. Кто знавал лучших людей России (Маяковского, Бриков, Родченко, Шаламова) и написал о них. Кто оставил бесценные книги об искусстве фотопортрета и истории граммофонных записей, на века сохранил живые голоса знаменитых современников. Помнится, как Мишка наш, пролистав эти книги, приобретённые мной ещё в московском букинистическом магазине, сказал:
- Выходит, он, как у Толкиена, - хранитель? Хранитель звука и света!
В эту ночь, переступая через неловкость от того, что невольно подслушиваю, я продолжаю сидеть, ловить их голоса и знакомые мне из книг имена:
- Па, а та женщина в бабушкином альбоме, похожая на Монику Белуччи... но, но! - перебивая саму себя, спрашивает Соня, - она ещё красивей Белуччи, - это, значит, моя прабабушка?
- Да, это Раиса Волкова-Ланнит, первая красавица Москвы в те годы. Молодой художник студент увидел её в библиотеке, набросал её профиль и подарил ей. А потом женился на ней...
- И через семнадцать лет бросил её с дочерью, - беспощадным голосом говорит дама (и до меня доходит, что она и есть эта дочь, Элла).
Какое-то время все молчат. Ветер с шумом проносится по деревьям.
- Па, а мы поедем в Москву?
- Непременно, - отвечает мужчина (Артём - сын дамы, догадываюсь я).
- Зачем?... Той нашей Москвы уже нет, - опять с беспощадностью говорит женщина, удаляясь, очевидно, в глубь дома.
- Соня, помоги бабушке, там темно, - слышится другой женский голос. Под нарастающий шум дождя постепенно все расходятся. Но мужчина возвращается, чтобы опустить раму. Вспышка молнии выхватывает его лицо из ночи, и я вижу красивые по-мужски черты его деда - на том давнем черно-белом снимке, где он в вязаном жилете и с трубкой во рту...
(Забегая вперёд, скажу, что через пару недель, когда мы были уже дома, нашему Мишке по почте пришла фотография с восхитительными голубыми цаплями на фоне тёмного ельника. На обороте стояла подпись "Sophia Volkova". Одно замечательное утро у озера "Спящий глаз" она все-таки не проспала).
Помнится, в ту ночь я ещё час просидела на веранде. Дождь прекратился. Над чёрными верхушками озера бледной полосой, как негатив будущего дня, зарождалось новое утро. Наш уик-энд подошёл к концу. Надо было собираться к отъезду в Деллз. Уже сидя в машине, я думала о том, что есть на свете мастера и есть хранители их имён. Таким хранителем в России и был Леонид Волков-Ланнит. А ещё он был Хранителем истории звука, света и тени.
2022 г.
5.
Моя Натали
Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождём...
Басё
Сальто вперёд на бревне я ещё осилила, но брусья мне не даются, - нет, у меня слишком слабые руки. Я с завистью и восхищением смотрю, как на чёрно-белом экране легко взлетает над брусьями и танцует на бревне всем своим гибким телом о н а - мой славный кумир. Нам обеим по четырнадцать лет, и живём мы в разных концах нашего отечества, и, конечно же, незнакомы друг с другом. Но по вечерам, когда две мои сестрёнки у экрана выбирают "самую-самую" на спартакиаде страны и, перебивая друг друга, кричат: "Чур, моя Наташа Кучинская!", я твёрдо говорю им: "Нет, моя Натали!" Происходит это более полувека тому назад ещё в т о й стране...
Стояло позднее индейское лето в штате Иллинойс. Машины на парковке заметал палым листом жаркий сухой ветер. Знакомая соседка Лия смахнула щёткой мелкую листву с капота своей машины, а заодно и с соседского серебристого шевроле.
- Это машина Натальи Кучинской, - сказала она, - мы помогаем друг другу.
- Чья? Как вы сказали? - застыла я на месте.
- Ну да, той самой Кучинской, кажется, когда-то знаменитой гимнастки, - пожала она плечами, - а вы не знали? Она уже три года в нашем доме живёт.
- С ума сойти, - бормотала я себе под нос, опомнясь уже в лифте...
Женщина, давно утратившая девичью хрупкость тела, переступила порог моей квартиры. И я жадно до бестактности впилась в едва узнаваемое, но доброе лицо Натальи Кучинской (в эти секунды память моя эгоистично взывала к т о й девочке с сияющими глазами толстовской героини. "Я влюбился в неё насмерть, - скажет известный кинооператор и сделает фильм о ней, заставившей весь олимпийский Мехико скандировать с трибун: "На-та-ли!" Внешнее очарование её так велико, что сын мексиканского президента предложит ей руку и сердце. А газеты выйдут с заголовком "Её красота достойна Богов!" О, как нас будет распирать гордость за н а ш у девочку с надписью "СССР" на груди!) …
Черно-белые кадры тех лет со временем оживили, "подсинив" трико юной победительницы. И она, подобно крошечной синей пташке, снова и снова взмывает над снарядами на мировых аренах. Но вот уже крупные и сильные птицы бьют и машут крыльями у ней за спиной, вытесняя её с Олимпа...
Как выжить, упав с вершин его в пустоту, бесславие и обыденность? Через все прошла: и шок от забвения и предательства друзей, и чёрную депрессию с включением на кухне газа, и неудачное замужество ... Но в 90-ые годы, когда стадионы и спортивные залы в стране опустели, она неожиданно получила из-за рубежа приглашение на тренерскую работу. Древние японские боги остановили свой взгляд на русской девочке, должно быть, отвечавшей их канонам мастерства и женской красоты.
Ранние осенние сумерки опустились на Либертивилль. Ветер с Мичигана целый день трепал акации за окном и вдруг притих. Мы пили чай.
- Знаете, у японского поэта Иссы есть хойку: "Жизнь - это капля росы", а у спортсмена и того короче, - говорит Наталья.
- Да, - подхватываю я, - но хойку заканчивается словами "и все же..."
- ... и всё же жизнь прекрасна сама по себе, - говорит зазвеневшим вдруг голосом она, - если честно, я почти не помню своих спортивных побед. Слава, честолюбие - пыль... Знаете, меня спасла Япония. Я работала в Изумисано. Это маленький городок на острове Хонсю. Думаю, неслучайно название его созвучно со словом "изумительный". Каждую осень горы там становятся оранжевыми от обилия апельсинов на них. И воздух такой, знаете, его прямо слышишь... Он насыщен молитвами. Японцы легко поклоняются груде камней, потому что храм-то внутри их самих, понимаете? Там я иначе взглянула на свою жизнь, иначе оценила её.
- Я понимаю, - говорю я, радуясь тому, что и Наталья любит хойку, - помните у Басё:
Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла, -
Одна скорлупка осталась...
- Да, выполнить своё предназначение, если угадаешь его..., и всё, не зацикливаться - просто жить и чувствовать красоту земли, пока ты на поверхности её, - размышляет она и снова возвращается к своему Иссе:
Ах, не топчите траву!
Там светлячки сияли
Вчера ночной порой...
Помешивая ложкой чай, она поднимает на меня глаза - о, как светятся они на добром русском лице. Нет, не прежнее сияние, а с в е т вижу я в них. Отсвет пытливого стремления всякой русской души дойти до смысла всего. И снова цитирую её любимого поэта:
О да, я знаю, это по мне
Колокол вечерний звонит,
Но в тишине прохладной дышу...
- И всё же, говорит она, - в прохладной тишине дышу...
И это тоже м о я Натали. На Олимпе человеческого духа. Такой мне посчастливилось встретить её здесь, вдали от родных берегов, спустя более чем полвека...
Между тем за почерневшими окнами неожиданно поплыли первые робкие снежинки. Вот почему ветер притих! Наталья, взглянув на них, сказала вдруг:
- И в Ленинград нынче рано зима пришла.
Нет, она не оговорилась. Он и для меня остался Ленинградом. Провожая в прихожей, спрашиваю:
- Наталья, а вы... вспоминаете Россию?
Она молча кивает мне в ответ. Это - глубоко внутри. Ещё один храм. Святой и единственный, где бы ты ни жил.
2022 г.