1
Бернар вошёл в кафе, помедлил несколько секунд под взглядами посетителей, расплывающихся в неоновом свете, и направился к стойке. Ему нравились барменши в кафе: полные, величественные, витающие в мыслях о деньгах и спичках. Она протянула ему жетон без улыбки, с усталым видом. Было около 4 часов утра. Телефонная будка была грязной, трубка – влажной. Он набрал номер Жозе и заметил, что его переход через ночной Париж привёл только к этому: в тот момент, когда он слишком устал, чтобы делать эффектными машинальные жесты. Впрочем, он достаточно глуп для того, чтобы звонить девушке в 4 часа утра. Конечно, она сочтёт его хамом, но в этом поступке было также что-то от поведения “испорченного ребёнка”, что он ненавидел. Ему это не нравилось, и в этом было самое плохое, но ему хотелось знать, что она делает сейчас, и его весь день преследовала эта мысль.
Звонок пошёл, связь установилась. Он оперся на стену и скользнул рукой в карман – за сигаретами. В трубке послышался голос сонного мужчины: “Алло”. Затем, почти сразу же – голос Жозе: “Кто это?”
Бернар застыл в ужасе, как бы она не догадалась, что это звонит он, как бы она не застала его за попыткой застать её. Это было неприятное мгновение. Затем он вынул пачку из кармана и повесил трубку. Он опомнился, только идя по набережной, и поймал себя на мысли, что бормочет ругательства. Внутренний голос, который он ненавидел, успокаивал его: “Но в конце концов, она ничего тебе не должна. Ты ничего у неё не просил, она богата, свободна, ты – не её действующий любовник”. Но он уже чувствовал в себе волнение чувств, беспокойство, порыв броситься к телефону, всё это наваждение, которое неминуемо развеется в грядущие дни. Он сыграл роль молодого человека, говорил с Жозе о жизни, о книгах, провёл с ней ночь, и всё это – с модной рассеянностью, с хорошим вкусом, и надо сказать, что тогда он воспользовался её квартирой. Теперь он возвращался к себе, чтобы найти свой плохой роман в беспорядке на рабочем столе, а в кровати – спящую женщину. В этот час она всегда спала, повернув свою детскую светловолосую головку к двери, словно боялась, что он не вернётся, и ждала его во сне так же, как тревожно ждала каждый день.
***
Парень положил трубку, и Жозе сдержала жест гнева, наполнившего её, когда она увидела, как мужчина отвечает на звонок, словно был у себя дома.
“Не знаю, кто это, - хмуро сказал он. - Повесил трубку”.
“Почему “повесил”, а не “повесила”?” - спросила Жозе.
“Женщинам ночью обычно звонят мужчины, - сказал парень, зевая. - И они обычно вешают трубку”.
Она с любопытством смотрела на него, спрашивая себя, что он тут делает. Она не понимала, почему позволила ему провожать себя до дома после ужина у Алена или почему впустила в квартиру. Он был довольно красив, но вульгарен и неинтересен. Намного менее умён, чем Бернар, даже менее соблазнителен, в какой-то мере. Он сел на кровати и взял часы.
“4 часа, - сказал он. - Грязный час”.
“Почему “грязный”?”
Он не ответил, но обернулся и пристально посмотрел на неё через плечо. Она ответила на его взгляд и попыталась натянуть на себя одеяло. Но её рука остановилась. Она понимала, что он думает. Он проводил её до дома, грубо овладел ею и заснул рядом с ней. Он смотрел на неё спокойно. Его мало заботило, что она из себя представляет или что думает о нём. В этот момент она принадлежала ему. И то, что поднималось внутри неё, не было ни раздражением от этой уверенности, ни гневом, а лишь огромным унижением.
Он поднял глаза вровень с её лицом и строгим голосом приказал опустить одеяло. Она подчинилась, и он внимательно рассмотрел её. Ей было стыдно, она не могла ни пошевелиться, ни найти подходящую фразу, которую могла бы сказать Бернару или любому другому мужчине, перевернувшись на живот. Этот бы не понял, не засмеялся. Она догадывалась, что в своей голове он счёл дело непреложно решённым и что он не передумает. Её сердце сильно стучало, она подумала: “Я погибла” с чувством триумфа. Парень наклонился к ней с таинственной улыбкой на губах. Она смотрела на его, не мигая.
“Надо, чтобы телефон для чего-то пригодился”, - сказал он и упал на неё с поспешностью. Она закрыла глаза.
“Я больше не смогу шутить этим, - подумала она, - это больше никогда не будет лёгкой ночной шалостью, а всегда будет связано с этим взглядом, с тем, что у него было в этом взгляде”.
***
“Ты не спишь?”
Фанни Малиграсс застонала:
“Это моя астма. Ален, будь добр, принеси мне чашку чая”.
Ален Малиграсс с трудом вылез из двуспальной кровати и закутался в халат. Малиграссы оба были красивы в молодости, и у них был долгий роман до войны 40-го года. Встретившись затем после четырёхлетней разлуки, они нашли друг друга очень изменившимися, со следами надвигающегося пятидесятилетия. От этого они неосознанно приобрели трогательную стыдливость, и каждый хотел скрыть от второго следы прошедших лет. От этого же в них обоих развился живой интерес к молодёжи. Друзья говорили о Малиграссах с симпатией, что те любят молодёжь, и эта симпатия была оправдана. Так как Малиграссы любили молодёжь не ради развлечения и не для того, чтобы давать бесполезные советы, а потому, что находили молодых людей интереснее зрелых. Этот интерес они оба не стеснялись конкретизировать, если представлялась возможность, и их любовь к молодёжи всегда сопровождалась естественной нежностью к свежему телу.
Через 5 минут Ален поставил поднос на постель и соболезнующе посмотрел на жену. Его маленькое мрачное лицо осунулось от бессоницы, и только глаза оставались неизменно красивыми: серо-голубыми, пронзительными, искрящимися и быстрыми.
“По-моему, вечер прошёл прекрасно”, - сказала она, беря чашку. Ален смотрел, как она глотает чай и жидкость проходит по слегка морщинистому горлу, и ни о чём не думал. Он сделал усилие:
“Не понимаю, почему Бернар всегда приходит без жены, - сказал он. - Надо сказать, что Жозе очень соблазнительна сейчас”.
“Беатрис тоже”, - ответила Фанни со смешком.
Ален рассмеялся одновременно с ней. Его восхищение Беатрис было предметом шуток между ним и женой. И она не могла знать, какими жестокими стали эти шутки по отношению к нему. Каждый понедельник после того, что они шутливо называли “понедельничными салонами”, он ложился в кровать, весь дрожа! Беатрис была красивой и неистовой; когда он думал о ней, эти два определения немедленно приходили ему на ум, и он мог повторять их бесконечно. “Красивая и неистовая”; Беатрис, прячущая в ладонях своё трагическое лицо во время смеха, потому что смех исказил бы его; Беатрис, говорящая о своей профессии с гневом, потому что она ещё не добилась в ней успеха; Беатрис, немного глупышка, как называла её Фанни. Глупышка – да, она была глуповата, но не без лиризма. Ален работал в одном издательстве уже 20 лет, ему плохо платили, и он был очень привязан к жене. Как из-за “шуток о Беатрис” она могла бы догадаться, какой огромный груз ему приходилось поднимать каждое утро, вставая, и тащить на себе до самого понедельника? Так как по понедельникам Беатрис приходила в их уютное старенькое гнездо, которое он свил вместе с Фанни, и он играл роль предупредительного, остроумного и рассеянного 50-летнего мужчины. Он любил Беатрис.
“Беатрис надеется получить небольшую роль в следующей пьесе Х, - сказала Фанни. - Сэндвичей было достаточно?”
Малиграссы были стеснены в средствах, устраивая салоны. Когда в моду вошёл виски, это стало для них катастрофой.
“Думаю, да”, - сказал Ален. Он сидел на краю кровати, свесив руки между худых коленей. Фанни смотрела на него с нежностью и жалостью.
“Твой нормандский кузен приезжает завтра, - сказала она. - Надеюсь, что у него чистое сердце, большая душа и что Жозе влюбится в него”.
“Жозе ни в кого не влюбляется, - сказал Ален. - Может быть, попытаемся уснуть?”
Он снял поднос с коленей жены, поцеловал её в лоб и в щёку и лёг. Ему было холодно, несмотря на отопление. Он был стариком, и ему было холодно. И вся литература не могла ему помочь.
***
“Через месяц, через год как же будем мы страдать!
Сколько, Господи, морей стали пару разлучать!
День начнётся, день пройдёт, только Беренику Тит
Не увидит никогда, солнце иль луна блестит”.
Беатрис стояла перед зеркалом в халате и смотрела на себя. Стихи падали изо рта, как каменные цветы. “Где же я это вычитала?”; её охватила бесконечная грусть. И одновременно – здоровый гнев. 5 лет назад она процитировала “Беренику” своему бывшему мужу, а сейчас – зеркалу. Ей захотелось предстать перед тёмным пенным морем зрительного зала и просто сказать: “Кушать подано”, словно для неё не могло быть других реплик.
“Я сделаю ради этого всё, что угодно”, - сказала она своему отражению, и отражение ей улыбнулось.
***
Что касается нормадского кузена, юного Эдуара Малиграсса, он садился в поезд, направляющийся в столицу.