«Сегодня был прекрасный день – именно такой, как я люблю. Безоблачное небо, весёлое нежаркое солнце, мягкий ветерок, бережно колышущий кроны деревьев, – что ещё может быть нужно человеку? С самого утра я почувствовал настоящий прилив вдохновения. Знаешь ли ты, как это бывает? Да, я уже, наверное, десятки раз рассказывал тебе об этом, но ведь каждый раз совершенно особенный, не похожий на все остальные. Тебе кажется, что время вдруг начинает бешено нестись вперёд, словно пытаясь вырвать из твоих рук сокровище, дарованное свыше. Минуты мелькают, сливаясь в часы, утро с молниеносной быстротой сменяется вечером, а ты весь поглощён образом, идеей, решением, которые пришли к тебе во сне или в тот тонкий миг, который отделяет сон от реальности. И ты уже не можешь думать ни о чём другом, и кажется тебе, что если не найти ответа, если не разобраться с этой задачей, то вся жизнь будет прожита впустую, бессмысленно, безрассудно. Это угар, это пламя, которое ничто не может потушить, кроме кропотливой, упорной работы на износ. Да и эта работа, если разобраться, приносит слишком мало удовлетворения, потому что чаще всего представляет собой лишь жалкие потуги объять необъятное и выразить невыразимое. Но что же мне остаётся? Лишь снова и снова пробовать, надеясь на чудо. На чудо, подобное тому, которое свело меня с тобой… Однако я снова отвлекаюсь, чего делать не стоит.
Ты, конечно, помнишь Старую усадьбу, самое тихое и уединённое место Большого парка, в который мы как-то раз с тобой пришли. Ты верно говорила, не стоило так поступать, это было слишком рискованно, но мне и правда очень нужно было показать тебе Усадьбу, ведь я проводил и провожу там так много времени, что частичка моего существа, смею думать, тоже есть в этом задумчивом старинном пруду и в ветхом, но всё ещё удивительно атмосферном доме, который теперь будто никому не интересен. Тебя, несомненно, удивит, если я скажу, что за всё время, проведённое мной в Старой усадьбе, мне ни разу не случалось её написать. На самом деле, ничего удивительного тут нет, и скажи я об этом другому художнику, он бы, вне всякого сомнения, понял бы меня. Людям часто кажется, будто стоит живописцу узреть красивый пейзаж или характерное лицо, как он немедленно кидается их рисовать. Ничуть не бывало! Во-первых, далеко не каждый вид и далеко не каждый человек заслуживают быть написанными. То, что кажется красивым обывателю, часто оставляет художника совершенно равнодушным. Во-вторых, мало кто приступает к работе сразу, как только увидит нечто, достойное кисти. И дело тут не только во вдохновении, без которого, разумеется, ничего не выйдет, но и в необходимости, как я уже сказал, продумать стоящую перед тобой задачу в деталях. Писать просто так, походя – ни один уважающий себя художник такого себе не позволяет. Решение создать картину, на которой будет изображена Старая Усадьба, вызревало во мне постепенно, день за днём, это было похоже… мне трудно подобрать сравнение… на формирование горной породы. Я ничего не понимаю в геологии, но думаю, там происходит нечто подобное, в совсем другие сроки, разумеется. И вот теперь, когда картина уже сложилась у меня в воображении, пришло вдохновение. Думаю, ты понимаешь, с каким нетерпеливым чувством спешил я в Большой парк!
На самом деле, странно, что Старая усадьба не пользуется популярностью среди гуляющих. Это тихое, спокойное место, здесь всегда много воздуха, растут красивые цветы, а старинный дом очень живописно укутан в одеяло серебристых ив. Конечно, это не новомодные фонтаны с огромным количеством струй и не цветомузыка на танцполе, но в этом, словно затерянном во времени, уголке есть своя тёплая, ласковая прелесть, которую я бы не променял на внешние эффекты. Я знаю, в этом отношении тебе сложно бывает меня понять, ведь ты – человек действия, рационального мышления и рефлексию полагаешь смешным и ненужным пережитком прошлого. Но мне нравится тешить себя надеждой, что иногда и ты проникаешься ощущением бренности окружающего мира и хрупкого величия его красоты.
Прости, я снова отвлекаюсь, эта моя злосчастная привычка растекаться мыслью по древу когда-нибудь меня доканает. Хорошо, что мне не пришла в голову идея стать писателем. Представляю, какими пухлыми были бы издания моих произведений – и как мало было бы в них слов, исполненных смысла.
Я пришёл туда около пяти часов вечера, в то самое время, когда солнце уже начинало медленно опускаться к горизонту и его лучи, меняя угол, создавали особенно тёплое, красноватое освещение, которое, по моей задумке, должно было быть отражено на картине. Мне не раз доводилось объяснять тебе, насколько важен для художника свет, поэтому не стану утомлять тебя эти подробностями вновь. Скажу лишь, что мне пришлось потратить немало времени на выбор идеальной позиции, с которой дом был бы, с одной стороны, хорошо различим, а с другой, не занимал бы слишком много места. Найдя, наконец, такую точку, я установил на ней мольберт, разложил вокруг свои принадлежности и приступил к работе. Правда, приступил – громко сказано; приступить к работе легко столяру или дворнику, потому как их обязанности строго обозначены и недвусмысленно сформулированы. Но перед художником всегда встаёт проблема первого мазка, как я её про себя называю. Иногда приходится просиживать перед чистым листом по два-три часа, цепляясь взглядом за малейшие элементы пейзажа, за тончайшие чёрточки, линии, закругления. И вдохновение тут, вопреки убеждению профанов, играет весьма несущественную роль. Вдохновение – это кипение, огонь, страсть, это полёт фантазии, которые никакого отношения к самой работе не имеют. Оно подвигает действовать, творить, но не даёт необходимых инструментов, не предоставляет план. На некоторые мои “творения”, созданные в угаре чистого вдохновения, нельзя взглянуть без слёз. Поэтому в этот раз я сперва сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, прикрыл глаза и попытался представить себе композицию будущего полотна. Мне примерно понятны были основные элементы, но вот связующий материал, переходные тона надлежало вообразить яснее. На эту творческую медитацию ушло, наверное, минут пятнадцать, не меньше. Затем я взял в руку одно из самых тонких кистей, обмакнул её в краску и приступил к работе.
Решение пришло само собой – начать надо было с неба. С прозрачно-голубого праздничного неба, которое ближе к горизонту становилось почти белёсым. Таким чистым, совершенно безоблачным мне редко доводилось его видеть. Казалось, узнав о моих намерениях, небо само поспешило мне на помощь, развернув навстречу свою головокружительную глубину. Я писал легко, почти без пауз, без раздумий, не отрывая взора от листа, не чувствуя усталости в руке. Сердце моё стучало ровно, сильно, с радостным ощущением творческого подъёма. То было дистиллированное, очищенное счастье, которое ведомо лишь человеку, способному создавать. В такие моменты время исчезает, распадается на молекулы, его больше не существует. Ты можешь провести в этом состоянии много часов, не чувствуя голода и жажды, не смыкая глаз, полностью отдавшись процессу. Потом сам не можешь понять, как же удалось так долго сидеть на одном месте и даже не обратить внимание на боль в затёкшей ноге и ломоту в пояснице. А ломота, признаюсь тебе, бывает порой мучительной.
И всё же, несмотря на владевшую мной творческую лихорадку, я ни на минуту не забывал о тебе. Ты, наверное, недоверчиво улыбнёшься и подумаешь, что я с истинно художническим размахом приукрашиваю действительность. Поверь мне, всё именно так и есть! Ты живёшь во мне, живёшь в каждой клеточке моего существа, да что там живёшь, ты давно стала мною. Мне снова не хватает слов, чтобы толком выразить эту мысль, но даже когда я не думаю о тебе в буквальном смысле, ты незримо присутствуешь в моей голове, подобная некой математической константе. Я чувствую тебя, я вдыхаю тебя, я вижу твоё воплощение в каждом предмете, который попадается мне на глаза. И там, в Старой усадьбе, в который ты была лишь однажды, всё становится словно пропитанным тобой, твоим бытием. И разве можно не быть совершенно счастливым в подобные мгновения?
Не знаю, сколько времени прошло, потому что, как уже было сказано, я совершенно потерял ему счёт. Но в какой-то момент в широкий поток блаженной умиротворённости влилось непонятное беспокоящее чувство, источник которого я поначалу никак не мог определить. Оно постепенно усиливалось, зудело, вторгалось всё глубже и глубже и, наконец, сделало дальнейшую работу попросту невозможной. Я в раздражении отложил кисть, отвёл глаза от будущей картины и попытался определить, в чём именно заключалось досаждавшее мне ощущение. Это оказалось непросто, но в конце концов я пришёл к заключению, что ощущаю на себя чей-то пристальный взгляд. Ты, наверное, знаешь, что некоторые люди обладают особенно сильной, подавляющей энергетикой. Когда такой индивид смотрит на тебя сзади, ты в буквальном смысле чувствуешь, как у тебя на спине прожигают дыру. Подобное навязчивое внимание невозможно попросту игнорировать - по крайней мере, для меня. Я слишком тонко чувствую чужое вмешательство в сферу своей деятельности и обычно стараюсь сразу его пресекать. Теперь, когда источник моего дискомфорта определился, нужно было принять меры.
Я резко обернулся и увидел шагах в десяти от меня молодую женщину... Видишь ли, мне всегда неловко и мучительно трудно писать тебе о других женщинах, то есть не о своих других женщинах, боже упаси, ты ведь знаешь, что для меня существуешь только ты, а остальные создания женского пола – эфир, привидения, духи, которые иногда лишь служат материалом для моих полотен, так вот, я хочу сказать – просто о других женщинах, потому что... не знаю, как правильно объяснить. Мне хорошо известно, что ты не ревнива, ты сама много раз говорила мне, что наши отношения ни к чему такому меня не обязывают, что было бы несправедливо и эгоистично с твоей стороны требовать от меня верности, но всё же... всё же я знаю, чувствую, понимаю: тебе не будет приятно читать подробные описания других женщин и те мысли, которые вызывает у меня их вид. То есть я хочу сказать, что мысли эти исключительно отвлечённые и связаны лишь с моим творчеством, однако и они могут тебя огорчить! В общем, опять выходит какая-то путаница, так что лучше мне просто вернуться к рассказу.
Я написал – молодая женщина, хотя, если честно, возраст её не так-то легко было определить. Была на этом лице печать странной усталости, которую ожидаешь увидеть у людей пожилых или исстрадавшихся, но никак не у женщины в расцвете сил. Ей можно было дать и двадцать пять, и тридцать, и тридцать три, а при некотором допущении - и все сорок. Довольно высокая шатенка с глубокими чёрными глазами и бледным, почти бескровным лицом. Одета она была необычно для тёплого летнего дня: палевый двубортный пиджак, такого же цвета брюки и белая блузка, застёгнутая на все пуговицы. Создавалось впечатление, будто она собралась не на прогулку в парке, а на деловое совещание. Стояла незнакомка в позе вызывающей и, я бы даже сказал, рискованной: далеко выставив вперёд полусогнутую правую ногу, она словно готовилась сесть в полушпагат или что-то в этом роде (честно говоря, я плохо разбираюсь в гимнастике). В первый момент мне показалось, что она таким образом старается получше рассмотреть мой мольберт, но потом, проследив за направлением её взгляда, я вынужден был признать свою ошибку. Нет, она смотрела отнюдь не на мою зарождавшуюся картину, внимание её привлёк старый дом, точнее, тот его угол, который был виден с этого ракурса. Затем она посмотрела на меня – недолго, несколько секунд, – и снова обратилась к дому. Мне показалось, что таким образом девушка хотела мне о чём-то сказать. Однако в тот момент, должен признаться, я не был настроен играть в шарады.
Оставив мольберт, я с решительным видом подошёл к незнакомке. То есть про решительный вид – это мои додумки, потому что, конечно, видеть себя со стороны в тот момент я не мог. Остановившись прямо перед девушкой, я сказал тоном, который, по моему мнению, не допускал никаких возражений:
"Простите, уважаемая, но я должен заметить, что художникам неприятно, когда у них за спиной кто-нибудь стоит. Это сильно их отвлекает и нервирует. Так что, не сочтите за грубость, но я бы попросил вас сменить ваше... местоположение".
Сейчас, когда я восстанавливаю по памяти эту фразу, она кажется мне глупой, напыщенной и искусственной, да такая она, откровенно говоря, и есть. Но тогда я был уверен, что произведу своим красноречием сильное впечатление. В первый момент казалось, что так оно и есть. Молодая (или не очень молодая) женщина кинула на меня быстрый удивлённый взгляд, в котором при желании можно было прочесть испуг, и, словно пробудившись ото сна, произнесла:
"Местоположение? Вы хотите, чтобы я отошла в сторону?"
"Нет, не в сторону, то есть не обязательно в сторону. Просто, понимаете, я вас чувствую, ощущаю ваше присутствие. Знаю, вы... ничего такого не делаете и стоите тихо, но у каждого художника свои... тараканы, если угодно. Я не переношу молчаливого присутствия наблюдателей".
Девушка смотрела на меня очень серьёзно, как будто я говорил что-то необычайно важное.
"Я не понимаю, – сказала она глубоким, хорошо поставленным голосом. – Сначала вы говорили о художниках вообще, теперь о себе. Мне случалось видеть немало художников, и никто из них не реагировал подобным образом. Я бы сказала, им даже нравится, когда за их работой наблюдают".
Должен тебе признаться, что в этот момент по моим щекам разлилась краска стыда. Ты знаешь, что я человек увлекающийся, импульсивный, и у меня не всегда получается следить за языком. Моя злосчастная склонность к обобщениям, когда собственные чувства и взгляды я переношу на остальных людей, снова дала о себе знать в весьма неподходящий момент. Но отступать было уже поздно. В некоторых ситуациях необходимо быть твёрдым до конца.
"Другие художники – может быть, – безапелляционно заявил я. – Честно говоря, мне нет дела до других художников. Я сужу о мире со своей точки зрения, понимаете? И никакой другой мне не нужно. Поэтому забудем о других художниках, речь идёт обо мне, я не терплю, когда за мной наблюдают. Поэтому буду вам очень признателен..."
"Я вовсе не наблюдала за вами, – прервала меня странная девушка. – Да вы ведь и сами это поняли. Я смотрела на дом, а не на вашу картину. Очень интересный дом, не правда ли?"
"Да, разумеется, – ответил я, несколько раздосадованный тем, как легко она отмахнулась от моих претензий. – Он действительно интересный, только... только что-то я вас здесь раньше не видел".
Незнакомка коротко и невесело рассмеялась, при этом лицо её даже не дрогнуло.
"Я впервые сюда пришла, – пояснила она. – И сразу же обратила внимание на этот дом. Он напомнил мне другое здание... которое сыграло в моей жизни важную роль. На самом деле, эти два здания мало похожи. Вы, как художник, отметили бы слишком много различий между ними. Но для меня в них есть что-то общее, возможно, их одиночество и неприкаянность".
"Неприкаянность? – удивился я. – Странно... мне бы не пришло в голову говорить так о доме. А что это за другое здание? Расскажите мне о нём".
Да, вот так быстро и неожиданно для себя самого я завязал с незнакомой девушкой совершенно случайный разговор. Поверишь ли, до сих пор себе удивляюсь. Но, как оказалось, поступил я совершенно правильно.
"Рассказать? – задумчиво переспросила она. – Что ж, пожалуй, я и правда могу вам об этом рассказать, Николай Владимирович. Но предупреждаю сразу, что история печальная и даже трагическая. Она не каждому придётся по душе..."»