- Послушай, когда ты распластал своё бедро в ванной, - спросил он, глядя не на Хауса, а мимо него, в окно, - скажи, ты что же, реально надеялся, что сможешь сделать себе операцию, удалить три опухоли, провести гемостаз, наложить швы – и рука не дрогнет?
- Почему ты сейчас об этом вспомнил?- откликнулся Хаус, явно не особо довольный началом разговора.
- Не знаю. Вспомнилось… Кадди тогда спасла тебе жизнь – если бы не она, ты, скорее всего, умер бы. Прямо там, в ванне.
- Она была последней, кому я позвонил. Но первой, кто ответил.
- Чувствую завуалированный упрёк. Я не слышал твоего звонка. Крепко спал. Телефон стоял на вибрации. Кадди мне утром позвонила. Хаус… она сорвалась тебе на помощь сразу, не думая…
- Потому что, как ты совершенно справедливо заметил, если бы она принялась предаваться раздумьям, она бы успела как раз на констатацию.
- Но ведь это означает, что… что ты ей небезразличен?
- Ни черта это не означает. Я звал на помощь. Она откликнулась – простая отзывчивость, чувства ко мне тут ни при чём, она к любому бы на помощь бросилась…. Где она теперь? – вдруг спросил он. – Ты ей звонил, ты знаешь.
- В Лоренсе, насколько мне известно. Мужа перевели туда по службе в начале сентября.
- А… так она замужем?
- Ты разве не знаешь?
- Не интересовался. И кто он?
- М-м… не знаю.
- Ты врёшь, - спокойно и убеждённо сказал Хаус. – Только почему-то не хочешь говорить. Может, она за Воглера вышла замуж?
Уилсон рассмеялся.
- Или за Триттера?
Уилсон поперхнулся смехом, но тут же сделал вид, что просто поперхнулся. Покашлял и засмеялся опять. Старательно.
Хаус больше не спрашивал. Поднялся. Хромая, отошёл к окну. Встал, повернувшись к Уилсону спиной.
- Какая-тостранная погода в этом году…- пробормотал он. – Как будто это и не Мексика, а какая-нибудь Канада. Опять похолодало, и чайки задрали уже своими воплями.
- Только не закрывай окна, - попросил Уилсон.
- Простудишься.
- Нет. Там, снаружи, воздух, а здесь…
- Хочешь погулять? – спросил вдруг Хаус. – У тебя же есть кресло – я бы мог тебя вывезти.
Уилсон зажмурил глаза. Дух захватило - так захотелось наружу, на берег, чтобы опять, как на ладони, открылся пронизанный солнцем залив, чтобы ветер погладил по щеке и щекотнул ресницы.
- Там же не асфальт, - чуть ли ни со стоном откликнулся он. – Песок и камни – как ты с твоей ногой будешь управляться с креслом? А вдруг у меня опять обморок? Ты же не удержишь…
- Удержу – не твоя забота. Просто признайся, что трусишь, и у тебя госпитализм. Такое психическое заболевание – знаешь?
- Нет у меня никакого госпитализма, я о тебе забочусь.
- Не надо обо мне заботиться, я сам о себе позабочусь. И о тебе. Ну, решайся. Тебе ведь хочется.
- Хочется, - согласился Уилсон. – И - ты прав – я боюсь. Боюсь, что не справлюсь, что начнётся паника или ещё что-нибудь…
- Не бойся, - сказал Хаус. – И не тяни, а то под дождь попадём.
- Ты – искуситель, - жалобно сказал Уилсон, а в глазах уже горело нетерпение.
В кресло его Хаус буквально перенёс на себе, Уилсон только старался упереться ногами в пол и цеплялся за футболку Хауса соскальзывающими пальцами.
- Откинься на спинку – тут страховочного ремня нет, - предупредил Хаус и налёг на ручки сзади.
Уилсон уже бог знает, сколько времени не покидал номер. Поэтому, оказавшись вне его, почувствовал себя неофитом, вроде Адама. Всё казалось внове: и стены, покрашенные в пастельные тона, и двери других номеров – большей частью запертые, вдоль которых Хаус катил коляску к выходу, и оконные проёмы, в которые вместо привычного берега он увидел красновато-рыжую дорогу среди мескита и можжевельника с редкими тёмно-зелёными лепёшками опунций. По дороге пылил небольшой грузовичок, прикрытый брезентом.
- А где наш автомобильчик? – вспомнил он вдруг. – Ну, тот, красненький? «Сузуки-твин»? На него же срок проката давно закончился.
- Я про него забыл, - сказал Хаус. – Стоит на парковке – куда он денется, поеду куда-нибудь по делу – сдам его обратно.
- Они с тебя штраф слупят, - чуть ли ни с удовольствием предрёк Уилсон.
Хаус пожал плечами:
- Заплачу.
Эта покладистость, прежде ему не свойственная, даже слегка встревожила Уилсона:
- Просто заплатишь – и всё? Не будешь качать права, не будешь трясти сводом законов перед носом у хозяина проката?
Хаус покачал головой:
- Ты, может, подзабыл, но мы тут как бы нелегалы, поэтому размахивать и качать права я, точно, не буду. Мне, знаешь, не очень понравилась здешняя тюрьма – уровень комфортности низковат, даже на две звезды не тянет – ни телевизора, ни кондиционера. С другой стороны, деньги у нас есть – можно продлить, а можно сменять на что-то ещё. Нам понадобится машина, когда мы поедем на сканирование.
-Куда? В Канкун?
- Я всё узнаю, - пообещал Хаус, одной рукой придерживая дверь, а другой пытаясь протолкнуть в неё кресло с Уилсоном. Оно зацепилось подножкой, и Хаус выругался себе под нос, но всё-таки справился.
Солнце пряталось за лёгкими облаками. Но в первый момент Уилсон всё равно зажмурился – для его привыкших к помещению глаз дневной свет оказался слишком ярким.
Где-то далеко перекликались дети, а невдалеке – во дворе отеля, у парковки, мужчина и женщина добродушно переругивались на испанском. Все остальные звуки были звуками природы: плеск волн, шуршание песка, время от времени резкие выдохи ветра. Конечно, и чайки. Их хриплые голоса привычно разносились над берегом.
- Эти вопли кажутся мне звуками потустороннего мира, - сказал Уилсон бледно улыбаясь. - Преследуют наяву и во сне. Иногда мне даже кажется, что это демоны слетелись и делят мою душу.
- Скорее, ангелы, - хмыкнул Хаус. – Ты же весь такой законопослушный - образцовый - кошерный.
- Для ангелов слишком противно орут.
- Просто они охрипли на ветру, амиго. Сладкоголосо лицемерие, а добро частенько является с немытой рожей, кровью под ногтями и хриплыми проклятьями на языке.
- Да, теперь я знаю, - сказал Уилсон серьёзно. – Это я раньше путал. Хаус, отвези меня на камни, если ты ещё не совсем вымотался с этим креслом. Пожалуйста!
- Камни? – не понял Хаус.
Уилсон нетерпеливо шевельнулся:
- Те большие серые валуны, которые от воды становятся почти чёрными. И на них разводы пены, как годовые кольца на деревьях – ты помнишь? Я там любил сидеть… до всего этого. В другую сторону, где нет людей.
- А ты в порядке? Тебя не лихорадит? – Хаус на ходу коснулся его лба. Он был без трости и налегал на обе рукоятки кресла, и коснулся его сейчас правой рукой, обычно занятой тростью - жёсткой, омозолелой, но всё равно чуткой, определяющей температуру до трёх десятых градуса.
- Немного. Это ничего.
-Ну, вот твои камни. Даже чаячий помёт на них – всё, как полагается. Что ты от них хотел? Погадать? Вознести молитвы? Взять образец для музея?
-Мне просто нравится это место. Сядь. Давай-давай, садись. Просто посидим немного рядом. Скажи, тебе не осточертело быть сиделкой при мне?
- Чего это ты вдруг? – подозрительно наклонил голову Хаус.
- Просто подумал, расскажи я кому в Принстоне, как Хаус кормил меня кашей с ложечки, и вполглаза спал в одной постели, держа за руку, чтобы не пропустить срыв ритма, и подставлял мне судно, а потом подмывал и обрабатывал пролежни на заднице…
- Только попробуй кому-нибудь об этом рассказать! – пригрозил Хаус, в душе, скорее, возликовав, чем рассердившись, потому что впервые Уилсон говорил о Принстоне так, словно, действительно, верил, что туда вернётся.
- Я сначала всё думал, что ты очень изменился, - задумчиво продолжал Уилсон. – Но потом я понял…. Ты всегда был таким, просто я не видел…, не хотел видеть. Ты… простишь мне мою слепоту?
- Слушай, ты бы лучше…, - начал, было, Хаус, но Уилсон остановил его жестом и продолжал:
- Я тебя не буду этим доставать – не пугайся, а то ты уже подобрался весь. Сейчас скажу один раз – и всё, больше не повторюсь. Но мне надо это сказать – ты уж потерпи. Понимаешь, я всегда считал себя ответственным за тебя, брал на себя эту ответственность. За все твои гадства, манипуляции, игры. Я чувствовал себя приставленным к тебе гувернёром – такое вот старинное слово, и мне казалось, что это – почётная миссия, что я каким-то образом спасаю тебя от тебя самого, от твоей жажды саморазрушения. Я… да я, чёрт побери, гордился этим, место себе в раю столбил. А на самом-то деле не я тебя, а ты меня спасал… Серьёзно, если бы не ты, я или изгадился бы вконец, или руки на себя наложил, потому что никогда бы не смог просто взглянуть в глаза своим демонам, честно сказать самому себе правду, выпустить пар, почувствовать, что я… живу.
- Знаю, - спокойно сказал Хаус, удобнее устраиваясь на камне. – Я это знаю.
- Ну вот. А я не знал. А теперь мы здесь, и ты пожертвовал всем снова, чтобы заставить меня жить. Ты, действительно, мой ангел-хранитель, Хаус, хотя в тебе нет ничего потустороннего – ни крыльев, ни нимба, и ты хромаешь… Но ты только что сам сказал: у ангелов должны быть хриплые голоса, кровь под ногтями и всё такое. Вот. Это я должен был тебе сказать. Потому что пять отпущенных мне месяцев прошло, а я всё ещё жив. Из-за тебя... Ну, чего ты мне опять лоб щупаешь? Это не бред.
- Ты этот спич долго репетировал? – снисходительно спросил Хаус, действительно, с беспокойством снова пытаясь определить навскидку его температуру – ему казалось, она растёт поминутно. – Тезисы не у Таккера взял? Только не таскай меня потом ежегодно стрелять по пластиковым пакетам. Это – пошлость. Тем более, когда в перспективе отжать какой-нибудь орган.
- Я не буду. Мне просто надо было это сказать – так, чтобы ты услышал.
- Ну, я услышал. Всё? Приступ самобичевательной – слэш – самооправдательной рвоты кончился у тебя? Кстати, самооправдание – составная часть гордыни – смертного греха. Ты грешишь, Уилсон. А ввиду, возможно, отсроченной, но неотвратимой смерти это довольно глупо.
- Какая же ты сволочь! – с чувством сказал Уилсон.
- Ангел-сволочь? Интересная семантика.
- У тебя как-то получается органично сочетать. Ну, чего? Чего тебе далась моя температура? Достал уже!
- Потому что у тебя приличный жар, амиго. И ты устал. Может, тронемся в обратный путь уже?
Уилсон прикрыл глаза. Лёгкая улыбка тронула его очистившиеся от налётов, но всё ещё сухие, как пергамент, губы
- Нет, подожди. Ещё самую капельку. Ты… ты сам тоже расслабься немного, ладно? Ты же надрываешься, ты всё время настороже, как будто я могу каждую минуту… - тут он раскрыл глаза и снова посмотрел на Хауса. - А этого уже нет.
Хаус повернул голову и словно примагнитил его взгляд – он сидел на камне почти напротив кресла, и камень был высокий, так что головы задирать ему было не нужно:
- Серьёзно?
- У меня жар из—за язвы, из-за остаточного застоя в лёгких, из-за грибка и ожогов – ты знаешь. Но я не умираю больше. Кашку съел. Мерцаю без дефицита – ты сам говорил. Хаус… Просто немного отпусти себя.
- Всё, кончай. Я сейчас расплачусь от избытка чувств, так что убери эту дурацкую заботливую интонацию. Попробуй потом на ком-нибудь с правильными ногами – желательно от подмышек. Используешь в качестве допинга для твоего обвисшего фельдмаршала.
Уилсон засмеялся. От смеха на его губе лопнула кожица и выступила кровь. Он слизнул её, продолжая смеяться.
Как ни старался Хаус высмеять пресловутый «избыток чувств», глядя на Уилсона, он сейчас буквально задыхался от любви и нежности. Худой, лысый, почти безбровый – по крайней мере, если сравнивать с тем, что было - с огромными исстрадавшимися глазищами в тёмных обводах теней, Уилсон казался не то мальчиком, не то стариком – хрупким, почти призрачным. Ветер шевелил на его голове редкий пух, похожий на пух одуванчика или тополя, белый, как они, и это было смешно, но и… не смешно. Его возраст сейчас на вид невозможно было определить – Хаус знал, что ему сорок шесть, но ему могло быть и шестнадцать, и сто сорок шесть – запросто. Сколько ему ещё отпущено? Как узнать? И надо ли узнавать? Может, просто постараться запомнить вот этот миг, когда он смеётся?
Хаус понял, что если он сейчас же не собьёт себя с этой волны, он или взвоет, или заорёт, или – ещё хуже – заплачет, уткнувшись Уилсону в колени. И тогда, сколько бы ему ни было отпущено, этой сцены Уилсон не забудет ему до своего последнего часа. Поэтому он вскочил и, отчаянно припадая на больную ногу, метнулся к воде, на ходу стаскивая через голову рубашку и не снимая, а просто вышагивая из брюк, путаясь в них, спотыкаясь, шипя от боли, чуть их ни утопив и сам чуть ни падая. У берега было неглубоко, но он не стал заходить дальше, чем до колена, а просто бросился в воду ничком, всплеснув, как выброшенная на берег рыба, почувствовал, как вода попала в нос, сразу заложив его, фыркнул и перевернулся на спину. Мокрым холодом обожгло кожу – действительно, сильно похолодало, но почти сразу холод перестал ощущаться. Брошенные, как попало, брюки тоже заколыхались на мелкой воде, постепенно погружаясь в неё.
- Ты с ума сошёл? – недоуменно и почти испуганно окликнул Уилсон. – Ты чего творишь-то?
Хаус не отвечал, а, раскинув руки, смотрел в небо. Набегающая волна прокатывалась по нему, чуть приподнимала, стаскивала с места и опять подталкивала обратно, иногда накрывая с головой, но он просто задерживал дыхание, а потом резко выдыхал – получался фонтанчик, как у кита, только слабенький.
- Я отдыхаю! - крикнул он Уилсону в ответ на очередной встревоженный вопль. – Согласно твоей же рекомендации. Отвяжись уже!
Что-то легко толкнуло его в висок при очередном накате волны, скосив глаза, он увидел такой же гладкий, похожий на сплюснутое яйцо, эллипсоид, как и тот, который он однажды уже бросил в воду, и тот, который мальчик – донор снова принёс ему в подарок. Хаус протянул руку – и взял яйцо в ладонь. Медленно сел. Сразу стало зябко от налетающего сквознячка, с волос по груди и плечам щекотно побежали струйки – он не обращал внимания, разглядывая находку. Этот эллипсоид отличался от тех, прежних. Он не был бесцветным и не был совершенно прозрачным, а казался налитым отчётливой просвечивающей синевой.
- Смотри, твои джинсы уплывают, - позвал Уилсон. – Что ты там нашёл?
Хаус подцепил тяжёлые пропитанные водой штаны и, держа в одной руке их, а в другой полупрозрачный эллипсоид, попытался встать. Предсказуемо ничего не вышло. Пришлось переворачиваться, вставать на четвереньки и не выходить, а выползать из воды. Джинсы он швырнул на берег, чтобы не мешали, но находку свою по-прежнему сжимал в кулаке и, добравшись, наконец, до камня, показал Уилсону:
- Вот. Похожий на те – помнишь? Но другой.
- Дай! – Уилсон протянул руку, произнеся своё «дай» с детской капризно-безапелляционной интонацией. Хаус вложил странный медальон ему в руку. Уилсон повертел его в пальцах – было видно, что ему нравится прикасаться к этой штуке, гладить её, ощупывать.
– А-а, - как о чём-то знакомом расслабленно сказал он. – Слёзы морского дьявола…
- Чего-чего? – нахмурился Хаус, борясь с желанием ещё раз пощупать его лоб. - Какого ещё дьявола?
Уилсон улыбнулся его настороженности.
- Морского, говорю же… Надень хоть рубашку – простудишься.
- Это тебя знобит, а мне тепло, - заспорил Хаус, но рубашку всё-таки подобрал и надел. – Какой там ещё дьявол?
- Оливия рассказывала мне о них, пока тебя не было, - объяснил Уилсон. - Их находят по всему побережью. У здешних пацанов – что-то вроде игровой валюты. Здесь их называют слезами морского дьявола и говорят, что их хватит ещё на сто лет. Отлично раскупаются, как сувениры.
- Вот эти стекляшки?
- Это не стекляшки, а прозрачные поделочные камни. Вот это, например, содалит. А те были - хрусталь. Хрусталь чаще всего встречается. Попадались аметрин, пурпурит, обсиданы…. У Оливии корнелиан в кулоне – работа местного ювелира-самоучки, который на неё запал пару лет назад. Подарок.
- Когда, интересно, вы обо всём этом успели потрепаться? Ты же в себя не приходил.
- Как видишь, приходил.
- Ну и откуда они взялись, эти дьявольские нюни со столетним запасом?
- Это же кабошоны… Ну, заготовки для бижутерии. Кулоны. Крупные серьги. Ну, и ещё их на платья нашивают в гламурной тусовке…. Э-э, да я, кажется, нашёл предел твоей эрудиции, Хаус. Серьёзно?
- Своей – тоже, - буркнул Хаус. – Это же тебя Оливия просветила, сам ты кабошон от капюшона не отличишь. И не говори мне, что эти стекляшки принесло морским течением от призрака Эль Кериба.
Уилсон скорчил обиженную физиономию:
- Ты знал!
- О Бермудском треугольнике? Ну, что ты, откуда мне!
- Хаус… - Уилсон снова смотрел куда-то очень далеко своим загадочным из-за лёгкого косоглазия тёмно-каштановым взглядом («эль шоколад амарго»). – А ведь мы, реально, многого не знаем. Кичимся своим… материализмом, а сами пасуем перед малейшей непонятностью, обвешивая её, как рождественскую ель, тысячами легенд и мистификаций. И на том успокаиваемся, как будто нашли решение. Как будто сделали всё, что могли. Чёрные дыры, тёмная материя – это ладно, это далеко. А вот тут, всего несколько сотен миль, таинственная аномалия, о которой никто ничего толком не знает. И у нас в распоряжении весь арсенал всех современных методов исследований, а мы… «дьявольские нюни» - смешно…. А что, если это – врата, Хаус? И они просто напросто непознаваемы. Не ещё, а вообще?
- Те, возле которых стоит еврей-ключник и вымогает взятки за местечко поближе к вентилятору кораблями и самолётами? А эти… кабошоны – мелкая сдача?
- Не так примитивно, - поморщился Уилсон.
- У тебя ещё примитивнее получается.
- А если не примитивно? Если мы просто, как букашка на плоскости – помнишь эту расхожую метафору про двухмерный мир и третье измерение, которое букашка не в силах постичь?
- Да, терпеть не могу эту метафору. Меня всегда коробило сравнение с букашкой на трёхмерном листке бумаги, которая не может поднять голову и воспринять четвёртое. Потому что поднять голову можно. Поэтому я и не признавал никогда эту букашечную метафору, как стоящую внимания. И, уж тем более, как доказательство сверхреальности.
- Но ты сам влюбился в тёмную материю, не смотря на свой оголтелый материализм.
- Потому что материя – материальна.
- Назови Бога материей – что тебе мешает?
- Не вижу в этом смысла. Реальность дана нам в ощущениях, Бога я не ощущаю.
- А это ощущаешь? – Уилсон вложил кабошон ему в ладонь и своими сверху зажал его послушные пальцы.
- Это – не Бог.
- Это – слёзы дьявола.
- Семантика.
- Хорошо. Другая метафора: ты не видишь тока, но видишь крутящийся моторчик.
- Это не крутящийся моторчик.
- То, что ты его нашёл - крутящийся моторчик. Мальчишка, который подарил мне раковину – крутящийся моторчик. Даже то, что здесь оказался Ковард, крутящийся моторчик, но ты просто отрицаешь существование тока, потому что его не видно. Когда-нибудь он долбанёт тебя разрядом и остановит тебе сердце, тогда ты… Хотя, ты и тогда упрёшься на своём материализме, ты уже пробовал бить себя током, но тебя и еврей-ключник не убедил.
- Там не было еврея-ключника. Строго говоря, там даже не было «там».
- Да? – Уилсон вдруг улыбнулся той самой режущей, как бритва, больной улыбкой, которая причиняла Хаусу почти физическую боль. – Тогда откуда ты о нём знаешь?