Продолжение.
Помните картину Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни»?
Раннее утро накануне казни стрельцов. Тут все – и молодой Петр, и стрельцы, прогневавшие Петра Первого своеволием, и солдаты, и народ. Казнь ещё не началась, но все к этому готово и уже ведут первого стрельца. Чувствуется напряжение, которое бывает перед началом чего-то страшного и неизбежного. Еще никого не казнили. Как объяснял сам художник, ему хотелось показать не процесс расправы, а торжественность последних минут до нее. История, изображенная на картине, происходит больше в наших головах, в воображении смотрящих. Пугает то, что грядет. Все, что скоро случится, произойдет помимо воли, без участия тех, кто изображён на картине. История как будто творится сама, а человек только часть ее, часть потока. Обреченность, неизбежность и человек, который не является двигателем истории, а только винтиком. Говорят, Суриков писал картину несколько лет. Он вспоминал, что каждую ночь ему снились казни: «Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснёшься и обрадуешься. Посмотришь на картину. Слава Богу, никакого этого ужаса в ней нет… А я ведь это всё — и кровь, и казни — в себе переживал».
Как это было похоже на то, что происходило сейчас у Веры внутри. Ожидание. На самом деле казнь-то уже свершилась, но было ощущение, что все еще впереди. Главное, то, за чем она здесь - впереди. Ей было сложно поверить в невидимое – как поверить в чудеса. Когда все это выйдет наружу, когда она увидит все своими глазами, тогда она поверит. Пока только жуткая тяжесть внутри – внутри тела, внутри головы, внутри мыслей, даже внутри век – глаза держать открытыми было тяжело, они закрывались сами. Казнь уже свершилась. И Вера позволила этому произойти. Она ничего не смогла с этим сделать. Пассивно поддалась, смирилась, дала казнить! Интересно, что пассивность может быть очень даже активной. Не сделать чего-то, не сказать, не остановить – иногда как подтолкнуть другого к действию. И теперь она думала, что это ее пассивность привела к тому, что свершилось. Как и на картине – пассивность людей привела к казни.
А что в ее случае можно было сделать? Она просто могла не приходить? Отказаться от аборта? Но ведь врачи ясно сказали – с таким не живут. Чуда никто не обещал. Не было того одного процента сомнений «а вдруг», который мог бы удержать ее. Только жестокие сто процентов отсутствия надежды. И все ожидание только привело бы либо к смерти внутри, либо к смерти при родах. Все равно к его смерти. Но ей было так страшно, как будто речь шла и о ее смерти. Вера не могла ждать исполнения приговора так долго. Они все вместе не могли так долго ждать: она, муж и «тот, который во мне сидел». Её ребенок. Сейчас ей было сложно его как-то называть. Его имя ушло сразу. Называть его по имени у нее не получалось. Потом ушло «сын», «пузожитель», «мой мальчик». Бесполое «ребенок» еще осталось. Но вслух она бы этого не произнесла уже сейчас. И «плод» - тоже бы не произнесла. «Тот, который» - тот, там – не разрывало на части, не сводило с ума. А ожидание с приговоренным внутри нее без какой-либо возможности его спасти, свело бы ее с ума.
И все равно она пыталась понять, где она могла допустить ошибку. Она постоянно думала, думала и не могла увидеть причин, по которым должна была отказаться от всего этого. По идейным соображениям? Не было у нее таких идей, которые заставили бы ее бунтовать против слов чуда-врача и других специалистов. Могли они ошибаться? Могли, наверное, но она все равно знала бы меньше, а ошибалась бы больше, даже если бы прочитала за этот короткий срок кучу литературы на эту тему. Не было у нее причин контейнировать внутри себя ее обреченного ребенка… Если бы только он попросил. Но он не мог. Даже мысленно не мог.
И теперь оставалось просто ждать казни, которая вот уже скоро… И она ждала, как могла. Может поэтому перед ее глазами возникла эта картина со стрельцами? Точнее, сначала возникло название «Утро казни». А потом уже картина и обрывки воспоминаний о ней. Странно - Суриков никогда не был ее любимым художником. Что еще раз подтверждало его теорию – история творилась сама.
Интересно, что сейчас? Утро? Или просто следующий день? Из-за белых ночей все спуталось. И никаких опознавательных знаков, сигнальных огней. Что бывает утром? Идешь в туалет, потом делаешь зарядку. Вера даже беременная не забывала делать ее каждый день. Где-то прочитала, что это им обоим полезно. Потом идешь умываться, принимать душ, чистить зубы, потом кофеек с молочком. А сегодня ничего этого не было, кроме туалета и зубов. Но никто не вставал. На самом деле вроде им так и сказали – утром не вставать. Было похоже на лежачую забастовку. Как будто никто не хотел отпускать ночь. Старались насильно остановить время, чтобы так все и замерло, как на картине Сурикова. Как будто тогда еще оставалась надежда на то, что это все дурной сон и он скоро закончится.
Живот потянуло и внутри как будто колыхнуло что-то.
Вера прислушалась и коснулась рукой. Наверное, в палате все прислушивались, поэтому и молчали. Не спали, только слушали. Такие минуты тишины, как при разборе завалов после землетрясения, чтобы понять, есть кто живой или нет. Только в их случае часы тишины.
Она не могла больше лежать в таком напряжении. Ей срочно надо было встать, проверить, иначе она сойдет с ума. Она вышла в коридор, потопала, покачала животом. Прислушалась. Тишина. Снова покачала. Снова тишина. Нет никого. Кончилось все. И такая злость разлилась по телу. Злость и отчаяние!
«Что же нас бросили-то все! Им всем – всеееем наплевать на нас! Это же какая-то пытка! Врачи назло это делают? Точно назло. Чтобы подольше помучались, чтобы прочувствовали. Ни вчера, ни сегодня ни одного человеческого лица. Как будто здесь не больница – а филиал гестапо. Кто дал им право так вести себя! Что это за право – судить? Может они тут самые праведные? Может это филиал рая, куда совершенно случайно попали мы – контейнеры для безвинно убиенных? И поэтому и отношение к нам, как к мусорным мешкам? Мы тут никого не интересуем. Нас тут никто и не должен замечать. Мы тут для наказания!».
Она снова прислушалась. А вдруг злость ее, крик ее внутренний…разбудил? Тишина. Тяжесть есть, живот такой же большой – даже как будто больше. Но в нем… Теперь это просто ее болезнь. Это теперь просто она. Одна. Вот такая. Одна совсем. И больше нет с ней никого. Тот ушел от нее. Совсем. И забрал что-то с собой. Любовь? Оставил одну злость?
Вернул бы хоть любовь. Она зло, но не сильно стукнула по животу и снова прислушалась. Он не отвечал. Ошибки нет. Там никого не было.
«Прости меня, прости, прости, прости, прости, прости меня…».
Сегодня всю ночь на ее глазах замирала, сходила на нет несостоявшаяся жизнь...
«Я убью тебя, если с тобой что-то случится» - откуда это? Она задумалась и вспомнила, как муж как-то приболел и она, переживая за него, произнесла эту фразу в шутку. Что это? Страх остаться одной? Страх «не бросай меня?» Или «лучше я сама брошу, чем ты покинешь меня»? Она вернулась в палату. По-прежнему никто не спал. Все лежали, и только шевелили глазами. Вчерашняя бодрость пропала. Но в этой немой компании ей сейчас было спокойнее.
Сколько еще прошло времени - было непонятно. Было специально непонятно – ведь можно было посмотреть на часы, но смысл? Просто прошло много времени. Просто оно шло, и шло. В коридоре кто-то ходил, но всегда мимо. Казалось, что эта комната, как секретная платформа в Гарри Поттере, была просто незаметна простому глазу. Для других она просто была стеной. А причастные к нашему общему делу пока не приходили – видимо, были заняты. Видимо, «не до нас». Есть более важные дела.
И когда боль стала усиливаться, и еще немного, и Вера бы заорала на всю палату: «Твари! Выньте его из меня! Меня сейчас разорвет», в палату вошли.