Lafcadio Hearn: Nightmare-Touch
I
Что такое страх перед призраками у тех, кто верит в этих призраков?
Всякий страх является результатом опыта - опыта индивидуума или целой расы - опыта либо современной жизни, либо уже забытых. Даже страх перед неизвестным не может иметь другого происхождения. И страх перед призраками должен быть продуктом прошлых страданий.
Вероятно, боязнь призраков, как и вера в них, зародилась во снах. Это особый страх. Ни один другой страх не бывает таким интенсивным, но и ни один из них не является столь расплывчатым. Чувства, настолько объемные и смутные, по большей части сверхиндивидуальные - это унаследованные чувства - чувства, оставшиеся в нас из-за опыта умерших.
Какого опыта?
Я не помню, чтобы где-нибудь читал простое изложение причины, почему призраков боятся. Попросите десять интеллигентных людей из ваших знакомых, которые помнят, что когда-то испытывали страх перед призраками, сказать вам, почему именно они боялись их, - определить фантазию, стоящую за этим страхом, - и я сомневаюсь, что хотя бы один из них сможет ответить на этот вопрос. Фольклорная литература - устная и письменная - не проливает света на этот предмет. Мы действительно находим различные легенды о людях, растерзанных на куски фантомами; но столь грубые фантазии не могут объяснить специфического качества этого страха. Это не страх телесного насилия. Это даже не страх разума - не страх, который легко объясним, - что было бы не так, если бы он был основан на определенных представлениях о физической опасности. Более того, хотя первобытные призраки и могли представляться способными рвать и пожирать, общепринятое понятие о призраке, безусловно, состоит в том, что это существо неосязаемое и невесомое. (1)
Сегодня я отваживаюсь смело заявлять, что обычный страх перед призраками - это боязнь их прикосновения, или, другими словами, что воображаемое Сверхъестественное страшит главным образом из-за его воображаемой способности прикасаться. Только прикасаться, помните! - не ранить или убить.
Но эта боязнь прикосновения сама по себе должна быть результатом какого-то опыта - главным образом, как я думаю, дородового опыта, накопленного в индивидууме по наследству, подобно детской боязни темноты. И кто же когда-либо смог испытать ощущение прикосновения призраков? Ответ прост: «Все, кто был схвачен призраками во сне».
Элементы первобытных страхов - страхов старше человечества - несомненно, входят в детский страх перед темнотой. Но вполне возможно, что более определенные страхи перед призраками могут быть связаны с унаследованными последствиями мучений во сне - родовой опыт ночных кошмаров. Таким образом, интуитивный ужас перед сверхъестественным прикосновением может быть объяснен эволюционно.
Позвольте мне теперь попытаться проиллюстрировать мою теорию, рассказав о некоторых типичных случаях.
II
Когда мне было около пяти лет, я был приговорен спать в одиночестве в некой изолированной комнате, которую с тех пор всегда называли Детской. (В то время меня почти никогда не называли по имени, а только «Ребенок».) Комната была узкая, но очень высокая и, несмотря на одно большое окно, довольно мрачная. В ней был камин, в котором никогда не зажигали огонь; и Ребенок подозревал, что дымоход был излюбленным местом обитания привидений.
Был принят закон, что ночью в Детской не должно быть никакого света - просто потому, что Ребенок боялся темноты. Его страх был признан психическим расстройством, требующим серьезного лечения. Но лечение лишь усугубило расстройство. До этого я привык спать в хорошо освещенной комнате, и обо мне заботилась няня. Я думал, что умру от страха, когда меня приговорят лежать одного в темноте и - что казалось мне тогда отвратительно жестоким - фактически запрут в моей комнате, самой мрачной комнате в доме. Каждую ночь, после того, как меня тепло укладывали в постель, лампу уносили; ключ щелкал в замке; защитный свет и шаги моего стража удалялись. Тогда меня охватывала настоящая агония страха. Что-то в черном воздухе, казалось, собиралось и росло (мне казалось, что я даже слышал, как оно увеличивается в размерах), пока я не был вынужден закричать. Крик регулярно приводил к наказанию, но при этом возвращался свет, который был достаточным утешением за наказание. Когда этот факт, наконец, обнаружили, был отдан приказ не обращать больше внимания на крики Ребенка.
Почему я так безумно боялся? Отчасти потому, что для меня темнота всегда была полна ужасных фигур. Насколько глубоко я могу заглянуть в свои воспоминания, я всегда страдал от жутких снов; и когда пробуждался от них, то всегда видел перед собой силуэты, что наблюдал во снах, таящиеся в тенях комнаты. Они быстро исчезали, но на несколько мгновений казались реально осязаемыми. И всегда это были одни и те же фигуры... Иногда, без какого-либо погружения в сон, я видел их в сумерках - то идущих за мной из комнаты в комнату, то протягивающих мне вслед длинные туманные руки, скользящих с этажа на этаж, вверх по пролетам низких лестниц.
Я часто жаловался на этих призраков, но в итоге мне сказали, что я никогда не должен говорить о них и что их не существует. Я жаловался всем в доме; и все в доме говорили мне одно и то же. Но мои глаза ведь видели их! Отрицание этого я мог объяснить двояко: либо фигуры боялись взрослых людей и являлись мне одному, потому что я был мал и слаб; либо все домочадцы по какой-то ужасной причине согласны были говорить то, что было неправдой. Эта последняя версия казалась мне более вероятной, потому что я несколько раз замечал эти силуэты, когда находился под присмотром, и следствие этой тайны пугало меня едва ли меньше, чем сами видения. Почему мне запрещали говорить о том, что я видел и даже слышал - на скрипучих лестницах - за качающимися занавесками?
«Ничто не причинит тебе вреда», - таков был беспощадный ответ на все мои мольбы не оставлять одного на ночь. Но призраки причиняли мне боль. Они ждали, когда я засну и, таким образом, окажусь в их власти, - потому что они обладали оккультными средствами, не позволяющими мне встать, пошевелиться или закричать.
Излишне комментировать политику запирания меня наедине с этими страхами в темной комнате. Невыразимо томился я в этой комнате - целые годы! Поэтому я почувствовал себя относительно счастливым, когда, наконец, был отправлен в детскую школу-интернат, где призраки редко осмеливались показываться.
Они не были похожи на людей, которых я когда-либо знал. Это были призрачные фигуры в темных мантиях, способные на ужасное самоискажение - способные, например, вырасти до самого потолка, а затем скользнуть вдоль него и вытянуться головой вниз вдоль противоположной стены. Отличались только их лица; и я старался не смотреть на них. Я пытался во время сна - или скорее думал, что пытался - пробудиться от их вида, потянув за веки своими пальцами, но веки оставались закрытыми, словно запечатанные… Много лет спустя страшные листы в «Trait; des Exhum;s» Орфилы, впервые увиденные мною, с тошнотворным порывом напомнили мне кошмары детства. Но чтобы понять опыт Ребенка, вы должны представить рисунки Орфилы максимально живыми и постоянно удлиняющимися или искажающимися, словно в каком-то чудовищном анаморфозе.
Тем не менее, видение этих кошмарных лиц не было самым худшим из испытаний в Детской. Сны всегда начинались с подозрения или ощущения чего-то тяжелого в воздухе, медленно подавляющего волю, медленно сковывающего мою способность двигаться. В такие минуты я уже обычно оказывался один в неосвещенной комнате; и почти одновременно с первым ощущением страха атмосфера помещения наполнялась и наливалась под потолком мрачновато-желтым свечением, позволяющим смутно видеть окружающие предметы, хотя сам потолок оставался черным как смола. Это не было настоящим появлением света: скорее казалось, словно черный воздух меняет цвет снизу… Некоторые ужасные аспекты заката накануне бури имеют похожие зловещего цвета… Я тотчас же пытался вырваться (ощущая при каждом шаге, будто бреду по колено в воде) - и иногда мне удавалось с большим трудом пройти половину комнаты, но там я всегда останавливался - словно был парализован каким-то безымянно-неизъяснимым противодействием. Я слышал в соседней комнате веселые голоса, я видел свет сквозь щель над дверью, до которой я тщетно пытался дотянуться, и знал, что один громкий крик спасет меня. Но даже самым отчаянным усилием я не мог возвысить свой голос выше шепота... И все это означало лишь одно, что Безымянный идет, приближается, поднимается по лестнице. Я слышал шаги - гулкие, словно звук приглушенного барабана, - и удивлялся, почему никто больше не слышит их. Призрак долго, очень долго шел, замирая на каждом ужасном шагу. Затем без малейшего скрипа открывалась запертая дверь - медленно, плавно - и существо входило внутрь, что-то беззвучно бормоча, протягивало руки и хватало меня - подбрасывало к черному потолку и ловило, чтобы вновь подбросить вверх и еще раз, еще и еще... В эти минуты чувство не было страхом: сам страх словно оцепенел от первого приступа. Это было ощущение, которому нет названия на языке живых. Ибо каждое прикосновение вызывало потрясение от чего-то гораздо худшего, чем боль, - чего-то, что с трепетом проникало в самую сокровенную тайну меня, - своего рода отвратительное электричество, открывающее невообразимые способности к страданию в совершенно незнакомых областях сознания… Обычно мучитель был один, но я также помню, как однажды меня поймала целая группа и перебрасывала от одного к другому, по-видимому, в течение многих минут.
III
Откуда такая причудливость этих форм? Я не знаю. Возможно, из-за некоторых впечатлений от страха в раннем детстве; возможно, из-за некоторых переживаний страха в других жизнях, отличных от моей. Эта тайна неразрешима. Но тайна потрясения от прикосновения допускает определенную гипотезу.
Во-первых, позвольте мне заметить, что переживание самого ощущения не может быть отвергнуто как «простое воображение». Воображение означает мозговую активность: страдания и удовольствия одинаково неотделимы от нервной деятельности, и их физическое значение прекрасно доказывается их физиологическими эффектами. Страх во сне может убить так же, как и другие страхи; и никакая столь сильная эмоция не может быть обоснованно признана недостойной изучения.
Один примечательный факт в рассматриваемой проблеме заключается в том, что ощущение приступа во сне полностью отличается от всех ощущений, знакомых в обычной жизни. Откуда эта дифференциация? Как объяснить необычайную массивность и глубину острых ощущений?
Я уже сделал предположение, что страх спящего, скорее всего, не является отражением относительного опыта, а представляет собой неисчислимую сумму родового опыта боязни снов. Если сумма опыта активной жизни передается по наследству, то точно так же должен передаваться суммарный опыт жизни во сне. И при нормальной наследственности любой класс передач, вероятно, должен оставаться отчетливо ясным.
Итак, допуская эту гипотезу, ощущение приступа во сне должно было возникнуть в самых ранних фазах осознания во сне - задолго до появления человека. Первые существа, способные думать и бояться, должно быть, часто видели сны о том, что могут быть пойманными своими естественными врагами. В этих первобытных снах не могло быть много воображаемой боли. Но более высокое нервное развитие в более поздних формах существования должно было сопровождаться большей чувствительностью к боли во сне. Еще позднее, с увеличением мыслительных способностей, представления о сверхъестественном должны были измениться и усилить характер страха. Более того, на протяжении всей эволюции наследственность накапливала бы опыт такого ощущения. При этих формах воображаемой боли, которые развились в результате воздействия религиозных верований, должны сохраниться хоть какие-то смутные остатки диких первобытных страхов, а под ними опять-таки более туманный, но несравненно более глубокий субстрат древних животных ужасов. Во снах современного ребенка все эти латентные периоды могут ускоряться - один за другим - непостижимо - с приходом и нарастанием кошмара.
Можно усомниться в том, что фантомы какого-либо конкретного кошмара имеют историю более древнюю, чем мозг, в котором они появляются. Но потрясение от прикосновения, судя по всему, указывает на некую точку контакта во сне с тотальным расовым опытом призрачного удара. Это могут быть глубины Сущности - бездны, никогда не освещаемые ни одним лучом живого солнца, - странным образом шевелящиеся во время сна, и из их черноты возникают дрожащие воспоминания, неизмеримые даже миллионами лет.
1. Здесь я могу отметить, что во многих старых японских легендах и балладах призраки представлены как обладающие силой отрывать людям головы. Но что касается происхождения страха перед призраками, то такие истории совершенно ничего не объясняют, - поскольку переживания, породившие страх, должны быть реальными, а не воображаемыми.