Эта история началась давно, более шестидесяти лет назад ,когда я, шестилетний мальчишка, неудачно упав, раздробил локтевой сустав левой руки.
А дело было так. Моего двоюродного брата провожали в армию. По этому поводу в доме, где он жил, были организованы проводы, на которые собрались родственники, друзья и соседи. Дом по площади был небольшой, разделённый на две половины. В одной половине проходило само мероприятие, а для нас, ребятни, человек из пяти, собрали стол в другой половине дома. Проведя какое-то время за столом, мы начали придумывать себе развлечения. Одним из них было перепрыгивание с дивана на кровать. Во время этого неудачного прыжка я ударился со всего размаха локтем о деревянный пол. Сильнее боли, как от этого удара, я больше в жизни не испытывал. После всего случившегося, я понял, что согнуть руку в локте не могу. Плача и придерживая больную руку правой рукой, я перешёл на противоположную половину дома, где взрослые, занятые происходящим, не сразу обратили на меня внимание, и я стоял, всхлипывая, у порога. После того, как меня все-таки заметили, и я как смог, рассказал родителям о том, что со мной произошло, для них это мероприятие закончилось. А так как это была окраина города и частный сектор, телефона, чтобы вызвать скорую помощь, не было. Расстояние до больничного городка, который так же находился на краю города, составляло километра четыре, и отец нёс меня всю дорогу на руках. Была поздняя осень, дорога проходила вдоль железнодорожного полотна, тропинкой. Освещения не было, и идти было нелегко.
Время было позднее, и в больнице был лишь один дежурный врач, который вызвал рентгенолога. Не помню, сколько мы его ждали, но казалось, что очень долго, так как сильная боль в руке не проходила. Сделав снимок и изучив его, рентгенолог сказал, что раздроблен локтевой сустав и это худшее, что могло произойти. Я сейчас представляю, какой это был шок для моих родителей.
Меня оставили в больнице, и дежурная медсестра отвела меня в палату. Была уже ночь. Палата представляла собой большое помещение, где размещалось человек пятнадцать, в основном лежачих больных. Утром, когда появился врач, он осмотрел мой распухший и посиневший локтевой сустав. Затем, изучив какое-то время рентгеновский снимок, дал указание поставить мне на руку шину, которая состояла из двух дощечек, и как я позже узнал от больных, носила название «самолёт», так как была похоже на крыло биплана. Всё это сооружение подвешивалась через повязку на шею. На этом все лечебные процедуры были закончены. Как я узнал позднее, в разговоре с родителями врач разъяснил, что перелом очень сложный, раздробленный локтевой сустав собрать невозможно. Руку придётся зафиксировать в определённом положении по углу в локтевом суставе. Раздробленные кости срастутся, и рука разгибаться и сгибаться больше не будет. Это было как приговор. Что после этих слов пережили мои отец и мать, я смог понять только когда сам стал отцом. А тогда я мало что понимал. Меня больше занимала боль, которая возникала при малейшем шевелении рукой.
Из больничной палаты мне больше всего хотелось домой и всё моё дневное времяпровождение состояло в том, что я стоял в длинном больничном коридоре и к каждому, мимо меня проходившему человеку в белом халате, приставал с просьбой отпустить меня домой. Просьбы сопровождались всхлипыванием и плачем. В конце концов врачи и медсёстры стали от меня просто шарахаться.
Так закончилась одна неделя и началась вторая. Мои родители навещали меня каждый день, и от них я узнал, что меня, ненадолго, переводят в другую больницу, в областной центр, где меня вылечат. Как я узнал уже позже, родители не смирились с тем, что рука останется неподвижной. И я всю жизнь благодарен им за это. Не знаю как, но они договорились, что мне берутся сделать операцию в областном центре, в Госпитале инвалидов Великой Отечественной войны. И вот утром, на машине скорой помощи, я вместе с мамой отправился в областной центр, где находился госпиталь. Это было большое здание из красного кирпича, с куполообразной стеклянной крышей в центральной его части. Мама мне сказала, что меня здесь с недельку полечат, и я поеду домой. А маме я верил.
Палата, в которую меня поместили, была детской, коек на десять. В основном здесь находились на вытяжке ребята разного возраста, как старше, так и младше меня, со сломанными ногами. Вытяжка состояла в том, что в просверленное колено вставлялась спица, а к стопе по довольно сложной системе подвешивался груз. Кроме меня и ещё одного мальчишки, все были не ходячие. На вопросы моих новых соседей я сообщил, что пробуду здесь всего неделю и уеду домой. Этот мой ответ их развеселил и от них я узнал, что мне будут делать операцию. А так как я верил маме, я сказал, что это не правда и остался уверенным в своей правоте.
Прошло дня два-три, я сдавал какие-то анализы и вот однажды утром мне сказали, что завтрака мне не положено. Немного позже за мной пришла медицинская сестра, которая переодела меня в длинный балахон и отвела в операционную. Войдя в первое помещение, я увидел, как мужчина в белом халате мыл руки над раковиной, намыливая их по локоть. Меня провели дальше в операционный зал. Было прохладно. Стоял стол, и над ним горела большая лампа. Меня положили на стол, на глаза наложили повязку из белого материала. Я понял, что мне зафиксировали руки и ноги. В следующий момент на лицо была наложена эфирная маска. Первому вдоху эфира воспротивился весь мой организм, но так как тело было зафиксировано, не оставалось ничего, как дышать этой эфирной смесью. После первых же вдохов в голове всё закружилось, на меня набросились то ли львы, то ли тигры и я полетел по какой-то трубе, в конце которой был яркий свет. Больше я ничего не чувствовал.
Операция длилась около двух часов. Так как раздробленные кости сустава уже начали срастаться , руку пришлось ломать заново. Всё это я узнал уже позже.
Трудно передать все ощущения, которые были у меня после пробуждения, когда я очнулся уже в больничной палате. Мало того, что была ноющая боль в локте, мне было несравненно хуже от того, что весь мой организм был отравлен эфирным наркозом. Не хотелось ни есть, ни пить. Ничего. Это было какое то сумеречное состояние. Я просто лежал не в силах поднять голову, в которой всё кружилось. При мысли о еде подступала тошнота. Мне было безразлично, день это был или ночь, Что наступала ночь, я понимал по дежурной лампе синего цвета, которая висела на стене прямо напротив моей кровати. Её включали вечером и она горела всю ночь с вечера до утра. И я ощущал её свет даже с закрытыми глазами. От этого света мне становилось ещё хуже. С тех пор я не люблю лампы синего цвета.
Где то на третий день я начал приходить в себя и стал понемножку что- то есть и вставать. На локтевой состав мне наложили гипс, и рука так же подвешивалась через повязку на шею. А дальше потянулись больничные дни, которые надо было чем- то занимать. Читать я не умел, лечения мне пока никакого не было, а просто лежать на кровати не хотелось. И вдвоём с одним мальчишкой, который так же как и я был ходячим, мы стали путешествовать по госпиталю. Рядом с нашей больничной палатой была столовая, которая вечером превращалась в кинозал. Здесь раз в неделю демонстрировали кинофильмы, а ещё на сцене иногда выступали артисты художественной самодеятельности. Все остальные обитатели больничной палаты нам завидовали, так как были прикованы к своим кроватям и посещать эти мероприятия не могли. Запомнилось выступление хора человек из сорока, который пел в основном патриотические песни. На сцене участники хора расположились в два ряда. Первый ряд состоял из женщин, второй из мужчин. Женщины запевали: «Будет людям счастье, счастье на века» и мужские голоса подхватывали: «У Советской власти сила велика».
Еще мне запомнилось, что в госпиталь на встречу с инвалидами приезжал Герой Советского Союза Михаил Егоров, который вместе с Мелитоном Кантарией водрузил знамя Победы над рейхстагом. Принимали его очень тепло.
А вообще, интересного в госпитале было мало. Единственное что нас притягивало к себе, была столярная мастерская. Так как основной контингент госпиталя составляли инвалиды, лишённые ноги или руки, то сюда они приезжали на протезирование. В мастерской им изготавливался и подгонялся протез. Здесь пахло деревом и кожей. Из липовых чурок делалась «гильза», которая подгонялась конкретно каждому инвалиду с ампутированной ногой. К гильзе прикреплялись кожаные ремни, и всё это крепилось к поясу. Если требовался протез руки, то изготавливалась деревянная рука, на которую надевалась чёрная кожаная перчатка. Всё это так же крепилось ремешками к руке, вернее к тому, что от неё осталось. Из мастерской нас не гоняли, а нам интересно было смотреть, как из чурки получалась «гильза» или рука. Нравился запах свежеструганного дерева и кожи. А ещё, когда позволяла погода, нас выводили на прогулку. Была уже зима, и лежал снег.
Больше всего, с нетерпением, я ждал воскресенья. В этот день ко мне приезжали или мама, или папа. Они всегда привозили конфеты и мандарины. Кроме этого, мы шли в буфет, который был при госпитале, и мне покупалась бутылка лимонада. Обычно это была «Крем-сода», после нескольких глотков которой «градусы» чувствительно ударяли в голову. Ещё мне покупали пирожное или пачку вафлей. С привезёнными и купленными гостинцами я возвращался в палату, где медсестра всё принесённое мной складывала в шкаф, в котором были ящички с фамилиями обитателей больничной палаты. Шкаф запирался. Делалось всё это для того, что бы мы за раз всё не съели. Содержимое ящичка выдавалось малыми дозами по просьбе владельца ящичка. Иногда я замечал, что содержимое моего ящичка убывает быстрее, чем я рассчитывал. Позднее я понял, что медсёстры делились содержимым моего ящичка с другими детьми, которых навещали редко, или не навещали вообще. Уже значительно позже я узнал, что поезд в областной центр отходил в четыре часа утра. А ещё почти час папе, или маме надо было идти через весь город до вокзала. И это зимой, в любую погоду.
А вот сейчас я перехожу к тому, ради чего начал весь этот рассказ. Основной контингент госпиталя составляли ещё молодые мужчины лет сорока, лишённые какой либо конечности. Я уже упоминал, что в столовой по вечерам демонстрировались кинофильмы. Они были разной тематики. Но мне на всю жизнь запомнился фильм «Баллада о солдате». Я смотрел его среди участников тех событий, которые происходили на экране. Места в столовой было немного. Обычно я сидел в первом ряду, а когда не хватало места, то просто на полу перед сценой, как и в этот раз. Тогда я мало что ещё понимал из того, что происходило на экране. Меня больше занимала сцена боя, в которой фашистский танк двигался прямо на главного героя. Так как я сидел перед экраном, то казалось, что танк сейчас просто выедет с экрана в зрительный зал. Для меня даже в кино это было страшно. Курить в зрительном зале разрешалось, и то тут, то там вспыхивали огоньки, что бы прикурить очередную папиросу или сигарету. Когда закончился фильм зрители в зале долго сидели молча. Я смотрел на них и не понимал, почему они не расходятся. И только уже став взрослым, и переосмыслив всё тогда увиденное, я понял, что в тот момент, после окончания фильма, это были не зрители, это были солдаты, которые опять оказались на войне. Она была у каждого своя, и наверняка каждый из них вспомнил тот момент, который разделил их жизнь на до и после. До- это когда каждый из них был жив и здоров, и после, когда лишился руки или ноги, и стал инвалидом. А сколько им тогда было лет, двадцать, двадцать пять. А может восемнадцать, и впереди была ещё вся жизнь. Расходились молча. Слышался лишь стук костылей. Каждый думал о чём -то своём. Да, война у каждого была своя. Общей была только Победа. И цену этой Победы вряд ли кто знал лучше их.
Через месяц после операции мне сняли гипс и начались занятия лечебными процедурами. Мне разогревали локоть горячим парафином, а затем делалось сгибание и разгибание локтевого сустава. После этих процедур состав восстановился почти полностью, разве что рука не до конца разгибалась. Но я этого не замечал и в дальнейшей жизни мне это не мешало. В начале весны меня выписали из госпиталя, и я вернулся домой, где не был четыре месяца. Позже я узнал, что операцию мне делал хирург Голосов Алексей Александрович. В то время ему было шестьдесят восемь лет. Это был хирург с большим фронтовым опытом, который прошёл и первую, и вторую мировую войну. Я благодарен ему за то, что не остался на всю жизнь инвалидом.
Вот такая моя «Баллада о солдате».