ЧАСТЬ VI
РЯДОМ С ЛЬВОМ ТОЛСТЫМ
На перекрёстке Никольской и Полянской улиц Костромы (Свердлова и Энгельса) ещё совсем недавно стояла городская усадьба, которая была связана с именами многих людей, на протяжении десятков лет бывших как бы лицом русской культуры, отдавших ей свои жизни. Над перекрёстком до сих пор, несмотря на то , что он уже застраивается новенькими домами, витают имена Репина, Серова, Поленовой, Чайковского, Короленко, Коровина. Широкие родственные связи хозяев усадьбы привели к тому, что место это нужно связывать и с именем Льва Николаевича Толстого, потому что здесь жил и бывал человек, имя которого нынче известно только специалистам. А жаль, потому что Павел Иванович Бирюков был поистине выдающейся личностью.
Он не был оригинален, избрав в молодости военную карьеру. Он окончил училище мичманом, ходил в двухлетнее загранплавание на броненосном фрегате «Герцог Эдинбургский», поступил в Морскую академию, получил назначение… И вот именно тогда он познакомился с бывшим кавалергардским офицером В.Г.Чертковым, который был ярым пропагандистом учения Толстого и одним из самых близких к графу людей. Личные качества Черткова, многократно усиленные светом прикосновения к гению, не могли не повлиять на молодого костромского дворянина. В 1885 году он неожиданно для всех вышел в отставку, и с этого момента у него в жизни появилась только одна цель: доносить до людей учение Льва Николаевича. Он как рыцарь безоговорочно восстал против несправедливости. Эта борьба осложнялась ещё и тем, что она велась не столько с властями, сколько с церковью, боявшейся и ненавидевшей любое инакомыслие. Всё, что не «состыковывалось» с церковью, подлежало или запрету, или изгнанию. Был выслан из России Чертков, был сослан в Курляндскую губернию и Бирюков за то, что выпускал дешёвые книги с произведениями Толстого, и ещё за то, что осмелился познакомиться с самим Львом Николаевичем, бывать частенько в Ясной Поляне, когда приезд туда был строго ограничен и настоятельно не рекомендовался никому.
Постепенно Бирюков стал не только одним из самых видных толстовцев, но и биографом Толстого. Поначалу окружающие не обращали внимания на дотошные записи, которые вёл Павел Иванович, бывая в Ясной Поляне, но потом, когда всё это вылилось в подробнейшее, в нескольких томах, жизнеописание великого человека, когда другой знаменитый костромич книгоиздатель Сытин выпустил эту биографию совершенно роскошным образом (он и здесь не изменил своему правилу – выпускать книги для народа, для бедноты, и более половины тиража выпустил в дешёвом варианте), то на роль Бирюкова открылись глаза у всех. Это ведь, к сожалению, очень редкое счастье, когда рядом с писателем, учёным, композитором есть человек, который сбережёт каждое слово, каждый разговор, не говоря уже о рукописях и черновиках. Не так-то много мы знаем книг, изданных после смерти авторов их вдовами, не так-то много мы слышали о посмертных выставках, организованных детьми художников… Всё больше и больше доходят разговоры о судах, о дележе наследства и прочей непорядочности.
А церковь и государство «обложили» Льва, его сподвижников и последователей со всех сторон. Нелишне вспомнить, что всё это происходило в той самой империи, по которой так вздыхают ностальгически неомонархисты. Бирюков, следуя Толстому, организует помощь голодающим в Рязанской губернии, активно помогает преследуемым церковью так называемым «духоборам», которых удалось переселить вначале на Кипр, а затем в Канаду, где они и остались навсегда.
Самого Льва Толстого церковь предала, как известно, анафеме. Павлу Бирюкову пришлось уехать из России, хотя иногда ему удавалось наезжать в Ясную Поляну – жить вдали от своего кумира не было сил.
После революции Луначарский приглашал Бирюкова вернуться, и Павел Иванович решился. В эшелоне возвращавшихся на родину русских военнопленных он доехал до Германии, там был арестован. Освободился лишь после свержения кайзера. Но в Россию так и не попал. В очередной раз мир увидел пример того, как левая нога чиновника решает судьбу человека. Некто Покровский, давно забытый всеми заместитель наркома просвещения, посчитал, что известному толстовцу не место в России. Бирюков скончался в Швейцарии в 1931 году...
…И ещё один человек, связанный с именем Толстого, жил в Костроме.
В доме на углу улиц Горной и Кооперации, прямо напротив нынешней художественной школы, жила и работала одна из тех женщин, которыми мог бы гордиться любой город. Лидия Эдуардовна Паприц прожила, в общем-то, не очень долгую жизнь, но на всём её протяжении горела как свеча, порой очень одиноко, неся свет маленьким людям. Нет, не тем – незаметным, бедным, скромным. Маленькие люди, о чём мы часто забываем, это дети, а Лидия Эдуардовна была педагогом от бога. Это был высокообразованный человек. Она блестяще окончила Екатерининский институт и, что тогда было и по сей день остаётся большой редкостью, получила звание доктора философии! Казалось бы, чего больше желать!? Великолепное начало, дорога в науку, в общественную деятельность, в политику… Ничего этого не было. Однажды судьба свела её с учением Льва Толстого, которое она приняла безоговорочно. Особенно увлекли её идеи мятежного графа в области педагогики, система воспитания детей по Толстому. Человек решительный, она приехала в Ясную Поляну и предложила свои услуги, свою помощь в яснополянской школе. И работала там, воплощая в жизнь толстовскую педагогику, до тех пор, пока рука властей не стала добираться до людей, связанных с опальным писателем с мировым именем. Окружение Толстого постепенно редело. Лидию Эдуардовну тоже выслали. За распространение вредоносного учения. В Кострому.
Приехав, она всё-таки сумела добиться разрешения и открыла здесь частную школу. Не забывала и взрослых – преподавала в воскресной школе для рабочих. Лидию Эдуардовну быстро узнала и полюбила Кострома. Дети мечтали попасть на её уроки – там было интересно! Начала она заниматься и земским образованием. Жизнь, казалось, налаживалась, но…
В январе 1916 года Лидия Паприц заболела. Вот строчки из дневника видного русского экономиста и статистика Евгения Фёдоровича Дюбюка:
«18/1 Заболела дифтеритом Лидия Эдуардовна Паприц – Натукина учительница. Их распустили… 21/1 Положение Лидии Эдуардовны, которая лежит в городской больнице, тяжёлое… 22/1 Вчера в 7 часов умерла Лидия Эдуардовна, 56 лет от роду. Я лично не знал, но и то, что я слышал о ней, сплетает венок вечной памяти. Всю жизнь она отдала чужим детям – скромная, чистая, чуткая душа… Решаю увековечить память Лидии Эдуардовны устройством библиотеки для детей…».
Позже библиотеке-читальне юных читателей было присвоено её имя. Потом и об этом забыли… А надо, ох, как надо бы помнить!
СЕЛИЩЕНСКИЙ СОЦИАЛИЗМ
На правом берегу Волги, где с древнейших времён раскинулось село Селище, жили когда-то четыре дворянских семейства. Одним из них было семейство Мягковых, поселившихся здесь с конца 18 века. Потом усадьбу наследовал их сын, человек незаурядной доблести. Василий Николаевич Мягков не просто был участником Отечественной войны 1812 года, он отличился во многих сражениях, дважды был ранен и оба раза в самых тяжёлых битвах – на Бородинском поле и при Кульме. Лейб-гвардии уланский полк, где служил Мягков, был всегда на острие атаки, и не случайно Василий Николаевич был награждён несколькими высшими орденами и особой наградой, которую получали очень немногие: золотой саблей, на которой были выгравированы гордые слова – «За храбрость».
Потом Селище наследовал его сын, Геннадий. Человеком он был, судя по всему, того типа, которому удаётся всё, за что бы он ни брался. Этому бы радоваться, но… Люди такого склада почти никогда не доводят дело до конца или до высот мастерства. Будучи наделёнными талантами, они быстро удовлетворяются первыми успехами – лёгкость их достижения приводит к мысли, что работать над собой дальше не стоит. Это очень распространённое явление, своеобразная обломовщина навыворот: постоянная смена бурной деятельности на новый её вид, первые шаги, успехи – и бросок в другое дело.
Такой душевной суете способствовало и то, что Мягков был женат на сестре Николая Константиновича Михайловского.
Имя это, сегодня основательно подзабытое, стоит помнить. Это был человек тоже очень многогранный, но по-другому, результативно. Его одни называли философом, другие – публицистом, третьи – писателем. Выросший в Костроме на Каткиной горе (ул. Горная) возле церкви Иоанна Богослова, окончивший здесь гимназию и не окончивший из-за студенческих волнений Петербургский институт корпуса горных инженеров, Михайловский начинает сотрудничать с литературными журналами. Через несколько лет, когда вышел в свет очередной выпуск некрасовских «Отечественных записок» со статьёй «Что такое прогресс?», имя Михайловского стало известно всей России. Если говорить современным языком, то это было социологическое исследование, блестящая публицистика, которая доказывала один из основных философских взглядов автора: прогрессивным можно назвать только такое общество, где заботятся о благе человека, где человек имеет возможность проявить все свои способности, свою индивидуальность. То есть, проще говоря, он говорил о социализме, но не как продукте классовой борьбы, а как результате воспитания и пропаганды морально-этических норм. Стыд и совесть становились мерилом справедливости устройства окружающего мира.
В дальнейшем Михайловский последовательно развивал свою теорию, где пытался стать над противоречиями классов, города и деревни, русского и чужеземного. Во главе угла должна быть правда, должна быть справедливость. Не кажется ли вам, что нечто похожее вы слышали или читали совсем недавно? Да, определённое сходство у Александра Исаевича Солженицына со взглядами Михайловского есть. А по известности в определённый период жизни только их и можно поставить рядом.
И вот такой человек был братом жены Геннадия Васильевича Мягкова. Елизавета Константиновна была на несколько лет старше Николая и заменила ему рано умершую мать. Именно поэтому Михайловский часто приезжал к ней и подолгу жил в усадьбе. А поскольку известность предполагает определённый круг друзей и знакомых, то многие из них тоже наезжали в Селище – Успенский, Мамин-Сибиряк, Гарин-Михайловский…
Не без влияния Михайловского и его сестры в доме постоянно ощущался дух народничества. Вторая дочь Мягковых – Анна Геннадиевна – в юности увлекалась хождением в народ, которое отнюдь не ограничивалось какими-то лозунгами и проповедями, как это часто сейчас изображают. Именно народники, а в их числе и Анна Мягкова, работали на холерных эпидемиях, именно народники организовывали в сёлах культурно-просветительные заведения. Анна Геннадиевна создала в имении больницу для крестьян, она же была душой создания в Селище… театра. На самодельной сцене, с самодельными декорациями здесь для крестьян ставили пьесы Островского и Гоголя, давали концерты силами энтузиастов, певцов-любителей, иногда во всём этом принимали участие и жители Селища. Отваживались даже с помощью старшей дочери Мягковых Марии Геннадиевны, окончившей Петербургскую консерваторию по классу пения, ставить оперные спектакли! В Селище на дощатых подмостках, звучали «Аида» Верди и «Русалка» Даргомыжского. Сын Марии Геннадиевны Николай Николаевич Купреянов стал впоследствии замечательным русским и советским художником-графиком. Во многих его рисунках и акварелях, хранящихся сегодня в музеях, запечатлён образ Селища – не дотошная прорисовка изб и домов, а именно образ, ведь иногда пустая лодка, мокнущая в реке под дождём, говорит о духе местности больше подобных картин.
Чувствуете, как в одной маленькой точке на карте, в микроскопическом по масштабам России селе переплетаются времена и замечательные судьбы? Муж Анны, племянник героев Севастополя Перелешиных, после выхода в отставку стал известным земцем, был избран членом Второй Государственной Думы, занимался благотворительной деятельностью, младший сын Мягковых женился на сестре известного террориста – боевика эсэровской партии Бориса Савинкова…
После установления Советской власти жизнь в дворянском гнезде, жившем, помогая народу, мало изменилась. Всё так же работала народная библиотека, созданная Анной Геннадиевной в память о своём муже и о Николае Константиновиче Михайловском. В её создании принимали участие известнейшие русские писатели Короленко, Мамин-Сибиряк и Куприн, подарившие много книг, в том числе и со своими автографами. Так же работал сельский театр, правда, уже с новым поколением исполнителей. В память о Н.К.Михайловском (как же, –всё-таки предшественник социализма, правда, не совсем такого, какой нужен…) усадьба была передана постановлением ВЦИК в пожизненное владение сёстрам – Марии и Анне… Всё, вроде бы, нормально. Но постепенно власть начала утрачивать то, что главным считал Михайловский – совесть. Уже с 1923 года библиотека его имени стала библиотекой Луначарского; открытый в 1920 году Н.Купреяновым музей живописной культуры, ставший событием в жизни Костромы, был закрыт через несколько лет. Уже в 1930 году владельцев из усадьбы выселили. Какое там «пожизненно»!? Какой там ВЦИК!? Старшая сестра была выслана в Архангельск на три года. Анна Геннадиевна поехала за ней. Юрий Николаевич Купреянов, сын Марии Геннадиевны, был осуждён на 10 лет лагерей…
Ах, до чего же это всё… Бессовестно…
Сегодня на доме №7 в Приречном проезде укреплена мемориальная доска: «В этом доме жили: Михайловский Николай Константинович, 1812 – 1904, русский социолог, публицист, народник; Купреянов Николай Николаевич, 1894 – 1933, известный советский график».
ЗВЁЗДЫ ПОДВЯЗЬЯ
Если двигаться от центра по улице Островского, то довольно скоро вы окажетесь на месте, где дома назывались Песошенским подворьем. Это старинное Подвязье, название которого пошло от бывшей здесь когда-то рощи вязов. Здесь же стоит по сей день дом купцов Скалозубовых. Так вот, один из представителей этого большого, как тогда водилось, рода был замечательной личностью. После окончания реального училища, располагавшегося здесь же, на Подвязье, он учился в Петербургской сельхозакадемии, а после окончания её с блестящими научными перспективами… неожиданно для родных и знакомых уезжает в Сибирь – край ещё и сегодня до конца не изученный, во многом таинственный и фантастически богатый, что уж говорить о тех временах! Вот тут-то Николай Лукич Скалозубов и развернулся во всю силу. Все свои агрономические знания и талант селекционера он направляет на подъём сельского хозяйства в далёком и холодном краю, делает то, чем мало кто до этого занимался: собирает статистические данные и преподносит читателю в удобном для анализа виде. Кстати, среди его многочисленных читателей и почитателей был и известный тогда аналитик-экономист Ульянов, которого товарищи по партии знали как Владимира Ильича Ленина.. Впрочем, сам Скалозубов, хоть и не дожил до 1917 года, тем не менее придерживался умеренных левых взглядов и по возможности помогал делу революции. Он пользовался таким авторитетом, что его дважды выбирали депутатом Государственной Думы. В этом качестве он, например, сумел спасти жизнь Михаилу Фрунзе, одному из будущих руководителей Советской власти. А в те времена Фрунзе был ещё рядовым подпольным организатором по кличке «Трифоныч» и скрывался какое-то время на территории Костромской губернии, в усадьбе Витово, которая потом была названа в его честь санаторием «Трифоныч». Николай Скалозубов сумел добиться для него амнистии, не дав совершиться кровавой расправе.
Что же касается упомянутого реального училища, то это было одно из очень уважаемых учебных заведений. Несмотря на то, что училище предназначалось для людей, так сказать, рангом пониже, кошельком пожиже (а может быть, именно поэтому) училище окончили очень многие известные в будущем, талантливые люди. Здесь был очень сильный преподавательский состав, и знания давались отличные. Сын одного из преподавателей – Ушакова – тоже учился в этом заведении. Понятно, что поскольку было это в самом начале двадцатого века, то и формировался Сергей Николаевич как учёный уже в советское время. Он стал видным химиком-органиком, основоположником нескольких направлений в органическом синтезе, одним из первых в стране начал исследования полимеров, именно он руководил институтом Академии Наук СССР, когда был создан один из самых удачных в то время полимеров – лавсан. Кстати, само это название представляет собой аббревиатуру словосочетания «Лаборатория высокомолекулярных соединений Академии Наук». Вы не знали об этом? А ещё раньше Ушаков дважды становился лауреатом Сталинской или, как сейчас почему-то стыдливо пишут, Государственной премии. Но обратите внимание на то, что произошло это в 1942 и в 1950 году. И очень невнятно при этом говорилось о достижениях в области химии. Угадайте с трёх раз, где использовались работы Ушакова?
И ещё об одном выпускнике реального училища стоит вспомнить, стоя здесь, на Подвязье. Об этом человеке хорошо бы написать поэму. В ней говорилось бы о странном ожидании странствий, о тревоге в спокойной жизни и о ледяном спокойствии на заоблачных высотах, между бездонных пропастей и острых зубьев скал. О том, что где-то в детстве осталась Кострома, невеликий город у великой реки. А ещё в этой поэме должен быть слышен свист кнута судьбы, который гонит путника всё дальше и дальше от дома, в неизведанные края, в ней должны быть слова о счастье стоять не просто на вершине, а на вершине, на которой никто до тебя не стоял, более того – на вершине, у которой даже нет имени! И ты называешь эту заснеженную громаду именем любимой женщины, делая ей подарок, который не может ей сделать никто, кроме тебя. Это поэма, где текут реки льда со скоростью захмелевшей улитки, где радости открытия хватает… на неделю, на месяц, а потом – опять свист кнута – вперёд, вперёд, ещё, ёщё!
И так всю жизнь, до самой смерти.
Николай Леонидович Корженевский – имя героя этой поэмы. Человек, которому некогда было делать карьеру, издавать труды, но который тем не менее сделал для науки великое дело: в двадцатые-тридцатые басмаческие годы, когда в тех краях яростным пламенем горела гражданская война и вокруг трещали маузеры и льюисы, он составил каталог всех ледников Средней Азии! Это он открыл и изучил более семи десятков ледников и дал им названия. Один из них – на Заалайском хребте, длиной около двадцати километров – носит его имя: ледник Корженевского. А ещё он «собственноножно» открыл с десяток совершенно неизвестных, не отмеченных на картах вершин Памира и Тянь-Шаня. Одна из этих вершин высотой в 7105 метров над уровнем моря стала носить имя Евгении Корженевской, единственной на земле женщины, которая всегда верила в своего мужа, в то, что он, уходя в сотый раз в неприступные горы, обязательно вернётся…
В этой истории я упомянул усадьбу Витово поблизости от Костромы. Сегодня усадьба эта практически недоступна для осмотра, но мне очень хочется рассказать о том, как и для чего был построен этот настоящий архитектурный памятник. А ещё – о той таинственной интриге, из-за которой сегодня этот памятник попал в частные руки. Поскольку достоверных сведений об этом добыть практически невозможно, только разговоры да слухи, то в названии этой истории я поставил слово «говорят»…
ГОВОРЯТ ПРО ДВА ЗАВТРАКА МИЛЛИОНЕРОВ
…Берег круто взбегает от воды, весь поросший густыми зарослями, в которых едва можно угадать деревянные ступени длинной лестницы. У берега на небольшом лужке стоит сооружение непонятного назначения: не жилой дом, не хозяйственная постройка, не беседка… Человек сведущий, оказавшись рядом, подскажет вам, что это – бывшая электростанция. Но вы тоже не лыком шиты, вы отлично видите, что здание несет на себе отчетливые черты стиля модерн, в каком строили в начале двадцатого века. Электростанция? Но вам подтвердят это, добавив, что сооружение и создавалось для этой цели. А чтобы увидеть то, что она обслуживала сто лет назад, нужно подняться сквозь лесные заросли на самый верх берега.
Место это называется «Трифоныч». Под этим названием здесь долгие годы действовал противотуберкулезный санаторий, позже, когда его закрыли, я ещё успел побывать здесь пару раз, а сейчас… Впрочем, об этом позже. А пока просто посмотрите вокруг моими тогдашними глазами. Удивительная красота! С высокого берега видно, как недалеко отсюда впадает в Волгу речка Кубань, живописный рельеф как бы сам просится на полотно художника. И среди этой красоты стоит… Вообще-то это усадьба, богатая усадьба, но не хочется применять здесь обычные слова, потому что вокруг – настоящее чудо. Комплекс сооружений самого разного назначения воспринимается единым целым: причудливые въездные ворота, главная аллея, вдоль которой расположены небольшие дома все в том же стиле модерн, где-то за деревьями – дома попроще, а в конце аллеи главное здание усадьбы – высокое, хотя и двухэтажное, богато украшенное. Аллея подходит к боковому входу, а главный фасад смотрит на Волгу. Вернее – смотрел, потому что на крутом берегу поднялись высокие деревья и закрыли фантастически-прекрасный вид.
Да, здесь разворачивалась и заканчивалась реальная жизнь реальных людей. Я вам расскажу сегодня эту историю.
Чтобы начать ее, нужно вспомнить далекий 18-ый век. В те времена это было, пожалуй, редким исключением, но граф Шереметев, представитель прославленного русского дворянского рода, дал вольную одному из своих крепостных крестьян. За что именно – история умалчивает, и факт этот скорей всего был бы просто забыт, если бы удачно повернувшаяся Фортуна не вывела потомков освобожденного мужика на стезю достаточного благосостояния. Добивались они этого сметкой, трудолюбием, расчетливой женитьбой, так или иначе, но уже в конце 19 века в Иваново-Вознесенске была известна ткацкая фабрика «Прасковья Витова и сыновья». Хозяйка была прямой наследницей того самого крепостного…
Обратите внимание на несколько необычную фамилию. Трудно установить ее происхождение, но в ней можно разглядеть или литовско-польскую версию (от известного рода Витовтов), или производное от русского слова «вить». Но не фамилия важна в нашей истории. Один из сыновей Прасковьи Витовой принял от нее дело полностью и начал было его разворачивать еще больше, но на дом свалилась беда: любимая дочь Александра Федоровича заболела туберкулезом. Дворяне и вообще богатые люди в подобных случаях выезжали на европейские южные курорты. Так же поступил и Александр Федорович, но довольно долгое лечение дочери в Италии не дало заметных результатов. В то же время производство требовало от хозяина постоянного присутствия, управления. Что делать? Витов рассылает по всей округе своих специальных «агентов», чтобы они подыскали ему место для усадьбы.
Трудно было найти более удачное решение. Близость большой реки и в то же время удаленность от шума и суеты населенных пунктов, родниковая вода и прозрачнейший воздух – все врачи, с которыми советовался Витов, одобрили этот выбор. Но несмотря на все прекрасные условия, Александр Федорович Витов решил их улучшить еще более. Он поставил цель: построить усадьбу, какой не было ни у кого в русской провинции. Цель была поставлена перед прекрасным столичным архитектором А.А. Галецким, и он блестяще выполнил этот заказ. Он создал архитектурный шедевр. Сейчас трудно сказать точно, но все же мне кажется, что не только деньги удачливого промышленника вдохновляли мастера. Вряд ли только деньгами можно объяснить особую нервную изысканность всего комплекса. Вероятно, Галецкий хорошо знал – для кого и для чего строилась эта усадьба.
Здесь постоянно тебя не покидало ощущение, что ты проваливаешься через годы, десятилетия, туда, в начало двадцатого, постоянно чувствуешь присутствие одного человека, той, для кого, собственно, и была построена усадьба Витово – дочери Александра Федоровича, смертельно больной женщины, имени которой люди здесь уже и не помнят... Не она ли вон там, в осенней аллее идет вдоль пруда?
Ты встряхиваешь головой и оказываешься вновь в нашем времени. Видишь все еще стоящий господский дом, правда, в запущенном состоянии, видишь заросшие пруды, а деревья пока еще равняются размытыми линиями в парке.
Но любовь Витова к дочери выразилась не только в строительстве усадьбы. У него родился дерзкий замысел: перенести сюда, на берег Волги, …воздух Италии, воздух, считавшийся целебным! Хозяин с величайшими предосторожностями перевез из Италии южные деревья десятков разновидностей, и они были высажены на береговом склоне и вокруг главного дома. Его предостерегали: в первую же зиму деревья и кусты вымерзнут, погибнут; но он знал, что делал. К участкам, где росли эти деревья, были подведены от усадебной котельной специальные каналы, выложенные кирпичом, и по ним тепло подавалось к корням растений. Деревья жили, пока подавали тепло. Потом многие погибли, но некоторые, такие, как огромные итальянские туи и пинии, продолжали заряжать воздух Витово запахами далеких краев.
Усадьба задумывалась владельцами и архитектором максимально изолированной от внешнего мира. Создавалась удивительно спокойная атмосфера и предусматривался максимум удобств. Здесь была целая улица домов для прислуги, гостевые дома, конюшни, оранжереи, охотничий дом, упоминавшаяся уже электростанция (в Костроме еще электричества не было, а здесь оно было!). Все это за последние годы или исчезло или тихо умирало, тоже будто подтачиваемое смертельной болезнью. Из главных ворот усадьбы дорога уже вела в никуда, потому что была проложена когда-то новая дорога, а эта заросла.
О самом предпринимателе Витове сохранились самые противоречивые сведения. Вот, например, как характеризуется он в воспоминаниях С.М.Чумакова. Здесь говорится о его невероятной, якобы, скупости и педантичности. «Не имея художественного вкуса (Не имея вкуса принять замысел архитектора в стиле модерн?) и не будучи искушен в деле меблировки, он дал подряд одной мебельной фирме, которая обставила дом и украсила комнаты разными вещами, дорогими безделками. Для порядка в каждой комнате висел план расстановки мебели и, если кто-либо сдвигал стул или кресло, то, справившись с планом, хозяин ставил на место. Показывая гостям, он всегда говорил: вот эта ваза стоит столько-то»… Не вяжется что-то все это с другими сведениями о том, что Витов постоянно раздавал деньги всем нуждающимся в округе якобы в долг, но никогда не требовал его возмещения. Помогал он материально и революционерам мы уже упоминали об этом.
Но все усилия Витова пошли прахом. Дочь его, почти и не пожив в созданном для нее райском уголке, умерла. Всего несколько лет усадьба видела ту жизнь, для которой была построена. Всего несколько лет здесь был слышен голос той, для кого она была построена. Была ли она хоть несколько мгновений счастлива? Кто знает… Затем начались великие потрясения: революции, войны. У Витова отобрали все, чем он владел. В другой ситуации он, возможно, еще и остался бы на ногах, но после утраты любимой дочери жизнь потеряла смысл. В заношенной одежде, не имеющий даже уголка для ночлега, он скитался по округе, переходя из села в село полуюродивым. Ему подавали, потому что помнили: добрый был барин…
Несколько лет назад совершенно неожиданно совместились времена и образы. По телевизионным экранам прошел русский сериал по роману Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (я специально подчеркнул: русский сериал, потому что американскую развесистую киноклюкву по этому же роману душа не принимает, кроме, разве что, музыки). Так вот многие сцены этого нашего сериала снимались именно в Витово. На экране были и главный дом, и парадный въезд, и панорамы по заледеневшей Волге. Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела… Здесь горела, в Витово. Вряд ли можно было бы найти место, которое так точно передало бы своей заброшенностью и запустелостью слом эпох и человеческих судеб…
А усадьба, действительно, имеет сегодня трагическую судьбу. Когда-то, после революции, ей очень повезло в том, что у нее появился пусть совсем не богатый, но один хозяин. В санатории достаточно успешно лечили туберкулез еще много-много лет. Усадьба почти была спасена от разграбления. До совсем недавнего времени сохранялись и ограненные толстые стекла дверей и зеркал, бронзовые статуэтки у входа на лестницу, сама лестница с литьем в том же стиле модерн, многие предметы мебели, высоченные двери, росписи потолков и многое другое. Но пришел новый перелом эпох, во время которого не нашлось в государстве людей, кому понятна была бы красота и ценность усадьбы. Я специально подчеркиваю: в государстве, потому что скоробогачи (по определению Алексея Толстого), нувориши прекрасно понимали, какой лакомый, уникальный кусок остался без присмотра, без финансирования. Пошло тотальное разворовывание усадьбы. Была подложена и «теоретическая база»: у нас туберкулез давно уже побежден, зачем содержать санаторий? А туберкулез, который, действительно, почти победили, за несколько катастрофических лет вновь поставил страну на грань гигантской эпидемии. Но уже стали крутиться вокруг усадьбы (конечно же, не без ведома властей!) московские и петербургские визитеры. Об одном таком посещении рассказывал мне несколько лет назад работавший там Сергей Валентинович Шерешков. Двое новорусских миллионеров приценивались: сколько все это может стоить? Шерешков отшучивался, но потом все-таки назвал смешную оценочную стоимость – несколько миллионов. Приезжие переглянулись и всерьез ответили: ну, что ж, придется два раза не позавтракать…
А сейчас, слышал я, что весь комплекс приобрел столичный крупный чиновник, как сейчас выражаются, «кавказской национальности». За достоверность не поручусь, потому что вся эта операция прошла мимо газет, радио и телевидения, но поговаривают, что чиновник этот занимался как раз вопросами здравоохранения и социального обеспечения. Может быть, он хотел на свои средства отремонтировать усадьбу, а затем подарить ее Костроме? Нет, нет, это я просто так глупо шучу…
За долгие годы существования Витово здесь не проводилась реставрация. Только в начале девяностых художник Вадим Андреев поновил роспись потолков в главном здании. В большом зале главного корпуса, в самом центре потолка нарисован красивый женский профиль. Говорят, что это и есть дочь Александра Федоровича Витова. Ее портрет, нарисованный влюбленным в нее архитектором Галецким. Хотя, скорее всего, это просто легенда…
ПРИШЁЛ В ГОРОД ХУДОЖНИК
… В человеке, который лежал, вытянувшись во весь рост на железной койке, жили только глаза. Они внимательно наблюдали, как нервно-поспешно летала над полотном рука молодого художника, который остро вглядывался в лежащего Учителя. Шлеин давно знал, что он умирает. Умирает медленно, несуетно и мучительно. Понимал он и то, что ученик торопится запечатлеть его последние дни, какими бы шутливыми словами он ни прикрывал эту цель. Шлеин любил Николая Шувалова за лёгкую гротескность летящего рисунка, за неожиданные столкновения цветовых оттенков да и просто за то, что он фонтанировал талантом, как сам Шлеин в юности…
Как-то недавно он попытался посчитать – сколько же у него было учеников за почти восьмидесятилетнюю жизнь. Посчитать до конца не хватило терпения – сбился на пятой сотне. Ну, что ж, это тоже итог… Может быть, главный итог жизни. Жизни, как ни крути, долгой, интересной, трудной и успешной, заполненной и ошибками, и страстями, и удивительным ощущением упоения работой. Да, это то самое, что дано немногим. А вот ему повезло, у него это было… Впрочем, у Шувалова это ощущение тоже есть, тут уж ошибиться невозможно, глаза у него… горят, а это так важно, когда у человека горят глаза, – это страсть! Любовная ли, азартная ли, к работе ли – неважно всё это. Лишь бы она была. Среди учеников Шлеина такие есть, но немного их – в ком удалось зажечь божественную искру…
Шлеин умирал в 1952 году, прожив 79 лет.
История русского художника Николая Павловича Шлеина соткана из неожиданных всплесков и закономерностей, противоречий, борьбы и медленного погружения в тину постепенного забывания…
Родительский дом никогда не был для Коли родным. Бедные костромские мещане Шлеины только и могли жить, что на пансион отца – отставного военного невысокого чина. Отец, правда, что называется «крутился» – занялся даже как-то банным делом да не преуспел в нём. Прибавку небольшую к ещё более небольшой пенсии давала оплата за сдаваемые комнаты. Дом и без того был мал, а при такой ситуации приходилось тесниться всей семье, лишь бы был этот такой нужный доход. Павел Петрович с решительностью, свойственной унтер-офицеру резервного пехотного батальона, установил такой порядок в доме, а Агния Васильевна, строгая и набожная, как многие выходцы их Нерехтского уезда, такой уклад поддерживала. Понятно, что особых разносолов в доме не водилось, прилично одеваться – тоже денег не хватало, вот и приходилось Николаю, вырастая из детской одежонки, подолгу ходить с короткими штанами и рукавами. Учился он без особого прилежания, потому что понял рано: частная начальная школа Филипповой, куда только смогли определить его родители, – это лишь те самые «аз» и «буки» знаний, которые нужно иметь, но именно ему, сыну бедных родителей, прочие ступени были почти недоступны. Единственная возможность продолжать учёбу – так называемое реальное училище. В таких учебных заведениях детей родом и деньгами не вышедших родителей «приземляли», приспосабливали к реальной жизни, давали навыки каких-то профессий. Учеников этих училищ называли «реалистами» все, кто и слыхом не слыхивал о реалистическом направлении в искусстве. Реалисты ненавидели гимназистов, получавших классическое образование, частенько били их – класс на класс, испытывая при этом «классовое» удовлетворение.
Прилежания у Коли не было никакого. Он пропускал занятия, убегал на Волгу, часами наблюдая за водой, облаками, отражающимся в реке противоположным берегом. Он мог подолгу смотреть на людей – на Муравьёвке, в торговых рядах: поза, поворот кисти, тень… В голове роились зрительные образы, требовавшие запечатления на холсте, на бумаге. Родители не понимали этой «барской» тяги к непонятному делу, но после того, как на сына обратил внимание преподаватель рисования Рафаил Сорокин, нутром почувствовали серьёзность этого момента и серьёзность намерений сына.
Здесь нужно на какое-то время отвлечься от нашего рассказа, чтобы пояснить, что в Костроме в реальном училище преподавал не какой-нибудь неудачник или бездарь-забулдыга, что частенько случалось в российской провинции. Рафаил Семёнович учился в Академии художеств, получил звание неклассного художника, но не пошёл по стопам своих знаменитых братьев, а стал архитектором, спроектировав с блеском «Здание для женской гимназии на 600 девиц». Так что и живописью, и рисунком он прекрасно владел, а ещё более – обладал даром преподавателя, что и позволило ему в неумелых ещё рисунках Шлеина увидеть способности, которые надо развивать и гранить, обращая их в истинный талант.
Семья Сорокиных – тоже с Костромской земли, с того места, где речка Солоница впадает в Волгу, где был один из лучших в России монастырей – Николо-Бабаевский, в просторечии называемый Бабайками. Кстати, название это, странно звучащее сегодня, вполне нормально воспринималось тогда, когда на Волге сплавлялся лес, а на плотах рулями служили длинные, толстые вёсла, которые и назывались бабайками. Людская молва донесла до нас, что почему-то надобность в бабайках отпадала именно при впадении в Волгу реки Солоницы, и они складывались там на берегу.. Но, скорее всего, это народная этимология, потому что так называли и сваи, на которых стояли в прибрежных поселениях многие дома, в том числе и здесь. Где-то на стыке этих версий (по сути дела и там, и там – толстые брёвна) и возникло название Бабайки, а позже, когда утвердился здесь монастырь, тоже, кстати, во многом опиравшийся на сваи, закрепилось и за ним А уж когда по вешней воде приплыла к этому берегу во второй половине 14 века икона Святого Николая, которая чудом удержалась на бабайке, то это было знаком свыше, чтобы монастырь стал называться Николо-Бабаевским.
Но это так, к слову.
Недалеко от Бабаек находился посад Большие Соли, который (мы уже упоминали об этом) сейчас называется посёлком Некрасовское и передан почему-то, при очередной административной реформе, Ярославской области. Братья Сорокины – выходцы именно из этого посада. Фамилия знаменитая, славная плеяда, вполне достойная того, чтобы о ней знать и помнить.
Их было четыре брата. Относившемуся к мещанскому сословию старшему из них, Евграфу, трудно было рассчитывать на серьёзную учёбу. Он уже хорошо владел иконописью, но для продолжения учёбы сделал гениальный ход. В 1841 году император Николай I должен был посетить выставку провинциальных художников. Евграф Сорокин написал для неё картину – обратите внимание на сюжет! – «Пётр Великий замечает рисующего его портрет А. Матвеева». После выставки Евграф был принят в Академию со стипендией императора!
О классицизме, поисках Евграфа Семёновича можно говорить долго, но отметим лишь, что он много работал за границей, получил звание академика за картину «Благовещение», а позже – звание профессора исторической живописи за картины для московского храма Христа Спасителя.
Павел Семёнович – тоже академик, получивший это звание за роспись стен в храме Христа Спасителя. Вместе с Евграфом был преподавателем в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.
Василий Семёнович Сорокин – опять-таки академик, но уже в другом виде искусства – в мозаике. Лучшая из его работ – образ святого Спиридония в Исаакиевском соборе, в Санкт-Петербурге.
И получилось так, что за первыми шагами талантливого костромского мальчика наблюдали трое из четверых братьев – известных русских художников, земляков Шлеина. Впрочем, помогали ему многие. Но об этом позже.
А пока Шлеин мечтал – ни много, ни мало – поехать в Москву, поступить на учёбу и стать художником. Шансов у него практически не было, это понимали все окружающие. К тому времени Николая уже исключили из училища за неуспеваемость, а не имея за плечами хотя бы полного курса реального училища, трудно было надеяться на успех. И тем не менее строгие и далёкие от искусства родители дали ему возможность поехать в Москву и поступать в училище живописи, ваяния и зодчества. А Рафаил Сорокин отрекомендовал мальчишку брату, Евграфу Сорокину, который преподавал в этом самом училище. Впрочем, Сорокин добавил устно к написанному брату письму:
– Только ты не надейся, что тебя примут ни за что. Ты сможешь учиться только тогда, когда поймёшь, что искусство – это огромный труд.
…В конце жизни, будучи прикованным к постели, Николай Павлович не раз вспоминал своего первого учителя и размышлял над его судьбой. Сегодня имена братьев Сорокиных мало что говорят даже многим искусствоведам. Будучи сами звёздами первой величины, они светили на небосклоне в составе созвездий художников и сами зажигали звёзды новые. На закате творческого пути Шлеин вдруг сумел выразить в словах потаённый мотив, двигавший им с детства. Он мог бы учиться у Рафаила Сорокина ещё долго и, конечно, многому бы ещё научился. Но глубиной подсознания подросток почувствовал, что это будет потолок. А ему хотелось к небу. Наверно, это понимал и Сорокин, когда с лёгким сердцем благословлял Николая на тернистый путь. И сколько же на Руси таких имён, создавших фундамент русской культуры! После знаменитых изографов Василия Ильина-Запокровского и Гурия Никитина-Кинешемцева, после создания одной из лучших в России школ иконописи и стенописи, наступил долгий период, когда костромской земле по части изобразительного искусства нечем было гордиться. Потом было немало таких людей, имена которых нам ещё предстоит узнать и открыть. Или вспомнить, вынести из забытия. Взять, хотя бы, знаменитых братьях Чернецовых, о которых помнят сегодня только специалисты –искусствоведы и историки. К таким именам относятся и братья Сорокины.
…В Москве Коля пристроился на житьё (опять же – с рекомендациями!) к учителю рисования Немчинову. Считалось, что он подготовит Шлеина к экзаменам. Но… Коля испытал судьбу чеховского Ваньки Жукова – непрерывная работа по хозяйству не оставляла времени для занятий. Николай писал, конечно, получше Ваньки и знал, куда отправлять письма. Родители получали их и читали: «Живу в сырой квартирке, где никогда не просыхают стены, а сплю я на полу»…
Экзамен Шлеин провалил. Сдал всё, но самый главный экзамен – рисунок – был признан неудовлетворительным. Рушилось всё, о чём мечтал подросток, но хуже всего было понимание того, какие толки и пересуды пойдут вокруг родителей после его провала. Кострома есть Кострома, в ней известно всё и оценивается по-мещански тоже всё. «А не лезь со свиным рылом в калашный ряд! Нет чтобы сына к купецкому делу приставить или, к примеру, рукомесло какое дать. Так ведь куда сунулись – в художники захотели!».
Какими словами и доводами убедил Николай родителей скрыть его поражение и оставить его ещё на год в Москве, – неизвестно. Но именно так всё и произошло. И именно тогда Шлеин сдал другой экзамен – на волю к победе. Он исхитряется выкраивать время и рисовать, рисовать, рисовать вместе с учащимися того самого училища, куда он так стремился попасть. Год он зарабатывал себе на хлеб, живя в своей сырой каморке, и… учился, ещё не сдав вступительные экзамены. Евграф Сорокин, наблюдавший за Шлеиным, соблюдал известную дистанцию: признанный художник, преподаватель не мог протежировать бездари. Он выжидал, ждал момента, когда можно будет сказать с чистой совестью: в этом молодом человеке что-то есть, из него будет толк. Сорокин дождался этого момента уже через несколько месяцев. Парнишка «вприглядку» усвоил всё, чем владели его ученики. Сомнений не оставалось – Шлеин будет учиться.
В июле 1889 года Шлеину не исполнилось ещё 16 лет. Говоря современным языком, конкурс на поступление в училище был довольно большим – на 20 мест претендовали 116 человек. По тем временам же это был огромный конкурс, говоривший, кстати, о высоком авторитете Московского училища. К великому удивлению самого Шлеина он отлично сдал экзамены по наукам. По рисунку же экзамена у него, фактически, не принимали: Евграф Сорокин засчитал ему экзамен, уже прекрасно зная способности Шлеина. Кстати, этот поступок говорит и о высоком авторитете Е. Сорокина среди преподавателей училища: оценку восприняли как должную и справедливую. А ведь достаточно назвать имена тех, кто преподавал тогда в училище. Евграф Сорокин относился к старшему поколению наряду с Н. Прянишниковым, К. Савицким, В. Поленовым. Но рядом с ними были не менее (а порой – и более!) блестящие имена: С. Коровин, А. Архипов, Н. Касаткин, Л. Пастернак, В. Серов! И Шлеин попал в зону их особого внимания. Его талант и упорство были видны всем окружающим настолько, что уже через месяц его переводят из начального в головной класс, скостив, таким образом, целый год обучения.
Умер отец. Дальше надо было лететь самому. И слабый птенец крепчал, прикрытый крыльями мастеров. На Шлеина обратил внимание и прочно связанный с Костромой фабрикант и крупнейший покровитель изобразительных искусств П. Третьяков. За, казалось бы, обычный учебный рисунок кисти руки Шлеин был награждён премией имени Третьякова. А рисунок… Для тех, кто видел его, ничего объяснять не надо. А вот тем, кто не видел, можно сказать: это совершенство, трудно представить себе, что можно нарисовать человеческую руку лучше. А для Николая Шлеина, полуголодного, вечно перебивающегося с хлеба на квас уроками рисования, которые ему щедро «подкидывали» преподаватели, премия, конечно же, была кстати. Но ещё важнее было для него то, что за премией последовало… освобождение от платы за учёбу! Поучиться бы в нынешние времена такому отношению к таланту…
Теперь можно было не спешить, как раньше, с окончанием училища (это нужно было, чтобы официально зарабатывать искусством на жизнь), и осваивать всё новые и новые «территории» живописи.
Шлеин с головой уходит в написание жанровых, сюжетных полотен. Одна за другой появляются его работы «Не зайти ли?», «Нищий», «Пригорюнилась», «Приятели». Вот когда ему пригодились наблюдения за обычной жизнью, за повседневностью, знание «изнутри» житейских ситуаций. Картины, как правило, взывали к сочувствию, напоминали зрителям о том, что за пределами выставочных салонов есть огромный живописный, трогательный и простой мир. Эта позиция практически полностью сливалась с позицией художников-передвижников, которые в Шлеине увидели молодую поросль, идущую по их стопам. Во всяком случае, в год окончания училища Шлеин не только получил медаль и звание неклассного художника, но и показал две свои картины на петербургской выставке Товарищества московских художников. Они были встречены с одобрением, хотя некоторые особо дотошные критики отмечали небольшие недостатки в технике.
1900-й год стал для Шлеина этапным. Он закончил работу над картиной «Неизвестный». Картина была сравнительно небольшой и изображала уж что ни на есть самую обычную сценку из самой обычной жизни. Заурядный трактир, можно догадаться, что посетителей немного. Глубина помещения видна через дверь, ведущую из комнаты в комнату. Возле двери столик. Практически пустой. За ним – молодой человек. Он сидит в одиночестве и смотрит в пространство. За дверью – фигура полового, уверенного, что посетителю нечем будет заплатить. Именно поэтому он настороже – как бы не сбежал этот голодранец. А он вовсе и не люмпен – одет бедно, но чисто. Но глаза его пусты и пространство вокруг заполнено такой жёлтой тоской! Видно, что юноша балансирует на тонком канате – куда падать? В какую сторону? Через миг он примет решение. Он отдаст последний грош и останется самим собой, но голодным. Или же он попытается сбежать, не заплатив? А может быть – размышления его совсем не о том, и уже к вечеру его труп вытащат баграми со дна реки или завтра он будет стоять где-то на перекрёстке с самодельной бомбой и ждать сановную карету…
Загадка, тайна, которую очень хочется раскрыть.
Нам, сегодняшним, очень трудно понять, чем были художественные выставки для русского общества. Они не только восхищали, удивляли, но и воспитывали добрые чувства, а зачастую показывали совершенно новые явления в окружающем мире. Вспомните картину с отрекающимся от исповеди, вспомните изящную курсистку. Это что – просто портреты? За ними – социальные явления. А знаменитые репинские «Не ждали» и «Арест пропагандиста»? Репин, он что – революционер? Да нет же. Но он, как реалист, не мог пройти мимо новых сюжетов, ситуаций, страстей.
Не мог он пройти и мимо первоклассной работы другого художника. По свидетельству Левитана, когда Илья Ефимович осматривал 28-ую Передвижную выставку в Петербурге, он буквально подпрыгнул перед одной картиной: до чего же здорово, до чего точно, какой накал чувств!
Этой картиной был «Неизвестный» Николая Шлеина, уже удостоившегося Большой серебряной медали в училище. Успех был ошеломляющим, но никто при этом не мог представить, что художник изобразил на полотне чуть ли не самого себя, и всё время работы у него перед глазами стоял голодный год в Москве, он сам, пятнадцатилетний, да стакан пустого чая в трактире на последнюю копейку…
Несмотря на успехи, Шлеина постоянно преследовала нужда. После окончания училища он зачислен в числе шести лучших учеников в мастерскую Валентина Серова. От этого периода сохранилась учебная работа Шлеина «Натурщица с распущенными волосами», которую подопечные Серова писали вместе с мастером.
И всё же 1900 год – рубеж на пути к профессионализму. Тогда Шлеин начинал учёбу в Петербургской Академии художеств. Три года непрерывной работы, общения с великими художниками – Репиным, Маковским, Куинджи, – частых поездок в Кострому, где Николай набирал материал для своих картин, делал этюды, наброски…
…Следя за тем, как летает кисть младшего тёзки – Николая Шувалова, Шлеин вспоминал начало века. Боже, каким сверкающим был мир! Ощущение всесилия, всеодоления не покидало его тогда. Может быть, оно вообще свойственно молодости? Именно тогда он закончил Академию с отличием, именно тогда он стал полноправным членом Товарищества Передвижных выставок, художником не только по призванию, но и по званию, именно тогда он участвовал в конкурсе со своей картиной «Беспутный». Победа на этом конкурсе принесла ему золотую медаль и – вот оно, главное, что открыло ему дорогу ещё дальше, дало новые возможности – высшую награду: поездку за границу! Мог ли он, бедный студент, даже мечтать о такой дорогостоящей удаче?!
Но в то же время так хотелось вернуться в родную Кострому победителем! В память об отце, в поддержку матушке открыть свою школу, и так же, как помогали ему, помогать неимущим ребятишкам. Мысль такая зародилась в нём давно, он даже предпринял практические шаги к её осуществлению в жизни: окончил курсы на право преподавания рисования в гимназиях и реальных училищах.
Не думал он тогда, что постигнет его судьба многих патриотов родных мест, таких людей, как первый его учитель Рафаил Сорокин. Талантливый человек постепенно погружается в омут провинциальной жизни и тихо угасает, потому что нет в родном городе простора для его замаха, быт виснет на руках и на ногах, не давая идти вперёд. И возможности, отпущенные ему природой и расширенные своим же трудом, оказываются никому не нужными, знания – неприложимыми к конкретному делу. Спасение от собственного бессилия находится, как кажется, в забытье, в спиртном угаре, но это ещё больше тянет вниз и вниз…
Нет, Шлеин не предполагал себе такой судьбы. С дерзостью молодости он бросился в провинциальную жизнь, как камень в тихий, застоявшийся пруд – от него пошли во все стороны круги. Он открыл в Костроме свою студию, собрав в ней пятерых, как ему казалось, самых способных учеников. Он добился официального разрешения на открытие платных классов по живописи, рисованию и лепке. Но по законам физики круги на воде, дойдя до берегов, отталкиваются, возвращаются и… гасят идущие навстречу новые волны. Трения с властями начались почти сразу же после возвращения Шлеина в Кострому. Движимый самыми лучшими чувствами, он собирался открыть здесь выставку полотен из собственной коллекции. Выставка московских и петербургских художников должна была быть благотворительной – в пользу солдат, раненных во время русско-японской войны. Казалось бы, чего уж благороднее! Но осторожные костромские чиновники учли настроения в обществе после поражения в войне, к тому же это был уже 1905 год, Россия вставала на дыбы в первой революции, которая подавлялась жестоко тоже солдатами. Короче, выставку посчитали эдакой столичной замашкой и чем-то совершенно несвоевременным. Шлеину же сказали, что в Дворянском собрании, единственном месте, где могла быть организована выставка, проводить её никак нельзя, потому что… это приведёт к порче паркетного пола ногами посетителей!
Своеобразным откликом на войну стала картина «Учительница», где была изображена знакомая многим ситуация, которая потом, десятилетия спустя, повторялась другими художниками (вспомните хотя бы, картину Лактионова «Письмо с фронта»). У Шлеина письмо с фронта малограмотной крестьянке с сыном читает учительница.
А вот революцию 1905 года Шлеин не принял. Возможно, потому, что в Костроме события, прокатившиеся по России, оставляя кровавые следы, выглядели более мирно. Трудно было понять молодому художнику, что нужно рабочим, чего хотели избитые черносотенцами реалисты и гимназисты… А больше всего он, таким трудом выбившийся «в люди», боялся в результате этих событий потерять всё, что имел.
Оставалось одно – погрузиться в работу. Появляются полотна «Начётчик», «Странник», «Двое», «Думы». Постепенно продвигалось строительство дома, проект которого Шлеин сделал сам и где предполагал разместить свою школу. Но…картины в Костроме покупать было некому. Они накапливались мёртвым грузом в мастерской – в провинции свои представления о том, какие картины могут висеть на стене в частном доме. Никому здесь не нужны странники и прочие обыкновенные люди. Портреты родственников да какой-нибудь весёленький пейзаж или натюрморт – вот и весь спрос. Строительство дома тоже стопорилось из-за отсутствия средств. Пришлось давать уроки в гимназии и реальном училище.
Он ещё продолжал свой взлёт, он не сдавался обстоятельствам. В 1909 году он устраивает персональную выставку в Костроме. Тогда же рядом с ним возникает женщина – Вера Яковлевна Моралина, которая отвечала его представлениям о свободной и счастливой любви настолько, что завоёванное когда-то право поехать за границу на «стажировку» он решил осуществить именно с ней.
Это была фантастическая поездка, как драгоценный камень в шкатулке воспоминаний. Вена, Варшава, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь… Города, памятники, лица сменяли друг друга. И повсюду – эскизы, зарисовки, знакомства с художниками, посещение мастерских, музеев. Именно в такой атмосфере полёта, влюблённости в жизнь, в свою работу должен был родиться шедевр. И этот момент настал.
В Риме группа русских художников решила поехать на Капри, к Алексею Максимовичу Горькому. Сегодня трудно представить, чем для всего мира, а для русской интеллигенции – особенно, был Горький. Сегодня уже выросли поколения людей, которые знают этого гиганта литературы по каким-то осколкам, из конъюнктурно-политических соображений отобранных составителями школьных программ. Горький? А, это «Старуха Изергиль», «Мать», «Песня о Буревестнике», «Песня о Соколе»… И всё. И куда девались ещё три десятка томов(!) первоклассной прозы? Куда девать шедевр мировой литературы – «Жизнь Клима Самгина» – энциклопедию русской жизни начала двадцатого века? Оболгать Горького не могут даже пигмеи от литературы, оболгавшие Шолохова, Фадеева, Федина, Паустовского, многих других по-настоящему русских и по-настоящему писателей. Когда-то ещё в молодости, Горький написал о теперешней шушере, тявкающей из подворотен:
А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут.
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют!
…Но если никак не удаётся такую фигуру оболгать, принизить, то можно даже Горького опустить в забвение! И это делается пока с успехом – вычёркиванием имени писателя из школьных программ, умолчанием о нём в литературоведческих статьях, навешиванием разных ярлыков и просто прекращением издания его книг…
В 1910 году на нашей планете, в России, в русской литературе ещё жили одновременно два писателя-философа, два мыслителя, к которым шли учиться жизни, – Толстой и Горький. Шлеин с художниками ехал на Капри, к Алексею Максимовичу. Высоченный, сутулый Горький как-то сразу выделил маленького, подвижного Шлеина. Они ходили вместе – Горький делал шаг, Шлеин два – и говорили, говорили… На ревнивый вопрос Веры Моралиной Горький улыбался в свои знаменитые усы и говорил басом, нажимая на «о»:
– Мы с ним волжане. Одной породы!
И, повернувшись к Николаю:
– Пойдём, брат, к берегу. Поговорим о Волге.
Портрет Алексея Максимовича Шлеин написал вдохновенно. Горького писали многие художники, самые знаменитые – Репин, Серов, Бродский… Писатель везде был разным. Каждый художник находил в нём что-то своё, ему близкое. И возникал он на полотнах то молодым, каким бродил когда-то по России, то истинным символом революции, на берегу моря, на фоне бушующих волн… Шлеин почувствовал в Горьком то, что, возможно, уже чувствовал в себе сам: усталость от борьбы. Никто никогда не думает о том, что пробиться на вершины из бездны нищеты – это огромная затрата сил и энергии. То, что другим давалось шутя уже в силу их происхождения, у дерущихся за своё будущее бедняков иссушало душу, наваливалось огромной тяжестью. И на портрете работы Шлеина Горький отнюдь не буревестник, а подточенный болезнью и усталостью от непрерывной работы и борьбы с недоброжелателями и обстоятельствами человек. И только взгляд – грустный и мудрый – позволяет заглянуть писателю в душу.
В 1914 году Шлеин был в Париже. Началась война. Она не сразу стала мировой, не сразу определились её фронты, и Шлеин, с первой же минуты устремившийся домой, в Россию, благополучно добрался до Костромы.
А дома было плохо. Студия едва сводила концы с концами, несмотря на то, что в преддверии 300-летия династии Романовых Шлеин получил от городских властей большой заказ – написать для Дворянского собрания портреты всех царствовавших особ династии. К тому времени в Костроме воспринимали Шлеина не как оригинального художника, а как человека, способного качественно выполнить копию с какого-нибудь портрета. Известно было, что Шлеин сделал с фотографии портрет А.И.Шипова, который 21 год был предводителем дворянства. Делал копии с известных портретов Островского и Писемского работы Перова и Репина. Не сохранились подобные портреты Потехина и Плещеева. Так что Шлеин, набивший руку на подобных работах, с блеском выполнил 16 портретов членов императорской фамилии, получив за это гонорар для провинции немалый – 2750 рублей. Работа эта не была данью монархическим настроениям Шлеина. Просто работа. Вообще-то, в конце жизненного пути он прекрасно видел, что его, как кораблик в штормовом океане, метало из стороны в сторону, зачастую вопреки его воле, зачастую по интуиции. Те же портреты Романовых ну никак не совмещались с портретом Горького. Там – ремесло, здесь – вдохновение, полёт. Увлечение русской армией, участие в благотворительных выставках в пользу фонда армии, и впоследствии, много лет спустя, перед второй мировой, такое же увлечение армией рабоче-крестьянской, красной, поездки в летние лагеря, множество заготовок, несколько картин. В начале века политический ориентир – конституционные демократы, а потом, спустя десяток лет, признание большевиков единственной силой, способной поднять Россию на ноги. Тогда он написал панно «Рабочая демонстрация» и очень гордился тем, что это панно носили на настоящие демонстрации. В результате полотно бесследно пропало, остался лишь первоначальный эскиз. Так что 1917 год был воспринят Шлеиным совсем не так, как 1905-й. Более того – несмотря на то, что сменилась эпохи и на гребне её оказались совсем иные художественные течения, Шлеин классический, Шлеин – традиционный реалист – создаёт костромское отделение Ассоциации художников революционной России.
В искусстве, правда. Николай Павлович не изменял себе никогда. Он мог увлечься новыми темами, его могли привлечь другие, созвучные эпохе, лица. Но реализму, но своей манере он не изменял. Он давно уже стал признанным мастером в жанре портрета. В его работах отчётливо чувствуется желание художника быть незаметным, не выпячивать себя. Многие блестящие художники-портретисты, его современники, старались удержать внимание зрителя то яркостью красок, то максимальной условностью рисунка, то экзотической обстановкой. Шлеин в портретах уничтожал себя, автора. В большинстве его работы умышленно монохромны, он нарочно не отвлекают от главного: психологического образа человека на портрете. Стоит только присмотреться к этой шлеинской галерее – и понимаешь: что ни портрет, то характер. А людей Шлеин писал, действительно, значительных, ярких, оставивших след в современной истории – А. Луначарский, Л. Красин, Д. Бедный, архивист В. Смирнов, певец-бас, заслуженный деятель искусств РСФСР В. Касторский, историк М. Покровский, писатели А. Новиков-Прибой и П. Низовой, будущий маршал, а во время работы над портретом комбриг Г.Кулик, расстрелянный через четыре года как враг народа…
Чем старше становился Шлеин, тем больше его донимали противоречия жизни. Ещё в первые годы работы в Костроме он принимал активное участие в работе городской Думы – занимался вопросами благоустройства, санитарного состояния города, много сил положил на обустройство второй гимназии. Но часто всё это вязло в инертности провинциальных чиновников и не приводило к желаемому результату. Создав свою школу, Шлеин тут же столкнулся с тем, что желание его обучать талантливых, но неимущих ребятишек подталкивалось обстоятельствами в сторону бездарных чад из богатых семей. Он потратил годы на классическое обучение, добился, вроде бы, успеха, но времена изменились и вперёд вырвались или конъюнктурщики-ремесленники, или представители других направлений в искусстве. Появлялись и исчезали в его жизни люди, ушла любовь… Супружеская жизнь, которую можно бы назвать удачной, привела к трагедии – утонула в Плёсе дочь. После этого всё чаще и чаще он тоже опускался в омут хмеля, стремления к забытью. Многое его уже раздражало, выводило из себя. Его, например, часто принимали за немца, называли не Шлеином, а Шлейном. В молодости он относился к этому спокойно, терпеливо объяснял:
– Да русский я, русский! Слово-то такое русское есть: «шлея». Знаете? Ну, в лошадиной упряжи есть ремешок такой. Так вот мы от этой шлеи и идём.
Но к концу жизни такая ситуация воспринималась им очень болезненно. Дом, который он с таким трудом построил, его школа, которая с созданием Костромской области стала художественным училищем с пятилетним сроком обучения, продолжали быть культурным центром города, точкой, куда притягивалась творческая интеллигенция. Но всё чаще и чаще хотелось остаться одному… Он бежал, пытался работать, но зыбучие пески, но трясина изо дня в день повторяющегося одного и того же бытия засасывали и затягивали его, тянули туда, где уже ничего не надо, никто не нужен…
В 1946 году ему было присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. Как поздно оценили власти то, что он делал! К тому времени последней работой, которой сам Шлеин мог гордиться, творческой удачей была картина совершенно нехарактерного для него жанра. Пейзаж «Юрьевец» он написал ещё в 1937 году. Величие, спокойствие, грусть… Как памятник водам и местам, где погибла дочь…
В старости, временами утешая себя иллюзией творческой работы, Шлеин всё больше и больше времени уделял школе, ученикам, и всё отчётливей понимал, что, может быть, именно это – обучение, воспитание – стало главным итогом его жизни. Иногда бес сомнения нашёптывал ему, что если бы он остался в Москве или Петербурге в момент давнего своего взлёта на уровень тех, кого называют сегодня классиками, то жизнь могла пойти по-другому. Или тогда, в 1914 году, в Париже, мог ведь остаться, как многие? Ответ приходил сам собой: нет, Волга течёт, как течёт, всё происходит, как происходит. Остаться? А Кострома? А Россия?
…Николай Шувалов заканчивал набросок. Шлеин лежал на жёсткой койке и уже не видел своего ученика. Мыслями он был далеко-далеко, там, за хребтами десятилетий, на Капри… Вера смотрит им вслед, а они с Алексеем Максимовичем поднимаются и поднимаются в горы – выше, выше, горизонт расширяется, уже небо сомкнулось с морем, сейчас они полетят как птицы, два бедняка, выбившиеся «в люди»…
Николай Павлович Шлеин после долгой болезни скончался в 1952 году.
На надгробном памятнике написали – «Шлейн»…
…Дом Художника был на улице Ленина. Дом однажды сгорел, как многие дома в Костроме. Странная судьба преследовала Шлеина и после смерти. Исчез дом его родителей, школу перевели в другое здание. Вместе с домом сгорели этюды, рисунки, личные вещи. Многие наброски, рисунки и даже картины разбросаны не только по разным музеям, но находятся и в частных руках, в разных организациях. Уже ушедший из жизни энтузиаст-фанатик искусствовед Александр Бузин пытался собрать всё, что разбросало по разным углам время, но одиночке это дело поднять было не под силу, а власти уже не первый десяток лет размышляли: а нужен ли Костроме дом-музей художника, стоит ли его восстанавливать.
Доразмышлялись. На месте дома Шлеина уже стоит дом. Другой. А власти уже и не думают. Место-то занято!
Так может и не нужен он, этот дом-музей?
Нужен, очень нужен дом-музей человека, так много сделавшего для Костромы. Вспомните: в начале двадцатого века в Костроме заведений художественного воспитания и обучения не было вообще. Именно Шлеин бросился в тихую воду костромской жизни, и пошли от этого поступка круги. Вы идёте сегодня по улицам и видите музеи и выставочные залы, с экранов телевизионных вас приглашают на очередные выставки в художественных галереях, дети учатся в художественных школах, в них и в школах обыкновенных преподают выпускники специального факультета университета. Вот здесь-то стараются поддерживать традиции Шлеина, хотя в последние годы делать это – ох, как трудно! И всё же энтузиасты-преподаватели, новоявленные Пигмалионы, вкладывают душу в новобранцев искусства, и они начинают в этом искусстве жить. Работают дизайнеры, модельеры, художники-оформители, не менее десятка костромских художников завоевали известность в России и за её пределами…
Приглядитесь: это всё ещё идут по воде круги.
\
… К счастью человечества, история далеко не всегда бывает серьёзной дамой, склонной к поучениям молодого поколения. Всякой она бывает. Бывает неожиданной, бывает – даже озорной… Иногда оборачивается чуть ли не анекдотом. Очень часто действительные события и люди через некоторое время в пересказах, как говорится, «из уст в уста» приобретают комические черты. Тут, правда, есть один штришок, о котором как-то забывают говорить. И здесь вмешивается время. После какой-то реальной истории, спустя несколько лет, она, действительно кажется смешной. Но проходят ещё годы, десятилетия, и мы оглядываемся назад уже не с весёлой улыбкой, а с грустью об ушедших временах. И улыбка при этом получается грустноватой, какой-то… щемящей, что ли…
НА ЗАРЕ 20 ВЕКА
Точно так же, как сейчас иной владелец супериномарки едет по центральной улице, не уступая никому дорогу и любуясь самим собой, в начале 20 века в Костроме гнали по улицам рысаки, стоившие огромных денег за эту одну-единственную лошадиную силу. Любители лошадей устраивали даже бега прямо на улицах, несмотря на грозящие санкции городских властей. Как-то у перекрёстка Русиной и Борисоглебской (Советской и Крестьянской) у одного из загулявших любителей понесла лошадь. В таких случаях животное теряет голову, не понимает, что происходит, становится неуправляемым. С главной улицы рысак почему-то свернул направо, к Волге и на огромной скорости, не сворачивая, как с трамплина прыгнул с откоса Муравьёвки вместе с коляской и седоком. К счастью, ни седок, ни лошадь не пострадали. А всё дело было в том, что на Русиной улице столкнулись две эпохи: лошадь впервые увидела автомобиль! Было это в 1911 году. Тогда же и там же два чуда техники 20 века не сумели разъехаться (а правил дорожного движения и в помине не было!) и оба на невероятной скорости (целых 25 километров в час!) разбились. Злорадная публика любовалась обломками и обсуждала вопрос о необходимости этих исчадий ада.
Но самый яркий пример консерватизма был в случае с инженером Беляевым. Ещё в 1899 году этот путеец предложил проект электростанции для освещения улиц и… трамвайной линии. Беляев хотел сделать всё это на свои средства, создав концессию с правом города выкупить это хозяйство через 20 лет.
Городской голова Ботников слыл прогрессистом и поддержал проект. Но… стали не торопясь «прорабатывать» предложение, создали чиновные комиссии, слушали «вопросы»… А годы шли. И когда, наконец, в марте 1910 (!) года Дума было решилась, произошла неприятность: рухнула каменная застава на Русиной улице, аналогичная той, которая существует и сегодня возле Молочной горы. Гласные Думы радостно увидели в этом дурной знак и опять затормозили дело.
Десять с лишним лет промурыжили и всё-таки добились своего! Это был поистине подвиг во имя консерватизма. А ведь могла Кострома оказаться впереди даже Москвы и Петербурга, которые стали менять привычную старую конку на электрический трамвай лишь несколько лет спустя после предложения Владимира Никандровича Беляева…
ДАВНЯЯ АВТОАФЕРА
Не случайно говорят, что всё новое есть, по сути, хорошо забытое старое. В наш век распространения автомобильных афер с «подставами», «барсеточниками», фальшивыми дорожными инспекторами, липовыми страховками можно почти с гордостью говорить о том, что одна из первых таких афер была «провёрнута» в Костроме ещё в 1913 году.
Это был год юбилея Дома Романовых, ждали визита императорской семьи и высшей знати. В Кострому, несмотря на предполагавшиеся чрезвычайные меры по охране, потянулись всякого рода мошенники. Один из них, по фамилии Чичерин, приехал в Кострому заблаговременно, благодаря липовым рекомендациям занял должность чиновника по особым поручениям при губернаторе и быстро стал «врастать» в костромской бомонд. Как выяснилось потом, средств у него не было никаких, но он сумел поназанимать несколько тысяч рублей (Хлестаков? Бендер?) и купить автомобиль! Иномарку! В Костроме с таким автомобилем вполне можно было подобрать богатую невесту и жить припеваючи. Но… Прошёл юбилей, на котором Чичерин ничего не заработал, кроме золотой табакерки за усердие, пришла пора возвращать долги…
Вот тогда-то и вступил в действие хорошо продуманный план. Чичерин пригласил нескольких весьма уважаемых людей, в чьей честности никто бы не усомнился, на загородную автомобильную прогулку. Но не успели отъехать далеко, как авто остановилось. Чичерин браво скинул краги, сдвинул на затылок кожаное спортивное кепи с большими противопылевыми очками и полез в мотор, посоветовав спутникам идти вперёд, он, мол, вскоре их догонит. Но не успели они отойти, как сзади раздался взрыв. Пассажиры бросились обратно и увидели догорающую машину и убитого горем Чичерина.
Конечно, нашлись скептики, утверждавшие, что бензин сам по себе не мог взорваться, но свидетели заверили, что всё про-изошло буквально у них на глазах.
Думается, что вы уже поняли, что Чичерин «совершенно случайно» (так уж совпало!) буквально накануне застраховал на десять тысяч свою уже изношенную машину, которая к тому моменту не стоила и двух тысяч.
Афера удалась. Все понимали её механизм, но доказать ничего не смогли. Только губернатору не нужно было никаких доказательств. Он попросту велел Чичерину убираться из города. Что тот поспешно и сделал.
МОСТ-ПАМЯТНИК
Вы слышали когда-нибудь о существовании такого явления, как мост-памятник? Не архитектурный памятник, таких немало, а мост, увековечивший память о ком-нибудь. А знаете ли вы, что такой уникальный мост мог быть построен в Костроме?
Цитата из сообщения, помещённого в «Поволжском вестнике» в 1911 году:
«В министерстве путей сообщения по департаменту железнодорожных дел поступило ходатайство С.И.Мамонтова о разрешении ему концессии на постройку железнодорожной линии Калиш – Кострома. Через Волгу предположен грандиозный мост у Костромы. Мост этот, по мысли просителя, должен увековечить наступающее 300-летие царствования Дома Романовых и представить собою грандиознейший памятник Царствующей Фамилии. Он должен быть построен в память юбилея и на самом мосту предположено воздвигнуть фигуры правивших в России царей из Дома Романовых»… Уж что подвигло знаменитого миллиардера на такой верноподданнический поступок, науке неизвестно. Необходимости особенно выслужиться перед Романовыми у Мамонтова не было. Даже кое-какие грешки политического свойства не могли повлиять на стабильность его положения. Так что, надо полагать, Савва Иванович выскочил с этим проектом, только прикрываясь юбилеем династии, и двигали им соображения более экономические, то есть, выгоду свою он просчитал здесь очень чётко. Мост (парадный, не парадный – какая разница!) должен был стать там самым кнутом, который подстегнул бы засыпающую губернию и оживить здесь промышленность, торговлю. А уж в этой-то заварухе Мамонтов свою рыбку-то поймал бы. Однако «министр финансов В.Н. Коковцев высказался за необходимость, в случае одобрения проекта устройства линии Калиш-Кострома и моста-памятника, построить их на казённый счёт»! Таким образом, проект С.И.Мамонтова, как частное предпринимательство, рассматриваться в государственной комиссии по новым дорогам не будет.
Вот так и получилось, что не пошла Кострома «впереди планеты всей»! Логику чиновников всегда трудно понять, но этот случай разуму вообще не поддаётся. Миллионер предложил за свои деньги построить дорогу, которая только частично построена до сего дня, спустя десятки лет, и железнодорожный мост, который был построен только спустя четверть века. А Коковцев – не желает! И тем самым, кстати, лишает возможностей для развития экономики целую губернию! А ведь она к тому времени уже начинала отставать от соседей. Вот ещё одна цитата – из «Иллюстрированного путеводителя по Волге», изданного в 1913 году:
«Во всём Поволжье нет города до такой степени сонного, какого-то мёртвого, как Кострома… Обойдённый железными до-рогами, город потерял всякое значение, развитие его остановилось… Всю надежду костромичи возлагали на постройку у города железнодорожного моста через Волгу и соединение Костромы рельсовым путём с Галичем, но надежды рухнули, мост строят в Ярославле, а вопрос о постройке ветки заглох»…
В следующей истории дорогущий подарок был принят весьма благосклонно и… остался по сей день буквально украшением города.
ПОДАРОК МИЛЛИОНЕРА
По нечётной стороне улицы, носящей имя Свердлова, под номером 23 находится дом, который, сменив двух хозяев, попал в конце 19 века в руки к очень богатому человеку – сыну тоже далеко не бедняка Петру Геннадиевичу Колодёзникову. По поручению хозяина перестраивает здание модный тогда губернский архитектор Н.И.Горлицын. Обратите внимание на то, как Горлицин владел различными архитектурными стилями. Совсем недалеко, что называется «в двух шагах» можно увидеть дом городского головы Ботникова, который, несмотря на свою одноэтажность и простоту (а может быть, именно благодаря этому!) по праву причислен к костромскому великолепному архитектурному наследию. Он построен в самом любимом Горлицыным архитектурном стиле «модерн». А здесь, в соответствии с вкусом и требованием заказчика-хозяина, другая стилистика, хотя оба дома строились почти одновременно. Здесь сегодня любой человек может видеть группу домов, зрительно объединившихся в городскую богатую усадьбу. Подобной картины вы не увидите больше нигде не только в Костроме, таких примеров не так уж много по всей России.
Главный дом имеет очень нарядный вид с его открытым балконом-террасой на втором этаже, тяжелыми каменными колоннами при входе, с полукруглым эркером – закрытым балконом, нависающим над тротуаром, с множеством порой не очень заметных, но существенных украшающих элементов. Смотришь на такое сооружение и сразу понимаешь, что за этими стенами, за этими окнами живут… большие деньги.
Но в этом богатстве и в этой архитектурной неожиданности есть всё же какая-то загадка. Архитектор не мог так резко изменить своим вкусам и привязанностям. В то же время отметим, что пора использования типовых, «образцовых» проектов давно прошла. Отчего же комплекс так неожидан?
А неожиданность была в поздней любви Петра Геннадиевича! Этот дом – его свадебный подарок. Хмельная любовь настигла стареющего (Как меняются представления! Тогда богатею, управляющему банком, владельцу большой сети магазинов металлоизделий только недавно исполнилось сорок лет!) Колодёзникова в Париже, где он познакомился с баронессой Генриеттой Луизой де Леманье Лейтезен – чаровницей, которая милостиво согласилась принять миллионы Петра Геннадиевича, построенную для неё резиденцию в Костроме и обещание безумного богатея не вмешиваться в её свободную жизнь в российских столицах (условие, кстати, было вполне в духе того смутного времени перехода от одного века к другому). И несмотря на то, что костромской архитектор постарался воспроизвести усадьбу, в которой Генриетта родилась в Швеции (это было одним из условий для архитектора), в Костроме новобрачная бывала недолго, предпочитая светскую жизнь в Москве. Жила в «Метрополе», тратила огромные деньги …Чем при этом довольствовался сам Колодёзников, неизвестно, но денег у него было столько, что хватало и на такие «забавы».
Несмотря на солидный внешний вид и солидный капитал, Колодезников, по дошедшим до нашего времени слухам был личностью увлекающегося, авантюрного склада. Его неожиданная страстная любовь – не единственный пример этой стороны его натуры. Дело в том, что Пётр Геннадиевич влюблялся в жизни неоднократно. Ещё одной его любовью были… революционеры! Говорят, что он неоднократно оказывал помощь социал-демократам, даже оплачивал расходы партийной школы в Лонжюмо. В усадьбе его брата Александра в Судиславском районе даже одно время укрывалась подпольная типография. А партийный организатор Свердлов, в юном возрасте прибывший в Кострому для активизации рабочего движения, был принят прямо гостем в особняке Колодёзникова. Богачу всё сходило с рук. Может быть, потому, что миллионер умело поддерживал (чем? как? трудно сказать) отношения с жандармским управлением? Трудно сказать также – кто на кого повлиял в этих интересах, но Генриетта, уже овдовев и вернувшись в Швецию, близко дружила с послом новой России Александрой Коллонтай, помогала добывать кредиты для преодоления разрухи…
А Колодезников умер в 1914 году. И вот тогда-то и стала известна главная любовь его жизни. Он очень любил Кострому! Он завещал городу семьсот тысяч рублей. Деньги эти он пожелал потратить на большой бесплатный дом для костромских бедняков. И – беспощадный парадокс истории: помешала это сделать… революция, которая тоже хотела их защитить!
(продолжение следует)