УТЕШИТЕЛЬ
Непогода надвигалась вместе с ночью. Когда горизонт пе-
рестал быть виден, и густо-малиновые прорывы в тучах смени-
лись багрово-фиолетовыми заплатами на внезапно почернев-
шем небе, вдали появились яркие сполохи, которые неумоли-
мо приближались, сопровождая свои шаги грохотом грома.
Вот уже сполохи исчезли, и на их месте, но гораздо ближе,
появились многохвостые молнии, которые хлестали рваными
концами роковой плетки, наказывая небо за все, что оно брало
под свою защиту. Небо стонало, не в силах увернуться, и только
слезы, тяжелые слезы унижения, лились на землю стеной до-
ждя. Холодный дождь оплакиваемых мучений заливал землю,
обрушивая на нее тяжелые струи воды. Вода пробивалась всю-
ду, и казалось, что плачет не небо, а земля, потому что лик ее
покрывался глубокими бороздами горя.
И вот в такую непогоду по старой размытой дороге шел, с
трудом передвигая ноги, одинокий путник. Монашеская ряса и
глубокий капюшон набухли от небесных хлябей, и он шел, тихо
радуясь тому, что ему более нечего терять, и впереди, когда он
достигнет жилища, ждет его лишь обретение. Остановившись
на краю деревни, путник оглянулся, окинув беглым взглядом
стоящие поодаль друг от друга жилища, и направился к лачуге,
почти вросшей в землю, минуя дома, которые и в дождь, каза-
лось, стояли, расправив плечи.
Постучавшись, он долго топтался у порога, но затем, так и
не получив ответа, отворил скрипучую дверь и вошел внутрь.
Глазам его предстала нищета, из которой люди редко выбира-
ются. Рано состарившаяся женщина тщетно кормила младенца
пустой грудью, и ребенок кричал, не переставая.
На полу была
набросана куча лохмотьев, а из-под тряпья на пришедшего без
всякого удивления смотрели широко расставленные малень-
кие глаза на круглом плоском лице. Рот на лице бессмысленно
улыбался и что-то мычал. У противоположной стены беззубый
старик доил и проклинал тощую козу, безнадежно взбалтывая
молоко на дне посудины.
Увидев вошедшего, женщина оставила ребенка, подошла
к незнакомцу, с которого стекала вода, и воскликнула:
– В эдакую непогоду-то! И как вас сюда занесло? Да и дом
выбрали самый неподходящий. У нас ведь ничего нету, святой
отец, ребенка, вон, и то покормить нечем.
– Ничего, я привык, коли позволите обсохнуть у вас, мо-
жет, я вам и помогу.
– Ладно уж, раздевайтесь. Как звать-то вас?
– Утешитель.
– Ну и имя, однако. Скорее, впору вас утешать надо – бо-
тинки-то, поди, выжимать придется, а с нашей печкой особен-
но не обсохнешь. Детей, и то согреть нечем. Да и печка того
гляди развалится. А уж дров года два как не видели... Зря вы
все-таки к нам пришли. Садитесь вот сюда, – показала женщи-
на на скамью у стола, – обогревайтесь, коли сможете, а уго-
стить вас, право, нечем, – и вернулась к плачущему ребенку.
Незнакомец застыл, положив руки на колени, и не двигал-
ся долгое время. Надвинутый на лоб клобук по-прежнему
скрывал его лицо, и его мрачная фигура дополняла сумрак жи-
лища.
К середине ночи ребенок расплакался еще больше. Голос
его, сначала невыносимо пронзительный, становился хриплым,
а потом и вовсе угас. Пылающие жаром щеки запали, он редко
дышал и тихо скончался на руках у матери, которая сидела на
той же скамье, что и незнакомец, и робко смотрела вслед ухо-
дящей жизни, которая сначала ушла из глаз, просочилась где-
то меж жиденьких волос, и выпорхнула под потолок, глядя
сверху на свое щуплое тельце, судорожно сжимаемое мате-
рью.
– Утешься, мать, – говорил гость, кладя тяжелую руку на
ее плечо, – он ушел невинным агнцем, не успевшим согре-
шить. Чтобы ты делала, как кусала бы себе локти, окажись он
потом злодеем? Теперь никогда не будет он нападать на лю-
дей – лишь тихо улыбнется, умиляясь.
Не плачь, женщина, ведь
он мог вырасти и уйти в солдаты, и тогда к греху убийства при-
соединились бы многие другие грехи. Он мог бы уйти в поисках
работы, и ты вздрагивала бы каждый раз, услышав раскаты
грома и удары молнии, думая, не промок ли, не голоден ли
сын твой. Радуйся, потому что с тобой остался другой сын, ко-
торый вечно будет ребенком, а стало быть, не покинет тебя.
Так утешал женщину тот, кто назывался Утешителем. Сле-
зы на глазах матери понемногу высохли, и ей было стыдно, что
вчера она так неласково встретила его. Она подняла благодар-
ные глаза, и ей показалось, что гость стал немного выше.
– Это горе согнуло меня, подумала женщина и сказала
вслух, – Ты добрый и умный человек. Мне будет страшно без
тебя. И уж коли одним ртом в семье стало меньше, оставайся с
нами, если не торопишься.
– Хорошо, – ответил то, не откидывая капюшона, – я ос-
танусь и буду утешать тебя дальше.
Наступили погожие деньки, и маленький идиот стал вы-
ползать на улицу. Он радовался подаренному яблоку и никому
не отдавал его. Красное и блестящее, оно завораживало боль-
ного мальчика, и его глаза, все такие же бесстрастные, смотре-
ли на гладкую поверхность удивительного шара.
Какие-то
мальчишки, пробегая мимо, выхватили яблоко, а самый бой-
кий из них надкусил и бросил дурачку обратно. Впервые горь-
кие слезы полились из безумных глаз. Нарушенная целостность
плода разрушила его представления о смысле шара. Шар утра-
тил свою форму, и голодный ребенок оплакивал ее. Это было
очень забавно, и ребята закатывались от восторга.
– Ладно, – крикнул кто-то из них, подкидывая в воздух
другое яблоко. – Лови!
Брошенное яблоко описало в воздухе дугу, стукнулось о
бревна колодца и через мгновение откликнулось из его глубин
негромким бульканьем. Безумие охватило тихого дурачка.
Шар, который было так удобно держать в руке, воплотив в нем
представление о мире и реальности, принадлежащей одному
человеку, упал на дно колодца.
Тот, кому он был кинут, проко-
вылял к колодцу в надежде увидеть яблоко, нагнулся над соб-
ственным отражением и камнем рухнул навстречу своему ми-
ру. Мальчишки, которые с любопытством сопровождали взгля-
дами дурачка к колодцу, охнули и всей стайкой сорвались
смотреть вниз.
Никто, кроме матери, не хоронил его. Никто не пролил
слезы и не бросил ком земли на его могилу. Когда женщина
вернулась в дом, к ней подошел Утешитель, взял ее за руку и
глухим голосом произнес:
– Смирись, мать, с потерей сына. Не сын он тебе был, а
лишь мечта о нем. Не ты ли, разминая натруженные руки по
ночам, думала, что никогда и никто тебе больше не поможет?
Не ты ли, раздавая лепешки – одну мне, другую старику и тре-
тью малому дурачку, и себе крошку, думала, что завтра не бу-
дет и этих лепешек? Не ты ли, уколов палец иглой при скудном
свете свечи, думала, что зря ее жжешь, потому что он не отли-
чает дыру от заплаты? Не ты ли, бросив горсть земли, почувст-
вовала, что с души твоей свалился камень, ибо не будет теперь
сердце твое терзаться, услышав насмешки над сыном?
– Кто ты? – спросила тогда женщина. – С тех пор, как ты
поселился в нашем доме, я потеряла двух сыновей. Мне впору
надо ненавидеть тебя, но ты так умело утешаешь, что брань
застывает на языке и быстро высыхают слезы. Я не знаю, не
могу понять, нужен ли ты мне? Легче ли станет, если ты уй-
дешь? Я так и не видела твоего лица, когда же ты откроешься?
– Не торопись, – ответил Утешитель, – не каждому дано
увидеть меня, но всякий, кто захочет, может меня услышать.
Хочешь ли ты, чтобы я остался?
– Конечно, – ответила женщина, теперь у нас на один рот
меньше, и теперь даже мне будут доставаться не крошки, а ле-
пешки. Но скажи, добрый человек, не кажется ли мне, что ты
снова вырос?
– Кажется, добрая женщина, тебя просто согнуло горе.
В тот год шли обильные дожди, и травы на лугах подня-
лись сочные. Коза выходила из лачуги с восходом солнца и
лишь на закате возвращалась. Молоко от росы было свежим и
чистым, пенистые пузырьки на нем звенели в кружке, как на-
секомые, летающие в лугах, а вкус был душист, как цветы, что
кормят насекомых.
Молока накопилось столько, что уже мож-
но было сбить из него сыр, и положить по кусочку на каждую
лепешку. Вечером предстояло надоить еще кружку… Но на ко-
зу напал волк. Он растерзал ее и оставил на поляне недоеден-
ные ноги в шкуре, обагренной жиденькой кровью.
– Господи! – запричитала женщина, – ты отнял у меня
двух едоков, а теперь покусился на кормилицу. За что, Госпо-
ди? – и пошла, качаясь, с остатками в сторону дома, где ее
ждал Утешитель.
– Не ты ли, – спросил он, – злилась на козу, свою корми-
лицу, когда она давала мало молока? Не ты ли взалкала мяса
ее, когда стала падать от голода? Так возьми и съешь, что оста-
лось, накорми себя и отца своего мясом, которого давно не
видела. Есть ли прок в молоке, которого вечно не достает? Не
ты ли хотела хоть раз наесться вдосталь, чтобы помнить об
этом всю жизнь?
– Зачем ты мне это говоришь? – ответила женщина. – Вот
уже третья потеря в моем доме с тех пор, как ты, безликий,
вошел в мой дом. Почему не пошел ты в дом богатого, разве
нравится тебе питаться одной лепешкой в день? Вот, опять ты
стал больше. Теперь тебе не удастся убедить меня, что это я
ссыхаюсь от горя. Вчера, когда ты спал, я заметила, насколько
ноги твои свисали с лавки, а ведь в тот ливень, когда ты при-
шел к нам, умещался лишь на половине ее…
– Я рад, женщина, что всё еще нужен тебе, чтобы вразу-
мить. Сейчас действительно горе иссушает тебя, и ты не веда-
ешь, что говоришь. Что бы я делал в доме богатого, в чем бы
утешал его? Разве там часто умирают дети или пропажа коз
там заметна? Разве они ходят в лохмотьях и мыши у них съе-
дают последние огарки свечей? Они мало теряют и потому не
нуждаются в утешении, верь мне. Разве утешиться – не есть
высшее благо после того, как всё потеряешь?
– Хорошо, – ответила женщина, – я поверю тебе и на этот
раз. Я действительно много лет мечтала сварить щи с мясом, и
сегодня мы будем пировать, чтобы хоть один вечер не думать
о завтрашнем дне. Но завтра, прошу тебя, уходи из моего до-
ма.
Он ел медленно и осторожно, не откидывая капюшона.
Женщина со страхом наблюдала, как с каждым глотком он рос
и наполнял собою жалкую лачугу. А бедный старик, забывший
вкус мяса, жадно поглощал кусок за куском, плакал над обгло-
данной костью, обливался щами, и снова вылавливал то, что
оставалось в чугунке.
Никто не останавливал его, потому что
женщина знала, что уже утром ей придется хоронить старика, а
Утешитель ждал этого – ведь завтра ему нужно покинуть жи-
лище, где делились с ним последними рубищем и крошкой, и
потому спокойно лег спать на лавку, подставив под ноги дру-
гую.
Женщина безразлично смотрела на прыгающий огонек
догорающей свечи, переводя взгляд на пустые углы, в которых
когда-то шевелилась жизнь, раздавались сопение, плач и
блеяние, в которых никогда не обитало счастье, но и горе ино-
гда обходило стороной, потом протянула руку за свечой, по-
дошла к порогу, где лежал последний клок сена, предназна-
ченный для козы, и подожгла его.