Полтинник – возраст не конечный. Если здоров и полон любопытства, то всё впереди. Если же седина в бороду, бес в ребро, а душа в амурах, то это Ван Ваныч – врач поселковой больницы. Личность нужная, самоуверенная, кое в чём непонятная, но статус это предполагал.
А в остальном свой в доску. С мужиками ходил на рыбалку. Садился под интерес в карты. Случалось, что отпаивал спиртом больных, да и сам рюмок не чурался… Это нравилось людям, и Ван Ванычем звался только в больнице, а меж собой без величавости, по-простецки Иван.
Только не женщины! Они завораживались на флюидном уровне, и на приём шли как на подиум. Губки, глазки, парфюм, бельё – всё под контролем. Мужья хмуро наблюдали эту картину, однако волю рукам не давали, ибо не было весомых причин. А косвенные? Вроде бы да, а вроде и нет.
Ван Ваныч осознавал реноме, но в узде быть не хотел, да и не мог. Ему патологически нравились женщины, по сути бабником был. Встретит сочную молодицу и тут же глазами её раздевал. А та в ответ улыбается, крутит попкой – да я такая! Женщинам нравилось внимание умного, красивого мужчины. Но, чтобы соблазны прирастали амуром?! Таких данных в сельской хронике не было.
Люди жили, работали, изредка болели. И если случался такой конфуз, на стрёме был Ван Ваныч с Алёной – медсестрой лакомых лет. Девушка серьёзная, влюблённая в медицину, знавшая в ней толк. Работали плечом к плечу, рука об руку, деловито, но Бес незримо присутствовал. И однажды в ночных бдениях они согрешили. Да так, что лишь под утро опустились на землю! Опамятовались. Замели греховные дела. Проведали больных. И вместе с коровьим стадом предстали миру – строгие, одухотворённые, устремлённые на здоровье трудящихся. Это внушало целомудрие и поселковские парни ревновали девушку молча.
Однако Ван Ваныча смущал всё-таки возраст Алёны. Хотя и пошучивал, что ему тоже восемнадцать или около того. И только полтинник по паспорту уже было не скрыть. Народ ждал удовлетворения. От юбилея не отвертеться, и администрация решила отмечать его в клубе. Орава предполагалась большой. Юбиляр обговорил и этот щекотливый момент. Подарком ему будут здравицы и гости, а вкушать им придётся на свои кровные. Складчина – это всегда демократично и без претензий. На том и порешили.
Народ собирался не торопясь. Кто-то последнюю сигарету выкуривал, кто-то в дебатах увяз, а кто-то в стороне вульгарно троил. Но вот сигнал подан и фуршет перетекать стал в застольный банкет. Расселись не абы, по протоколу. Разглядывали картину под носом и в мыслях торопились начать. Руководство прокашлялось, постучало вилкой по графину, действо началось… Поздравление главного врача приняли с умилением... Выпили. Закусили.
Иван стал возбуждаться от внимания к себе. Оглядывал аудиторию, томил сидевшую поодаль Алёну. Ревнивцы это отметили, хмурили брови, но дисциплина в застолье была.
Следующее слово было у начмеда. Оратор закатил глаза, стал величаво рассуждать о здоровье нации, и вдруг неожиданно чихнул... А когда утёр губы понял, что утерял нить выступления, и перешёл к понятному всем – засилью тараканов, Сколько можно терпеть, с этим надо как-то бороться!.. За столом пробасили, что долго не кончать – достоинство мужчины, а не оратора. Гости хохотнули, жена потянула мужа на место... Выпили, закусили.
У Ивана резались крылья, в блудливых глазах шевелилась амурная страсть. Алёна чувствовала это и готова была на совместный полёт. Если б не протокол, который всех держал в напряжении.
Следующим был по солнцу профорг. Он зачитывать стал грамоты. От горздрава, от райздрава, от администрации. Поздравлял персонально от всех и от себя лично... Увы, не был он краснобаем, а народ хотел действия, оправдать внесённый на вечеринку пай… Тут вмешалась старшая медсестра. Поднялась с выражением искренней скорби: – Давайте выпьем за упокой моей коровы Зорьки. Не чокаясь!
Зорька ушла во цвете лет и способностей. Всем жаль было корову, и потянулись к бутылке. Выпили, закусили.
Протокол на этом закончился. Молодёжь врубила музыку, застолье превратилось в фуршет и кулуарные страсти... Женщины уединились, прихорашивались. Мужики хлопали по спине юбиляра, лезли целоваться. Тот уклонился от гомофобии и с шалой улыбкой вышел к женщинам на танцевальный гала-тур.
Сельские Мадам отдавались ему безоглядно – прижимались рельефом, кокетничали, строили глазки. Иван довольно щерил зубы, мужики хмурились и только Алёна замерла над оливье.
И вот, наконец, с хмельной улыбкой Казанова предстал, и пьяным он был от жизни, не от вина… Вывел Алёнушку в круг, нашёптывал ей приятные гадости, и блудил безоглядно рукой. Девушка не противилась. Отнюдь. Она сама прильнула в ответ, и это конечно же отметили ревнивцы.
Только сельские мудрецы оставались на месте. Рассуждали о погоде, о политике, о смысле жизни. Курили и бросали окурки не в пепельницы, а уже напрямую под стол.
Парни хватали бутылки, запечатанные пробками. – Чем открыть?! Зубами? Кулаком?
На то и были рядом мудрецы, чтоб учить молодёжь истине: – Ш-штопором можно.
Хмельные азарты выплескивали на тёмную улицу и конечно же… Как без драки?! На Иване был завязан гордиев узел, иже с ним девичий факт... Сопение, кряхтение, лексика. Одни утверждали, другие увещевали, и лишь Алёна незаметно сбежала домой.
Наконец встряли женщины, взяли мужиков в свои руки. Успокоили и под конвоем повели по домам. Те бубнили своё, искрили в ночи сигаретами, бубнили, стихи не пытались читать... Юбиляра не вспоминали, потерялся он в хмельной круговерти. На село опускалась тишина.
Нашёлся Ван Ваныч на следующий день. Казанова был с гематомой под козырно сверкающим глазом. Поздоровался с коллективом, спустился в хозблок, поднялся в лабораторию, с начмедом провел врачебный обход и погрузился в историю болезней. Дел невпроворот, но о главном не забывал. А чтоб промашки не было, медсестру о дежурстве уведомил лично… Жизнь продолжалась в установленном свыше регламенте.