(Отдельные страницы из книги М. Вахидовой "ЛЕВ ТОЛСТОЙ: БЕГСТВО ИЗ АДА". Ответ на книгу П. Басинского "ЛЕВ ТОЛСТОЙ: БЕГСТВО ИЗ РАЯ ")
ПРЕДИСЛОВИЕ
Есть факты в биографии Льва Николаевича, они, как качели – вверх-вниз, из стороны в сторону, оптимизм-пессимизм, любовь-ненависть… Но факты эти в целом в единую линию не выстраиваются, скорее проходят пунктиром. А есть четкая непрерывная линия большой и богатой биографии человека, тянущаяся от «Детства» к бегству, обнажающая с предельной ясностью не только форму его одежды, названной его же именем, за неимением аналогов, но и все его поступки, желания, убеждения, память о прошлом, надежду на будущее, слезы, радость, невозможность остаться, поведение перед смертью, завещание, выбор места для захоронения и, наконец, вид самой могилы, – все просто и все понятно. Кроме того, совершенно разные источники, независимо друг от друга, выдают о нем дополнительные неизвестные широкому читателю и науке эпизоды из личной жизни (Яшуркаев, Арсанов, Брюсов…) и все они встраиваются в ту же красную линию, дополняя и вырисовывая ее четче, а не запутывая, не искажая, не напуская тумана. Эта же красная линия его жизни проходит через все его творчество, которое становится большим автобиографическим полотном, завершая личность, которая и есть Лев Николаевич Толстой – «глыба … матерый человечище…», неимоверными усилиями в абсолютно безнадежной ситуации отстоявший свое право не быть похороненным на родовом кладбище Толстых.
Почему это было для него так важно? Ответа на этот вопрос в книге Павла Басинского мы не найдем, потому что задачей автора было, как и сто лет назад, догнать и вернуть великого старца.
Не догнал. И не вернул.
Говорят, последние слова Льва Толстого были обращены к старшему сыну Сергею. Басинский тоже его цитирует. Но послушаем сына, опустив не связанные с самим Львом Николаевичем подробности:
«… За чаем Душан Петрович и Саша рассказывали о своем путешествии в Шамардино и оттуда в Астапово. Из Козельска билеты были взяты до Двориков (около Волова), а в Волове – до Батайска, за Ростовом. Это было сделано, чтобы замести следы… В вагоне обсуждался вопрос, куда ехать. Решено было ехать в Новочеркасск к Денисенкам, а оттуда или поехать на Кавказ и там поселиться, или, пожив у Денисенок в Новочеркасске и достав заграничные паспорта Саше, Душану Петровичу и Варваре Михайловне, поехать в Болгарию. Отец надеялся, что его пропустят через границу без паспорта…
Когда я вошел к отцу, он спал или, скорее, лежал в забытьи <...>
Когда отец очнулся, он торопливо спросил меня:
– Сережа, ты сегодня уезжаешь?
Я сказал, что еще не уезжаю.
– Уезжай, уезжай, непременно уезжай.
Мне кажется, что он надеялся скоро выздороветь и велел мне уезжать, чтобы я не помешал ему ехать дальше. Впрочем, он говорил это в полузабытьи.
К вечеру отец очень утомился, и в самом деле было от чего утомиться. В этот день он взволновался, окончательно убедившись в том, что его местопребывание всем известно. Еще более его взволновал разговор с Таней. Затем ему читали газеты. Он говорил с Гольденвейзером и Горбуновым; в последний раз писал свой дневник; наконец Чертков читал ему последние полученные на его имя письма. … 5 ноября. Утром я сидел у отца вместе с Сашей. Потом пришла Таня. Он все говорил: "Как вы не понимаете. Отчего вы не хотите понять... Это так просто... Почему вы не хотите это сделать". … Мы так и не поняли, что он хотел сказать.
Вечером отец стал медленно водить руками по груди, притягивать и отпускать одеяло – словом, делать то, что называется, по-народному, "прибираться" или "обираться". А иногда он быстро водил рукой по простыне, как будто писал.
… На тесном астаповском вокзале, вокруг большого стола и стойки, постоянно толпились корреспонденты разных газет – человек двенадцать. … Тут же были жандармы и сыщики, и по вокзалу и платформе гулял о. Варсонофий, настоятель Оптиной пустыни, с тайным поручением причастить Льва Толстого. Он как будто ждал, что его позовут. <...>. Отец три дня тому назад продиктовал Саше телеграмму матери, в которой просит ее не приезжать. (Он думал, а может быть, и сейчас думает, что она в Ясной.) Потому что «свидание с ней при моем больном сердце могло бы быть для меня губительно».
… Меня он узнавал каждый раз. В первый раз удивился, что я его нашел, и расспрашивал, как я его нашел.
Раз в бреду он мне сказал:
– Сережа! Ты меня презираешь, но я не плох, я совсем не плох!
<...>. Около часа дня, когда я вошел к отцу, в комнате находился один только Никитин… Отец лежал в забытьи и часто дышал. Я со страхом насчитал около 50 дыханий в минуту. Дмитрий Васильевич впрыснул камфару и стал давать вдыхать кислород.
Однако отец долго не оправлялся, лицо посинело, нос заострился, дыхание оставалось очень частым. Мне казалось: вот сейчас конец. Я потерял всякую надежду на выздоровление. Это был сердечный припадок…
Снова в озолинский домик я пришел после десяти часов. Отец метался, громко и глубоко стонал, старался привстать на постели. Раз, присев, он сказал: "Боюсь, что умираю"… Раза два он говорил: "Тяжело". Дыхание, как я считал, было более 50 в минуту. Не помню, когда именно он сказал: "Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое". Тяжелое, даже скажу, ужасное впечатление на меня произвели его слова, которые он сказал громко, убежденным голосом, приподнявшись на кровати: "Удирать, надо удирать".
Вскоре после этих слов он увидел меня, хотя я стоял поодаль и в полутьме (в комнате горела только одна свеча за головой отца), и позвал: "Сережа". Я кинулся к кровати и стал на колени, чтобы лучше
слышать, что он скажет. Он сказал целую фразу, но я ничего не разобрал. Душан Петрович потом говорил мне, что он слышал следующие слова, которые тут же или вскоре записал: "Истина... люблю много... все они..." Я поцеловал его руку и в смущении отошел.
К 12 часам он стал метаться, дыхание было частое и громкое, появилось хрипение, икота участилась. Усов предложил впрыснуть морфий. Я сидел в углу около стеклянной двери, против кровати, в ногах отца; Чертков сидел у изголовья; врачи тихо входили и выходили… Я впал в какое-то мучительное оцепенение. В комнате была полутьма, горела одна свеча, было тихо…
Около двух часов, по предложению Усова, позвали мою мать. Она сперва постояла, издали посмотрела на отца, потом спокойно подошла к нему, поцеловала его в лоб, опустилась на колени и стала ему говорить "Прости меня" и еще что-то, чего я не расслышал.
Около трех часов отец стал двигаться и стонать. Но пульса уже почти не было, и сознание к нему уже не вернулось. Врачи сделали впрыскивание раствора. Душан Петрович подошел к нему и предложил ему пить. Отец открыл глаза и выпил. Кто-то поднес к его глазам свечу, он поморщился и отвернулся. Через полчаса пульс стал еще хуже. Врачи решили опять дать ему пить. Д.П. подошел к нему и сказал торжественным тоном: "Овлажните свои уста, Л.Н.". Отец сделал глоток. Было около пяти часов утра. После этого жизнь в нем проявлялась только в дыхании, но и оно скоро стало реже и не так громко. Вдруг оно остановилось. Щуровский и Усов сказали: "Первая остановка". Затем была вторая остановка... еще несколько вздохов, опять остановка и негромкий последний хрип.
Минут за десять до кончины моя мать опять подошла к отцу, стала на колени у кровати, что-то тихо говорила. Услыхать ее, конечно, он уже не мог. Несколько секунд после последнего вздоха продолжалась полная тишина. Ее нарушил кто-то из врачей словами: "Три четверти шестого". Д.П. первый подошел к кровати отца и закрыл ему глаза. Не помню, кто и что говорил и когда именно все ушли, кроме Никитина, Маковицкого и меня. Мы раздели покойного, Никитин и Душан П. обмыли его и опять одели в серую блузу. Тело мне показалось и сильным и гораздо моложе своих лет. Отец так мало времени болел, что не успел еще похудеть. Выражение лица было спокойное и сосредоточенное». (Толстой С.Л. «В Астапове»)
В конце книги мы обязательно вернемся к этому тексту. Там и прокомментируем. А у читателя будет возможность сравнить, все ли услышал он в словах Сергея, все ли увидел в тексте?
Сам того не понимая, Сергей нам сказал, если не все, то многое. Сын в упор смотрит, слушает и не понимает своего отца! И не он один. Вся семья в сборе. Все в полном недоумении. Удивительно ли, что Павел Басинский так и не понял великого Льва Толстого?
Перечитаем вместе его книгу «Лев Толстой: Бегство из рая».
Но будем следовать исключительно Истине.
И пусть нам откроется.
Марьям Вахидова
Надрезы
Но ни одно семейное счастье не может быть полным без ссор, ревностей и примирений. Оба, Л.Н. и С.А., были ревнивы.
Но не ревность к Тане и даже к Аксинье стала главной причиной семейных «надрезов». Порой ее муж начинает как бы внутренне ворочаться, чувствует какое;то стеснение, недостаток внешней и внутренней свободы. Хотя какой свободы еще можно желать? Хотел заниматься школой – занимался, надоело – бросил. Увлекся пчелами – целыми днями пропадал на пасеке, а жена кротко носила ему обеды. Захотел какую;то особую породу японских свиней, особый сорт яблонь – выписали. Свиньи передохли, зато сад укоренился. Весной чуть ли не каждый день охотится на вальдшнепов; осенью, зимой – выезжает с борзыми за лисами и зайцами. Писательство начинает приносить ощутимый доход. Из гонорара за роман «Война и мир» по десять тысяч рублей подарил племянницам, Лизе и Варе, на приданое. И жена этот щедрый жест поняла и одобрила.
Но тем не менее… «Все условия счастия совпали для меня. Одно часто мне недостает (всё это время) – сознания, что я сделал всё, что должен был, для того чтобы вполне наслаждаться тем, что мне дано, и отдать другим, всему, своим трудом за то, что они дали мне».
Весной 1863 года он начинает писать «Холстомера», поразительную «человеческую» историю о лошади, которую заездили и которая напоследок отдает себя всю, до последнего мосла, до куска кожи, – другим. На самом пике счастья, когда все его условия совпали, он вдруг начинает повесть, которая является апофеозом русского аскетизма, сопоставимым только с «Живыми мощами» Тургенева.
Зачем?
______
Либо Басинский не русский человек, либо он давно забыл русский язык и потому не способен понять написанное по-русски. «Мерин взглянул на них и стал тереть скулою о руку, которая держала его. «Лечить, верно, хотят, – подумал он. – Пускай!» И точно, он почувствовал, что что-то сделали с его горлом…» – Холстомер не отдает себя… Его самым подлым образом зарезал человек и, сняв с него шкуру, оставил на растерзанье собакам и хищникам… Волчица накормила досыта своих волчат… «Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два мослака, остальное все было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти мослаки и череп и пустил их в дело». – И это называется: «отдает себя… другим»? Или «апофеозом русского аскетизма»?
С другой стороны, как «Холстомер» «сопоставим» с рассказом Ивана Тургенева «Живые мощи»? Толстой возмущен неблагодарностью чело-века, его жестокостью, беспощадностью, коварством, цинизмом по отношению к животному, безропотно служившему ему, пока были силы, а барин Тургенев, не вылезавший из Европы, мать которого задушила оброками русского человека, внушает этому человеку еще большее отречение от всего земного, вплоть до физического самоотречения, дабы меньше грешить и заслужить любовь Христа, который лично поведет их в рай. Как можно было увидеть параллель в этих двух идейно совершенно противоположных произведениях? Как можно вообще говорить о том, что русскому человеку присущ аскетизм, если мужик со своей семьей насильно загнан в нужду русским же барином, на которого эта аскеза не распространяется?
Из «Истории писания» рассказа узнаем: «еще 31 мая 1856 г., скоро после окончания «Двух гусар», Толстой записал в Дневнике: «Хочется писать историю лошади». Замысел этот возник… вероятно, под влиянием знакомства с А.А. Стаховичем, владельцем конного завода в Орловской губернии и основателем Петербургского бегового общества…». – О Сонечке Берс, как будущей жене, еще речи нет!
Более того, в словах: «Все условия счастия совпали... Одно… недостает – сознания, что я сделал всё, что должен был… и отдать другим, всему, своим трудом за то, что они дали мне», – Басинский видит прямую связь Толстого с Холстомером! Тогда почему не с Серпуховским? Которым и заканчивается рассказ: «Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже двадцать лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость…».
Зачем вспоминать в этом контексте «Холстомера», если поленился перечитать? Зачем?
__________
Но «Мерин», как тогда называлась повесть, «не пишется». А «Казаки» – пишутся. «Война и мир» – пишется. И «Анна Каренина» будет писаться – и еще как! Он сам как будто несерьезно относился к своему второму роману, сам удивлялся, почему он вызвал такой читательский интерес. Да понятно – почему. Потому что люди во всем мире хотят счастья, а не страданий. И за это счастье – хоть под поезд!
_____________
Почему «не пишется» «Мерин»? Потому что задолго до автобиографического романа «Анна Каренина», замысел которого относится к 24 февраля 1870 года, Толстой решил вернуться к проблемам, поднятым им в трилогии, но так, чтобы это не вызвало подозрений и вопросов.
Каких? Узнаем ниже в анализе черновых вариантов трилогии, а пока запомним, что Холстомер в тексте привлекал к себе внимание тем, что родился пегим. Каково это быть непохожим на всех, быть другим по своему происхождению и т.д. – вопросы, на которые все сложнее отвечать, развивая сюжет, в котором главный герой лошадь, а не человек. Но красной нитью связать рассказ с повестью и романом удалось. Однако тому, кто считает, что «Анна Каренина» – роман о том, что «за счастье – хоть под поезд», объяснить эту связь будет практически невозможно.
Думаю, понятно почему. (С. 112-113)
Отречение Толстого
Духовный кризис, который переживает Толстой примерно с 1877;го по 1884;й годы (любые точные даты, конечно, условны) и который завершился первой попыткой ухода из семьи, его современники и более поздние биографы называли и называют по;разному. Для кого;то это был «кризис», для кого;то «эволюция», для кого;то «переворот», а первый биограф Толстого П.И. Бирюков называет это «просветлением». Но очевидно одно: в этот период Толстой невероятно меняется, и гораздо больше, чем после женитьбы. На смену «ветхому человеку», как он сам считал, явился «новый человек». И это был не просто новый человек, а новый русский человек, потому что всё, что происходит в это время с Толстым, носило какой;то слишком национальный характер и по внешности напоминало поведение русских славянофилов в 40 –50;е годы, носивших бороды и кафтаны, фраппируя этим светское общественное мнение. На гребне литературного успеха и семейного счастья Толстой вдруг предъявил всем образованным русским невиданный доселе стиль поведения, но главное – неслыханную систему взглядов на окружающий мир, в которой всё было «наоборот». Белое становилось черным, черное – белым. Новый русский.
Сам Толстой не считал это переворотом. «В одном из своих авто-биографических произведений Лев Николаевич сам заявляет, что собственно кризиса, перелома в его жизни и не было, что он всегда стремился к отысканию смысла жизни и только сложные внешние явления и события и его собственные страсти и увлечения отодвигали это решение вопросов жизни и сконцентрировали таившиеся силы в один могущественный внутренний порыв, который и опрокинул ветхое здание», – замечает П.И. Бирюков. Это, разумеется, верно, но лишь для самосознания Толстого. Для его семьи это был именно переворот, стихийное бедствие, потому что «ветхим зданием», которое опрокинул «могущественный внутренний порыв», был не только он сам, но и его полтора десятилетия кропотливо выстраиваемая семейная жизнь. С.А. недаром так пристально всматривалась в апатичные состояния Левочки, в те «остановки жизни», которым он стал подвержен в 70;е. Она чуяла беду. Чуткость ее была поразительной! Но и ее не хватило, чтобы сразу понять, сколь серьезны и необратимы были те перемены, которые происходят в Л.Н., начиная с 1877 года. В этот год он вместе со Страховым едет в Оптину пустынь.
____________
«Новый человек» и «новый русский человек» – огромная разница. В первом может быть ничего и никому не понятно, как в Толстом, а второй – вполне себе знакомый чудак. Поэтому Аксаковых узнавали, признавали или критиковали, а над Толстым ломали голову: Кто он? Чего хочет? Куда идет? Куда зовет? Даже семья родная не понимала, потому что «предъявил всем образованным русским невиданный доселе стиль поведения, но главное – неслыханную систему взглядов на окружающий мир». 70-е годы для Толстого – годы предельного откровения, которое ему далось очень тяжело, но он на это пошел. – Он написал роман и не скрыл, что этот роман автобиографический.
«Сонечка чувствовала беду»? Да. Она поняла, что те дневники, которые она прочла перед свадьбой, по настоянию жениха, теперь стали актуальными для нее как никогда.
________________
… Кстати, летом 1877 года С.А. тоже была беременной, сыном Андреем. Оба супруга со страхом ждали этих родов и с куда большим страхом, чем рождения Маши в 71;м. Смерти подряд трех младенцев – Петра (†1872), Николая (†1874) и Варвары (†1875) – не могли не наводить Толстого на мысль, что если оправданием половой связи является продолжение потомства, то и этого оправдания его лишает Бог. Или не Бог? И есть ли Бог?
… К моменту духовного кризиса ему исполнилось сорок девять лет. Прожито полвека. Мысль о смерти и раньше волновала Толстого, но до поры до времени он бежал от нее, спасаясь войной, хозяйством, литературой и семейной жизнью. Но лгать перед собой он не мог, и проклятый вопрос «зачем?» в конце концов настигает его и затмевает все остальные вопросы. Происходит «остановка жизни». С.А. с нарастающей тревогой следит за тем, как ее муж… медленно, но верно «уходит» от них, еще не физически, но уже душевно. Ее дневники и письма к сестре этого времени нельзя читать без чувства сострадания к умной и самоотверженной женщине, которая не может понять до конца, что происходит, но уже чувствует, что происходит что;то не то и явно страшное. Муж меняется на глазах, даже внешне. Она отчаянно пытается объяснить это его болезненными недомоганиями, потому что как иначе ей объяснить то, чего она в муже не понимает, как не «болезнью».
… «Левочка что;то мрачен; или целыми днями на охоте, или сидит в другой комнате, молча, и читает; если спорит и говорит, то мрачно и не весело».
«Левочка постоянно говорит, что всё кончено для него, скоро умирать, ничего не радует, нечего больше ждать от жизни. Какие же могут быть мои радости, помимо его».
«…очень занят своими мыслями о новом романе, и я вижу, что это будет что;то очень хорошее, историческое, времен декабристов, вроде, пожалуй, „Войны и мира“. Дай Бог только ему поправиться скорей, он часто стал хворать, а то работа пойдет».
«Левочка… теперь совсем ушел в свое писание. У него остановившиеся, странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего, и о житейских делах решительно неспособен думать».
Духовный кризис мужа совпадает с ее душевным кризисом, когда затворническая жизнь в деревне ее, городскую по воспитанию женщину, начинает тяготить. …
В 1875 году она признается в дневнике: «Слишком уединенная деревенская жизнь мне делается наконец несносна. Унылая апатия, равнодушие ко всему, и нынче, завтра, месяцы, годы – всё то же и то же. Проснешься утром и не встаешь. Что меня поднимет, что ждет меня? Я знаю, придет повар, потом няня будет жаловаться, что люди недовольны едой и что сахару нет, надо послать, потом я с болью правого плеча сяду молча вышивать дырочки, потом ученье грамматики и гамм… Потом вечером то же вышиванье дырочек и вечное, ненавистное для меня раскладыванье пасьянсов тетеньки с Левочкой. Чтенье доставляет короткое удовольствие – но много ли хороших книг…»
Но всё было бы преодолимо, и жизнь в Ясной Поляне текла бы в своем определившемся русле, если бы начиная с 1877 года, когда Л.Н. посещает Оптину и когда у него рождается сын Андрей, Толстой не стал последовательно отрекаться, пока еще только в душе, от всего, к чему сам же приучил свою семью: от важности литературных занятий и от осмысленности яснополянского бытия.
В «Исповеди» Толстой подробно описал этот внутренний процесс: «Так я жил, но пять лет тому назад (с 1874 года. – П.Б.) со мною стало случаться что;то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по;прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами:
Зачем? Ну, а что потом?..
Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во;первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни…
Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать, но жизни не было… Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. …Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица».
_______________
Любой думающий человек, рано или поздно, обязательно задается этими вопросами: «Зачем?», «Что потом?», «Стоит ли жить, если нужно умереть?» и приходит к мысли, что «жизнь есть бессмыслица».
Стоит ли удивляться, что, теряя в это время три года подряд младенцев, Толстой, глядя в глаза смерти – в эти «остановки жизни», мучительно пытается понять: «Зачем? Ну, а что потом?»
Петр. Николай. Варвара. – Имя есть, а жизни нет. В чем был смысл их появления на свет? Как думать в это время о «житейских делах»? Мыслителю! Писателю! У которого полвека уже позади!
Мужчины тяжелее переносят такие потери. Пока Толстой думает о душе, о жизни смерти, о чем думает С.А. – мать, теряющая этих детей?
В 1875 году родилась и умерла Варвара, а С.А. пишет в дневнике, что «деревенская жизнь делается наконец несносна… нынче, завтра, месяцы, годы – всё то же и то же». Городская женщина, которой опостылело деревенское уединение? А если бы жила в городе?
Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера. …
Толстой ли виноват со своим пасьянсом, что в России у дворян жизнь однообразна и пуста?.. Полному здоровых сил человеку свойственно желать растратить их с пользой дела. А когда нет это дела ни для одного поколения? Женщина может жить ради детей, но ее с детства готовят к праздной жизни – балы, маскарады… Никто не готовит ее быть многодетной матерью. Не об этом ли пишет Толстой в «Крейцеровой сонате»? Выходя замуж за графа, Сонечка готовилась к другой жизни, о которой уже имела определенное представление. Но действительность ее разочаровала. В их семье «был культ» Толстого-писателя? А кто сказал, что романы пишутся в городском шуме?
Но и эти настроения и минутные слабости пройдут у обоих супругов. Не пройдет только убеждение Толстого, что жить нужно собственным трудом и по Божьему закону, а не искусственно придуманному человеком, в котором есть высший свет и чернь…
Насколько гениальный Толстой опередил свое время, настолько обычная женщина, его жена, была человеком своего времени!
Какие могут быть к ним претензии?
Невыразимо больно
Его увлечение православной церковью относится к 1877 году, к началу его духовного кризиса. Это было именно увлечение, которому он отдался со всей страстью, как отдавался любому увлечению, но которое оставило в его душе крайне неприятный осадок.
В детстве Толстой воспитывался таким образом, что его мироощущение не могло быть пронизано духом церковной обрядовой поэзии. Его мать и отец были верующими людьми, исполнявшими все принятые церковные обряды, глубоко верующими были и две тетушки, жившие в Ясной Поляне в период его детства, А.И. Остен;Сакен и Т.А. Ергольская (вторая оказала на него сильное влияние), но нельзя говорить о глубоком церковном воспитании мальчика.
В повести «Детство» главный герой часто и горячо молится, особенно перед тем, как заснуть. Эта потребность одинокого обращения к Богу сохранялась в Толстом всегда, даже в период его молодого атеизма.
… Отец Толстого был обычным аристократом своего времени, для которого, как и для деда Толстого, церковь была не более чем гражданским институтом. Да, необходимым для венчания, крещения и т. п., но вовсе не являющимся «столпом и утверждением истины». Просвещенная русская аристократия уже в XVIII веке относилась к церковным обрядам в лучшем случае снисходительно. Вспомним начало «Войны и мира»: ведь и старый князь Болконский, и его сын Андрей – это совершеннейшие атеисты, для которых церковный пиетизм княжны Марьи объясняется только ее дурной внешностью и невозможностью найти красивого жениха. Прототипом князя Андрея был старший брат Л.Н. Сергей Николаевич. До самой смерти он был неверующим человеком, посмеивался над монашеским одеянием сестры Маши, когда она приезжала гостить в Ясную и Пирогово, а ее клобук шутливо называл «цилиндром». Когда встал вопрос о причащении перед смертью, его верующая жена, бывшая цыганка, обратилась к Л.Н. с просьбой попросить брата не отказываться от этого акта, тем более что и сам Сергей Николаевич перед смертью этого захотел. Л.Н. поддержал их порыв, брат был исповедан и причащен.
«Иначе относились к церкви тетки Толстого, – пишет Гусев, – особенно его родная тетка Александра Ильинична. Несчастная в своей личной жизни, она искала утешения в религии. Ее любимым занятием было хождение в церковь, любимым обществом – странники, странницы, монахи, монахини, юродивые. … Николай Ильич не препятствовал своей сестре принимать странников и странниц, но сам с присущим ему здравым смыслом не разделял ее восторженного отношения к этим людям». И в этом Левочка был согласен с отцом, которого очень уважал. …
_____________
«Увлечение церковью» в 49 лет человеком, живущим в православном государстве, в котором церковь не отделена от государства, – это весьма любопытное открытие. Религия и церковь должны были стать образом жизни каждого православного, а не предметом увлечения.
Главное, толчком к «увлечению» явился «духовный кризис». Т. е. до того, как «увлекся» церковью, верил во что? Если кризис был «духовным»?
С детства каждый ребенок автоматически запоминает молитвы мамы или, как правило бабушки, и, с годами, не оставляет этой привычки перед сном, в постели, шептать привычные слова молитвы. Но кто сказал, что этой «потребностью одинокого обращения к Богу», можно объяснить то, что Толстой, будучи уже взрослым человеком, молиться уходил в лес? Весьма прозрачный, но примитивный намек.
«Левочка был согласен с отцом, которого очень уважал»? Накормить нуждающихся людей – дело и богоугодное, и по-человечески правильное. Как с этим ребенок мог не соглашаться?
Но Басинский не об этом же… Он хочет внушить читателю, что маленький Лев помнил Николая Ильича и «уважал» его как отца. Когда умер Николай Ильич, Льву было девять лет, а он в своих воспоминаниях настойчиво повторяет – семь лет. Почему? Об этом тоже узнаем подробнее, но во второй части книги.
____________________
Самое глубокое религиозное влияние на Толстого оказала тетушка Татьяна Александровна Ергольская. Она прожила в его доме до середины 70;х годов, находясь в сердечном общении с племянником, его женой и детьми. Но как раз религиозные взгляды Т.А. Ергольской были весьма специфичны и, как ни странно, предваряли религиозный модернизм. Она принимала все церковные догматы, кроме одного: догмата о загробных мучениях. То есть отрицала ад. Она говорила: «Бог, который – сама доброта, не может желать наших страданий». То же самое писал в начале ХХ века религиозный философ Н.А. Бердяев. И это же отрицание загробного ада мы находим в религиозных воззрениях Толстого. «Я с детства никогда не верил в загробные мучения», – писал он в 1884 году В.Г. Черткову.
В пору юности и молодости Толстой и вовсе отходит от церкви, и не столько по причине своего религиозного нигилизма, сколько от отсутствия привычки ходить в церковь и исполнять обряды, которое было характерно для молодых холостых людей его круга. До женитьбы им просто не приходило в голову, что нужно посещать храмы, отстаивать долгие службы, говеть, исповедоваться и причащаться. Вспомним, с каким смущением Константин Левин вступает в храм во время венчания. Он испытывает при этом глубокое умиление, но именно оттого, что этопроисходит с ним словно во сне, в какой;то новой для него реальности.
В конце 70;х годов в поисках смысла жизни и твердой веры Толстой обращается к простому русскому народу, в нем находя то единственное, что не может разрушить его аналитический ум. Толстого всегда поражало спокойное отношение русского мужика и солдата к смерти. И в этом он был не одинок: вспомним «Бородино» Лермонтова, «Живые мощи» Тургенева, поэзию Некрасова. Но если мужик не боится смерти, значит, он знает какой;то ответ на главный вопрос бытия: о смысле человеческого существования. Эта загадка всегда волновала Толстого и была главной причиной его «народничества». Обратившись к простому народу за ответом о смысле бытия, он не мог не признать, что русский народ суть народ православный. Отсюда попытка Толстого в 1877 году обратиться к церкви и житийной литературе.
__________
То, что Толстой не верил в «сказки» про ад, это известно. Чертей со сковородками он не признавал, но всегда верил в загробную жизнь, что намного важнее. Не верил в вечные «мучения», потому что верил в «Единого Всемогущего и Доброго Бога»!
«До женитьбы не приходило в голову» посещение храма? Почти все молодые люди в империи проходили службу в армии, или прошли через войны, а значит, у них не спрашивали, будут они блюсти православные обряды и праздники, или нет, потому что в каждом полку была своя церковь, посещение которой было обязательно для всех военнослужащих.
Смущение Левина в церкви во время венчания понятно. Даже если бы до этого он дневал бы и ночевал в церкви, во время венчания все для него было бы как впервые!.. Для жениха и невесты это «новая реальность», даже если бы Левин и Кити сочетались браком на том же катке…
Об «отношении русского мужика» к вере все сказано в русской народной поговорке: Гром не грянет, мужик не перекрестится. И для Толстого это не было загадкой. Как и другие русские поговорки: На Бога надейся, а сам не плошай; Аминем квашни не замесишь; Коли кошель плох, не поможет и Бог; На бедняка и кадило чадит и многие другие.
Говорить о «народничестве» Толстого можно только в одном случае, когда, услышав имя «Толстой», удивляешься: «Это кто?».
Отсюда попытка Басинского открыть перед Толстым двери церкви. А сам Толстой 28 февраля 1890 года, находясь в Оптиной Пустыни, оставляет в дневнике запись: «Во сне видел, что говорю с священником о пьянстве, о терпимости и о чем-то еще... О терпимости: не презирать ни жида, ни татарина, любить. А мне: православного».
Выходит, не только не был православным, но и не любил их.
_____________
Еще накануне вечером в гостинице Толстой не имел твердого намерения уехать. Но он с Сашей, Феокритовой и Маковицким всё же обсуждал такую возможность. Они разложили на столе большую голубую карту популярного железнодорожного указателя Брюля.Это был потрясающий дореволюционный справочник по всем дорогам России, переиздававшийся два раза в год – в апреле и октябре. «Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений» выходил в летнем и зимнем варианте. Он стоил недешево: 85 копеек без твердого переплета и 1 рубль 15 копеек в переплете. Его удобный, почти карманный формат тем не менее позволял вкладывать в него две огромные карты, каждая из которых после раскладки занимала небольшой стол. На одной карте была не только Россия, но и вся Европа, Южная Азия, Китай. Но беглецов наверняка интересовала вторая карта – более подробная.
Отказавшись от Крыма, как от дорожного тупика, «говорили о Кавказе, о Бессарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов». «Ни на чем определенном не остановились, – вспоминает Маковицкий. – Скорее всего на Льгове, от которого в 28 верстах живет Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н. Хотя Льгов показался нам очень близко, Софья Андреевна могла бы приехать…»
_____________
Это, конечно, впечатляет, как выглядела карта, сколько она стоила и т. д. Но вернемся назад и войдем в гостиницу заново. Не с Басинским, а с Маковицким и будем следить за самим Толстым и слышать только его:
«В 8 часов ушли от Марии Николаевны; Л.Н. не простился с ней, не намереваясь уезжать. По дороге в гостиницу Л.Н. спрашивал, не приходила ли с ответом баба, у которой квартиру нанимал, и, когда узнал, что нет, решил, что можно остаться в гостинице, платя по рублю в сутки.
Л.Н. вошел в свою комнату и стал писать. Через минут 20-30, не знаю, по какому поводу и на зов ли или от себя, вошла к нему Александра Львовна. Нашла его у стола, под открытой форточкой с непокрытой головой пишущего. Просила позволить закрыть форточку, Л.Н. не согласился. Тогда просила его перейти писать в соседний, мой, номер и пусть тут (в его комнате) форточка останется открытой. И на это не согласился.
А.Л. пощупала пульс; был частый; насчитала что-то 90, но мне тогда об этом не обмолвилась. Затем входил я к нему из-за этого же, но безуспешно. Мы перешли в мою комнату, где между тем был поставлен самовар, и стали громко разговаривать – главное, о том, куда направить путь. Все мы были очень взволнованные и усталые.
Намечали Крым. Отвергли, потому что туда только один путь, оттуда – некуда. Да и местность курортная, а Л.Н. ищет глушь. Говорили о Кавказе, о Бессарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов.
Л.Н. позвал нас к себе. Разложили карту у него на столе. Тут Александра Л. незаметно закрыла форточку. Л.Н. рассматривал Кавказ, а именно Грозный и его окрестности, вспоминая знакомые места, сказал:
– Я чую, что это опять увижу. [...]
Ни на чем определенно не остановились. Скорее всего, на Льгове, от которого в 28 верстах живет Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н. Хотя Льгов показался нам очень близко, Софья Андреевна могла бы приехать, и тогда она ни на шаг не отстанет от него. [...]
Л.Н. ничего не решил. Отложили отъезд до завтра. Л.Н. сказал, что “утром решим”; теперь он устал, хочет спать. Л.Н. остался в своей комнате и еще писал.
А.Л., В.М. и я в соседней комнате до 11 шумно разговаривали за чаем. Л.Н. приблизительно в это время, без чего-то 11, лег. Я занимался до 1-го часу и слышал его, как он ворочался в постели» (В. Ремизов. Уход Толстого. Как это было, с. 346)
Комментарии нужны? Не нужны. Тогда просто переведем на русский язык.
Не простился с сестрой. – Это Маковицкий увидел и подумал, что, наверное, Толстой не собирался в эту ночь или утром уезжать из Шамордино? Что на уме у Толстого пока не знаем. По дороге спросил про бабу, убедившись, что ее не было, принял решение: остается жить пока в гостинице, платя «по рублю», хотя в средствах они ограничены. – Сэкономить не получилось. Едва вошел в свою комнату, сел писать. Устал, но надо. Прямо сейчас. Что пишет? Почему это не терпит до утра, если остаются здесь жить? Маковицкий не слышал, чтобы Александру позвал Л.Н., но видит, что она пошла к нему, через минут 20-30. Из ее слов узнает потом, что он все еще пишет (!), но дал понять ей, что она ему мешает. – Не дал закрыть форточку и не перешел в другую комнату, пока проветрится его комната. Поняла, пульс все-таки проверила, убедилась, что «частый», а значит, сильно волнуется, и вышла, но ничего не сказала врачу, который тут же стоит перед ней, и не спросила отца, что его так взволновало? Затем Душан Петрович сам входит в комнату Л.Н. и тоже «безуспешно», т.е. не дал закрыть форточку, не убедил его перейти в свою комнату и не смог оторвать от того, что он писал.
Выходит, для Толстого сейчас то, что он пишет, чрезвычайно важно и нужно прямо сейчас же это дописать, не откладывая и не отвлекаясь! Душан вернулся к Александре и Варваре Михайловне, и они перешли в его комнату. «Поставили самовар», значит, собирались продолжить вечер. «Громко» обсуждая, «куда направить путь», они рассчитывали, что Л.Н. их будет слышать и придет к ним, т.к. они сейчас решают за него. Крым? Нет. Кавказ? Бессарабия? Стали на карте смотреть, где этот Кавказ? И тут же озвучили Льгов. И тоже громко.
Что происходит дальше? Все это время Л.Н. их слышит, но не отрывается от своего дела. За него решают, куда дальше? Он не вмешивается, пока не услышал слово «Кавказ». Понял, что, если они сами не против рассмотреть и этот вариант, пора им признаться, куда собрался с самого начала. И он их всех зовет к себе, а не идет к ним. Они пришли с картой. Дочь закрывает форточку, воспользовавшись тем, что отец склонился над картой. Не рассматривая на карте ни Крым, ни Бессарабию, ни Льгов, ни даже не звучавший пока еще Новочеркасск, Толстой сразу отыскал «Грозный и его окрестности», т.е. Старый-Юрт, родовое село его кунаков и, нисколько не сомневаясь и не предполагая, уверенно говорит: «Я чую», а значит, – даже не сомневается, что это «опять» увидит. У него нет вопросов, куда ехать. Он знает, что делает. Но у него нет сил спорить по этому, решенному для него, делу, как не было сил и желания попрощаться с сестрой, которая не приняла бы спокойно его решение ехать дальше, и надорвала бы его последние силы, так необходимые ему для преодоления дальней дороги в поездах, которые изматывали его физически.
Никто не спрашивает Толстого, когда он решил ехать в Чечню? Сейчас ему это пришло в голову, или знал изначально? Поэтому они даже не прониклись его решением, его настроением, а «взволнованные и уста-лые» еще час назад, они предлагали свои варианты, но так ни к чему и не пришли. Про Льгов, в отличие от «окрестностей Грозного», им было все понятно, но С.А. «могла бы…», и так без конца.
Л.Н., поняв, что с ними бесполезно спорить, свернул ненужный ему разговор, сославшись на усталость и желание отдохнуть. «Отложили отъезд до завтра»! Т.е. ни для кого не секрет, что, прощаясь с Марией Николаевной, они собирались сразу же ехать дальше? Поэтому были так «взволнованы»? Хотя чего им волноваться, когда все решения принимает сам Толстой? Он знал, куда едет, а они понятия не имели, куда, но знали, что уезжают сегодня же, поэтому и поставили самовар, чтобы взбодриться перед дорогой, а не лечь спать, напившись чаю после 9 вечера!
Толстой опять, оставив всех в неопределенности, отложил все до утра: «хочет спать». Но спать не лег, а сел за стол и продолжил писать. Что лишний раз доказывает, что Толстой не любил спорить. И не делал ни для кого исключения. Он знает, куда едет, все остальное неважно. Они же просидели до 11 ночи! И Л.Н., который «хотел спать», сидит почти все это время за столом и пишет. Вроде бы лег, вроде бы спит, но «ворочается». А значит, опять принял решение, которое не будет ни с кем обсуждать, но поставит перед фактом.
В 4 утра всех и поднимет. Когда «неожиданно» и «наспех», спорить некогда… Вернемся пока к Басинскому.
______________
По;видимому, Льгов имела в виду и Саша, когда, по выражению Маковицкого, «оставила своих ямщиков до утра, чтобы с ними поехать к 5;часовому поезду на Сухиничи – Брянск». Но сама Саша, вспоминая их вечернее бдение над картой, называла Новочеркасск. «Предполагали ехать до Новочеркасска. В Новочеркасске остановиться у Елены Сергеевны Денисенко, попытаться взять там с помощью Ивана Васильевича заграничные паспорта и, если удастся, ехать в Болгарию. Если же не удастся – «на Кавказ, к единомышленникам отца».
Все варианты были один хуже другого. Скрыться во Льгове от репортеров и С.А. было невозможно. Хотя Льгов был именно захолустным уездным городишком, в котором, согласно словарю Брокгауза, по данным 1895 года было всего чуть более пяти тысяч жителей. Он находился в шестидесяти верстах от Курска на реке Сейме. Имение поклонницы Л.Н. Леонилы Фоминичны Анненковой располагалось в двадцати восьми верстах от города и, конечно, Толстого приняли бы в нем с распростертыми объятиями. «Какая религиозная женщина!» – восклицает Толстой об Анненковой в одном из писем. Анненкова не раз бывала и в московском доме Толстого, и в Ясной Поляне. С.А. ее не любила, как и всех «темных». К тому же Анненкова оказывала Толстому уж слишком интимные знаки внимания, присылая ему в Ясную собственноручно сшитые и связанные вещи: теплые носки, носовые платки, полотенца, летнюю шапочку. Она тем самым вторгалась на территорию С.А. В сентябре 1910 года она последний раз посетила Ясную и получила полное представление о серьезности конфликта между Л.Н. и С.А. В письме к Толстому после отъезда она убеждала своего кумира не уступать жене. Толстой ответил ей сочувственным письмом, как «старый друг». Переезд Л.Н. к Анненковой был бы жестоким ударом для С.А. Но Толстой и не думал останавливаться там навсегда. Только «отдохнуть». Но если бы они выбрали железнодорожную линию Сухиничи – Брянск, их дальнейший путь лежал бы на Киев, куда Л.Н. ехать вовсе не собирался. В противном случае надо было возвращаться обратно, всякий раз рискуя быть настигнутым С.А.
Казус заключался еще и в том, что через Сухиничи – Брянск доехать до Льгова было нельзя. На карте Брюля Льгов был ошибочно указан на линии Брянск – Артаково, что беглецы выяснили не сразу.
______________
Выходит, показывая им «окрестности Грозного», Толстой уточнил, что там живут его «единомышленники», и он едет к ним. А значит, – «бежит» не от жены, а отстаивая свои убеждения, к тем, кто его понимает и исповедует те же убеждения, что и он! Это какие у «христианина» Толстого могут быть единомышленники среди чеченцев-мусульман в Старом-Юрте? (Кстати, ныне Толстой Юрт!) И почему, если уже есть «единомышленники»-толстовцы рядом, бежать к кунакам-кунтахаджинцам, да еще и с 50 рублями в кармане, которые уже давно начали тратить?!
В Болгарию? Но это предложение Саши: давайте, мол, попробуем, если не удастся, то... Потому что и Болгария ей понятнее, чем «дикая», даже сегодня для Басинского, Чечня. А загранпаспорта сколько стоят? Кто за них заплатит? Нужно, наконец, определиться: сколько денег взял с собой Толстой? Под его имя, дальше Тулы, никто в кассе ему билеты не даст! Но уточним еще раз: все маршруты предлагают его спутники, а у Толстого – без вариантов, – в Чечню!
Не учли репортеров? Похоже, споры продолжаются.
Пока мы голоса Толстого не слышим, все только говорят за него. Нет смысла участвовать в этих спорах.
Но! История с Анненковой – это нечто! Одно дело «дружить» с женщиной на его территории, и совсем другое – сбежать к ней ночью, тайно от жены! Какой бы шум подняли репортеры!.. Кто бы там разбирался в чьих убеждениях?..
Посмотрим, какой путь предлагают Толстому, чтобы «отдохнуть»? Маршрут: деревня Шамордино – Курск занял бы в пути почти 6 часов. (328.8 км) Затем еще две пересадки. 60 верст от Курска до Льгова – это 64 км. 28 верст от Льгова до деревни Анненковой – это почти 30 км! По российскому бездорожью для Толстого это было бы убийственно! Поездом ли, в пролетке… Это какое здоровье нужно было бы иметь! Но, главное, проговорить, застолбить в памяти читателя лишние станции, чтобы потом признаться: вышел «казус» – в эту «глушь», мол, поезда вообще не ходили! Стоило ли огород городить?
______________
Другой казус заключался в том, что именно на этом поезде могла приехать из Горбачева в Козельск С.А. Эту вероятность и имела в виду Саша, настаивая на скорейшем отъезде из Шамордина. И если бы всё так сошлось, Л.Н. почти наверняка столкнулся бы с женой в Козельске при посадке в поезд, на котором она бы приехала за ним. Насколько это было серьезно (во всяком случае, в головах беглецов), можно понять из дневника Маковицкого. Когда они ехали ранним утром из Шамордина в Козельск, уже очевидно не успевая на 5;часовой поезд, они страшно боялись встретиться по дороге с Софьей Андреевной. Толстой очень торопил ямщика, а Маковицкий предложил поднять верх пролетки. На это Л.Н. не согласился (стыдно!), и тогда доктор сказал ямщику, «что если будут встречные спрашивать, кого везут, чтобы не отвечал». В этом напряжении они ехали до Козельска.
Чтобы добраться до Льгова, надо ехать не на Сухиничи (на запад, ошибочное направление), а на Горбачево (восток) и затем уже на юг: Орел – Курск. Но в этом случае дальнейшее бегство предполагало бы Харьков и Симферополь, т. е. опять;таки Крым, куда Л.Н. ехать не хотел. К тому же на Курск через Горбачево прямого сообщения из Козельска не было. Пришлось бы в Горбачеве ждать пересадку восемь часов, опять же постоянно рискуя встретиться на этой узловой станции с С.А., которая поехала бы из Щекина в Козельск именно через Горбачево.
Таким образом, духовная поездка в Оптину и Шамордино через «глухой» Козельск оборачивалась для Л.Н. настоящей западней: выбраться из нее можно было только через то же самое Горбачево, откуда они и приехали в Козельск, но куда, в случае преследования мужа, неизбежно приехала бы его несчастная жена.
И вот, гонимый страхом, Толстой выбирает скорейший, с точки зрения железнодорожного расписания, но и самый длительный по географии маршрут: Козельск – Горбачево – Воронеж – Новочеркасск.
Именно неумолимые законы российских железных дорог, а вовсе не романтическая любовь к Кавказу, оказались главной, решающей причиной того, что Толстой бросился бежать не на запад и не на юг, а на юго;восток, через бескрайние донские степи.
Поэтому так смешно и горько читать, что Толстой скончался «на богом забытой станции». Астапово;то как раз не было «Богом забытой станцией». Это была крупная, узловая станция между Данковым и Раненбургом. Если бы болезнь Толстого не развивалась так стремительно и они без пересадки проскочили бы Горбачево, Дан-ков, Астапово, Богоявленск, Козлов, Грязи, Графскую и, наконец, Воронеж, дальнейший путь лежал бы через пустые степи, через сотни и сотни верст, до первого крупного поселка – казачьей станицы Миллерово. Восток – дело тонкое…
______________
«Именно неумолимые законы российских железных дорог, а вовсе не романтическая любовь к Кавказу оказались главной, решающей причиной…» – С кем спорим, Павел Валерьевич? Кто на этом настаивает? Даже не Вахидова! Кавказ для Толстого только в 1851 году был «романтической поэмой на незнакомом языке», но уехал он из Чечни сформулировав четкий жизненный принцип, кредо: ВСЕ, ЧТО он НАШЕЛ ЗДЕСЬ, НАВСЕГДА останется его УБЕЖДЕНИЕМ!
И в 1910 году только подтвердил это. (С. 167-173)
Ссылка на книгу будет дана позже.