Бертольд-Боливар Крем пластично плакал. На ослепительных приёмах Урины-Розы Шмитцгельгоген необходима пластика жеста и шага. Даже когда плачешь.
«Слепая стрела грандиозного рока сразила моё утомлённое сердце» - Пел Крем. «Не в силах влачить неподъёмное бремя, что злая судьба незаслуженно дарит» - Пел Крем - «Лежу у подножья пронзённый великой нуждою. Пощады прошу я. Урина! Урина!!!»
Злорадные глазки Урины-Розы всё подмечали. Довольно неловко старикашка на колени упал. И конвульсии уж очень осторожные. Нет должного отчаянья. Правда головой о ступеньку по настоящему лупит.
А стихи у него всегда были на высоте. Старый конюх, ещё отцом воспитанный. Во, пошла сопля кровавая. Теперь верю.
- Говорите, Бертольдик, яснее. Что нужно вам, старый проказник?
- О богиня! Урейшая Роза! Владыка природы! Я раздавлен величьем обрушившим небо… Оо-оо-ооо. Взгляни на подмятого страхом урода! Недостойному внемли, сокровище рая…
Так он ещё минуты две протянет и вырубится. Лицо в кровь разбил окончательно. Заикаться начал. Зато настоящее рыдание в голосе. Всё старая школа этикета. Теперешние плакать толком не умеют.
- Встаньте, встаньте. Утрите невинные слёзы. Я дам вам четыре пурги. Кошелёк на камине. И не нужно являть благодарность. Танцуйте на выход.
Экий ты теперь сияющий. Зря я от благодарностей отказалась. Шаркая ножкой и ласточкой ручки. Умник. Прыжок, поворот, поворот, реверанс. Весь пол мне закапал.
Ну всё. Четыре пурги на овёс для всеобщего счастья. От дел голова закружилась. Поклон, пируэт, прыжок, последний поклон и за дверь. Рано я его подняла. Надул меня старый козёл. Вон как скакал. Мог ещё плакать и плакать.
Бертольд-Боливар Крем покинул ослепляющий дворец согревая в кармане честно добытые деньги. Какой там овёс. Ради зажравшихся зверей проливать пот и кровь? Нет. У него дочь на выданье. Деньги нужно копить!
Но одну пургу он сегодня потратит. Прямо сйчас. Есть у старика одна слабость. И живёт эта слабость рядом с базаром. Здесь, на улице Алебастровых Астр, живёт Морда Гордон.
В этом маленьком домике Боливара любили за деньги. Нет любви постоянней. Бедная женщина, но расторопная. Старичок был умыт и накормлен.
Говорить что-либо здесь дворцовый конюх считал неприличным. Он кивал и мычал, и кряхтел. Разражался стихами же только в экстазе.
- Ваша мудрость сыта?
- Мум…
- Вино не холодное?
- Кхе…
Вот идол песочный. Чтоб ты упрел. Морда Гордон была женщина простая и лицемерная.
Гость привычный. Сейчас будет хрюкать и мукать, а как ногу на табурет положит, сразу ему сапог нужно снять, сказать что ласковое, портянку размотать да подмигнуть, да на шею себе ту портянку завязать.
А потом вонючке пальцы кусать, да ногти его кривые грызть. Вот мука-то. Целая пурга — это сто семьдесят одна фаза. Этих деньжищ на три месяца хватит на всё про всё. Вот. Начинается…
Теперь пока не заорёт и за сердце не схватится, не успокоится. Сто семьдесят одна фаза. Прости, Господи, меня кромешную. Сто семьдесят одна фаза. Ах ты мой желтоногий… Сто семьдесят одна фаза. Целая пурга! Боже ты мой… Пурга!
- О красногубое солнце! О нежнозубая Морда!
Атас. Вихрь ментальный преследует нас. Укрылись, переждали, возвращаемся. Здесь всё те же. Усталые. Дышат. Морда Гордон навернула портянку на место и натянула на неё сапог. Старый Крем поцеловал Морду в лоб и ушёл прихрамывая.
Между тем его дочь Эфа-Лупа Крем осорожно читала письмо от любимого. Иппазонт чудный, Иппазонт волшебный и нежный старательно перечислял куда и как он станет её целовать после того, как она скажет: «Да!»
Список был удивительно длинный и обличал в авторе студента медика. Милый, милый…
Когда же придёт долгожданное счастье? В письме простыми словами говорилось, что счастье придёт, когда скажешь: «Да!» Но это полупристойное «Да!» говорилось уже неоднократно и с разными интонациями, а Иппазонт так и не раскрыл объятья.
Только ресничками страстно помаргивал. Тюха. Нет, рыцарь!
Вот папка придёт. На верандочке сядем. И надо проситься замуж. Замуж за будущего врача Иппазонтика. За галантного рыцаря с прекрасными ресницами.
Может Урина-Роза приблизит его ко двору? Может я стану блистать на ослепительных балах? Тут тихонечко скрипнула дверь.
- Эфф-фа. Сердце болит. Умираю.
- Папка!
- Помоги. День тяжёлый сегодня. Врача.
- Ах! Ложись. Я сейчас прибегу!
Вот он шанс! Скорей к Иппазонту. Пусть он беден. Ведь папка богат! Иппазонт благородный примчится и вырвет отца из когтей смерти! И тот в благодарность отдаст меня в жёны честному и талантливому юноше…
Ничего, что у него одинарное имя. Я рожу ему деток! Скорее! Скорее! Это здесь, за базаром. Они с матерью здесь где-то… Он мне показывал.
- Скажите, здесь живёт Иппазонт Гордон?
- На втором этаже. Мать налево, а он направо.
- О спасибо!
Ах, я по этой лестнице словно взлетела! Вот и дверь.
- Иппазоонт?
Надо сказать, что комната молодого студента была неухожена. На деревянном полу посреди неё стояла железная гиря, которую, впрочем, никто и никогда не трогал. На оконном стекле давили мух.
Большой письменный стол под зелёной лампой завален был справочниками и конспектами, которых, впрочем, тоже никто и никогда не касался. Смятая постель была страшного цвета.
Два плюшевых кресла окружали подставку с огромной пепельницей, которая была пуста, так как здесь никто и никогда не курил. Впрочем, в неё иногда плевали.
Когда это делали на закате, со дна вздымалось облако золотой, в последних оранжевых лучах, изумительной пыли. Если резко плюнуть и юркнуть в постель, то полоса клубящихся искр видна через всю комнату. От окна до стены.
К несчастью, её здесь никто и никогда не замечал.
Я не знаю сколько мне было лет. Это одно из первых моих, спасённых зрительной памятью, детских впечатлений. Я лежал, очевидно, в кроватке и смотрел на лучистое чудо, что распускалось в углу оконной рамы.
Просто солнце там от чего-то шикарнейшим образом, в разные стороны, отражалось. Но этот нежный, несказанно нежный свет и был воплощенным счастьем, как я его сегодня понимаю.
Хлопнула дверь и Гордон влекомый за руку девицей скатился по лестнице. Беспокойная Эфа чего-то желала до крика и придётся ей подчиниться.
- Там папка! Скорее. Ты должен помочь! Ему плохо.
Ага. Старикан приболел и нужно его подлечить. Горячая клизма и кровопускание — лучшие средства для гнусного живчика. Как она бегает! Эта Цирцея… Нельзя в грязь лицом. Необходимо держаться. О господи, я задыхаюсь. Горячая клизма…
- Скорее, мой доктор! Нам надо успеть.
Ступеньки у них крутые до чёртиков. Всё. Добежали. Живой. А где старикашка?
- Папка! Папка, проснись!
Да он мёртвый. Синий. Пульс? Пульса нет. Старикашка действительно умер. У меня нет диплома и нет свидетеля. Да что ты его теребишь, как безумная?
- Прекратите, Эфа-Лупа, перестаньте. Он мёртв.
Ну вот. «Ах!» И в обморок. За каким чёртом ты меня сюда притащила, идиотка? Всё. Деньги теперь поделят могильщики. А эту нищую дуру, за неимением родственников, отдадут бродячим монахам. Говорят, они едят человечину.
Вот лежит аппетитное розовое мясо. И платье задрать до пупа не забыла. И дышит как паровоз. Насколько я понимаю — обморок притворный.
Может мне стать одним из могильщиков? Получить свою долю и взять её замуж? Да на черта мне эта кобыла? И в могильщики не пробиться, там конкуренция и дерутся они до смерти.
Может лишить её девственности? Труп не одобрит. Да и какая-то она слишком уж потная. Досвиданья, мечта, мой амур завершён.
- Эфа, прикройтесь. Я ухожу.
Иппазонт Гордон нашёл в прихожей стойку с флажками, выбрал чёрный и вышел. Флажок он воткнул в специальное гнездо рядом с калиткой. Теперь весть о смерти старого Крема достигнет могильщиков, те устроят конкурс, разделят имущество и захоронят тело.
Когда прибыл Эркюль-Иллахун Батат, во дворе уже дрались. Два бородатых хама стояли у крыльца спина к спине и отмахивались тяжёлыми дубинками. На них наседал разнообразно вооружённый сброд.
Могильщикам разрешено иметь только холодное оружие. И только ручное. Никаких метательных приспособлений. За этим Бабат проследит сугубо. Для того и появился здесь рефери по кладбищам Урины-Розы.
- Дорогу, мерзавцы!
У покойника одна дочь, дом и должны быть деньжата. Ритуал будет соблюдён во что бы то ни стало! А дочка взрослая.
- Я Эркюль-Иллахун Батат, дорогая.Надеюсь вы уже вставили покойнику в рот сосновую ветку? Нет?! Немедленно! Чтобы мигом!!!
Корова нерасторопная. Если наши дети настолько тупы, то мир скоро развалится на части. Долго там ямокопатели потеть будут?
- Живее, братцы! Давай, рыжий, навались. Ножи не метать! Я те метну, подонок! Зубами его грызи! Эфла, как вас там, что-нибудь выпить для бодрости.
Красивая девка, а ходит как рыба убитая.
- Спасибо, дорогая. Похоже бородатые и унаследуют имущество. Первый раз вижу такие умелые дубинки. Ну что, братцы, не по зубам вам бородачи? Поутихли? Ну тогда собирайте своих покалеченных и прочь со двора. Быстро! И чтобы ни одного трупа не осталось. Всё забирайте.
- Кортасар и Эмиль Гномы. Лицензия восемнадцать тысяч…
- Давай её сюда. Так, настоящая. Монаха поймали?
- Под крыльцом, связанный.
- Молодцы! Гном Кортасар, Гном Эмиль, лицензия восемнадцать тысяч, объявляю вас владельцами имущества умершего Бертольда-Боливара Крема. Где так дубинками махать наловчились?
- Та научились…
- Приступаем. Дорогая, гости в доме есть? Нету? Ладно, тем строже выполним букву.
Один могильщик несёт на плече завёрнутого в штору покойника. Другой связанного монаха. За ними красавица дочка. Нету толпы, а жаль. Но ритуал есть ритуал.
На кладбищах Урины-Розы должен быть порядок! Все лица обязаны выражать должное смирение. И если не рыдать, то скорбеть! Дошли.
- Яма готова?
- У нас несколько ям. Какую угодно?
- Любую. Вот эту. Укладывайте покойника. Да выньте кляп из монаха.
- Грааа-кх-кхт… Козлы вонючие!!! Тптьфо!
Хорошего монаха поймали, злого. Ишь, плюётся, надувается, жабрами шевелит. Пока засыпают покойника все обязаны смиренно слушать пламенное слово бродячего монаха. Смиренно! И каяться.
- Тупые алчные звери! Ублюдки! Трупоеды! Опять зарываете падаль? Опять в ритуалы свои позорные играетесь? Слепые бездушные твари! Кастраты!!! Вы не люди, вы тени. Вы жалкие тени с гнилыми мозгами! Бледные черви, что станут труп этот обгладывать, в сто раз одухотворённее самого большого вашего поэта! Что ты глазки потупил, ты, разожравшийся выкидыш гонорейной вашей Урины? Каешься, гнида?! Так это ты не каешься, это ты играешься в раскаянье и при том собой любуешься, павлин-переросток! Эй, быки с лопатами, сколько будет два плюс четыре? Не пытайтесь даже, у вас в голове кишки. А эту жеманную куклу мне даже жалко. Шаблон, заготовка неструганная. Сквозь неё траву видно. На хрена, Господи, ты мир карикатурами заселяешь? Чтобы они друг друга закапывали? Удобряли собой верхний слой? Нет, они меня всё равно не услышат, а Ты и так знаешь всё, что вякну… Отдыхайте, куски перегноя. Я устал шевелить тишину.
Да, удачный монах. Эка завернул — павлин переросток! Гонорейная гнида! Злой монах, молодцы Гномы. Ну вот и закопали.
- Заткните монаха.
- Так он и сам…
- Заткните, заткните. Как тебя звать-то?
- Эфа-Лупа…
- Ешь землю. Четыре горсти могильной земли по обычаю предков! Давай. Вот кобла неспешная.
- Не нужно жевать, просто глотай. Земля мягкая. Давай-давай… Всё. Эфа-Лупа, по смерти отца своего ты лишаешься родового имени. Ты теперь не Крем. Ты просто Эфа-Лупа. Желает ли кто из присутствующих взять эту женщину в жёны, или удочерить, или взять на попечительство и присвоить ей своё родовое имя?
- Та не…
- А может возьмёте?
- Та на кой?
- Ну что же, развяжете монаха и отправляйтесь вступать во владение.
Жалко девку. Съедят её монахи. Но закон - есть закон!
- Я, Эркюль-Иллахун Батат, рефери по кладбищам Урины-Розы, отдаю Эфу-Лупу бродячему монаху в надежде, что тот достойно ею распорядится.
- Пошёл ты со своей Уриной-Розой, индюк кладбищенский. Эй, поедатели трупов, а ноги?
- Сам развяжешь…
- Бабат — чёрту брат, дай две фазы на прокорм чёртовой куклы! Убежали без оглядки. Теперь пока кровообращение восстановишь.
- Развяжи-ка мне ноги, кукла Лупа.
Я эту девку не прокормлю. Разве что стать её сутенёром? Необходимые для дела красоты пока при ней.
- Что, тошнит? Это не проблема. Открывай рот пошире.
Где там твои розовые гланды? Нет лучше средства, чем два грязных пальца бродячего монаха. Поглубже, ещё чуть поглубже, всё. Блюй на здоровье, забытая кукла.
Это же надо. Апофеоз идиотизма. Четыре горсти по обычаю предков! Блюй, кукла, могильной землёй на обычаи предков.
Оранжево-важный закат осторожно ложился на дальние дали. Усталое солнце исчезло в его златотканой вуали. Два мира бредут по дороге, что вьётся холмами, дороге холмов, что опять посмеётся над нами.
Сквозь искру бессонную в жар источается нить, и только сквозь искру у нас получается жить.
Дорога, что вьётся, пролегала в холмах поросших жёсткой травой. Наверное вереском. Монах и девушка шли под огромными звёздами, каждая из которых — шар. Серебристый вереск шевелил ночной ветер.
Да так ли это важно, кто кого шевелил, когда тебя дарят мир под звёздами, вереск на холмах, невидимую ночную птицу, и светляков, и цикад, и дорогу, и ветер…
- Ну вот и речка Арасил. Здесь мы, кукла, заночуем. Заночуем без огня, чтобы братьев бродячих не привлечь. Я от них отщепенец. Не ем человечину.
Совсем бедолага себя потеряла. Последние крохи воли её покинули. Как собачонка. Кивает да хвостом виляет. А братья и меня без перца съедят, или того хуже — к храму на суд потащат.
Почему в мире так мало места?
- Здесь сухая трава. Ложись, кукла. Обнимемся и согреем друг друга. Разве на что-нибудь большее, чем поделиться теплом человеки способны? Большее — это удел божества…
Тихая речка таит глубину и прохладу. Если неспешно входить в её тёмные воды, слушать струящийся плеск и ему улыбаться, становишься счастлив.
Лёгкие тени ласковых рыб отнимают усталость. Кроткая влага тебя укрывает и поит. Слабые звёзды уходят всё выше и гаснут. Тёплое дно согревает твои неспокойные ноги.
Стебли подводные льнут и поют о покое. Слушай их песню пока не начнёшь различать утонувшие камни, видеть во мгле очертания древнего грота.
Жди пока в первых лучах оживут изумрудные искры. Жди пока утро окрасит текущие воды. Ну а дождавшись за светом иди, на поверхность.
А на поверхности гвалт. Жаркий костёр и над ним вертел с кусками запёкшегося мяса. Четыре изголодавшихся оборванца роняют слюни и вопят на повара, что неприступен.
- Витольд, не тяни резину!
- Заткнись, брат.
- Витольд, давай жрать!
- Засохни, брат. Успеешь. У меня самого еда в животе три дня назад была, да и то капуста. Эти голубочки вовремя Богом посланы.
- Витольд, а чамарошного на бульон оставил?
- Нет. Вы гляньте там, живой он?
- Дышит. Сколько крови зря из башки натекло!
- А ты бы полегче, дубиной-то.
- Так он возникал, кусался, фраер.
- Я его знаю. На него храм охоту объявил. Он вереск жрёт.
- А что нам храм. У нас теперь еды на неделю, если с ним вместе.
- Олухи. Монах человека ест, чтобы ужас восприять и с сатаной в себе сразиться! И он монах. Наш брат.
- Витольд, а если своего брата-монаха съесть, то можно ведь ещё больший ужас восприять?
- Вот тебя, умник, и съедим, если не заткнёшься!
Нет веры в братьях. Властвует в душах зло. И раскол в храме. Вереск они жрут. Ты человека съешь, ужаснись. А там и вереск можешь.
- Не сгорит, мясо-то?
- Готово. Молитесь, олухи. Не слюни роняйте, но слёзы! Не в брюхо смотрите, но в душу! Пречистый свет низвожу в зловонную яму греха! Пусть выжжет исконное зло! Пусть…
- Её звали Эфа-Лупа, вонючий козёл! Пусть она была тупой куклой, но в ней была не только зловонная яма. В ней был и пречистый свет…
- Очнулся, поедатель вереска. Тебя ждёт суд. А сейчас не мешай обряду.
- Я клал огромные кучи на твой обряд. И на твой суд.
- Заткните его. Осторожней, он нужен храму живой.
- Витольд, ты остановился на «выжжет зло».
- Да. Пусть выжжет исконное зло! Пусть тьма содрогнётся и канет! Аминь, олухи. Жрите.
Сочная девка. Её нам на долго хватит. До самого храма и там. Путеводная Звезда судить станет верескоеда, может даже публично. Может даже праздник устроит для нищих братьев своих.
Полный желудок определённо тянет душу к суете. Ах ты, моя раскрасавица. Как поем человечины, так пьянею. Соловею. Верескоеду не оставили. Хи-прф..
- Свяжите еретика, пока не позасыпали.
- Та куда он денется, в голову ударенный.
- Сиррре-еневый туман, над нами прро-оплывает… Над горрро-одом горит…
- Витольд, умеешь ты, душа, приготовить!
- Хи-прф…
- Сирре-еневый! Туман…
Оборванцы вокруг погасшего костра. Как живописно. Да они спят среди бела дня. Один сидит. В руках у него отрезанная голова!
- Эй! Милейший! Послушайте.
- Слушаю.
- Я Бордо-Бонивур Шмитцгельгоген. У вас в руках голова девушки. Не хотите ли рассказать? Наверное романтическая история?
- Наследный принц. А я думаю, откуда здесь лошадь?
- Да, лошадь. Не ходить же мне пешком. Так что же? Предлагаю прогулку. С вас рассказ об отрезанной голове, а с меня вино и пирожки.
- Прежде скажите. Убить мне этих уродов, или спящих нельзя?
- Не знаю. Наверное можно, если у них одинарные имена. Убивайте, я подожду если нужно.
- Нет, не нужно, пойдёмте. Даже в этих зловонных ямах где-то теплится пречистый свет.
- Вы поэт! Вот удача. Ваше имя?
- Я забыл его.
- Что же, как угодно.
Оригинальничает. Похож на монаха. Уж больно суров.
- Принц, история не интересная. Кукла Лупа…
- Не выбрасывайте! Зачем вы выбросили? Такая красивая голова.
- Кукла Лупа осталась без папы. Кукла Лупа досталась монаху.
- Вы монах! Я так и подумал.
А монах не ценил куклу Лупу. Относился к ней как к собачке. Чтоб согреться, лишил её чести. И у куклы прорезались глазки. И, немножечко, ротик и крылья.
- Как поэтично!
- Чуть пречистого света увидел в кукле Лупе монах и растаял. Как ни пошло, но утром их съели. И монаха и глупую куклу.
- Те негодяи у костра съели вашу возлюбленную! И вас в неё влюблённого! Какой образ. Вы большой поэт. Хотите ангажемент при дворе?
- Не хочу.
- Всё-таки монахи едят человечину! Вашу поэму необходимо записать. Хотите вернёмся и я их уничтожу? Я умею драться!
- Не хочу.
- Послушайте, должен же я вас как-то называть?
- Маракас.
- Послушайте, Маракас, я наношу визит Путеводной Звезде и прошу вас ко мне присоединиться. Общение с вами украсит моё путешествие. Я же обязуюсь попросить за вас Звезду. Вам дадут солидную должность при храме. Соглашайтесь.
- В храме хватает уродов и без меня. Если и стоит мне что-то сделать для мира, так это взорвать Звезду.
- Вы террорист! Какая находка. Я счастлив. Обещаю, что до самого храма никто не посмеет вас тронуть, а там мы расстанемся. Я с нетерпением стану ждать вашего акта. Отмщение за возлюбленную!
Мои путевые заметки станут бестселлером. Маман ошизеет. Сколько бесплатной романтики содержит в себе просёлочная дорога!
Здесь, насколько я знаю карту, должен быть брод.
- Подсаживайтесь на круп, Маракас. Не бойтесь, зверь смирный. Знаете в чём преимущество лошадей? Их не надо кормить. Еда у них под ногами. Они пожирают вереск.
Кольца латунные режут губу. Камни осклизлые ранят копыта. «Делай, что хочешь» - не скажут рабу. Воля к полёту навеки забыта.
Чем я помочь тебе, лошадь, могу? Только осу посадить на губу.
Яркая капля немыслимой боли взрыв вызывает неистовой воли. Смерч непокорный! Наездников в воду! Злую узду о сучки изорвать! Ветер в ноздрях! Кочевую свободу ярость поможет узнать.
Ветер и вереск, и взмыленный зверь. Здравствуй, седая свобода потерь.
- Знаете, Маракас, больше всего меня печалит не мокрая одежда и не то, что придётся идти пешком, а то, что река унесла мой провиант. Я вам обещал вино и пирожки. Так вот, я нарушил своё слово.
- Нерушимо только слово всевышнего.
- Ах, монахом быть легче, чем наследным принцем.
- Бордо-Бонивур Шмитцгельгоген, если у вас найдётся пол фазы, мы поедим вон в той лачуге.
- У меня нет ни одной фазы. У меня есть сто семьдесят одна пурга — один бриллиантовый слакс. Я должен передать его в руки Путеводной Звезды. Это подарок Урины-Розы храму и я обязался его доставить.
- Вы смелый человек.
- Я Шмитцгельгоген!
- И доверчивый.
- У вас нет ни одного шанса. Вы не смогли убить людей, которые съели вашу девушку. Не сможете ограбить и меня.
- Мне не нужен бриллиантовый слакс. Покажите, кстати, как он выглядит. Я даже пурги в глаза не видел.
- Не покажу. Я голоден. Идёмте отнимать еду у нищих!
Положительно, «отнимать еду у нищих» - это звучит. Я тоже поэт. И не слабый. Бог мой, какой вонючий шалаш…
- Куда прёшь без стука, хам. Здесь частное владение!
- Я Бордо-Бонивур…
- Да хоть чёрт рогатый! Вали отсюда в преисподнюю… Крк-уй… Ваша… Крк-уйё… Ваша мудрость! Всё! Не деритесь! Крк-йюу..
- Не мудрость, а ослепительность!
- Что прикажете, ваша ослепительность?
- Видите, Маракас, как просто? Чернь чтит плеть.
- Мир набит ублюдками, принц.
- Мы хотим есть, мерзавец. У тебя есть вино?
- Самогон. Есть огурчики, только с огорода. Лепёшки картофельные. Фасоль могу отварить. Самогон хороший, двойной очистки!
- Чистую скатерть на тот пригорок. И если у тебя нет симпатичной дочки — повешу!
- У соседа есть. Всё сделаем, ваша ослепительность. В лучшем виде.
- Пойдёмте, Маракас. Сейчас молоденькая поселянка нам станет подавать обед.
- Принц, а если сейчас набежит толпа мудаков с топорами и вилами?
- Наверное есть и такая возможность. Я вижу здесь десяток дворов. Это может дать максимум пятнадцать-двадцать, как вы говорите, мудаков. Не люблю драться с грязным сбродом, но ради вас… Хотите выгоню из домов всех мужчин вон на ту полянку и умертвлю их?
- Не хочу.
- Какая, однако, красотка! В такой глуши.
- Какая же это глушь? Мы в дне ходьбы от города и, принц, и в двух днях ходьбы от храма.
- Кстати, как вы собираетесь взрывать Звезду? При вашем колоссальном смирении.
- Я чую ложь во всём, что исходит от Звезды. Правда может её взорвать.
- Так вы иносказательно. Понять поэта трудно иногда.
- Чудесные лепёшки. Я долго не ел, принц.
- Красотка, где же самогон?
Своего рода феномен. Долго не ел. Я удивляюсь как ему вообще удаётся есть. А держится как человек с двойным именем. Изумительный типаж. И какой поэт! А вот и влага.
- Прозрачная и крепкая как смерть. Одежда высохла, просушим душу!
- За краткий путь бессмертной куклы Лупы.
- Ах, Маракас, нельзя так долго помнить женщин. За славный путь бессмертного творения о кукле!
- Принц, принц! Возьмите огурец. Ну как?
- Нормально… Я чуть не умер. Надо дать мерзавцу орден. Своим питьём он вышиб из меня слезу. Нет, положительно, мне нравится пейзаж!
- И серебро реки со временем темнеет. Принц, что-то с солнцем!
- Да, мгла какая-то. Я ничего не вижу! Маракас, нас отравили!!!
- Могильная земля, обычай предков.
При грязном сброде поминать Звезду не стоит. Красотка ляпнула, что господа взрывают звёзды, и смерд насыпал в самогон отравы. Доставить в храм бунтовщиков — святое дело.
Скрипят носилки, пахнет чесноком, большая птица — точка возле солнца. Она — орёл и заяц — её жертва. Он прячет уши в вереске от счастья, что может жить и корешки жевать, что встретились его отец и мать.
Тяжка моя сто пятая весна. В лампаде тела выгорело масло. Опять шумит проклятая сосна… Шексна, блесна без сна… И что-то там угасло. Или погасло? Может бросить жить?
Хотя последнее творенье, что начертать велел я на воротах храма — продукт высокого паренья и во входящем смерде глушит хама.
«Собака — раб. А лошадь — вдвое. А человек — слуга обоих. И ты, читающий слова — Слуга слуги раба раба».
Монахи плакали. Зачем мне сто шестая? Я не старик! Я — ласточка! Я таю… Летаю, коротаю, подметаю… Глагольная! И что же? Могу себе позволить. Я Путеводная Звезда в конце концов.
Тяжка моя сто пятая…
- О светлейшее святое сиятельство! О прости мне моё домогательство! О позволь сердцу выразить в звуке! Все меня истощившие муки!
Ах, какой неуместный монашек. Барашек, рубашек, какашек… Сбил меня с ритма. А, впрочем… Сто и пять восхитительных вёсен. Жизни путь мой, ну как ты несносен. Тогда почему восхитительных? Брак.
- О сиятельный светоч науки! О взгляни в мои чистые руки! Я принёс тебе добрые вести! Отзовись — я возрадуюсь чести!
Эка занесло тебя, вьюнош.
- Излагай покороче и глаже.
- Мудрый врач, что тобой возведён и обласкан говорил мне без страха правдивые речи. Два отравленных тела подаренных храму добродушными смердами в честном порыве…
- Вот тянучка. Да что с ними? Живы?
- Живы! Живы! Их можно судить для примера всем, кто смел посягнуть на святое! О гений!!!
- Прочь поди, твои вопли несносны.
Живы глупые дети порока. Ждёт их бич бестолкового рока. Следствие, казни, ликуй добродетель. Мудрый радетель? Сорвёт двери с пЕтель? Хватит дремать, самотёка не будет. О эти лестницы…
Тяжка моя сто пятая весна. В лампаде тела выгорело масло. Десна, пресна… Душа стыдом распятая ясна! Звезда коптила — оттого не гасла! Какой кайф, Господи. Где эти дети?
О бесконечные лестницы…
- Не нужно охраны. Открывайте. И подите прочь.
Вот это враги? Да они прозрачные, как вода в чашке. Сквозь них стены видно.
Истощённый оборвыш — наверняка умствующий монах-верескоед. Комплексант зацикленный на добре. Скрытый трус и оттого гуманист.
А второй смотрит вельможей. Может даже из семьи Урины-Розы. Развит физически и чист кожей. Избалован дамами и ходить умеет только напролом. Ладья. Что их свело? Бестолковы пути твои, фатум.
- Что свело вас, разные дети?
- Дорога, милейший. Я Бордо-Бонивур Шмитцгельгоген и меня тошнит от запертых дверей, когда их запер не я.
- А я Путеводная Звезда и меня тошнит от всего на свете. Теперь представьтесь и вы.
- Маракас.
- Это такой музыкальный инструмент, если я не ошибаюсь? Нечто вроде большой погремушки?
- Это имя мне нравится больше прочих.
- Если я докажу вам, что вы идиот, повеситесь на вот этом крюке?
- Да что может сравниться с тем идиотизмом, что ты развёл в этой стране, вонючий старикашка!
- Только ваша космическая тупость, Маракас. Вы даже не в состоянии прямо ответить на поставленный вопрос. Если я докажу вам, что вы идиот, повеситесь на этом крюке? Да — Нет. Быстро!
- Повешусь!!!
- Акт изумительной храбрости. Поздравляю. Бордо-Бонивур Шмитцгельгоген, если я докажу вам, что вы трус, повеситесь рядом с ним?
- Нет. Вы мне этого никогда не докажете.
- У вас не хватает смелости предположить, что докажу?
- Не ввязывайтесь, принц, этот говнюк…
- Я принимаю ваш вызов, Звезда. Я Бордо-Бонивур Шмитцгельгоген повешусь на этом крюке, как только окажусь трусом!
- Вы им уже оказались. Страшно быть трусом? Даже предположить себя трусом — мороз по коже. Что как не страх быть трусом вами тут двигал?
- Ты демагог, старикашка!
- А вы идиот, Маракас. Демагогией плебс называет умозаключения, что его хилым мозгам недоступны. К тому же только идиоты ввязываются в споры на ровном месте. Спор — удел идиота.
- В таком случае ты тоже идиот!
- Совершенно верно. Круглый, абсолютный идиот и трус к тому же. Надеюсь, дети, вы сдержите данное слово. Прощайте.
Почему я не стал карточным шулером? О эти лестницы, теперь они вверх. Если наследник престола сдуру повесится, будет изумительный шум. Какой кайф — развалить то, что так тщательно строилось.
Но он не повесится. Я видел разум в его глазах. Он не вынесет присутствия свидетеля фиаско. Рано или поздно, он повесит монаха и я его выпущу. Это будет хороший правитель. А повесится — так его и не будет.
Тяжка моя сто пятая весна. В лампаде тела выгорело масло. Душа стыдом распятая ясна. Звезда коптила — оттого не гасла! Неплохо для последнего стиха. Обнародовать посмертно. Фи…
Ступени красные ведут к седому алтарю. На нём два ангела. Зелёный — символ жизни. И синий — символ тленья. Меж ними жёлтый дым, за дымом нить. Часовня круглая. Свет в ней от истуканов.
Старик глубокий на скамейке перед дымом. Блестящие совиные глаза бесстрастно в нить глядят. Сквозь дым она всё шире. Колючий запах усмиряет мысли. Последняя мелькнула и угасла.
Приходит смерть, которая не смерть. Зелёный ангел шевельнулся.
- Зачем пришёл, старик?
- Не знаю, жизнь. От скуки.
- Всё пялишься на нить?
- Хочу в неё войти.
- Ты в ней всегда.
- Не весь.
- Отбрось всё лишнее.
- То есть тебя?
- Не только.
Зелёный ангел отвернулся. Синий вздрогнул.
- Опять пришёл, старик?
- Да, смерть, опять.
- На нить всё смотришь?
- Да, хочу в ней быть.
- Ты есть в ней.
- Но не весь!
- Отбрось всё лишнее.
- Тебя?
- Не только.
Мерцает золотом магическая нить. Все, все ответы старец знает. Но продолжает задавать вопросы. Он знает, что отбросить нужно, не знает как. Алтарная жаровня прогорела и нить угасла.
Снова жить и ждать. Старик уходит. Ангелы вздыхают. Им тоже не дано взглянуть в глаза друг другу. Вот если этот ветхий человек войдёт в свою мечту… Тогда…
- О Звезда Путеводная внемли! Страшный гром потрясает все земли! О несчастье, провал, неудача! О испуганный вестник - я плачу!
- Что тебе громкогласая гидра?
- Не спасли! Не успели вломиться! Сторожей не следила зенница! Пожирателя вереска нету! Задушил его…
- Хватит. Зовите принца сюда.
Какой сообразительный мальчик. И как быстро учится. Когда-нибудь он переплюнет старую Звезду. Да я не доживу. И хорошо. Принц выбрал государство и нам остаётся только аплодировать.
О! Грохот, крики. Он буйный, какая прелесть. Глупые монахи не угодили маленькому принцу. Ладья сбивает пешки.
- Вы сломали мне дверь.
- Сейчас я вам сломаю шею!
- О наконец-то! Ну скорей, ломайте. Она вся изнывает от желанья. Оно растёт как опухоль в груди. Она трещит от корчей вожделенья. Оно чадит как факел в голове. Она гудит в наплыве наслажденья. Оно свербит как лезвие в заду. Он переполнен зёрнами томленья. Оно мокреет трупами в глазах. Они зудят… А что вы такой бледный?
- Вы безумны!
- Скорее мудр. Расслабьтесь, мальчик. Сядьте. Он долго мучился?
- Кто? О, господи. Недолго…
- Сильно удивился?
- Не знаю. Он мне надоел и я его убил. В память о чудесной прогулке в окрестностях Арасила. Хочу просить вас о небольшой любезности. Пусть бальзамируют его голову. Я заберу её с собой. Он был великим поэтом.
- Вот как? Что сказал умирая?
- Что-то про могильную землю.
- Идиот. Ваши планы?
- Один смерд должен мне бриллиантовый слакс. В храме есть лошадь?
- Нет. Лошади редки.
- Тогда я уйду пешком.
- Провиантом вас обеспечат.
- Звезда, я вернусь за головой Маракаса. И хотел бы кое-чему у вас поучиться.
- Вряд ли дождусь вас. Но если хотите — сейчас вы ладья. Чтобы стать ферзём, научитесь притворяться пешкой.
- Спасибо.
- Прощайте.
Скукотища-то, скукотищща. Даже кости болят всё время одинаково. Для чего я изгаляюсь на сто пятом году жизни? Ну ни как не для себя. Исключительно из любви к искусству.
Игривая гнида любила искусство. Игривая гнида рубила капусту. Я не старик. Я ласточка. Я таю… Такая зола — эти игрища зла.
О! Ноги немеют. И спину сдавило. Наконец-то! Я готов, где вы, ангелы? Здесь. Так, зелёный и синий. Поярче, друзья. Заискритесь богаче!
Где же нить?! Нити нет!!! Ох, вот и нить. Слава демону ниток! И дыма, сине-зелёного дыма побольше. Так уж привык, простите. И колючим чтоб пахло. Вот спасибо.
Сияй мой магическая нить! Я иду из зелёного в синий. Вот зелёный кончается, синий пошёл. Назад! Я иду из синего в зелёный. Золотой!!!
Для чего здесь бронзовые двери? Так надо? Кому надо? Убрать к дьяволу! Добавьте света. Хорошо!
Ах, до чего же хорошо. Скорость, ветер, вереск. Где я видел эти холмы? Опять зелёный! Всё с начала. Теперь с копытами. Тьпфуй…
- Что, облажался, старикашка?
- Да он тебе не ответит, его монахи ловят.
- Съедят?
- Продадут.
- А мастер что?
- Носом клюёт. Три дня без сна в сине-зелёном бреду.
- А как он там вообще?
- Нормально. Мёду мы ему подкинули, муки да на курево…
- Так отпусти его, он в клавиши не попадает.
- Ей, брат, поберёг бы себя, шел бы спать.
- Умг…
1997 г.