Искандер

         




 
        Искандер

                (роман)

                1

        Иной, тщедушный, бегает в спортзал, йогой занимается. Уча конспекты, потеет ручонками. Рад, что родился не в древней Спарте, качает мышцы и  знания, и с годами  осознает, что  мудрость это и есть сила. Тот самый бицепс-рулет, которым на улице прищемляли ему с усмешкой насморочный шмыгальник.
        Один родился синим, как цыпленок на советском прилавке. Второй –розовым, да еще в рубашке, в родильных водах крепко пузырями пукал. Бог дал ему все, стать, красоту, силу, но он не чтил, не берег.
       И вот -  княжич удач вынесен во двор в гробу. Одуревшие  одноклассницы стоят с припухлыми лицами. Ветер шевелит чуб над гордым лбом.  Тщета порхает над ним, тщета. И незримая ворона роняет на думную кость известь…
      Таковой был, есть и будет в каждом дворе. В каждом районе. У каждого поколения.
     Та рубашка с годами превращается в рубище.   
     А хилый не зря сучил рахитическими ножками, листал конспекты. Он как бог, дал себе все. Вопреки Спарте, которая не оставила миру ни одного великого умом мужа – все бросали там хиленьких в пропасть.
      Так думал Саня. О себе и друзьях, гибнущих от алкоголя. Судорожно хватаются они, кто за грудь, кто за бок, будто в них строчат из пулемета у кладбищенской стены. Им цербер грызет  печень; пиявка сосет мизинчик ноги, чтоб  удернуть, диабетного, с гангреною в яму. Иной еще жив и стоит на карачках. Он стоит так, чтобы легче орать. И орет, ибо инфернальный глист с улыбкой Фауста отложил в его почку яичко -  аксалатовое, уратное. И режет тот алмаз почку  - четко, фатально. Как  пейсатый закройщик в ателье -  кримплен!
     На топчанах в медицинском подвале, пахнущем  сладко гниющей картошкой, лягут они в ряд. « Мальчики, мальчики? Вы ли это?» – будет порхать между ними  в истлевшем саване добродушная  звезда-Марья Ивановна. Узнавая  и не узнавая своих учеников, «молодых людей приятной наружности», которым вслух читала когда-то Тургенева.
    Да. Клялись жизнь за други отдать. Жить вечно. И мощно. А теперь денег для гостинцев в больницу - на сморщенное яблочко товарищу нет. Разве что от закуси слипшаяся карамелька.
     Да и в  чем идти к умирающему корешу? На брюках - ссохлась блевотина, добротная, как брезент. А мыть-стирать, да воду греть… Где порошок? Где таз? Хотя бы чертова кастрюля?! И скачет по кухне сдернутая на пол посуда. Ошарашенный от грохота кот показывает в форточке гузку. И тишина. И тоска.
     Так думал Саня. Сидел в сенях на корточках солнечным мартовским утром.  Сидел в трусах, на плечах тулуп. Раскачивался, тянул себя за чуб и постанывал. 
      Ветер из-под крыльца, где гниют в земле его тряпичные детские  игрушки, напоминал холодок могилы.
       Уж и мать от него отвернулась, и отец.  Отец Минрахип нержавеющей трубой  по полу топнул и  рукой простреленной махнул.
     - Ты думаешь, улым, так разорил нас своим питьем, что мы с Марьям  щалтай-болтай пойдем? И похоронить тебя не сможем? Сможем!
      Отец хоронил товарищей и убивал немцев.
      - Не сумлевайся!
      И лежать тебе  рядом с дядьями, которые видели Сталина и Молотова.  Но те хоть прожили жизнь. А каково класть тебя к ним твоей нестарой еще матери?
       На уроках в школе, что госпиталем во время войны служила, все думал Саня, оглядывая беленые стены, - в какой палате лежал его отец, где ногу ему отпилили? Наверное, в актовом зале. А там, где  сейчас находится сцена, была, скорее всего, операционная: там  до сих пор торчат из стен окаменевшие медные краны.
       Где увидела его впервые медсестра Мария Авилова, Марьям, мать Сани?  Перевязывала, кормила, выводила гулять в госпитальный сад, а после  увела  в лачугу родителей. Держала за бок, а он костылял,  шинель на плечах, как бурка, из-под шинели - обрубок голени. Злой, синеглазый, бросал цепкие взгляды на здешние места, на зигзаги оврагов с вырытыми в них землянками беженцев; кисло дымила в глаза подожженная картофельная ботва на улице Центральной.
       Ни одного деревца в поселке Калуга. Холмы да овраги. Топить нечем. В доме Марии замерзал ребенок, дочурка погибшего на фронте брата. На станции Ометьево дед нашел старую шпалу. Когда привязал к санкам и повез, его арестовал вохровец. Приговорили старика три месяца валить лес в районе. Вернулся из болот декабрьской ночью, царапался в дверь. С ног его не могли снять сапоги, разрезали ножом голенища, разули и ужаснулись: опухоль и волдыри. Вскоре Санин дедушка умер от гангрены.
      Не стало мужиков в доме. Погибли на фронте братья, и вот отец...
      И привела Мария его, Минрахиба, -  синеглазого командира минометного расчета. Судьба-билетчица, лизнув палец, надорвала и протянула вояке билет на продолжение жизни.
      На улице Минрахиба стали звать Мишей. Для постоты общения. Как и соседа Георгия – Жорой,  Николая - Колей, Авдотью – Дуней , а Искандера – Саней.
               
                2

      В поселке  Калуга немало таких невест, осчастливленных инвалидами на послевоенной стерне, - стерне колючей, болезной, грозящей пожизненным одиночеством и женской тоской.
      Кроме разоренных крестьян и беженцев, селится тут по оврагам и другой люд.  Прощенные бандеровцы, бывшие пленники, дезертиры, бездомные. Строят землянки, а после собирают из хлама лачуги, выводят печи. Народ темный, и в темноте своей укрепившийся. Милиционеры в те овраги в одиночку ходить не решаются. И если идут кого брать, то с гурьбой дружинников.
      Суровыми январскими утрами в низовом городе, мерно гудя, поднимаются белые дымы индустрии, в овраги течет горячая канализационная река. И оттуда, будто из парящих гейзеров, с портфелями и монтёрскими ранцами на боку вырастают фигуры детей. Соединяются с горскими ребятами и шагают в сторону четырехэтажной школы. 
     В коридоре их встречает живущая при школе уборщица, знаменитая хабалка тетя Варя: « Куды, паразиты?! 30 градусов!»
    Дети с визгом ломятся назад, в вестибюле давка. Занятия отменяются!
    Кто-то кричит с крыльца:

         Внимание, внимание!
         Говорит Германия!
         На улице мороз -
         У Гитлера понос!

    Кричалку подхватывает весь школьный двор, - и  двоечники и отличницы, и даже первоклашка, обмотанный шарфами колобок, проговаривает про себя, как старушка, непонятное ей слова:
    -У Гитлиля панос…
    Все бегут домой  - за салазками и таратайками.
    С разбегу бросаются на санки и летят, как пингвины, расправив крылышки, - вниз,  по овражному склону.
   Щеки красные, губы в трещинах.  Ворс на  шароварах в дробинах льда.
      Вечером бредут по домам, будто пьяные. Санки клюют в подшитые кожей пятки валенок, мешают идти. Шаровары, в тяжелой кольчуге льда, едва держатся на промокшей от талого снега резинке.
      Бабка снимает окаменевшее пальтишко, сдирает влажную  одежку, чтоб обвешать ею горячую печь. Крутит и дергает безвольное тельце. Мокрые носки сползли со ступней, вытянулись по полу, как червяки.   
     Хорошо ткнутся  в беспамятстве в угол дивана, прикрыть глаза и тянуть придавленным носом запах пыли - запах далекого знойного лета. У тебя уже есть судьба, раз уже есть это летнее прошлое. А будущее - непонятно и огромно, как звездное небо за окном.

                3

       Отпрыски бандюг щурятся и загибают губу. С младших классов носят в портфеле «перо», мучаются нетерпением, кого бы ткнуть, полоснуть. Так слегка, чтоб схватить малый срок, отличится, иметь право на татуировки. Хоть чем-то смахивать на  фиолетового отца – сплошь исколотого,  с лениным-сталиным на груди, с монастырем на спине и пильщиками дров на ягодицах: при ходьбе водят пильщики двуручной пилой туда-сюда, будто живые, -  диковинные галереи, которые на лагерных погостах задаром пожирает моль-земля.
      Через несколько лет, отсидев сроки, бандюжата появляются у магазина. В модных клешах, в пальто с каракулевыми воротниками и в пыжиковых шапках, улыбчивые, золотозубые, помнящие общее детство.
      Через запои превращаются в бомжей; одежду и физию будто крутили в бетономешалке. С помощью лома и кореша ломают себе руку или ногу, дабы не работать и не сесть по зазорной статье «тунеядство», ковыляют с гипсами у пивной, а затем куда-то исчезают, чтобы не встретиться уже никогда   
     Подростковая одурь не миновала никого.
     В школу кто-то принес маслостойкую трубку, ее распилили и вооружились самопалами. Но спички продавали – пшик. Некачественная сера. Загоралась с замедлением. Иногда заряд не выстреливал. Саня заглядывал в ствол. Женька, смертельно бледный, хватал его за руку: ты че - рехнулся?!
      Когда опять пшикнуло, Саня с недоумением на лице свесил кисть… и вдруг жахнуло! Две свинцовые пули ушли в угол дома, где стояли заряжающие одноклассники. Саня прикинул полет пуль: на уровне поясницы.
     Кто-то добыл бражки, выпили. Приставляли стволы к животам друг друга и кривлялись: «Джонни, не успеешь!»
     Наскребли еще на портвейн, деньги передали Юрке Арефьеву. Высокий красавец Арефьев – жулик. Уже мотал срок. Вино купил, но не отдал. Ушел быстрым шагом в свою улицу. Тогда Женька пожаловался брату Витьке, демобилизованному по причине белой горячки, она случилась у него сразу по призыву в рекрутском вагоне.
    Витька крепыш, таскает на плече мешки с мукой на хлебозаводе.  Схватил Арефьева за грудки и, кивая на обманутых, бил с подскока орясину головой в лицо. Красивое лицо покрывалось сгустками крови, как давленой клюквой. Подростки стояли угрюмо, как судьи. Глядели исподлобья. Не единая мышца не дрогнула на детских лицах.      
     Форточник  Арефьев вскоре опять подсел и пропал навеки.
     Витька  удавился через несколько лет.
    Сане жаль было Витьку. Витька приводил его к себе в дом, угощал водкой, с ложки совал в рот жаренную в луке скумбрию, приговаривал: «Витамины!»
      - Бей первый! - учил, подливая в стакан.- Меть в бороду! Тут кость. Вот дай-ка голову… Чувствуешь, кость  идет к вискам?  От удара мозги отключаются.
      - А если их много?
      - Тем более, мочи! Планы разрушишь, – Витька поднимается. -  Смотри! Они стоят. Один щурится, сжимает кулак, вроде хочет ударить. Но ударит другой, откуда не ждешь. А ты всадил первым – и карты спутал…
       - А если окружат? - спрашивает Саня.
       - Окружат?  - Витька узит маленькие стальные глаза… - иди сюда!
       Стоя на полусогнутых, он оттягивает ворот рубахи назад и по-бычьи мотает головой.  - Выбирай калитку и снимай с петель. Вот так!..
    В мгновенье ока Витька приседает, берет Саню за икры ног и перебрасывает через голову. В падении Саня задевает пяткой пластмассовую люстру, она вспыхивает ярким светом и гаснет. – Тихо-тихо!.. – выбросив руки назад и попятившись, Витька не позволяет грохнуться больно. – Понял? Вышибай и беги. Иначе затопчут. В уборную мать на тележке возить будет.
     Витька любил жизнь. Но тогда же признался повзрослевшему Сане, что заела тоска. Такая тоска! Что однажды ночью вышел к оврагу и стал выть  шакалиным воем. И ему полегчало. Юный Саня не понял, что это намек. Что воет Витька еженощно. Чтоб не сойти с ума. 
      В слякотном марте, когда густо валил мокрый снег, Витька  стал на колени у печи, будто перед молитвой, и помощью двух хитрых петель из шнурка -  когда верхнюю  отпускаешь, нижняя на шее затягивается - тихо уснул и сполз к подтопке. Легко -  как в школе, когда пальцами перекрывали друг другу сонную артерию. Но Витьку некому было бить по щекам.
    Жаль было простака Витьку.

                4

    Эх, Саня, Александр Михайлович! Куда тебя ведет? Если б знал, что поможет бог, принял бы какую-нибдь веру. Принял бы ислам. Ведь он еще и Искандер Минрахипович! Принял бы еще пятнадцать вер и поз. Но что толку, если поставят у тебя в ногах крест, а в головах полумесяц? Да хоть кол осиновый промеж! Холод могилы един -  марксистский! 
      Саня отнял руки от лица. Ладони мокры, карие глаза влажны от слез. Он чует, что скоро тоже умрет.
      Нет, надо завязывать. Купить иваси и ехать к Райке! 
      По соседству кудахтали куры. Генка Батрыш стоял на лаве  с длинным прутом в руках, свистел в небо и матерился. Блестя крыльями, порхала над ним белая стая голубей.
     За спиной у Сани что-то зашуршало. Раскачиваясь на ступенях, прибитых к торцам сруба, свалился с чердака серый от золы кот. Встряхнулся, стал черным и, глянув желтыми глазами чародея, двинулся мимо.
      Это сын дикой кошки. Пойман на волжском острове. Ласк не терпит, кормится воровством, и потому сосиской его не купишь: клички слетают, как старая шерсть. Так и остался он просто – Кот. Кот и сам мог поделиться добычей: однажды на глазах у Сани выдернул  из-под забора тяжелый говяжий булыган, извалянный в земле. Где-то украл.  Лег под яблоней и, довольный, прищурился на хозяина: бери половину, щей сваришь. 
       Е-моё, тут мяса на четвертак! Саня нырнул меж кустов, убежал в дом. Увидят соседи, обвинят в укрывательстве.
          - Убей кота! – летело, бывало, из-за забора.
          Это Батрыш. Не досчитался голубей.
          - Убей! – требовала тетя Валя, державшая цыплят.
          - Хазер! – бормотал Саня. – Поймаете – убьете.
          И вот кот, наглый, самоуверенный, шел мимо, будто мимо кучи навоза. Хорошо, что не задрал хвост, не брызнул Сане на спину.
        Дать в лоб или прижаться с любовью воспаленной глазницей к плюшевому лбу - Саня еще не решил, грабастая кота за шкирку ...
        Да, видать, больно схватил. Кот извернулся, вцепился передними когтями в руку, ниже локтя, а задними дал стрекача. Струями, как из коровьего вымени - брызнула кровь. Кот покарал и с руки отпрыгнул в сад.
      - Убью! Зарублю! – взбесился Саня, превозмогая страшную боль.
      - Поймаешь – убьешь, - отвечала его же словами тишина средь пустующих яблонь.
      Все, не жди теперь кота месяц.
      Кот и прежде исчезал на долгий срок.
      Уходил в феврале. Возвращался в конце апреля.  Грязный, облезлый, залезал на столбец забора со стороны оврага и дико рыдал. Саня шел к нему, радуясь воскресению убиенного топором, удавленного веревкой, отравленного крысиным ядом.  Одичавший кот, не прекращая вопля, убегал от него в овраг. Лишь с пятого захода, через долгие уговоры позволял дохлое свое тельце обнять. Легкий, как котенок, орал, когда несли домой, орал под тумбочкой.   
    Начинал есть лишь вечером другого дня. Жуя, давился обидным воплем невиновного каторжанина.

                5
               
    Саня долго перевязывал руку, затем мучительно брился… 
    Вышел из дома во всем новом: модное демисезонное пальто серого цвета, удлиненное и приталенное, на голове высокая москвичка - эксклюзив из серебристой норки, на боку жесткая холщовая сумка с изображением группы «Битлз».
   Во дворе Кузнецовых стояла тетя Катя. В телогрейке, с топором  в руке.
   Саня поздоровался.
   Она позвала его во двор.
   Это была мать Гали Кузнецовой, его одноклассницы, с которой он проучился десять лет. Еще малышкой с толстыми, пеньковыми вервями на плечах, украшенными бантами, Галя бежала после уроков впереди разгильдяя Сани. Спешила к нему домой. Прижимая к боку тяжелый портфель, перешагивала порог смуглой лапкой в дырчатой сандалетке и подробно докладывала родителям о его проделках в классе.
      - Ну, Искандярь, – говорил отец-инвадлид пообедавшему сыну, – рассказывай, улым.
       И перечислял сыновни козни.
     - Откуда ты все знаешь? – округлял глаза отпрыск, злой, как палач, и от обиды давил отца кулаком в колено. 
      -  Я все знаю, - загадочно тянул фронтовик, ловко перехватывая руку сына, - у меня на работе такой телевизор есть, я все про тебя вижу.
     Сын смотрел на отца испытующе, суя кулак себе в нос: врет!
     Однако детали были столь подробны, что он терялся. Отходил задумчивый, свесив голову - нелепо торчали вихры и покрасневшие уши.
     Он враждовал и дружил с Галей, позже даже целовался, а в десятом классе хорошо помял ее в стогу сена. Лежала под ним, обсыпанная соломой, и плакала. Смоченная слезами пыль от прошлогодней трухи, превратившись в грязь, текла по лицу.
     На другой день заглядывая со своего порога в ее двор, где одиноко бродили куры, Саня думал: рассказала матери или нет? Стало быть, рассказала, раз носа не кажет.
      А что? Он играючи затянул ее в стог, рук не распускал, ширинки не расстегивал, а только картинно целовал в пухлые
 губы, приговаривая стихи из Есенина.
      Они оба не знали, встречаться им всерьез, или вот так иногда шалить: ему нажимать, ей противиться, изредка допуская, - как было зимой еще в восьмом классе.
      Они возвращались из школы. Темно и безлюдно. Только звезды горят над головой. У дома Горячкиных он увлекал ее в угол между палисадом и сенями. Прислонял к стене и запускал колено между ее ног - в тепло, в печной жар. Болтая чепуху, сильно давил ногой вверх. Упираясь затылком о стену, она кряхтела, сопротивлялась, не спуская с него глаз.
      Иногда за стеной, в сенях Горячкиных, слышался скрип половиц, что-то со звоном летело на пол. Они замирали, не догадываясь, что их могут подслушивать. Умолкнув, напирая коленом сильней, он разглядывал на закинутом лице одноклассницы тихое, истомное движение света, падающего от столбового фонаря сквозь высокий штакетник.
     Так было каждый вечер.
     Если бы отпуская домой, он у нее спросил:
     - Понравилось?
     Она бы ответила:
     - Попробуй еще разок!
     И пристращала бы, грозя кулачком в варежке.
     Но он так не спрашивал.
     - Э…э… - тянул, полуобернувшись. - Нам че там по физике задали –то?
     Она отвечала - че.
     И они расходились по дворам, как ни в чем не бывало
     Затем наступали каникулы. Знойное лето. Он торчал в доме Гали запросто.
     Дом у них из кондовых бревен, открытые окна выходили в яблоневый сад, уходящий по склону в овраг.
     К Гале забегали соседки из смежных классов, сличали решения уравнений по алгебре и, вспорхнув коротеньким ситцем, улетали. Зной стоял неподвижный , и пахло в доме голыми детскими телами.    Саня оставался с Галей вдвоем. И  приступал…Начинал отнимать у ней авторучку. Она не отдавала. В борьбе он прижимался к ней телом, давил щекой пирожок груди, сквозь ситец пробовал на зубок прыщик соска или впивался губами в пушистую холку.
     Она говорила «ну все!», крепко сжимала меж ног его ладонь и принималась ломать пальцы на другой его руке. Он держал ручку в кулаке, а плененную ладонь пытался высвободить, давил ею…
     Двери были открыты настежь. Высокое крыльцо, просторные сени, затем прихожая,  -  все это давало уверенность, что, заслышав шаги, он успеет отпрянуть и встать к окну.
      Однажды он запрокинул ее на родительскую кровать. Такие высокие родительские кровати стояли тогда в каждом доме, железные, с никелированными шарами и кружевами по низу.
      Галя была не высока ростом - и босые ноги ее оторвались от пола. В борьбе бедро завалилось набок, халатик раскрылся - и вдруг он увидел  выбившуюся из-за канта плавок темную поросль. Это было так неожиданно, так взросло и серьзно, что он испугался.
       Он отпустил ее.
      Он взрослел, и в ту минуту понимал: это случится у них не по взаимному согласию, как и  случайные поцелуи. Никакая поселковая девчонка не пойдет на это по согласию, осознанно. В  таком-то возрасте. Она будет сопротивляться,  кусаться, сдвигать крестом ноги, но все же… все же нечаянно расслабит их - и он ухнет в грех. В свою погибель. Не будет ни крика, ни ужаса, ни исцарапанных щек. Как не будет и с его стороны ничего, кроме игры. А слово «игра» имеет производную форму «доигрались».
      Он струсил. Этот страх он помнил еще с детства, когда две козявки, Галя и Лиля, предложили ему побыть доктором, спустили гамаши и, сдвинув ножки, пахнувшие в нос запахом парного молока, стали рядком в чулочках, пристегнутых к резиновым пипочкам блестящими застежками, и он все это отстегивал, делал «уколы». А потом Лиля всех предала, и мать ее сильно  драла мальчику уши.
     Это был хороший урок.
     Тут было еще другое. Отпустил он Галю  не столько потому, что его сдадут и потребуют ответа, сколько потому, что этого допустить не мог по совести - с соседкой, с одноклассницей, с дочерью тети Кати и дяди Коли.
      И вообще девчонки представлялась ему недотрогами. Он верил, что для них  это – дело грязное, ненужное, и они, девчонки, уступают парням лишь потому, что те настаивают, подлые и гадкие.

      Теперь Галя была замужем, приходила к матери, великолепная,  с густыми цыганскими волосами на плечах.
      Еще до замужества он один раз ее встретил. Это случилось в праздник Октября. Он возвращался с вузовской демонстрации. На балконе первого общежития КХТИ громко играла музыка, по улице Татцика лежал только что выпавший снег, пахло свежими арбузами. Навстречу Сане, из глубины поселка,  шагали по сугробам Галка и ее младшая сестра Наташка, властная, тучная скандалистка, недавно разбившая чайником голову пьяному дяде Коле.
     Они поравнялись, все были под хмельком. Саня просиял, Галка рванулась в его сторону, он тоже. Они хотели обняться, как брат с  сестрой, воскликнув веселое «и-эх!». А потом…  И только черт  знает, что случилось бы потом? Каким бы манером этот черт в тот день их попутал? Не будь Наташки,  возможно, не так печально сложились бы судьбы обоих.
      Сильная Наташка схватила сестру за рукав, дернула так, что у той вскинулся капюшон коротенького клетчатого пальто.
    - А ну-ка! – сказала грозно.
     И преградив ей путь, начала по-мужицки  толкать  подвыпившую сестру в спину – прочь от Сани.
    - Давай-давай! -  командовала. 
 
        Саня вошел  во двор Кузнецовых. В стороне от тети Кати лежала на земле белая курица со связанными ногами.
       - Саш, не поможешь? - сказала тетя Катя, показывая  топор.
       Саня поморщился. Дядя Коля, вероятно, скитался у магазина. Он был жестянщик, начинал где-нибудь  крыть крышу и по щедрому угощению уходил в запой; крыша стояла раскрытая, его искали, приходили домой, стращали. Дядя Коля, положа руку на сердце, клялся, что доделает и меньше за простой возьмет денег, а сейчас у него голова кружится, он просто свалится  с крыши…
    Саня никогда не порешал куриц. И дома не делал бы этого: пусть марается отец, он немцев резал. Но  женщине отказать не  мог.   
    Взял топор, откинул полы пальто, положил курицу на бревно, ударил,  голова отлетела.
   Бросил наземь тушку, топор и пошел прочь.
   Тетя Катя поблагодарила. Она  глядела ему вслед.
    Он знал, что мать Галины к нему благоволит. Та самая мать, которая была в курсе кувырканий в стогу, но шума тогда не подняла. Даже отдельно с ним не поговорила. Не то чтобы пригрозить. Держала в тайне. Особенно от мужа, который  был суров с дочерьми и на язык с ними мерзок.
               
                6
 
      В магазине купил бутылку портвейна. Зашел за угол, сорвал с горлышка кепку, раскрутил в бутылке содержимое и опрокинул в рот. Вино штопором помчалось в глотку – улетело, ударив в нёбо, как рыба хвостом. Желудок обожгло, и мир счастливо преобразился.
      Он купил ивасей из жестяной банки, пять бутылок вина, парниковых огурцов,  конфет, буханку хлеба, сигарет, и пошел к  трамваю на Волкова.
     На вокзале, пока ждал электричку, опустошил еще одну бутылку.   
     Ехать до станции Каменка, а там пешком до деревни Чернышевка.
     В электричке угощал попутчиков, те тоже были навеселе, с удовольствием добавили; у кого-то имелось свое вино. Саня нес чепуху. Во время крещения капля «Кагора», катясь, как ртуть, отвернула ему нёбный хрящик и отворила путь алкоголю. Поэтому он и любит вино. Ртуть?.. А без ртути никак! Это когда завороток кишок, у нас детишкам дают ртуть. Тяжелая, она катится и кишки выпрямляет. Слыхал? Вот видишь, человек знает… Но это - что!   
     Тут Сане договорить не дали. Подошли контролеры. Билета в карманах не было. Хотя билет он покупал… Странно!
     Высадили на Высокой горе. Уже темнело.
     От Каменки до Чернышевки километра четыре. Сначала прямо, а после налево – обратно ходу электрички. Получается, что Чернышевка лежит как раз за Высокой Горой. Тогда Саня сейчас выйдет на околицу и пройдет по прямой -  как раз до Чернышевки.
     На станции было людно, весенне и празднично. Горели фонари. В  продмаге из конусной колбы разливали желтое вино. Он выпил стакан, шагнул к выходу, остановился, сделал трубочкой, покрутил губами: вино показалось вкуснее горьковатого портвейна. Выпил еще стакан.
    И его будто оглушили. В здании тихо и желто, как в пасхальной церкви, где нагорело много свечей.
      Вдоль тротуара торговали женщины: пирожками, маринованными грибами, чесноком. В тупике пыхтел паровоз, а под ногами кто-то неумолчно по-собачьи тявкал. Саня нагнулся. Это тявкала ворона.   
    - Ворона, ворона… – миролюбиво улыбнулась женщина, отвечая на его недоуменный взгляд, - кошек отгонят, вишь - ранена.
      Женщина  улыбалась, то замирая, то отлетая вверх, как мошка в глазу…
      Он повернул в глубь поселка, вышел на околицу. Перед ним стеной стояла темнота. Где-то там – Райка.
        И он пошел…
                7

          Райка приехала из деревни после восьмого класса, работала с  сестрой на  заводе радиокомпонентов и снимала комнату на Тази-Гиззата. С Саней познакомилась на танцах, прибавила себе два года, даже  исправила дату в паспорте,  испортила документ. Старшая Валька таскала ее за волосы, кричала, что ее за подделку документов в тюрьму посадят. Написала матери про тюрьму. Та испугалась, отправила телеграмму, что денег нет, пришлет полкабанчика – подкупить милицию. Но все обошлось.   
     Августовскими ночами они целовались на лавке у волжской дамбы. Райка тугой задницей грела ему колени, выправляла из лифа белую грудь. Упираясь лоб в лоб, закатывала глаза и нарочито стонала.
    Осенью лавка покрылась инеем. Вечера близ Волги стали холодными. Пронзенный иглами фонарей, над Тази Гиззата висел промозглый туман. Райка облачилась в пальто и рейтузы, в гамаши и свитера -  добираться до ее прелестей ледяной рукой он не решался. Похмельное тело дрожало, стучали зубы, он простудился и перестал к ней ездить.
    Январскими вечерами, шагая с товарищами после занятий, иногда встречал ее на Баумана. Одинокую, молчаливую, в белой старомодной пуховой косынке и красном пальто. Нарочито удивлялся  «как ты сюда попала?!», отодвигал край платка пальцем и целовал в розовую щеку. К зиме она сильно поправилась, стояла и  молча краснела. Стеснялась своей полноты и нелепой одежды.
    Однажды он увидел ее у здания университета и повел во двор - в сторону библиотеки Лобачевского. Говорил, что они люди разные, что он алкоголик, скоро умрет и, развернувшись, указал рукой на фронтон анатомического театра, на крупные медные буквы.
   -  Sic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae – прочитал он и перевел для нее: - Здесь место, где смерть помогает цветущей жизни. Это латынь.   
        Над куполом анатомического театра в морозном воздухе сверкали звезды.
       - Эта латунь, - играя словами, он указал вверх на желтоватые буквы, - легла в мое сердце , как в матрицу.
          Он был выпившый, сначала говорил напыщенно, затем - откровенно, в каком-то мистическом предчувствии, в суицидальном трансе.
        При этом  тщательно разглядывал ее лицо: опущенные ресницы, утяжеленные тушью, и щеки, нежные, розоватые от мороза. 
     Пар шел у него изо рта, черные глаза стекленели, а челюсть уродовали тени от нависших сучьев.
     Девушке только исполнилось семнадцать, она ничего не понимала. С каждой его фразой голова ее опускалась  ниже,  а нижняя губа печально отошла от верхней, и казалось, вот-вот потянется вниз детская слюна.
     - Я  знаю, – тиранил он, - ты придешь на мою могилу.
     И чем больше он умничал, тем страшнее становилось ей.
     Она понимала, что больше сюда, в этот страшный двор, с моргом, с покойниками внутри, никогда не придет. И не только сюда, но и вообще на Баумана, куда  приезжала ради случайной встречи с ним.
    А он не врал, ему на самом деле  было плохо.
      
    У него болела грудь от ледяного пива. После пьянок кружилась голова. Уже на втором курсе он понял, что дальше учиться не сможет. Если раньше расстояния между его запоями составляли два месяца, и этого хватало, чтобы догнать курс, то теперь он срывался через месяц. 
      После холодного вина, которое он купил морозным утром у приемщика посуды и выпил, он провалялся в Шамовской больнице три недели.
      Выписался, никому не нужный, одинокий, и  виделась ему лишь одна картина –  молчаливая девушка в зимнем университетском дворе.
      Летом, в добротной китайской рубашке и отуженных брюках, он поехал к проходной завода в Ленинский район.
      Боясь увидеть соперника, встал через дорогу - напротив здания заводского управления, у телефонной будки.   
      Когда у проходной стало людно, вышла она. Заметила его сразу. Забросила сумку через плечо и, вскинув голову со светлым начесом, вольным шагом направилась в его сторону через проезжую часть. Шла улыбаясь. Впалые щеки источали неожиданную женственность.
      Он с нескрываемым восхищением разглядывал ее. Трикотажная кофта на плечах, джинсовая юбка и спортивные бедра с прочными изящными  коленями.
    – Какая ты стала! – произнес он.
      Она только посмеивалась, переминалась на каблуках.  Хвастливо вскидывала бровь.
      Они договорились о встрече. И она пошла. Как-то подалась всем телом вперед, шагнула внаклон, держа ремень сумки у груди.
     - Обязательно приду! – обернулась со светлой улыбкой.

      Уезжая в трамвае, он чувствовал, что жизнь его круто изменилась. Стоял, смотрел в открытое окно дребезжащей «девятки» -  на желтые сталинки,  заслоненные листвой по улице Декабристов, на  парк у разъезда Восстания, вспоминал детали встречи… Что-то мучило его, и вдруг показалось, что из проходной она выходила не одна. Как будто рядом был парень. Глядя в сторону Сани, она что-то  сказала ему, бросила вскользь, тот  покорно кивнул и пошел, смешался в толпе на той стороне улицы. И лишь потом она стала переходить дорогу.
       Впрочем, ему могло показаться. 
       Вечером она приехала на свидание. С этого дня они встречались каждый день. Теперь он не мог без нее жить.
    К зиме она стала ярче, добротно оделась. Он встречал ее у завода, и они шли по Воровского ужинать в кафе. На улицах было темно, в просторном кафе безлюдно и повара уже отсутствовали; заперев свой ящик, ушла из зала и кассирша. Мучимый отсутствием аппетита, он только при ней впервые за день начинал есть - обычно кусок хлеба и яичницу.
     В пышной песцовой шапке, с личиком, будто в гнезде, и демисезонном пальто, с узенькими плечами, она стояла у высокого стола напротив него. Смеялась чему-то, лениво водила ложкой в картофельном пюре. Иногда наваливаясь на круглую  столешницу, с пущим лукавством наблюдала за  его движениями. Когда у него тряслись руки, картинно закатывала накрашенные глаза. А когда  вилка подскакивала  и он начинал ее судорожно ловить в воздухе, строго хмурила брови. 
      Она жалела его, как умеют жалеть только влюбленные малолетки. Он до сих пор не знал, сколько ей лет. Она все твердила: уже восемнадцать. Но паспорт не показывала. 
      - В Вальку нашу студент  влюбился, -  сообщала ,между прочим. - Интеллигентный такой, цветы носит. А наша Валя - « пошто, да куды» - бегает, как наседка, хлопочет, а потом летит впереди него – ветер в харю. Гера за ней, как цыпленок!..
          Райка смеялась.
          Саня знал целеустремленную Вальку. Отчетливо представлял ее уверенные и звонкие шажки в лодочках фабрики « Спартак». Ноги у нее были  красивые, но худые и короткие. Эта решительная походка и привела ее в авиационный техникум, который она оканчивала.
          Они были Александровы. В их жилах текла упрямая кровь: брат Вовка держал в руках всю деревню, Валька была оторва, а Райка вообще, кроме Сани, никого на свете не боялась. В тот февральский вечер была вьюга. В фойе, куда они вышли из кафе, с улицы наметало снегу. Саня шел сзади, любовался фигурой Райки, выделявшейся даже через пальто, упором ее аппетитных  ног, стянутых сапогами-чулками.
     Навстречу им вошли два подвыпивших парня в расстегнутых куртках. Обратились к Сане - хотели то ли поговорить, то ли затеять драку.
       - Че надо?!
       Оборвала их Райка и, толкнув одного в грудь, вывела Саню за руку.
      Парни опешили, остались ни с чем. Недоумевая и  покачиваясь...
      Они гуляли по городу. Заходили в кино. Некуда было ехать. Своя комната  при доме у Сани только строилась.
      Поздно ночью, когда город спал, входили в теплый подъезд жилого дома у сквера Тукая. В тишине поднимались на верхний этаж. Она вставала спиной к подоконнику, в сумеречном свете смеялась в глаза. Он расстегивал ее демисезонное  пальто, белый  халат, который она после рабочей смены не снимала ради тепла, стягивал до колен ее серые трикотажные колготки…
       А учеба волочилась все труднее. Он надеялся, что его выгонят из вуза – и это будет оправданием перед родителями: мол, не потянул. Они сильно переживали за его учебу: он был единственным из близкой родни, кто поступил в вуз.
   - Искандер, улым, - стоял перед ним отец, поскрипывая кожей протеза.  – Кончай эту грязную делу!
    - Саша, сынок! – умоляла мать,- не пей! Ведь так можно инвалидом стать. Потом уже не исправишь.
     Даже за пребывание в вытрезвителе он получил из деканата лишь выговор по комсомольской части. Тогда как собутыльников с юрфака, которых забрали вместе с ним, сразу исключили из университета.
     А хвосты росли,  он с трудом от них избавлялся, больной, с распухшей головой и временно ослабленной памятью. Он понимал, что это не может длиться вечно, и если окончит второй курс, то непременно вылетит на третьем. Стоит ли так напрягаться? Ведь  учиться никогда не поздно.
       В конце концов, он явился в деканат и написал заявление об уходе по собственному желанию. Это происходило в секретариате. Вышла из кабинета декан Тумашева, красивая полноватая женщина с каштановой косой и цветной шалью через плечо. Узнав, в чем дело, обрушилась на него с обвинениями. Мол, он не хочет учиться, тогда зачем поступал? Занял место другого обитуриента,  который хотел бы заниматься!
      Она была права.
      Он знал, что такое учиться! Любил запах Лобачевки, пожелтевших старинных книг, ощущение самих знаний в мозгу, - приятное, как здоровое пищеварение. Но это длилось  недолго.  Наступало добровольное сумасшествие, и он был перед этим бессилен.Он уже болел алкоголизмом.

                8

      Саня прошел лесопосадку. Под луной лежало темное поле. Он видел только то, что у него под ногами.  Выходил на широкие проталины,  земля еще не раскисла и шишки-комья, как на пашне, не ощущались. Скорее всего, это был луг, черный, со скошенной и сгнившей прошлогодней травой.
    Ему было весело. Не смотря на то, что пьян, он, недавний армеец, уверенно стоял на ногах. Шел и шел, перекладывая в руках тяжелую сумку. Огней впереди не было, он обернулся, сзади тоже стояла тьма.
      Сколько времени прошло, он не помнил. Справа послышался плеск воды. Повернул туда. Шум заметно усиливался, напоминал плеск горного потока, и вдруг из-за кромки  холма он увидел сверкающую в ночи стремнину. Полые воды мчались, бугристо переливаясь, словно блестели спины несущихся рыб. 
       Это Казанка? Такая мощная?
       Загородную Казанку он помнил тихой речкой.
      А тут - поток, вышедшая из берегов река.
      Он даже не искурил сигарету, темп движения требовал. Спустился к берегу, повесил холщовый мешок на плечо, прежде уложив в него москвичку. Вошел в воду и вытянулся. Холод пронзил тело, наконец пробудив сознание, – осознание, что он в зимней реке.
     Греб руками от груди. Кролем плыть мешала сумка, висящая на плече, да стягивала плечи пуговица на груди пальто. Пальто, с разрезом сзади, и широкими, ниже колен, полами, на дно не тянуло: полы трепетали в струях, загибались к спине, как роскошные плавники вуалехвоста. Вот только мелкие брызги на гребешках волн норовили попасть в глотку, он беспрестанно кашлял. На середине реки,  почувствовал – его разворачивает,  усилил гребки. А за стрежнем показалось, что попал в воронку, барахтался на месте, сумку сорвало с плеча. Пловец он был неважный, плавать научился поздно, но хмельная голова соображала, что верхом идут талые воды, воронки остаются ниже, у воронок нет сил, чтобы снизу вращать такой мощный верховой поток. И поэтому нужно держать тело горизонтальней.
    И все же несло вниз по течению. Он расстегнул пуговицу на груди и усилил движения рук. Понимал, что не утонул еще только потому, что в армии усиленно занимался спортом. Иначе бы давно ослаб и хлебнул - и несло бы его сейчас по дну потока.
    Наконец, почувствовал под туфлями твердь. Встал на ноги. Но течение толкало вбок. Отгребаясь одной рукой, делал шаги в сторону берега. Под водой, в несущихся струях, штанины трепетали, как на ветру.
    Над ним темнел склон, черный, голый. На четвереньках долез до кромки обрыва, но закрепиться не смог, и по грязи его унесло обратно. Задом въехал в реку в той же позе – на четырех конечностях. Сел, отдыхал в несущихся струях, пальто на спине вздувалось пузырем.
    И опять полез. Попытки заканчивались безуспешно, несло назад, он  успевал только рулить ладонями, упираясь ими в мягкую, благо, без стекол и острых камушков, загородную грязь.
      Отдохнул и вновь начал карабкаться – теперь цеплялся ногтями за каждую былинку и корешок.
     Наконец выбрался, обтер ладони о прошлогоднюю траву, пошел вдоль русла. Вскоре увидел впереди слабый свет, а затем   - и мост через реку. Навесной, с канатами. Над мостом висел зажженный  фонарь. От моста уводила асфальтированная дорожка, и вскоре Саня различил в темноте прясло и крышу с трубой. Это была Чернышевка, и он подумал: а какого черта он переплывал реку, если был на правильной стороне?
      Он постучался в окно крайнего дома. Из открытой форточки ему ответили, что командированные девчата живут через два дома, в избе с четырехскатной крышей.
     Райка охнула, увидев у крыльца водяного. Провела в избу, где спала на сдвинутых кроватях бригада девчат. В темноте раздела его догола, обернула мокрой одеждой натопленную печь, а самого уложила на свою койку, накрыла тремя одеялами.
     Под утро он попал на птицефабрику. Вот крутится колесо конвейера, стучит, как швейная машинка, едут на ленте куры, едет на параллельном  конвейере Саня. Курам за дерматиновой занавеской автомат откусывает  головы; Саня тоже едет к своему дерматину, но он спокоен, голову ему не отрубят,  ведь он  - Саня, но голову отхватывают и у него.  Как это?! – возмущается Саня, задыхается, уже мертвый. Между тем понимает, что это сон, сейчас помотает головой и проснется. Мотает, просыпается - а головы –то  нет!..
     Наконец прорывается в явь, раздирает глаза.
    - Ты с ума сошел?
      В блеклом свете, падающем из  окна, стоит пред ним Райка.
     Он медленно смыкает веки. Видит отрубленную  куриную голову во дворе Кузнецовых, электричку, ночное поле, реку, утопленную с москвичкой сумку. Москвичка – эксклюзив. Заказ тетки Авиловой в лаборатории мехкомбината. Под цвет серого пальто. Это забота матери. Она хотела, чтоб сын одевался не хуже других студентов. Как теперь смотреть матери в глаза?
      Хочется лишь одного: стакана вина. И забыться
    - А если б ты утонул? И где тебя искать?
      Райка стоит над ним, опустив руки. Краска на глазах смыта, веки красноваты. На голове штапельный платок, повязанный по-деревенски на лбу. Девушки перебирали на совхозном складе картофель.
      

                9
      
          Райка сняла с остывшей печи пальто, расправила на вытянутых руках перед собой. Пальто высохло. Одно плечо вздулось. Она потянула его. Присев, надела на колено, постучала  кулаком, опять потянула, затем расправила – бесполезно: материя ссохлась.
      - Такое пальто испортил! - села на корточки, печально задумалась, - сто пятьдесят рублей! А москвичка? Где москвичка? – она испуганно уставилась на него.
      Он отвел глаза…
      - Господи! – догадалась она. - Ты дурак, что ли? Ведь она четыреста рублей стоит!
      - Сумку с плеча сорвало, - сказал он. -  Там течение сильное. Москвичку я в сумку сунул, чтоб с головы не слетела.
     - Надо же! Враз без штанов остался, - тихо проговорила Райка, подперла рукой подбородок и невидяще уставилась в пол.
     Он потрогал под одеялом кисть левой руки. Так точно! Часов тоже нет. Часы-то как умудрился посеять? Часы, редкого дизайна. Он носил их на прочном кожаном ремешке. А потом купил ремешок модный, плетенный, капроновый, с прожженными дырками. С новым ремешком часы с руки уже слетали, вовремя их ловил. Но продолжал модничать. Теперь все, часы лежали на дне реки.
       О потере часов  промолчал.
      - Слушай, - сказал он, когда  вышли на улицу.- Я, кажется, зря переплывал Казанку. Мне через мост обратно вернуться пришлось…
     -  Ты Каменку переплыл, приток Казанки, - сказала Райка. – Раз вышел к мосту-то. Тут мост один -  через Казанку. Через Каменку нет моста.
     -  Каменку переплыл?
     - Ну, да! Если бы прошел дальше, все равно бы уперся в берег Казанки…
     Вдруг она повернулась к нему и весело засмеялась.
     -  Лыцарь, млять!..
     По привычке легонько толкнула ладонью в лицо.
     Он шел, сутулясь, как нахохлившийся ворон. Руки в карманах, одно плечо выше другого.
     Прошли навесной мост, с низины дул влажный ветер.
      Впереди тянулся штакетник, крашенный синей краской. За ним стояли летние домики. То ли пионерского лагеря, то ли дома отдыха. Вошли в калитку. Один домик был без замка.  С одним окном. Внутри - деревянные кровати, в углу гора матрасов.
    Райка прошла вперед, окинула голубыми глазами помещение – как осветила. Обернулась, задрала куртку вместе с платьем, спустила гамаши ниже колен  и завиляла бедрами.
   Он хотел обнять ее.
   - Погоди! - сказала она и кивнула в сторону окна, откуда просматривалась дорога.
     Он сгреб в охапку несколько матрасов и понес к кровати под окном. Из фанеры торчал гвоздик. Загнул его подошвой обуви.
    – Будешь - прЫнцеса на гвозде!
   Положил матрасы, принес еще, соорудил кучу выше окна. В комнате стало сумеречно, он поднял Райку на руки и забросил наверх. По спинке кровати, чтобы не обрушиться вбок, забрался сам.
   Сверху смотрел на нее в упор, в ответ она часто-часто махала ресничками. Дунул в глаза –  и полетели в ее голове мыльные шарики, куколки да матрешки…
    
      Опять шли под гору,  мимо изб, скудных, потемневших от дождей. Рядом во дворе слышались крики, с грохотом распахнулась дверь, стукнулась о перила. На крыльце появилась косматая женщина, полная, в красном халате. Кто-то тащил ее обратно. В сенях она завизжала так страшно, будто ей оторвали бок. Потом выпал на двор мужчина, сухопарый и плешивый, в кедах и фиолетовом застиранном трико, с пузырями на коленях, лет сорока. Женщина с черенком в руках кинулась за ним, он - со двора. Она была неуклюжа, животаста,  и мужчина, изловчившись, подскочил и ударил ее ногой, подошвой кросовки в бок, она упала.
   - Гад! – кричала, валяясь на мокром снегу, - тунеядец! Жрать-то придешь еще, сволочь!
     Она поднялась и, не обращая внимая на прохожую пару, отряхивая бок, пошла к дому; а мужчина, волоча болоньевую куртку по снегу, скверно матерясь, поплелся в гору.
     Ветер дул сырой, простудный. На проводах, что тянулись вниз, к населенному пункту, сидели, насупившись, вороны. Как только замечали взгляд человека, снимались, и их косо, ероша перья, уносило в ложбину. Солнца не было видно, будто оно отсутствовало испокон веков, и  Сане казалось, что эту картину он видел давно -  сто лет назад. И  ничего  с тех пор не изменилось: та же даль, серая, невзрачная, телячья шкура на колу,  мерзкий свет в окошке, царь в столице, мать в землице,  похоть, пьянство, да битье жены.
       Его стало мутить, он закашлялся, отвернулся.Тяжело дыша, отер лицо жестким снегом; стоял моргая...
    - Я провожу еще чуток, - сказала Райка. - Внизу остановка, автобус идет до Казани. Мне на работу надо.
      Неожиданно засмеялась, рассказала похабный анекдот. Со смачными подробностями.
      - Мне кажется, - сказал  он, - ты станешь хорошей блудней.
      И получил удар в зубы. Кулаком. Так, что выступила на губах сукровица.
   - Не каркай! – сказала она, глаза ее стали влажными, - я сама  этого боюсь.
    Он вытер ладонью губы.
   Как-то растерявшись, брели врозь.
   Ветер не унимался, в душе ныла тревога. 
     -  Брось пить! – слышалось за спиной. - Я сон видела. Как будто ты в болоте тонешь, а я палку подаю. Тяну, кричу, а сил нет…

                10

    В автобусе Саня уткнул лицо в сгиб локтя на спинке переднего сиденья; иногда выправлял спину, вздыхал. Сзади, чуть сбоку, круглолицый парень, в серой кроличьей  шапке, щуря глаза, наблюдал за ним.
    - Дохнешь? – сказал с дружелюбной улыбкой.
    Саня обернулся, кивком пригласил сесть рядом.
    - Служил? - спросил парень, усаживаясь и не прекращая улыбаться.
    - ПВО, - сказал Саня.
    - Говори громче, я плохо слышу, - парень сунул в ухо мизинец и потряс им .- А я - в артиллерии.
    - От выстрела оглох?- сказал Саня.
    -Нет, грипп. Осложнение.
    Саня опять прикрыл глаза. 
    - Есть предложение, – сказал артиллерист.- У меня сестра на Университетской живет. Там три мешка бутылок из-под молока, полный чулан! Она давно просила сдать. Поедем?
    Старинный купеческий дом, с высоким фундаментом и подвалом, уходящим в газон, стоял вдоль склона. Пол в коридоре был деревянный, крашенный охрой, у дверей квартир лежали чистые коврики.
     Где-то на задворках Баумана сдали два мешка, накупили «Агдама».
     Парень потчевал Саню котлетами с рисовой кашей.
    - Сестра и на меня готовит, - рассказывал он.- Сам я в Ленинском районе живу.
     В комнате было тепло и уютно. За окном, через наклонную улицу, виднелась белая университетская стена. Мелькали фигуры людей.  Саня ходил по этой улице тысячу раз, и никогда не задумывался, что в этом старом доме живут люди, создают уют, готовят пищу и ежедневно видят в окно его, студента Саню.
     Когда все выпили, сдали третий мешок, еще купили вина. Артиллерист захмелел, начал клевать носом. И когда Саня, тоже изрядно поддавший, в одних носках, сходил в туалет (благо пол тщательно вымыт и туалет теплый), дверь в квартиру оказалась запертой.
    Саня дернул ручку, за дверью подпрыгнул кованый крючок.
   В образовавшуюся щель увидел: парень спал, уронив голову на стол.
    Саня тряс дверью, взывал и опять заглядывал в щель. Друг был умиротворен и неподвижен, лицо изображало блаженство.
    Нож бы – откинуть через щель крючок. Саня постучался к соседям. Не открывали. Все на работе.
     Что делать? Ждать несколько часов, покуда тот проспится? Саня сам уже не прочь уснуть. Тишина давила.   
    И он пошел на улицу.
    Пошел домой!
    Вечерело, труженики возвращались с работ, глазели через  ярко освещенные окна на витрины магазинов, и  капроновых носков, мелькающих светлыми ромбиками на ноге Сани, не замечали.
    В переполненном трамвае он стоял напротив девушки. Она была в очках, носик пипочкой, прижимала к впалой груди футляр с музыкальным инструментом.
    - Из консерватории-с? - спросил он с некоторым почтением.
    - Нет, из училища, - добродушно ответила  та.
    В сумерках трамвая с приподнятым воротником солидного цвета пальто, без головного убора, с пушистой шевелюрой промытых в речной воде волос, он походил в ее глазах на местных франтов, у которых жирная тетя – товаровед или завскладом на овощной базе. На тех, кто постоянно торчит на Броде, пахнет Францией, ловит пестрых птах, добровольно выпорхнувших искать золотые силки;  водит их в кафе «Елочка», нещадно врет и кичится, говорит умности, перемежая тарабарщину с иностранщиной, - таким образом, изящно и без травм, как опытный доктор, производит в голове девушек церебральную дефлорацию, после чего они всеми силами хотят доказать, что тоже продвинуты и не имеют комплексов.
   - Я всегда преклонялся перед музыкантами, – сказал он. - Это особые люди. Я даже вас боюсь
     Она засмеялась.  Но тотчас стала серьезной - нижней губой потянула вниз губу верхнюю, чтобы пипочка на носу не так шибко задиралась. Это выглядело смешно.
      Он назначил свидание, она согласилась, сказала: я приду. У нее были странные, порой испуганные глаза. Возможно, она еще не с кем не целовалась. И вот решилась, пусть знают, что она готова  броситься в омут, любить, ласкать и поражать воображение. Да и пора, пора! Весна на дворе!
   - А сегодня не подадите на калоши? - сказал он и, чуть подавшись назад, показал на свои ноги - на носки, по два рубля пятьдесят копеек, и поднял большой  палец ноги вверх…
     Она не дала ему пощечину. Она тонко сжала губы и отвернулась, ударив его в нос помпошкой шапочки. Помпошка пахла «Красной Москвой», трамвай покачивало, и  Саня терся об этот шарик носом, пребывая в Москве, под рубиновыми звездами.
     Он вышел из трамвая на Качалова, прошел по Шаляпина, затем по улице Подгорной. На Калуге был снег, не то что слякоть городского асфальта, и приятней было шагать.
    Отец увидел его на пороге без головного убора и обуви, дурацки улыбающегося, и все понял.
     Только и сказал:
   - Клован!
    Плюнул и, приподнимая бедро, свою нержавеющую трубу с резиновой нашлепкой,  ушел в горницу.
     Вышла мать, охнула, принесла флакон одеколона и, встав на колени перед ним, начала растирать ледяные ступни.

                11
         
     В Чернышевке на тех матрасах Райка залетела. К осени у нее выпирал живот. Мать из деревни прислала ей просторное шелковое платье с цветочками, в нем Райка ходила на работу.
     Отец Сани, дабы сохранить честь семьи, решил свадьбу сделать. Оставалось одно - получить Райке новый паспорт. Взамен того, испорченного; наконец Саня узнал, сколько ей лет: на днях стукнет девятнадцать.
      Свадьбу играли у тетки Авиловой. На Калуге воду таскать с колонки, газовая плита двухконфорочная, и тетка звала к себе - она слыла замечательным поваром. На свадьбе случилось два конфуза. Хорошуха Райка попросила у Сани его обручальное кольцо, толстое, раскатанное в ширину, чтоб подставлять руку под объектив фотоаппарата,  она  хотела еще и фиксу, чтоб эдак улыбаться - золотисто. Но не успела. Кольцо ей было велико, и когда после загса Саня понес ее на руках по лестничным маршам, кольцо выскользнуло с перчатки и укатилось. Она обнаружила пропажу только в квартире, свидетель кинулся искать, нашел на первом этаже, под дверью в подвал.
     Деньги на подносе не собирали, чай не деревня, подарили в конвертах. Райка все тыкала мужа в бок: дай деньги! Он вынул из грудного кармана пачку конвертов и отдал. Во время перекура к нему подошла мать, сказала, что все конверты разорваны и лежат в туалете, за стиральной машиной. Саня подошел Райке и попросил отдать ему деньги. Она вытащила из лифчика крученую пачку и, пройдя мимо Сани в кухню, где сидела мать с родней, положила  на стол: «Вот!»
     - Как же так, сынок? – спрашивала у сына тетя Маруся, стояла перед ним маленькая, с морщинами над верхней губой. – Мы истратили на свадьбу восемьсот рублей, а Рая дала нам только триста пятьдесят. Ведь только Даша, дядя Виктор, тетя Маша и Галлиулины положили по пятьдесят. Говорили, что Саше столько положим. Мы с Дашей хотели почитать поздравления, а она все изорвала. Ведь это свадьба…
      Сане пронзительно стало жаль мать. Ее оскорбили.
    - Ладно, только не шуми, - сказала она, поправила бабочку на его рубашке, и перекрестила. 
     Он подошел к танцующей Райке. В длинном свадебном платье живот ее выпирал особенно сильно.
    -Ты что натворила?
    - Ничего, – ответила та, глядя невидяще в пол, нижняя губа ее печально отвисла, как тогда, во дворе  университета. Теперь она была законная жена, ждала ребенка. Он отошел от нее с тяжелым чувством. Сотворить такое на собственной свадьбе! Цыганщина какая-то! Отец вообще называл невестку чупряк баш, был против этой женитьбы. Родственники тоже говорили:  не пара. Однако прибавляли: раз любит, пусть женится.
      Любит?.. Юная Райка ловила каждое его слово, добросовестно читала и пересказывала ему книги, которые он давал – Достоевского, Толстого, Куприна. Он верил в нее. А теперь? Бросила вечернюю школу. Завела сомнительных подруг на заводе. Чему они научат?
      Недавно к Сане (Райка до свадьбы жила у него) вломился под вечер пьяный одноклассник, шофер; где-то зашабашил денег, напился, явился, сидел, падал, вытаскивал из кармана документы с купурами и звал с ресторан. Затем кинул документы в угол, упал туда же, уснул, облевался,  утром ушел; вернулся через полчаса, спросил: ничего он тут не терял?
    Саня пропустил его в комнату.
    Шофер вошел, долго смотрел в мокрый, вымытый угол, где наблевал. Ничего не сказав, ушел.
    Вечером Райка веером развела перед Саней три десятки и  зацокала языком.
   Саня понял,  какие это десятки.
  -  Ты с ума сошла!
  - А что – я должна за ними бесплатно блевотину убирать?
  Саня почувствовал себя так, будто изваляли в дерьме. И ведь придется жить с этим! Не пойдешь же, не скажешь: извини, друг игрищ и забав, тебя обокрала моя невеста.   
    В самый Новый год Райка родила девочку, назвали Аней. Ударили  морозы ниже сорока градусов. Погибали яблони, бездомные животные и птицы.  Продукты в магазины не подвозились. На одной только Волге, где температура к ночи упала ниже пятидесяти, замерзло семь человек. Пострадала и группа школьников-лыжников, отправившаяся по реке по Ленинским местам; одна девочка погибла, другим детям ампутировали конечности.
     Саня в валенках, с завязанной у подбородка ушанкой, в свитерах распухший, как вилок капусты,  ежедневно ходил пешком в роддом на Большую Красную.
     Теперь он выгружал вагоны в транспортном цеху. В бригаде спортивных тренеров, мужчин крепких, выносливых, бравших двойные нормы. Первый день едва доработал. Потом привык. На базе имелась кузница. Хромой кузнец был приятелем отца Сани. Одно время как инвалиды они работали вместе переплетчиками книг, носили обувь из одной коробки, кузнец правый ботинок, отец Сани левый. 
    Саня с восхищением смотрел, как кузнец управляется с куском искрящегося металла. Держа клещами, бьет молотом, плющит и  вытягивает детали. Спросил позволения изготовить кинжал. Но из чего? «Из подшипника» - сказал кузнец. И Саня сделал финку. Нагрел, рассек круг, растянул на пневмомолоте, на наждаке выточил стерлядку, ручку изготовил из эбонита. «У тебя должна быть своя марка!», -  говорил кузнец, сидя в углу в клубах сигаретного дыма. Он увольнялся, искал себе замену, и Саня появился вовремя. Так он стал работать кузнецом.
     Семейная жизнь была скучная, однообразная. За три года знакомства восторги исчезли. Давил быт. Саня понял, что не готов к семейной жизни.
      Летом Райка опять залетела, бегала в овраг к старухе, говорила про мыло и водку. Выгнав его из комнаты, легла на полу, накрылась зимним пальто, фыркала мыльной клизмой. Затем показала Сане выкидыш: красный человечек лежал в тряпочке, маленький, похожий на головастика.
  - Могла бы и родить, - буркнул он, пораженный.
   Еще с весны Райка возила дочку по гостям. По субботам набивала в коляску необходимое для ребенка и ездила то к сестре Вальке, то к подруге с завода, у которой собирались разведенки. К Вальке отправлялась с ночевкой. Однажды Саня поехал к Вальке, но Райки там не оказалось. Выяснилось, ее не было и в предыдущие выходные.
     -Мы вообще ее месяца два не видели, -  проболталась Валька.
      Сане ехал домой ошалевший. 
      Когда жена приехала, сходу врезал ей пощечину. На крик прибежала с огорода мать, унесла ребенка в боковушку, приковылял отец.  Райка убежала в  горницу, спряталась за большое кресло. Саня пытался ее достать.
    - Ты где ночевала?- спрашивал он.
    - У Вальки!
    - Там тебя не было!
    - Как это не было?! - кричала Райка.
    - Валька сказала, ты там вообще ни разу не была.
     -Валька сказала?- Райка посмотрела уверенно и зло. - Поедем к Вальке!
     - Ты даже на такое способна? Насколько же ты в себе уверена…
     Саня знал, что повзрослевшая Райка колотила Вальку, худую, маленькую, и сейчас по приезде могла врезать так, что Валька закинет пятки к потолку, и показания в раз изменятся. Наглая самоуверенность и агрессия бесили. Саня сделал шаг вперед, но Райка надавила на кресло. Оно поехало, и Саня, поскользнувшись на лакированной половице носком, клюнул носом о спинку. Показалось, что Райка ухмыльнулась.
   - Дык на!
     Он встал на кресло и ударил ее пяткой в лоб. Она врезалась в стену.
     Хромая, подлетел отец. Щерясь, блеснул стальным резцом, остерег: с огнем играешь! Саня понял – это он о тюрьме.
      Отец увел сноху на кухню. 
      Саня уселся в кресло, не мог уняться.
      Позор! Что скажут люди? И как могла? При дите?.. Вдруг вспомнил про выкидыш, и его охватил ужас.
     Финка лежала в тумбочке трюмо, здесь в горнице.
     Он вскочил, открыл ящик, схватил финку, выскочил в кухню и замахнулся.  Райке некуда было деться: сзади  стол, слева свекор, справа кухонный шкаф. С диким криком она вытянулась вся, встала на носочки  – с судорогой в руках, упертых в воздух, ладонями вниз. Колготки между бедер потемнели, и на полу образовалась лужа. Саня увидел это - и у него перекосило от отвращения рот, рука ослабла. Отец, блокировавший удар, забрал нож.
  Саня двинулся к выходу и все не мог уняться:
   - И все это видела моя дочь!

12
 

 
    Мужики распивают  вино у приемщика посуды. В приоткрытую дверь Саня видит местную блудню. Ее зовут Лидка, стоит в коричневом пальто, на голове желтая ажурная шаль. Из-под кружев шали выбиваются черные пряди. Она нарочно стоит напротив двери, чтобы мужики из приемщицкой видели ее карие шалые глаза.
       На ящике из-под тары сидит Кача, молодая женщина с рассеченной от виска до подбородка щекой. С младых ногтей Саня помнит ее, старшеклассницу. Ее зовут Света, коричневая форма, большие, аквамариновые радостные  глаза. Малыши  бегают  за ней по школьному коридору, хватают за подол, она их обнимает. Муж Качи - Качин, бандит, с юности принудивший ее к сожительству. Он прописан в тюрьме; выходя ненадолго, калечит жену, лет пять назад полоснул ее ножом по лицу, чтобы не привлекала мужчин.
      У Качи и сейчас огромные глаза. Только невеселые. Как пасмурное море.
     - Познакомь, - просит ее Саня, кивнув  в сторону Лидки.
      Кача зовет Лидку. Саня делится с ней своей порцией вина.   
     Лидка говорит, что училась на два класса младше Сани, и хорошо его помнит.
    - Такой красавчик был, - признается ему в постели.
    - Я и сейчас красавчег, -  бормочет Саня, обросший, опухший, и оттого - с сузившимися, как у Чингиз-хана, глазами.
     Уже полтора года он живет без жены и месяц – без родителей. Отцу как инвалиду войны дали квартиру. Раз в неделю к Сане приезжает мать, привозит кусок говядины, варит суп, моет полы и, скорбно вздыхая, уходит, уносит в сумке грязное белье.
     На днях Саня истопил печь и закрыл заслонку. Лежал с головной болью, сильно хотелось спать, но уснуть не мог: резало мочевой пузырь. И лень было подняться! Боль в голове усиливалась. Уснуть, уснуть! И сон одолевал. Но и терпеть не было мочи! Он поднялся, шагнул и рухнул на пол. Поднялся и упал опять.  Прополз в сторону входной двери, толкнул ее. И лежал неподвижно – вдыхал свежий морозный воздух.
     В печи нашел головешку, небольшую, величиной с палец. Дымила-дотлевала в углу топки в золе,  наполняла горницу смертельным ядом.
       К Лидке, в раз разбогатевшей невесте, зачастили товарки.  Когда Саня лежал и охал, брались ему помочь. Свернули и унесли два шерстяных ковра, что оставила мать, принесли  вино и опять напоили до полусмерти. Утром стучали ящиками комода, рылись в шкафу. В ход пошло постельное белье, занавески и скатерти. Уносили все, что можно продать. Обнаружили погреб, вытащили  варенье и солонину. Солонину съели, а потом пошли от ворот  - на четыре стороны света: сбывать смородинное, вишневое, малиновое варенье в трехлитровых банках.
    Как-то Лидка сказала, что некий Марат (да,  Саня его знает по школе) просит  Саню пустить на тайное свидание одну влюбленную пару.  Они семейные, им встретиться негде.
   -Вон там! – сказал Саня, воткнувшись в кресло лбом и задирая руку в сторону боковушки…
   На другой вечер его привели домой под руки. Печь истоплена, кругом чисто, в боковушке накрыт стол. За столом сидит Лидка и молодая  пара:  мужчина в клетчатом пиджаке и красивая женщина в свитере.
    Пара вежливо с ним поздоровалась. Женщина с виду приятная, белокожая, в соку, стыдливо отводит от Сани взгляд.  А Саня так и вонзился в нее глазами.
     Он подошел, налил себе водки со стола и, сказав «на рюмочку вы уже насидели» -  выпил. Махнул рукой: кря!
     Вдруг нагнулся и, тихо расплываясь в улыбке, почти шепотом  спросил у женщины:
    - А где коляска?
    Она подняла голову и посмотрела на него умоляюще...
    -  Я говорю, где коляска с ребенком, куда спрятала?
    Все забеспокоились. Лидка схватила Саню сзади под локти, начала тащить к двери. Мужчина вскочил...
    - У тебя муж дома сидит! Надеется и верит! Ты че ему наврала? А? К сестре поехала? - Кричал Саня, утаскиваемый за дверь.
     Молодая пара оделась и исчезла без шума.
     Утром явился Марат, черный, кудрявый, прошел в горницу. Саня еще спал. Марат сдернул с него одеяло:
     - Ты че сморозил? Это мой друг! Мы же с тобой договорились! Ты знаешь, что за это бывает?
   - Уй-вуй-вуй, - Саня схватился за голову, свалился на пол. Встал, натянул штаны, замок не застегивался. Марат продолжал кричать. Так и не застегнувши замок, Саня махнул кулаком.  Марат ловко убрал подбородок.
    - Ты с кем договаривался? Со мной? - наступал Саня, держа штаны левой рукой. Махнул опять, Марат увернулся. - Я деньги с них взял? – еще раз махнул, Марат опять ушел от удара. - Или ты с них уже содрал? Сводня!
    Марат уже был в сенях, такого он не ожидал и, трогая подбородок, все же ему попало, часто оборачиваясь, пошел со двора прочь.
     Вот нажил врага, думал Саня. Он чувствовал, что не прав, и всегда презирал такой метод - выколачивать свою правоту силой, кто сильнее, тот и прав. Но иначе было нельзя, иначе затопчут! Промолчи он, Марат разнесет по Калуге, что Саня – мудло. А тут не скажет, получил по сусалам, и будет молчать, засомневается... Бей первым, спутаешь карты! Так учил юного Саню удавленник Витька.
    Лидке дал пендель, чтобы дверь всякой шушере  не открывала и ни с кем ни о чем не договаривалась насчет его дома.
    - Ты же сам сказал, что в боковушку, - оправдывалась та.
    -  Когда? – врал Саня, - ты сколько с них взяла?
    Задавил ее тем же методом.
    Вспоминал красивую женщину. Наверное, муж ее любит. Эх! Вот горе предстоит человеку!

    Утром жаловался Лидке на боль в сердце.
    Однажды Лидке он не открыл. Пришла еще через два дня. Стучала, прислушивалась. Перелезла в палисадник, посмотрела в окно в упор: занавески, мрачные, немые.
    Испугалась, быстро перелезла обратно и поспешила прочь.
    И все же грызла совесть. Позвала двух парней, общих знакомых.
    Подошли к дому, обошли вокруг. Один залез на крышу, чутко втягивал носом воздух из трубы.
    Морщась, крикнул вниз:
   - Не поймешь!
   - Может, стекла вынуть? – сказала Лидка.
   - Угу, а там - труп? И мы - люди чужие.
   - Пусть соседи обращаются к участковому.
   И пошли прочь.
   На ходу Лидка еще раз обернулась: окна зловеще отсвечивали чернотой…
               
                13

     Июнь. На Калуге по-прежнему продают пиво. Напротив пивного киоска - луг, одуванчики. В стороне на вывернутых поребриках сидит Лидка, на ней трико с лампасами, сверху голубенькое платье с цветочками. Свесила прядь, сидит, грустная.
     Люди покупают пиво в кружках и отходят в сторону.
     Появляется высокий парень, в спортивном костюме и шлепках, в руке авоська. На лето коротко подстрижен, на висках и шее отчетливо видна белая незагорелая кожа. Очевидно, парень помылся в местной бане №12, там же в парикмахерской постригся.
    Он тоже покупает пиво и отходит к ограде, сдувает пену. Пена шлепками падает на битый асфальт.
     -Ба, Саня! – восклицает  Лидка, встает и, раскинув руки, оглядывает парня. -  Какой красивый!
    - Лидка, иди на фиг! – говорит парень, цедя сквозь зубы пиво и глядя  вдаль.
    - Ой уж, ой! Нарядился - зазнался! А мы тебя жалели. Уж думали...
     - Не дождетесь.
     -  Ну, Саш, - закапризничала Лидка, обняла его за талию,  прижалась боком. - Купи  мне пива? 
     Парень шевельнул рукой,  которой держал кружку, - свесилась желтая мятая рублевка, зажатая между мизинцем и безымянным  пальцем.
    - Сколько брать? – обрадовалась Лидка.
    - Мне одну, - сказал парень. - Себе – как  хочешь.
    Сели на поребрики.
    - Ты где пропадал?
    - У матери.
    - Как посвежел! Сходим  в общагу?.. 
    - Нет.
    - Ну, Саш!..
    - В какую? Зачем?
    Здесь рядом. К портнихе. Платье для племянницы забрать, на выпускной. Муж ей руку сломал, дошить не может. М? Мне лениво одной.
    Строительная общага - на Калинина. Поднялись на шестой этаж, прошли в прихожую на две комнаты. Лидка постучала и вошла, вводя Саню за руку.
     В комнате находились два парня. Три парня. Один сидел за шторкой у окна. Молодые, длинные, первая волна акселератов. Не местные. Возможно, из новых домов на Бойничной.
     Лидка о чем-то говорила. Саня не слушал, развернулся, хотел выйти - в комнате было очень душно. Лидка пошла за ним. 
      Ее взяли за плечо, потянули назад.
     Сане сказали:
   - Она останется.
    Вот те на!
    Саня почувствовал, что влип в историю, и застонал кишками: зачем зашел на эту чертову Калугу!
 - Нет, - сказал он машинально.
 - Иди, - тихо произнес парень, глянул на него ледяными глазами.
   Парни криминальные. Саня уверен, отсидели на малолетке, на беспределе. У них у всех такие глаза - замороженные. Смотрят сквозь тебя. Будто ты труп.
     Вся юность Сани прошла в драках, жить на Калуге и не драться, невозможно. Кого-то били, кто-то бил сам. Приходилось драться даже отличникам. Среди сверстников Саня отличался сильным ударом, и если бы сейчас врезал,  ушлепок улетел бы. Но их было трое, даже четверо. Саня не сразу заметил: в комнате находился еще один человек. За гладильной доской, завешанной простыней.  Он сидел, но Саня разглядел: плотный, стриженный под ежик. Этот мужчина как будто не обращал внимания, что происходит в комнате. Сидел и рассказывал что-то своему визави. В наступившей паузе Саня услышал:
   -  …. Короче, у нее - овчарка. Собака сразу поняла, смотрит жалобно. Я схватил ее за задние лапы, она дристнула. Ну, уделал,  отварил филе, пожарил с лаврушкой. Та вечером пожрала. О, как вкусно! Я грю: это твоя Астра. Она блевать. Вот, говорю, я тебя предупреждал, не связывайся с уголовниками. Каким бы они тебе рыцарями не казались.
  -  Гы-гы! Чем выше вуз, тем жутче мляди, - поддержал его парень, сидевший напротив.
  - Цацки забрал. Сказал: вякнешь, будет суд, огласка, в институте узнают, вылетишь из партии.
    Вся комната слушала, и Лидка, и двое парней возле Сани. Саня чувствовал - весь этот концерт для него, дабы знал, куда влез. Он догадался, что Лидку хотят оставить для этого мужчины, возможно беглого, скрывающегося по какому-то делу от милиции.
      Тот рассказал и умолк – отлетел ментально, как летучая мышь, отцепившаяся от стены…
    Лидка испугалась, рванула к выходу, ее схватили за плечо, треснула материя.
     Саня не сразу заметил, что в руках у парня мойка. Тот насадил ее щелью на безымянный палец, и вертел ею перед собой, разглядывая…
    Намек был слишком красноречив.
    Прийти с бабой и сбежать? Это даже трус себе не позволит. Надо спасать шкуру, вытаскивать эту блудню.
     - Не, – сказал Саня. По спине, которую недавно тер мочалкой, по чистому желобку позвонка сбежала холодная капля. Лучше  быть вежливее, черт знает, что у этого с мойкой в голове!
     - Не знаешь, что такое «хорошо», - парень, щурясь,  поднял бритву на свет.
     Иногда так отвлекают перед тем, как нанести мгновенный удар.
    - С кем пришел, с тем и уйду, - сказал Саня, стараясь выглядеть спокойнее.
    Парень с улыбкой обернулся в сторону друзей.
    Они что-то решили меж собой.
    - Лады. Двигайте! - сказали ему.
    И Саня пошел, напрягшись, ожидая подвоха… И не зря. Его пнули на выходе в поясницу, Лидку удернули внутрь. Дверь захлопнулась. Щелкнул замок.
       Саня осмотрел коридорчик. На полу - обувная полка, напротив - дверь второй комнаты. А над головой - труба. Стальная труба, протянутая от стены к стене. Вероятно, ее установили тут в виде турника - для подтягивания. Труба была затерта, блестела.
     Саня встал на обувную полку, легонько толкнул трубу ладонью вверх, труба не была зафиксирована накрепко, приподнялась. Из стены торчали другие замурованные скобы. Вероятно, трубу перемещали  вверх-вниз для людей разного роста.
      Он снял трубу и начал ею бить в замок, фанера треснула, замок обнажался. Еще несколько ударов…
    Вдруг замок щелкнул, дверь ушла внутрь. Человек справа дверь утянул на себя, а тот, что слева, упираясь коленом в пол, сделал выпад с ножом в руке, метя в живот - раз! раз!  Саня согнулся пополам, как от удара под дых, втянул живот, отпрыгнул назад - вылетел из шлепок.
    От злобы в голове помутилось. Держа трубу обеими руками, коротко и жестко поднял нижний ее торец и порвал стоявшему на колене ноздрю. Тот схватился за нос, подставил ладонь под хлынувшую кровь; уползая в сторону на коленях, метнул по полу нож товарищу. Товарищ схватил нож, встал к стене. Саня вскинул трубу, как копье,  тяжелую, удобную, родную, как семь теть вместе.  Видел мишень, костистую грудную клетку в проеме расстегнувшейся рубашки. Гнев был страшный - и труба выстрелила, как из пушки. Парень побледнел и рухнул. От окна в Саню полетели книги, будильник, раскрывшаяся на лету швейная машинка. Она больно ударила  в бедро, из ящичка посыпались катушки ниток, шпульки, тряпочки; кто-то полез на окно - сдирать жердь гардины.
     Выметаясь, на ходу подхватывая трубу, чтобы не огрели ею  вдогон по затылку, коленом поддал Лидке, та улетела в коридорчик, оттуда -  на лестничную площадку, и они помчались, семеня ступнями, вниз.
     У входных дверей услышали душераздирающий юношеский грудной  крик, летящий с шестого этажа:
    - Сука, ты убил его!
    И Сане в тот страшный миг показалось: кричал не человек, это сверху ревел в  бетонную шахту сам Сатана.
       На суде дело предстало так: Саня ворвался в комнату и убил. Лидка подтвердила. Смолчала и про нож и про то, что ее хотели лишить свободы. В овраге, где она жила, ей приставили к горлу нож, объяснили, что нужно говорить следователю, заставили повторить урок несколько раз, упражняли перекрестными вопросами. Она сильно испугалась: парни эти оставались на свободе, а Саня в любом случае уходил за решетку надолго. Лидка значилась осведомительницей в угро, на нее была заведена личная карточка с номером, кличкой и небольшой зарплатой, в получении которой она расписывалась в отдельной графе; попалась она на этот крючок, когда должна была ехать на зону за тунеядство. Но статус стукача ее не уберег бы от ножа в овраге. Да и никто о тайном ее сотрудничестве не ведал, узналось лишь во время Перестройки, когда среди милиционеров появились предатели.
     За убийство Сане дали девять лет колонии усиленного режима.

                Часть 2
      
1

        Как быстро летят чужие тюремные сроки! Человеку дают десятку, сажают в кутузку, закрывают дверь, как занавес в театре, и  увозят в вечность. Голодать и холодать.  А ты испытываешь муки свободы. Тебя мутит от сладкого, рвет от жирного. В конце концов, обрюзгший и спившийся, ты приставляешь к виску пистолет и уже жмуришься в намерении погасить мерзкую лампочу. Но глядь в окно: тот, которого увезли, уже шагает себе по тротуару, стройный и легкий с казенных каш!
    И ты из зависти, из одной только зависти сохраняешь себе жизнь. Чтобы вникнуть, понять, осмыслить, наконец, почему твой ресурс в чужих  руках оказался  толще!
      
      Саня освободился в тридцать четыре года.
      Как все мнительные люди, он тяжко пережил возраст Христа: испытывал недуги, меланхолию  и недоумевал перед законом подлости, что, отсидев такой большой срок, за год до освобождения может умереть. Но вот минуло 34, и все сомнения, хвори, как рукой сняло. 
        В колонии он жил и работал «мужиком». «Мужиком» может быть кто угодно: золотарь, профессор, каменщик, летчик... Это тот, чья цель – отсидеть свой  срок и больше тюрьму в глаза не видеть.
        «Вставшие на путь исправления» должны, кроме труда в цехах, заниматься общественной работой, участвовать в художественной самодеятельности или дежурить наподобие дружинников по зоне. Когда приходит очередь отряда, они, смеясь, надевают на рукава повязки и выходит прогуливаться.
        «Отрицал» в зоне горстка. Часто это те, кто носил в школу заточенные надфили и грозился выколоть глаз, если  не «отсыпят»  ему «пару копеек». Это , обычно, потомственные. Чьи отцы, дядья и старшие братья не вылезали из зон. Еще к таким, «убежденным», решившим посвятить жизнь тюрьме, примыкают шестерки. Они боятся бандюг еще с воли, и вливаются в «семью» из страха перед уголовным миром. К «отрицалам» примыкают и переведенные из малолетки по достижении совершеннолетия. Очумевшие на беспредельщине,  поднимаются на взросляк, с расточенными под рандоль зубами и наколками на веках, готовые кичиться, что на малолетке гнобили и насиловали, однако здесь, на взросляке, можно получить табуреткой по
голове: тут сидят отцы семейств.
     В среду «отрицал» из чухни обыкновенно втекают те, чьи сроки не больше двух-трех лет. Имеющие срок длительный хорохорятся по инерции. Но увидев, что их товарищи с малым сроком пошумели, освободились и  едят теперь у мамы эчпочмаки, впадают в унынье: им предстоит теперь долгий и скорбный путь в одиночестве. Надо выжить, не подхватить туберкулез в шизо, куда окунают без разбора, даже с открытой формой. И в холоде приходится спать лицом к лицу, дышать почти рот в рот, чтобы греть друг друга дыханием, накрывшись с головой куцей хебешкой в общей позе «звезда».  И тогда в отчаянье  они пишут заявление о вступлении в КМС – культуроно-массовую секцию. На языке отрицал становятся «козлами»
     Саня считал себя в тюрьме человеком случайным, не воровал, не грабил, знал, что не будет этого делать, и гордился, что отец его - фронтовик.  В клубе во время кино шестерки визжали от радости, если убивали милиционера, балбес Никулин у них ссучился - сыграл мента, а пес Мухтар - хорош лишь на сковороде  с кинзой и перчиком. Сане все это было дико.
       Впрочем, в некоторых зонах «отрицалы» были искоренены вообще. Как когда-то воры в законе. Над зонами развивался красный флаг.
      На строгом режиме смотрели на все эти дела, как на детсадовские забавы. Главное - чтобы человек был полезен. Вплоть до того, что в таежном побеге он - пища.  Пусть сука, но если за счет суки летит в миску шмат мяса, суку можно прикрыть.
      На строгач поднимаются с опаской, но видят полное к себе безразличие, будто невидимкой попали в древний лагерь ремесленников, где молча куют железо, секут камень, плетут ремни и не замечают растерянного новичка с влажным от испарины  на ладони входным билетом в руке.  Там все проще пареной репы. Если «отрицала» ничего не умеет: ни выиграть в карты, ни выдоить буратино, ни связь наладить для поставки наркоты или колбас, ни даже быть хорошим слесарем, изготовителем пистолетов и выкидных ножей, - каким бы он крикуном ни был, пусть скачет в стороне. Не пылит. У него одна роль -  роль неуловимого Джо.
     На усилке, усиленном режиме, где сидел Саня, имелась хорошая библиотека, выписывались газеты и журналы. Саня познакомился с эрудированными парнями из Центра и Тяп-Ляпа. Начал выпускать отрядную стенгазету, это освобождало от дежурств с повязкой. Позже он написал производственную статью в межзоновскую газету «Верный путь». Статья  заняла первое место среди колоний республики. За это в зоне Саня получил уважение, а в среде «отрицал» пошел  ропот: Саня скурвился.  Шестерки привезли слух на волю. Некий Бушок из оврага разнес весть у калуженского магазина.
    У Сани был одноклассник Вова по кличке Начальник.  Очки с толстыми линзами, короткая шея и грудь - как бочка. Чихал Вова без звука. Чихал в себя, как черт. Только искры не летели. В драках Володя терял очки и, когда товарищи бились, ползал, щупая землю. Как-то на уроке труда он отличился, изготовил хомут. Не хомут, а шедевр. Фронтовик Ржавин назначил его за это старшим. Отныне Ржавин давал ребятам задание, оставлял на верстаке пачку «Памира», на своем стуле – Вову. И поднимался на второй этаж, в лабораторию физкабинета, к собутыльнику.
     Вова ходил меж верстаков гордо. Выпятив грудь рахита, нарочито покрикивал. Его хлопали по плечу и с одобрением приговаривали: «Начальник!»
    Это ему нравилось. Так и остался Вова на всю жизнь – Начальником.
    Будучи юношей, он построил у себя на Хороводной сарай. Утеплил, поставил там прачку, вывел трубу. Мать его работала  на мясокомбинате, приносила свиные ребра. Зимними вечерами старшеклассники  разрезали ребра повдоль, совали в печь – отличная вещь под вино и бражку! Здесь десятиклассники становились мужчинами. Начальник, в лётной меховой куртке, в очках под серой кроличьей шапкой, стоял у сарая, как у врат рая, - пропускал пары только со своими дровами.
      Сарай стоял долго, десятилетия. Володя в армии не служил и встречал здесь широкоплечих дембелей -  с аксельбантами, со знаками различия танковых и ракетных войск, парней в черных бушлатах с атомных подводных лодок.
     Там же ошивался Валера-моряк, сын могучего драчуна, потерявшего обе ноги в зонах. Он-то и пригласил Бушка в сарай – рассказать про Саню.
     - Саня - козел, - говорил Бушок, - пишет в ментовскую газету.
     Пламя в открытой прачечной дверке освещало угрюмые лица сидящих.
      Валера поправил головешку в топке.
     -  Ты, кажется, к его отцу заезжал?
     - Ну, Саня просил, - подтвердил Бушок, держа у огня свиное ребро.
     - А перед выходом у Сани угостился салом?
     Бушок примолк. 
     - А  Минрахип абый,  - продолжал Валера, – поил-кормил тебя? Куртку Санину подарил? Денег-то на такси дал? 
       Бушок кивнул краснея.
      - Ну и как - куртка не жмет? Ты сколько мотал?
      - Год.
     - А у Сани сколько?
      - Девять.
      - В «отрицалах» на одной ноге отстоять,  а потом у пивной  фраера козырного из себя строить?..
    Резкий удар в лицо сорвал Бушка со скамейки.
    - Не трогать! - сказал Валера, -  вывел Бушка на Поперечно-Хороводную, подальше от сарая, избил до крови и бросил в снег. Уходя, сказал:
      - Мы знаем, как Саня сидит.

                2

      Валеру убили в Ростове-на-Дону через два года. Он там шабашил. Случилась драка то ли с кавказцами, то ли с турками-месхетинцами. Ночью те пришли в общагу. Постучали в дверь. Валера -  он их нюх имел! – поднялся с кровати, прошел развальцой к двери, распахнул – и  получил ножом в сердце.
    Начальник, сверкая очками, руководил выносом тела и сам нес гроб. Восемь пудов спускали по лестнице пятиэтажки. У Вовы, несущего  в изголовье, где самая тяжесть, на ступенях заплелись ноги, он рухнул, его придавило гробом. С латунным крестом на животе и синей кириллицей на лбу Валера прижмурился. Но когда гроб подняли, развернули на свет окна, а Володя начал давиться чихом – рябь на веках Валеры разгладилась, а в углу рта кто-то увидел смешливую ямку.
     Всей Калугой хоронили и Марата. Марат бросил пить и  курить. С началом Перестройки начал торговать радиодеталями на рынке. Дело пошло, он открыл магазин, разбогател, купил дом на Бойничной. В самый разгар успеха его магазин ограбили, вынесли все до последней детали. Удар был страшный! Марат сильно переживал, и в туалете, прямо на унитазе, его хватил  инсульт.
       Прошлой весной умерла Лидка. В марте ее видели в поликлинике на Вишневского. В своем трико с лампасами, в рыжей линялой куртке, хмельная, она пыталась  попасть на прием к врачу, хныкала, что у нее кровотечение. Из кабинета медсестра толкнула ее кулаком в грудь и дверь захлопнула. Женщины молчали, а старички  с вящим любопытством косились на Лидкино трико между ног… 
      Она умерла у себя дома.
      Соседи увидели вереницы крыс, снующих от свалки к дыре в завалинке, сломали дверь и вошли. С кровати, где лежала Лидка, начали прыгать на пол серые тушки. Кончик носа у женщины отсутствовал, губы съедены до десен
,и лежала она, косматая, будто ощерившись.
    Испившись до полного оскудения, облил себя керосином и поджег Шима, вечно сопливый  шибздик Шимков, безобидный одноклассник. Бегал факелом по ночному двору и орал. Лежал теперь в кроватке под присмотром престарелой матери, маленький, скрюченный, как обгоревший инопланетянин. Саня склонился над ним, и, увидев седого Саню, Шима горько затрясся, фыркнул соплей, но как ни тянулся изуродованной  ручонкой, дотянутся до своего носа не мог. 
    От Шимы Саня пошел к себе на гору, зашел во двор к Начальнику. Двор был пуст. Отец Начальника умер от инфаркта, мать вышла замуж и уехала на Украину, забрав с собой взрослую дочь, сестренку Вовы. Начальник любил колотить-строить, разломал родительскую хибару, пацаны наворовали ему досок – благо, стойка рядом. И Вова собрал приличное жилье, развернул коньком вдоль дороги. Выложил большую печь, с выступом двух варочных плит на обе стороны - в разделенные комнаты. Одна комната для себя, другая для братишки,  который все по тюрьмам.
       Начальник сам в отсутствии Сани сходил в тюрьму на четыре года. За коробку сливочного масла. Он должен был перекинуть ее через забор, на улице в кустах  ждал подельник. Подельник ждал-ждал и сел по нужде у дороги – подальше от крапивы. Патрульная машина, объезжавшая  хлебозавод, осветила фарами голый зад. Начальник окликнул подельника и начал подавать коробку. Милиционеры приняли и коробку и Начальника.
       Опустившись на корточки, Саня долго сидел у него во дворе. Курил, вспоминал юность. Начальник опять уехал на шабашку, где-то сверкает на кровле очками и забивает большие гвозди.
   
                3

      Про Райку Саня ничего не знал, да и знать не хотел. Лишь однажды, еще до срока, коснулась случайная весть. «Мам, тетя Рая такая красивая! А почему дядя Саша с ней не живет?» - спросил у своей матери племянник Авилов. Подросток встретил роскошную Райку на Кольце, и по-мальчишески был очарован. Тетка смеясь рассказала об этом Сане. Саня промолчал, будто не слышал. Лишь желваки окаменели.   
     Он  пытался найти Аньку, свою дочь. Знал номер школы, где-то краем уха слышал - и зацепил, повесил сей номерок на гвоздь. А ближе осени, когда улицы припорошило снегом, поехал. Дочери было 13 лет. Выходило, она должна учиться в шестом классе, ну или в седьмом, если по новой программе.
     В школьном секретариате, проверив по спискам, по имени и фамилии, дочь не нашли. Тогда Саня положил на стол секретарши шоколадку и назвал имя Алла, имя единоутробной сестры Аньки, девочки лет восьми. Девичья фамилия у Райки Александрова. Александрову Аллу нашли в списках вторых классов.  Секретарша повела Саню на верхний этаж.
    Он стоял в коридоре у окна. Открылась классная дверь, и вышел ангел. В черных крылышках фартука. Щечки белые. Бантик на голове перекошен, чулок у колена приспущен. Девочка подошла к нему мелкими шажками, остановилась, опустила глаза.
    - Тебя ведь Алла зовут? – сказал Саня, протягивая шоколадку.
    - Алла, - прошептала девочка.
    - А сестра Аня у тебя есть?
    - Нет, - вяло протянула девочка.
    - Как это нет? – сказал Саня, - у тебя есть сестра Аня, старшая.
    Девочка посмотрела на него … и не сразу ответила. Да и то прошептала.
    Саня нагнулся, поморщился, показывая, что не расслышал.
    - Где? – переспросил.
    -  В деревне, - сказала та опять едва слышно.
    -  В деревне? У бабушки?
    - Та.
    - А давно уехала?
    - Та,-  отвечала малышка, глядя в пол, будто виноватая.
     Из класса вышла учительница, стуча каблуками, подошла к Сане.
     - Вы кем приходитесь девочке?
     -  Я… -  Саня замешкался, – я дядя… родственник.
     - Вы видитесь с родителями девочки? – продолжала учительница.-  Я должна сказать. Девочка учится плохо. Уроков не делает, на занятиях спит. Я не знаю, что творится там, где она живет. Но мне кажется, там непорядок. Кажется, ребенок не досыпает. Ходит, как сомнамбула. Вы пойдите, разберитесь. Я вызывала в школу мать, но она не появляется. Даже на родительском собрании не была. Иначе мы придем с проверкой. И если непорядок, будем возбуждать дело о лишении родительских прав.
    Саня стоял, краснея. Такого он не ожидал.
     Жаль девочку. Такая же судьба была, наверное, и у Ани. И, слава Богу, хоть одну отправили в деревню. Там бабка, у бабки ребенок выспится.

                4

    Саня ушел из школы, расстроенный.
    Снег звучно хрустел под новыми туфлями, солнце освещало сталинские дома Соцгорода, скверы, деревья. Где бы выпить, чтобы мозги встали на место. На дворе стояла пора горбачевской борьбы с алкоголизмом. Вино продавали только с амбразур магазинов, но там очередь на полдня. В этих краях Саня знал лишь две точки: кафе, где они с Райкой ужинали, и ресторан «Маяк». Он подождал «девятый» трамвай и поехал в ресторан. В зале было пусто, сел за стол, заказал водки и отбивное. Выпил, закусил, взял такси и поехал в старый аэропорт.
    Билет до Базарных Матак как раз имелся, накануне кто-то сдал. По снежной тропе вместе с семью пассажирами прошел к «кукурузнику». Биплан, тарахтя, взлетел, и Саня увидел в окно зимнюю Казань, окраины с расчерченными вкривь-вкось полями, припорошенные снегом, будто солью. Квадратные окна румяно подсвечивало сумеречное солнце.
     Саня сидел ближе к кабине пилота, от нещадного грохота двигателя сдавливало виски.
     Наконец самолет опустился на снежное поле. Не зная дороги, Саня поплелся за людьми с баулами, они гуськом шли в сторону темнеющих строений.
     Ему нужно было чувство, которое бы подсказало: вот теперь улеглось, теперь можешь идти к дочери. И он решил прогуляться, собраться с мыслями. Шел наугад вверх по поселку. Вскоре узнал деревянный сельмаг, похожий на сарай. Дверь и окна забиты наглухо, старая коричневая краска на досках еще сохранилась. Четырнадцать лет назад здесь продавали вино. Вот и она, старая развалюха напротив, здесь родилась Райка.
    Невестой Райка привозила Саню в Матаки знакомиться с родней. Это было в мае. В Сорочьих горах уазик –буханка въехал на паром, в Закамье долго пылил по разбитому асфальту, привез к двухэтажному кирпичному бараку. Здесь жила мать Райки, брат Вовка с женой Зоей и маленькой дочкой Ниной.
      Саню водили по родне, к какому-то дяде Ване-армянину, там угощали чачей и жареной гусятиной. Оттуда отправились гурьбой   к престарелой бабушке, матери Райкиного отца-алкоголика. Она жила в избушке на отшибе.
      Завидев людей поверх занавески на окне, старушка долго вглядывалась, пока не узнала сына. Сын, отец Райки, одетый еще по марту: в черной шляпе, зеленом демисезонном пальто и  высоких резиновых сапогах, - обнял матушку, которую видел только что, и трогательно прослезился. Сухонькая старушка взялась греть суп на керогазе, но гости отказались, попрощались и вышли. Райка повела Саню к магазину – к домику, где родилась, где жил в одиночестве ее спивающийся отец.
     Дверь в избу не заперта, даже не подперта поленом. Райка вошла внутрь, сразу учинила обыск. Нашла в валенке бутылку плодово-ягодного вина, сунула руку в тряпье на полке – вынула вторую, сложила бутылки в авоську и пошла вон.
      Саня как раз отлучился за сигаретами в магазин, что стоял напротив. И, выйдя, разрывая пачку «Аэрофлота», наблюдал, как Райка уходила   – стройная, в красно-желтом шелковом платье, короткие рукава, незагорелые острые локотки. Он окликнул невесту, догнал и они пошли вместе.
      У будущей тещи уже шумело застолье.  Поскребся в дверь и явился обеспокоенный отец, в пальто вспотевший, из-под шляпы по вискам текло.
     - А мы у тебя были, - крикнула через стол  Райка, - неряха!
     Отец как раз побывал сейчас у себя дома, собутыльники у магазина сказали: мол, заходила меньшАя, - ах! вбежал в избу, обшарил полки, войлочные закрома, еще раз ахнул и вприпрыжку, по-бабьи вскидывая руками, поспешил туда, куда стремительно ушла меньшАя.
     Его встретила в прихожей и помогла раздеться сноха Зоя, повесила пальто на вешалку. Но шляпу свекор не отдал. Щипая ленту на ней, растерянно глядел в зал, где сидели гости. Его мучил большой вопрос.
     Райкина мать, двигаясь, как утка, принесла ему с кухни тарелку борща. Ему и прежде, когда появлялся, ставили на стол тарелку супа. Однако бывшую супругу иногда корежила обида за прожитые с ним муки, и она гнала его прочь. Тот не обижался, бормотал «Ишь ты...» и брел к престарелый матери, к той хибарке на отшибе. А матушка уже чуяла сердцем -  глядела в окошко. Сберегла сыну в печной  арке чугунок кипяченных «штей». Кипяченные щи долго не портятся, становятся лишь вкусней, - и сын, поднимаясь из-за стола, отирал со рта капустный сор и приговаривал деловито: «КислО!»
     За столом шумели.
    - Председателем колхоза был! – кричала Сане будущая теща, показывая на своего бывшего мужа. -  На машине возили!
  - Агроном! - соглашался тот и гордо надевал шляпу.
   Моложавый перед женой, седой и зобастой, он больше сошел бы за ее старшего племянника.
     Между тем большой вопрос надобно было решать, и он посматривал на Саню, ища в нем союзника. Хотел что-то спросить. Но тут его опять начали хвалить в голос. Он вновь надевал шляпу и делал парадное лицо, говоря:
      - Мотоцикл с коляской всегда у ворот!
      И опять выбирал момент, кривыми  пальцами изображал Сане под столом нечто, похожее на щуку:
     - Ноль-семьсот-пятидесятиграммовые, - бормотал и  недоуменно вскидывал бровь, глядя  в сторону Сани. – А?
      Саня в ответ улыбался, не понимая, о чем речь.
   -  Пропали! – печалился будущий тесть, а то и взглядывал хитро: 
   -  Али нет?..
   -  Чего нет?
   -    В чесанках хранил. И на полочке. Плодово-ягодное…
   -    Вино, что ли? - спрашивал Саня.
   -    Нурлатского разлива!
   -   Так вот же. Пей! – Саня хлопал его по плечу, наливал, - хоть залейся!
    Будущему тестю, конечно, такой будущий зять нравился. Но тесть все мучился. Крутил пальцами, боясь напрямую спросить о конфискованном  у него вине...
     А Саня всматривался в человека. Черноволосый, курчавый, без единой сединки, напоминал спившегося сельского актера чеховских времен. Разве что штаны не в клетку. Видно было, в молодости щеголем слыл. Бабником-везунчиком. Так и сохранился. Вот только пальцы не слушались.  Изображали непонятную геометрическую фигуру:
     - Убыли!..
     И смиренно качал головой.
     И опять на бис надевал шляпу:
   -  А это да! Председатель сельсовета! Почетная грамота из клуба… 
      Весело было жить тогда на свете!
               
                5

       И вот Саня стоял у развалюхи, где доживал свою участь бывший тесть. Крыша избы просела, бревна ввалились внутрь. Окна, кривясь, смотрели в небо -  отражали плывущие в ночи облака. Дом мертв, ушли грызуны,  вымерзли сверчки и тараканы. А сам хозяин, обмыт, побрит и влажно причесан, лежит в гробу, как портрет в багете, моложавый и бессовестный. А над ним – с вечным укором старуха-жена. Здесь жил, здесь невдалеке и положат под крест - среди крестов других мирян, что родились тут,  бегали, звенели,  познали судорожный грех, взрастили детей и мельком видели Саню... Исконные и блеклые, как и та лебеда у дороги, что выросла и осыпалась, дабы снова взойти…
       Саня побрел обратно и нашел тот двухэтажный барак из силикатного кирпича. Узнал по туалету – кабинам, выложенным в стороне из того же силикатного кирпича, только без крыши. Лампочка освещала в кабинах обледеневшие желто-коричневые сталагмиты.
      Вошел в подъезд. Ветхая, обшитая фанерой  дверь. Та самая. Помялся, вздохнул, кашлянул и постучал. Постучал еще.
     Нескоро защелкали внутренние замки. Дверь отошла, в проеме появилась старушка, маленькая, пухлая, старая до немощи.
      - Здравствуйте! – сказал Саня, чуть поклонившись, - я - отец Ани, бывший муж Раи, приехал увидеть дочь.
  -А? – старушка сморщила лицо, выставила ухо.
   Саня все повторил.
   Женщина посмотрела на него вопросительно. Для Райкиной матери она  была слишком стара, родила Райку в сорок пять лет.
   Не отводя от Сани белесых невидящих глаз, проговорила:
    -  Ножьём махать? Не живет Аня здесь! – и закрыла дверь.
    Саня слышал, как щелкали внутренние замки.
    Вышел на улицу, закурил. Темно. Лишь один фонарь освещал в уборной  ледяные наросты.
    Идти в сторону клуба? Встретить прохожего мужика, предложить выпить,  а дальше видно будет?
     Он дошел до нового кирпичного гастронома на центральной улице. На прилавках пусто, в белых эмалированных ванночках с черными каемками грудой лежат зеленые соленые помидоры. На полках те же помидоры в банках, консервы и хлеб.
   - Не - Саша? – кто-то тронул его под локоть. В голосе послышался  кавказский акцент. Обернувшись, Саня узнал дядю Ваню-армянина – того, угощавшего чачей, тогда черного,  а ныне обожженного старческим морозом: усы и кудри под ушанкой у него серебрились.
      В Матаках армяне все еще жили, строили дороги, здания. Дядя Ваня был у них вечным бригадиром. Купил здесь дом, женился на   старшей единоутробной  сестре Райки – Варе. Имел большой двор, держал птицу и живность. Саня помнил его щедрое застолье – и даже теперь, узнав в лицо, памятно кашлянул, будто выпил чачи.
      -Пойдем, - сказал дядя Ваня, выслушав Саню, – и зашагал из магазина, держа под мышкой тулупа буханку хлеба.
       Во дворе у него,  как и сто лет назад, бродили гуси. Тот же был навес, только подсобное строение новое, из свежеотесанного бревна.
     - Варя, встречай! – крикнул хозяин в сенях, оттопывая с валенок снег, - к нам большой гость!
     Варя тоже постарела, поседела. Узнала, с улыбкой протянула для пожатия руку.
     - Проходи, Саш! – раздела, провела в горницу, усадила за стол.
     Видно было – рады оба. Да и любопытно –  что и как у бедового Сани?
     В доме все, как встарь. Стены не оклеены, темнели бревна, бугрилась вбитая косичкой пакля. Дядя Ваня не уважал обои, нравилось ему бревно, и это было законом. Лишь маленькие отступления – кружные вязанные вручную салфетки, растянутые по стене на гвоздиках. Все в доме и во дворе подчинялось хозяину, добытчику.
     Варя долго возилась в кухне. Внесла большую сковороду с тушенной гусятиной. Поставила на стол, вывалила из банки соленья, нарезала хлеб.  Дядя Ваня вынул из буфета бутылку с капроновой пробкой.
   - Чача? - улыбнулся Саня.
   - Как живешь? - сказал дядя Ваня, разливая зелье по стаканам.
   Пили, закусывали и вспоминали прошлое. Вовка, брат Райки, ушел из кипичного  барка -  купил бревенчатый  дом с огородом. Забавный тесть Сани скончался лет восемь назад. Оказывается, в Казани у Райкиной родной сестры, у Вальки, умер муж - Герка, тот самый ,что бегал за ней, как цыпленок.
   - Ей же все мало было! Вальке-то, - корила Варя,-  послала Геру на ликвидацию в Чернобыль. Денег захотела. Гера работал там сколько-то. Вернулся. Купили трехкомнатную квартиру, всю мебель заменили. А через полтора года Гера умер. Малокровие.
   - Помянем, - сказал Саня, - добрый парень-то был!
   - Золото! - сказала Варя, - не берегла. Сейчас пьет.
   - Валька-то пьет? - удивился Саня, вспоминая быстроногую, целеустремленную Вальку.
   - Прикладывается, - протянула Варя, не желая больше о ней слышать.
    Две старшие сестры Райки, Варя и казанская Галя, были от другого  отца. Обе  на много старше Райки. Имели зуб на младшее семейство. На Вальку, на Вовку, на Райку. Младшие отвечали тем же. Но все за глаза. Встречались лишь на похоронах и свадьбах.
     Варя была русая и, как все женщины в этом роду, с сильными, ладными ногами. А Галя – черноволосая.  Редкая  красавица. Работала в обувном магазине в Соцгороде. Мужчины заходили в магазин, чтобы только полюбоваться ею. Галя это видела и,  когда те,  вытянув губы трубочкой, тихо насвистывали, якобы выбирая обувь, глядела через зал в большое окно на улицу  и тихо улыбалась.
    Саня видел эту Галю. Приводила Райка – когда обходили родных с приглашениями на свадьбу. Воронового цвета волосы, намотанные на затылке, и синие смеющиеся глаза.
    Продавщицы повыходили из отделов, из кладовок – поглядеть на сестренку Гали - на молоденькую Райку.
   - Ба, как похожа! Писаная красавица! - хвалили.
    - Ну, если только глаза похожи, - соглашалась Галя. Не желая уступать первенство  сестренке. И в правду, с нее – иконы писать. А  вот в стати и красоте  ног Райке, дитю нитратов, она уступала.
     Первый муж Гали был военный - летчик-испытатель. Работал при 22-ом авиазаводе. Рослый красавец. Паре завидовали. И вдруг известие: лейтенант повесился. Никто ничего не знал. Но шел шепоток - Галя изменила ему с другим офицером.
     Года через два вдова вышла  замуж. И опять за офицера. Некрасивого толстого капитана химических войск -  замкнутого, с отпечатком недовольства на сером оспяном лице.
   Саня видел его лишь однажды – на своей свадьбе. Капитан крепко выпил. Сидел отдельно от жены. Развернул стул от стола и выкинул ноги в проход. Все кого-то ругал, глядя в пол: «Сволочи!»
    Вскоре повесился и он. Именно повесился. Как первый. Подчеркнул. Мол, знайте, люди добрые!
   - Стерва! – ругала Галю за глаза казанская Валька. Кипела после своей свадьбы: - это ж надо! Собственной сестре подарить на свадьбу больничное одеяло!  Хоть бы клеймо стерла! – окала Валька, - а муж офицер. Пятьсот рублей получат!
    - А Галя жива-здорова? - спросил Саня у Вари.
    - Слава богу, - ответила Варя, - недавно удалили селезенку. А так - все хорошо. Живет одна. Детей у нее нет.
     Саню повело от чачи.
     Дядя Ваня взял бутылку. Завернул полгуся в оберточную бумагу, и они с Саней пошли.
    Саню поматывало. Низенький и плотный  дядя Ваня шел уверено, был трезв. Недавний инфаркт позволял лишь пригубливать.
    Дошли до барака. Постучали.
   - Открывай, тетка!- зычно крикнул дядя Ваня.
    Старушка отперла, открыла. Властного зятя узнала  по голосу еще за дверью - послушно уступила проход. Будто Сани рядом не было.
    - Вот, тетка! - громко сказал дядя Ваня и передал ей пакет с гусятиной.
    Та поклонилась и унесла пакет в кухню.
    Старуха накрыла скудный стол, дядя Ваня разливал. 
   - А где Анька?- спросил.
    - Приходила, убежала опять. Не вернется. Велено ночевать у Вовки.
    - Ну и вредина ты, мать! -  буркнул дядя Ваня.
    - Ничего не вредина, -  отвечала та, тряся щекой, - так спокойней.  Молол че! С ножами всякие ходют.
    - Да ты что? Отец к дочери приехал! Постели ему. Все равно диван пустует, - сказал дядя Ваня. - А ты, Саш, ложись. Никуда они от тебя дочь не спрячут. Завтра прибежит.
   - А мне че?  - возражала старуха, – пусть ночует. Я старая, пусть режет.
     В здании не было центрального отопления, в каждой квартире стояла в кухне печь. Старуха истопила в пять утра, было угарно и жарко. У Сани трещала голова, он разлепил глаза, и увидел себя  - подростка, тощего, угловатого, бровастого. Только в девчачьем исполнении. Да еще вокруг носа веснушки. На него смотрела родная дочь.
    Он сел на кровати. Накинул одеяло на ноги. Обеими руками потер глаза.
    - Ты правда троих зарезал? – спросила девочка.
    - А?  – спохватился Саня. - А-а!.. Нет, скамейкой убил.
     Девочка в прискок убралась в кухню.
     Голова трещала. Морщась, Саня осмотрел комнату, пошевелил пальцами ног.
    Девочка  вернулась, разглядывала его без стеснения. На ней было легкое ситцевое платье.
   - А ты зачем на моей кровати спишь?
   - А что - нельзя? Я гость.
    Она убежала, вернулась, нагнулась и потрогала свои голые коленки кончиками пальцев.
    - Уходи. Мне уроки надо делать.
      Саня  замешкался. Тюрьма-не-тюрьма, а как отец он повзрослеть не успел. На руках дитя не держал, не мыл, не лечил, на груди не подкидывал и, казалось, не имел права -  на фамильярность, на уважение. Но теперь – с похмелья, в смятенных от встречи чувствах, подумал, что его без причины задирают и нужно защищаться. Сказал:
   - Стрекоза.
   - Стрекозел!
   Вошла бабка, передвигаясь уткой, прошла к окну, отдернула занавески, впустив больше света.
   - Повидал – уходи,  – сказала.
   - Да, да. Я уйду, - он все еще сидел на диване.  Не мог встать из стеснения. И вдруг встал. Выпрямился, показывая крепкие волосатые ноги.  Нашел футболку, брюки. Оделся.
     Вот и увидел дочь, думалось между тем.
     Прошел к рукомойнику, смочил лицо, промокнул вафельным рушником.
    - Дочь, - сказал хрипло, просипел, - гм!гм! Дочь!.. Проводи  до аэропорта.
    Она смотрела на него с интересом. Не уходила. Досматривала представление.
    Молчишь? Молчи!   
    Снял с вешалки пальто. Морщась от головной боли, достал из нутряного кармана две шоколадки, протянул – не взяла - положил на тумбу. Вынул бумажник. Отложил десятку на билет, прошел в кухню.
      - Вот, бабуля, - положил на «Свиягу»  деньги, - тут рублей тридцать.
      Вертаясь, на ходу тронул-прижал к себе голову дочери, как голову пацаненька. И вышел на мороз.
     Вздохнул свежего воздуха. И пошел в сторону большака.
     Главное - надежно защищена, думал.
               
                6

     В тот ноябрьский день Саня вышел  из дома прогуляться. У магазина  выпил кружку подогретого пива. Прошел через футбольное поле между студенческими общежитиями. Заглянул в баню. Баню отремонтировали, под уют отделали камнем и деревом. В углу стоял дощатый горшок с фикусом. Во внутреннем киоске продавали пиво и разливали горячий чай. Из открытой двери кладовки пахло сухими березовыми вениками и  душистым мылом.
     Распаренные мужики, в простынях и войлочных шапках, шлепая тапками по бетонным ступеням, спускались на первый этаж – к деревянным столам с лавками, тянули пиво из высоких разрисованных стаканов, шумели.
      Завидной, уютной казалась их жизнь, - и Саня не стерпел, взял билет, веник, полотенце и пошел наверх.
     Огромную печь, сложенную под расшивку, топили дровами. Большим ковшом на черенке открывали  вверху чугунную дверку, плескали вглубь. Печь не плевалась, а как-то не сразу начинала поднимать из-под дощатых антресолей медленный пар. Стоящие на досках потихоньку начинали крючить ступни, по-куриному поджимать одну ногу, а сидящие замирали, хватали себя за локти и кукожились, в тихом ужасе ожидая большего ада. Пережидали… А потом в лад – с покриками и визгами, будто черти на шабаше, начинали хлестаться вениками.
    Из парилки Саня выходил в зал отдыха с распахнутыми в сторону хлебозавода окнами. От сквозняка уходил повыше - на лестничную площадку с окном во внутренний двор прачечной. В открытую створку влетал освежающий ветер, на красный кирпич готической прачечной падал снег.
    Саня сидел на лавке, подперев рукой подбородок. Вспоминались далекие банные воскресения, длинные очереди до первого этажа. С отцом сидели здесь и час, и два. Как инвалид войны, отец без очереди не шел: на Калуге и без него имелась рота инвалидов. Но ведь надобно отцу выбрать для проклятой бани именно воскресение! Круглые часы над входом в раздевалку отсекали минуты – толчками стрелки обрезали падающие на мокрый кафель -  коньки, улыбки девчонок, не искуренные на катке сигареты.
      Пройдя в раздевалку, отец устраивался на лавке. Сидя, снимал пиджак и рубашку. Отстегивал, как портупею, кожаный ремень, держащий через плечо протез, и сам протез -  в духоте весь мокрый, пахнущий пОтом, как старый рыцарь, снимающий доспехи после турнира…  Он парился долго и мучительно. Выходя из парилки, требовал поддержать под руку, скакал на одной ноге, ложился на лавку, кряхтел, - и Саня стыдился его зашитой, как дратвой, спины, задранного обрубка, морщинисто стянутого на конце, как сосиска.
      Еще когда  плелся за ним по тропе меж сугробов, а тот ковылял впереди с веником под мышкой, взвизгивая протезом, -  смотрел  вслед и ненавидел всей подростковой ненавистью. Тощий и расторопный мальчишка мылся быстро, а потом лишь помогал и ждал. Ждал долго  – и  в мыльной воде среди запахов ошпаренного лыка, преющих в мусорной кадке  веников тонула-погибала сама  его жизнь - неумолимо, как корабли под Цусимой…
        Возлюбил он парилку после армии, хлестался пуще отца. И теперь, когда вышел на улицу, ему было счастливо, легко и свежо. Озонистый воздух щекотал ноздри и, казалось, пахнул забежавшей с мороза кошкой. И еще казалось – впереди, где  мелькало белым-бело: нити снежинок, ныряя и вспархивая, как на иглу, ловят и нанизывают невидимые пылинки, а потом пришивают их к снежному ковру на земле.

                7

     Он прошел до улицы Достоевского, проулками - до Шмидта, постоял у сквера клуба имени Маяковского, бросил сигарету в урну и прошел в клуб.
    В фойе, сразу напротив входа,  репетировала хореографическая группа. Парни, в светлых рубахах, подпоясанных ремешками, и девушки в легких коротких платьицах, - все с поставленной улыбкой, в три ряда энергично передвигались, как единое целое, - били чешками в пол и подскакивали, пылили, взмахивали длинными ногами у Сани перед носом.
     Перестройка. Люди от свободы сошли с ума! Проголосовали за безалкогольные свадьбы и враз решили себя занять. Кто пошел на аэробику, кто к сектантам, кто в самодеятельные кружки. Бродя по дворцу, с полукруглыми лестничными маршами и застекленными антресолями, которые еще недавно пустовали или были завалены хламом, Саня теперь попадал то на лекцию по Камасутре,  то в кружок пчеловодов. В следующей комнате за столами, заваленными цветным тряпьем, сидели женщины и, не обращая на него внимания, смотрели  на руководительницу, которая что-то рассказывала, держа в руке картонное лекало. В конце  полукруглого коридора из-за тяжелых створов высоких дверей слышалась немецкая речь. Там показывали кино. Саня прошел в другое крыло -  в  помещение, где раньше устраивались танцы. Здесь тоже заседали какие-то люди.
     Посреди зала стоял человек, в клетчатом поношенном пиджаке и в очках с роговой оправой. Он держал в руке пачку «Беломора», постукивал о нее мундштуком папиросы, стряхивая табак. У него были длинные черные волосы с проседью, схваченные резинкой на затылке.
       - Вы к нам? – сказал он, обращаясь к Сане.   
       – А вы кто? - спросил Саня.
       -  Мы - нечто! – ответил человек значительно и широко улыбнулся прокуренными зубами в сторону сидящих, видя, что шутка оценена. 
     - Пишете что-нибудь?- спросил человек, приблизившись, – и Саня увидел сквозь сильные очки смеющиеся темные зрачки.
    - Нет, – сказал Саня и ляпнул первое попавшееся в голову:  – если только в амбарной книге.
     - Это хорошо, когда есть о чем писать в амбарной книге, - подхватил ведущий, - а главное, что есть амбар! -  сказал он и снова  обнажил зубы в сторону аудитории.
      Это было Лито при музее Горького, которое из музея выперли, и теперь оно ютилось в клубе. Когда помещения в клубе были заняты, занятия проходили на лестничной площадке или  в коридоре.
    Мужчина, его звали Марк Зарецкий, пригласил Саню к столу, раскрыл толстую тетрадь, дал ручку.
     -   Напишите  фамилию и имя.  Здесь не важно, кто вы – слесарь или единоличный правитель звезды Альдебаран.  Здесь только избранные. Все, кто любит Слово! - и он опять широко заулыбался, обращаясь к сидящим.
       Возле стен на пуфах и стульях разместились люди разного возраста. Девушки, парни, пенсионеры, два офицера с крестами на черных петлицах, - вероятно, из артиллерийского училища: кряжистый подполковник (потом он представится – подполковник Шихалев)  и его товарищ, худощавый полковник (его фамилию Саня не запомнил). Полковник был с юной белокурой дочерью, она прижимала к впалой груди тетрадку, вероятно, со стихами.
     Начал выступление некий Веня Чирцов, высокий молодой человек, сидевший дотоле в отдалении с белокурой девушкой. Он прочитал басню про гармонь и балбеса, от обсуждения отказался, оделся и, бережно взяв девушку под руку, вышел. Затем вышел парень с Кавказа по имени  Макис, невысокий, кудлатый,  с узкими  бедрами и весело косящим в небо глазом. Он с выражением прочитал стихотворение, как он становится на колени и пьет между ног любимой святую женскую суть.
    Затем выступала девица.  Смуглая, кареглазая, стриженая по горшок, в желтом полупальто с капюшоном. Прежде она раздала текст стихотворения сидящим.  Сане тоже досталась рукопись.
    Девушка читала артистично, с вызовом. Саня по бумаге следил за текстом:
 Если ты меня любишь,
Люби меня разной:
Худой и толстой,
Деятельной, несуразной,
В настроении и без настроения,
В горе и в радости,
В здравии и в болезни,
В нищете и в богатстве,
Как говорится,
Если ты меня любишь,
Люби меня всю,
До малой родинки на ягодице,
До упавшей реснички,
До косметики, растекшейся по лицу.
Не говори мне, что я такая…
Я какая есть –
Не лучше и не хуже,
И когда после обеда икаю,
Я знаю, - ты обо мне вспомнил,
Ты мне нужен.
И когда я с тобой танцую,
Наступая на твои лакированные штиблеты,
Не думай, что я тебя провоцирую,
Я радуюсь, что мы танцуем,
Что мы молоды,
Что над нами лето.
Я тебя не брошу в бесславьи,
Не отпущу одного в безвестность
И то, что на роду написано, исправлю,
Расплескав через край нежность.
Если любишь меня,
Люби меня так,
Чтобы я о другом не мечтала,
Чтобы в мыслях была с тобой,
Чтобы все началось с Начала:
С сотворения Мира,
С Адама и Евы,
И никого кругом.
Если любишь,
Люби, как в первый
И последний раз,
Потому что потом –
Разлюбишь.
А когда ты станешь
Толстым и лысым
Или худым и седым, -
Отдам все за то,
Чтобы быть с тобой,
Отгонять от тебя
Назойливых мух,
Сигаретный дым.

    Начали разбирать стихотворение. Но тут кто-то воскликнул:
   - Чопор прибыл!
   Несколько человек поднялись и пошли к выходу. Саню толкнули в плечо, приглашая с собой…
   В полуподвале фойе, у мужской курилки, стоял  некий Чопор, Витя Чопоров, в куртке, спортивной шапочке, на полу – заснеженный рюкзак. Он кого-то отчитывал, обиженно выкатывая свои серебристо –голубые зрачки, будто иссеченные пургой.
   - Та лана, - успокаивали его.
   Чопор вынул из рюкзака двухлитровую банку спирта, перемячи, стакан.
   Начали разливать, угостили и Саню. Здесь же находилась и та молодая девица, что читала стихи. Ее звали  Лина Набат. Это  она пригласила Саню сюда, на ходу тронув ладонью за плечо. Тут же стоял ее бой-френд – Макис Едигаров. Макис ночью  писал стихи, а днем  ходил по городу с огромным рюкзаком на спине и обшивал желающим двери дерматином.
     Осушив банку, поднялись наверх. Вскоре все Лито высыпало на улицу. Пурга стихла.
    Купить вина было негде, и решили идти в ресторан « Ак чарлак». Пригласили Марка Зарецкого, но он отказался.    
      Надел свое зеленое, в желтую клетку, пальто с выгоревшим до рыжины боярским воротником из мутона, поглубже напялил ушанку, завязанную по-мальчишечьи на затылке. И весь как бы утонул в ней, стал ниже ростом, старее и, казалось, четче выступила за стеклами сильных очков болезненная синева под глазами. Он всем пожал руки и пошел быстрым шагом по Шмидта, держа в руке тяжелый портфель желтой стершейся кожи. 
    Толпа литераторов, растянувшись по Абжалилова, направилась к «Ак чарлаку».
     Цены в ресторане кусались, и поэты долго не засиживались. На улице весело звенели трамваи, домой никто не хотел. Решили набрать вина у шинкарей и двинуться к Сане.
    Человек десять шли, растянувшись по улицам Калуги, по два -три  человека. Кто-то с авоськами, полными вина, забирался не в те проулки, их находили  и наставляли на правильный путь.
      Пили в протопленной горнице Сани, спорили о литературе, о Горбачеве, шутили, что генсек путает в телевизоре «консенсус» с « коитусом»; о новой песне Аллы Пугачевой «Две звезды», мол,  некий  Владимир Кузмин, мальчишка, примазался к ее славе. Ночью стали разбредаться, кто-то ушел по снегу в одних носках, потом вернулся, скребся в дверь. Взяв в руки свои «прощайки», долго кланялся и твердил «спасибо!», затем , опять же -  не обутый,  вышел, хлопнул воротами и исчез в поднявшейся белой мгле.
     Оставшиеся литераторы  спали – кто на диванах, кто на половике. Утром, стуча зубами в остуженном доме (кто-то курил в печь, забыл задвинуть заслонку и выпустил все тепло), оделись и разбрелись. В доме был страшный бардак: лежали на полу пустые бутылки, в тарелках громоздились окурки…
       К полудню Саня испытал смертельную тоску.

                8

    На столе обнаружил свою старую тетрадь, с курчавыми краями, в масляных пятнах. Гости исписали ее, как книгу отзывов. Кто-то поместил свои стихи, кто-то адрес и телефон; здесь был и адрес Лины.
    Саня вырвал из тетради нужный лист, сунул трубочкой в грудной карман и поехал к Лине – на Гаврилова. После вчерашних возлияний мучила жажда. Купил бомбу «Агдама» у шинкарей. В столовой на Абжалилова с наслаждением выцедил из зеленой бутылки весь гранатовый цвет. Пока ехал в автобусе, на старые дрожжи, на голодный желудок, развезло. Не то, что он одурел. По голове - будто обухом тюкнули, сильно захотелось спать.
       К тому же на Гаврилова заблудился, не мог найти нужный дом. Решил вернуться, но где автобусная остановка и как вообще из этих каменных колодцев выйти? Прохожих нет. Стемнело. А спать хотелось, хоть в снег зарывайся.
      Когда пили на брудершафт, Лина говорила, что дверь на балкон у нее всегда открыта. Даже сейчас, зимой, она спит с открытым балконом. Начал смотреть по этажам. Обходил каждый дом. И нашел. В центре высотки, сложенной из силикатного кирпича, на месте балконной двери зиял черный проем. Это был пятый этаж, ее этаж. Света в квартире не было.
    Появилась девушка, в темной шубке и вязаной шапочке. Маша одной ручкой, пересекала двор между домов. 
     – Девушка! – воскликнул он, развернулся и подстроился под ее шаг,  – видите, балкон с открытой дверью? Хотите, залезу?
    Девушка как шла – так и шла. Глядела перед собой. А он, таким образом, подстраховался: если сцапает милиция, то он - не вор-форточник, а только идиот.
   Полез по снегу к цоколю. Цоколь был высокий, балконы начинались с первого этажа. Взобрался, устроился  с ногами на перилах, как на насесте. Руками ощущал: перила - в наледи. Подошвы капроновые, без каблука. Хоть и ребристые, но скользкие.
      Он придумал, как полезет – и резко выпрямился, схватился руками за арматуру над головой, подтянулся, зацепился ногой за сам козырек, залез на перила второго этажа и опять, вырастая, выбросил массу тела вверх, взобрался, присел петушком на перилах третьего этажа. Главное, уверенность и быстрота. Если разгибаться осторожно, может качнуть назад. Тогда маши-не маши крыльями, все равно ты – не птица. У трезвого не хватило бы духу. Высоты он не боялся только в отрочестве, когда бегал у кирпичного завода по трубе над глубоким оврагом, заваленном ржавым железом и битыми стеклами. Сейчас, после тюрьмы, он был легок, печень еще не отвисла, а на кишки не налипли грузила-катыши. Без остановки одолел четвертый и пятый этаж, спрыгнул на  площадку и глянул вниз: девушка в шапочке на минутку остановилась, наблюдала за ним, задрав голову… отвернулась и пошла проч.
    Он вошел в комнату. Нащупал выключатель и зажег свет. Не сомневался, что это квартира Лины. Под окном валяются коньки - она рассказывала, что ходит на каток. На телевизоре фото военного - отец ее служит на Севере. Сходство лиц было явным. Первеница-дочь – всегда копия отца.
    Проходя в туалет, увидел на вешалке клетчатое полупальто с капюшоном - и  успокоился окончательно.
    Постель в зале была расплавлена, сверху накинуто байковое одело. Рядом стояло кресло. Он выключил свет, уселся, положил руки на подлокотники, закинул голову и сразу уснул.
    … Лина проявила недовольство.
    - Ничего себе! -  сказала, встав у него за спиной.
    Абажур слепил светом, перед креслом  в окне чернело полотно ночи.
    Саня пригнулся и, потирая  ладонями глаза, пробормотал:
   -  Все в порядке! Деньги на комоде. Я  пересчитал…
    Но Лины за спиной уже не было.
   - Будешь сечку? - крикнула она из кухни.
   Саня вошел в кухню. На горящей плите сипел голубой чайник с цветочками на боку. В джинсах и белой футболке, Лина стояла у кухонного столика, держа в руке кастрюльку из нержавеющей стали. В кастрюле, как тертая пемза, лежала вареная сечка.
    Она смотрела на него.  Карие глаза под светом свисающей лампы казались черными.
    - Чая нет? - спросил Саня.
    - Утрешний. Будешь?
    Лина вылила весь чай из заварочницы в чашку.
      - Сахар сам клади, – подала ложку.
      Глядя на нее, на ее серенький быт, он думал: откуда она берет соки? Не отсюда же, не от этих стен и дощатого пола, с выщербленной краской! Становится яркой, тропической, какой он видел ее на Лито и у себя дома. Она никогда не кивала ради согласия. Даже из вежливости. Противоречила, возражала, на всякую вещь имела свой взгляд. И, если глаза ее загорались и она поворачивала голову на тонкой шее, как потревоженная змея, никто не знал, куда она ударит.
       -   Я, собственно, зачем приехал? – сказал Саня. Вынул из грудного кармана куртки тетрадный листок. – Тут стихи. Давно написал. Никому не показывал, но сейчас это будто не мое…
     Он протянул стихи.
     Лина взяла листок, прочитала:
 
Анюта дочь, Анюта дочь,
Наступит ночь-
Приснятся сказки…
Любовью мне не превозмочь
Ту милость, что с ресничек прочь,
Как стрелки, излучают в ночь
Сомкнутые в дрожанье глазки.

 Анюта дочь,  Анюта дочь,
Гляжу на спящую сквозь ночь
И тронуть мне тебя не в мочь,
Как блестку инея точь-в-точь,
Боящуюся ласки.
И ты не можешь мне помочь,
 Анюта дочь, Анюта  дочь,
Уснув в коляске.

     - Трогательно,   – сказала Лина и положила листок на стол. Она думала о другом.
      В кухне появился кролик, серый, ушастый. Мягкими скачками пересек комнату. От кочана, лежавшего на подоконнике, Лина оторвала и протянула ему капустный лист. Работая щечками, кролик жевал с ее руки.
     Лина смотрела на него – и  Саня  увидел в ее глазах слезы.
     -Ты что?
     - Так, - сказала она, - он спрятался от тебя?
     - Да. Я его не видел. А что?
     Саня почувствовал неладное, а Лина молчала, и лишь через год, когда всплывет история с Макисом, он вспомнит про эти слезы.
     - Ладно. Забудь, – сказала она и промокнула глаза полотенчиком. - Стихи чувствительные. Ты хочешь сказать, что это единственное твое стихотворение? Тут чувствуется, что автор знаком с техникой стихосложения…
    - В изоляции чем только не занимаешься.
    - В изоляции - это где?
   -  В Египте, - сказал он.
   Она посмотрела недоверчиво.
    - Асуанская плотина, - заверил он.
    - Это когда ж ее построили?
    Да, подумал Саня, чем дольше врешь, тем больше путаешься. Нашел выход:
   - Мы по части эксплуатации.
   -  А-а,  – протянула Лина, - ну и как там, в Египте?
   - Жарко.
   С чая его стало мутить. Он притянул тарелку, взял ложку и быстро съел кашу. Заморгал слезно, ощущая, как отходит тошнота.
     - Слушай, - сказала она, - там в Египте, на Синае,  есть монастырь святой Екатерины.
   - Ну.
   -  Буквально вчера я прочитала статью о Гипатии Александрийской и святой Екатерине. До сих пор под впечатлением. Погоди. Сейчас!..
     Лина положила в чашки растворимый  кофе, сняла с плиты кипящий чайник и стала разливать кипяток. Чайник был тяжелым, и в неверных руках  девушки опасно плевался и вертел носиком.
     - Итак, - сказала она, поднимаясь с чашкой в руках. -  Святая Екатерина египетская. Легенда гласит: образованная, красивая, из  знатного рода. Целомудренная христианка. Жила в третьем веке нашей эры. Египетский  префект, язычник, хотел на ней жениться, прислал мудрецов для диспута, чтобы они переубедили ее и склонили к язычеству. Но она их переубедила сама, они приняли христианство. Он их казнил. Казнил и ее.
     Лина говорила  без запинки, чувствовалась начитанность, памятливость к словам. Такие обычно, думал Саня,  имеют хороший музыкальный слух и склонность к иностранным языкам.
    - Истерзанное тело, - продолжала Лина, -   ангелы перенесли на Синайскую гору, туда, где Моисей увидел огненную купину. Там  нашли ее останки и построили монастырь святой Екатерины. Это по легенде.  А теперь внимание! - Лина отложила чашку с кофе на стол. – Вот что говорят исторические источники. В тоже  время, в тех же краях, где сцепились христианство и античность,  жила Гипатия Александрийская, она же Доротея. Дочь ученого, владельца Александрийской библиотеки, тоже  красивая и целомудренная. Занималась математикой, астрологией, преподавала студентам философию  неоплатонизма. Она проповедовала примат разума над религиозным фанатизмом. Ее обвинили в магии, схватили на улице и растерзали. Голову отрубили, а тело расчленили черепками и бросили на улице. Профессор Преображенский утверждал, что  святая Екатерина и Гипатия - одно и то же лицо! Преображенский тоже убит - другими  фанатиками  в 1940 году!  Гипатия -  первый на планете женщина-математик! Изобрела дистиллятор, астролябию, о ней написано много произведений, ее именем названы звезды!      
     От возбуждения в голосе  Лины прорезалась хрипотца, некоторые фразы она заканчивала тягуче - с ноткой  обиды. Она ходила по кухне, трогала вещи на серванте,  оборачивалась и продолжала:
    - Церковь испытывала неловкость за ее смерть. Тем более, что подстрекателем убийства подозревался архиепископ Кирилл, впоследствии  – канонизированный святой. И что ты думаешь?.. Происходит подмена! Гипатия становиться Екатериной! Не было доказательств, что она была оголтелая язычница. Наоборот, среди студентов она не осуждала христианство. Понимала его. Но во главу угла ставила примат разума. Ее растерзали тогда, когда разрушались античные храмы и памятники, уничтожались ценнейшие рукописи, античная литература и наука. Ты не представляешь, сколько до нас не дошло!..  Церкви надо было как-то очистится, обелить имя Кирилла… Возможно, в ком-то из церковных иерархов проснулась совесть, а может, и боль за Гипатию. Ведь и в Церкви были образованные люди.  И таким хотя бы образом была исправлена ошибка. Гипатия стала Екатериной.
  - Интересно, - сказал Саня.
 -  Обе - красавицы, - продолжала Лина, загибая на руке пальцы, - обе из богатых семей, обе образованные и обе жили в одно и тоже время! Екатерина по легенде жила на рубеже 3-го века, а Гипатия, как известно из подлинных источников, на рубеже 4-го. Но сто лет не проблема, - усмехнулась Лина, - для мифа, который сочинит монах аж в 9-ом веке. Через пятьсот лет! Но, мне кажется, монах не с бухты-барахты указал годы жизни вымышленной Екатерины, он просто хитрил.
       Лина развернула стул, спинкой от себя, чтобы сесть на него верхом, но не села, взглянула на Саню.
       -  Прикинь, что ты монах, живешь в 9-ом веке, и у тебя задача написать житие будущей святой с образа Гипатии. Куда ты святую поместишь во времени? «До» жизни Гипатии или «после»? Конечно же – «до»!  Потому, что если поместить вымышленную Екатерину «после», то на нее падет тень от Гипатии, ведь солнце Гипатии уже взошло. А вот если «до» - то Гипатия как бы вторична.   
    Лина включила кран, брызнула вода. Нагнувшись, она сделала несколько глотков и сказала, вытирая рот:
     - Сволочи!
     Достала из буфета пачку сигарет, закурила  и, выпуская дым, продолжала:
       - Вот еще, что я думаю. Арабы знали об истинной подоплеке. Ведь они изучали ее труды, они-то их и сохранили. И потому монастырь не тронули. Магомет лично выдал монахам охранную грамоту. С отпечатком своей ладони. А когда пришли османы, султан тоже проявил благоволение к имени ученой. Правда, грамоту Магомеда он забрал как святыню. Оттиск ладони и сейчас хранится в Турции. Забрал, но  выдал свою. С теми же привилегиями и гарантией безопасности…
     Лина закурила новую сигарету и глубоко затянулась.
    - Как тебе все это?
  - Это журнальная статья? – спросил Саня.-  У тебя есть она?
   - Есть. Пока читают, - сказала Лина, давя сигарету в пепельнице. 
  Время подходило к четырем утра. Саня поднялся.
  - Ну, спасибо за все. Пока иду до компрессорного завода,  начнут ходить трамваи.
   Он начал одеваться.
  - Вообще-то можешь спать на кухне. Брошу матрас.
  - Нет, спасибо! –  сказал Саня, - я люблю спать дома. Да и голову проветрить надо.
  Прошел к двери, обернулся.
  -  Ты извини. Я с ног валился, подъезды заперты. Спал на ходу…
  - А как же ты залез - спящий?
  - Бодро залез, как-то включился, - ответил он и  одарил ее нежным взглядом, - хорошо у тебя. Как у сестренки…
    Он  спустился на один марш, обернулся. Она сиротливо глядела на него, стояла чуть боком в своих черных вельветовых джинсах и белой маечке. Он не знал, что видит ее в последний раз.
 - Спасибо за Гипатию! – сказал и исчез под маршем.

                9

     Быстро вышел по Амирхана к мосту через Казанку. В устоявшемся сумраке на снежном поле реки увидел человечка. Это первый утренний рыбак. Рыбак расправлял на льду прямоугольный домик из толстого полиэтилена. Такими прозрачными упаковками, натянутыми по горячему на товар,  рыбаки разживались на казанских оптовых складах: аккуратно подрезав понизу с четырех сторон, стягивали с товара, как рубаху.  Для обмена воздуха делали отверстия и рыбачили себе в тепле, сотворенном от собственного тела и дыхания. Иногда зажигали спиртовку – и посреди реки пламя, мерцая,  светилось внутри, будто в маленькой ледяной часовне.
    Саня думал о Лине. Она не такая, как все. Сущность ее требовала большего, чем условности жизни. Было в ней что-то чистое, пугающе честное. Вчера на гулянке парни рассказывали, какой она выкинула номер на Лито Диаса Валеева.
       На занятии Диас предложил свое обыкновенное: ребята, давайте поговорим о чем-нибудь. И начали говорить.  О власти. Все, что думали. А на следующем занятии, куда пришла и Лина, разразилось: кто написал донос? Всех вызывали в КГБ! Среди них – предатель! Но кто? Лито посещали люди серьезные: преподавали вузов, аспиранты. Весь вечер копали, кричали, но стукача так и не выявили.
   - Все знали, что стукач возмущается больше всех, но никто не заметил, что кричит больше всех, –  уходя, бросила Лина.
     Сказала негромко, но ее услышали. Вида не подали, а в лито Зарецкого эти слова стали цитировать.
     Саня не знал, что на следующем занятии она учинит новый скандал. 
     Лито Диаса открылось на заре Перестройки. Именитый писатель по телевидению заявил: в течение десяти лет он выпустит десять писателей экстра-класса! К нему ринулась молодежь.
     Ездили  к нему и кружковцы Марка. Но литовцы Диаса, зная о неприязненных отношениях руководителей, не смели показываться у Марка, боялись прослыть предателями. Позволяла себе посещать лито Зарецкого только дочь Диаса - красавица Майя.
    У Зарецкого в основном разбирали поэзию. У Валеева только прозу. Предстоял  конкурс рассказов. Молодой прозаик принес на лито Марка два рассказа – юмор и драму. Зачитал оба и просил совета, какой текст подать на конкурс.
      Марк попросил рукопись, нашел нужный абзац и со словами «вот где начинается настоящая проза!» начал читать вслух:
«Когда сошел с поезда, моросил мелкий дождь, и Петр шлепал без разбора по грязи в своих кирзачах. В них же вломился в чистую избу незамужней Нюриной сестры. Обыскал весь дом, под кровать глянул – нету…
– Дома, поди, тебя ждеть… – отвечала Лизка, отвлеченно попивая чаек перед самоваром, востроносая, глуповатая, ловко прикрыв газеткой недопитую чашку гостьи. А в кармане халата никелированный ключик от  шкафа, где пряталась Нюра, щекотал, жег сухое бедро незамужней бабенки – чуть не проболталась.
В душе у Петра что-то  тепло ворохнулось. Дома. «Ждеть»… С мягким знаком…
– Дура! – бросил и закопытил к выходу»
Марк ударил по рукописи тыльной стороной ладони.
-  Отдай этот! – сказал он.
 Зарецкий знал, что у Валеева  рассказ завалят - и тем, к его удовольствию, объявят приговор всему лито соперника.
        Так и случилось. Рассказ завалили при общем голосовании: из одиннадцати поданных на конкурс он занял седьмое место.
           И тут поднялась Лина:
       – Как вам не стыдно! Неужели вы не чувствуете ритмику, слог?! А даете первое место рассказу,  где главный герой охотится за тараканами. Бездарной пошлятине? Или вы по блату? Ненавидя ученика Марка Зарецкого? Хорошо, что так. А если от зависти?
     Лина не договорила, голос ее сорвался, она села.
     Лина всегда заступалась за своих. Летом в лагере «Волга» она сорвет погоны с плеч наглеющего милиционера. За то, что тот выгонял из лагеря молодых поэтов с просроченным сроком путевки. За это ее увезут в психиатрическую больницу, продержат полгода, она выйдет оттуда заторможенная – заблокированная уколами, из нее сделают урода. Располневшая, медлительная, она будет с трудом подниматься со стула - подавшись вперед и вскидывая руки, фразы будет произносить с растяжкой. Громко, будто глухая. Некоторые из друзей начнут ее избегать.
   Но молодость возьмет свое – со временем к ней вернется и четкость движений, и спортивная фигура,  и трезвый пытливый ум. Стихи ее станут лучше, острее. Она будет жить, как прежде, в квартире на Гаврилова, кормить птиц, защищать животных, и когда Макис после ссоры, будучи один в ее квартире, из мести перережет горло ее любимому кролику, он, при наличии  горячей южной крови, не решится просить прощения ради новых встреч, боясь, что она сходу зарежет его тем же ножом, которым он убил кролика; Макис исчезнет из города навсегда.
     Лина заведет собачку породы Водолаз. Будет гулять с ней в роще на берегу Казанки. Водолаз прыгнет в реку, его начнет затягивать в воронку. Лина, отличная пловчиха, броситься на помощь. И надсаженное инъекциями сердце в ледяной майской  воде остановится.
      Все это будет потом, через тысячу таких ночей. А пока он шагал по тротуару на 8-го Марта. Спал город, спала на своем диване тихая и теплая Лина.
                10 

     Прошло три года. Саня не пил. Если отказаться от первой  рюмки, то на вторую не потянет. И он держался, хотя это грозило срывом, запоем: при срыве организм требуем восполнить упущенное. Он пил крепкий чай. Правда, иногда шальной ветерок или спертый воздух в гастрономе щекотал ноздри сладким запахом портвейна - и тогда вдруг начинала кружиться голова, опьяняли образы безрассудной вольницы. Но он хорошо знал, чем это кончается.
      Он не был одинок, ездил на Горки к престарелым родителям, друзья по колонии приезжали к нему с девушками, они же устроили его на высокую ставку в охрану, где громоздилось по складам имущество депутата.
     Эти девяностые вытянул из колоды Сатана-шулер! В городе начали стрелять. Гопники, как на эскалаторе, заваленном венками и гвоздиками, отрядами спускались в мир потусторонний.
      Из милиции контингент увольнялся, работа не считалась престижной. Милиционеру мог плюнуть в лицо беспредельщик, а гаишнику прилепить ко лбу с тем же плевком стодолларовую купюру, сказав при этом: «тебе денег не хватает? На!»
      И потому министерство внутренних дел пригласило молодых писателей на встречу. Замминистра собрал полковников, старых волков угро, свел их с авторами. Объяснил суть дела: нужно писать о милиции, поднимать ее престиж, любая помощь будет обеспечена. Писатели расхватали сыщиков, как на танцплощадке, пошли к ним в кабинеты, в архивы. Но никто, как оказалось после, ничего не написал. Лишь преподаватель палеонтологии -  Евгений Сухов собрал материалы и написал про знаменитого конокрада с Тукайки, имя которого Шакур Корак.
     Друзья Сани свели его с роскошной женщиной по имени Римма, у нее был ребенок, капризная девочка Юлька двенадцати лет. И еще сестренка, поразительная красавица Айгуль. Айгуль работала в конторе секретаршей, к мизерной зарплате получала надбавку за подметенные полы. Она часто приезжала в дом Сани, иногда они оставались вдвоем. И странно, Саня любовался ею, но  не чувствовал ничего, словно это была великолепная статуя из мрамора. Античное лицо, отшлифованные рукой Микеланджело колени, даже сумочка, в тысячу долларов, казалась декоративной.
       У этой девушки был парень, трудяга парень, молоденький  биолог с «Нивой».  У него имелся дачный зимний дом, где он разводил пчел. Мед он привозил и Сане -  в трехлитровых банках. Парень Сане нравился – симпатичный, с открытой улыбкой и смеющимися глазами. Глаза, казалось, видели сквозь прищур добрый и прекрасный мир. Он трогательно ухаживал за секретаршей, готовились к свадьбе, на них приятно было смотреть.
       Как-то случилось Сане остаться с Айгуль один на один. Он спросил между прочим, переживая за парня, как она относиться  к изменам? Она смутилась, щеки обдал мгновенный румянец. «Я не знаю, - пролепетала она,  опустив голову, - никогда не думала об этом…». Тихо, непонимающе, помотала головой, вскинула умоляющие глаза, - и Саня смутился, прожигаемый стыдом: как он посмел задать ей такой нечистоплотный вопрос!
    Излишняя внимательность пчеловода к девушке закончилась скандалом. Смеющийся парень оказался непрост: он выследил любимую и разоблачил. Она работала в  одной из гостиниц валютной проституткой.
     Это был удар и для Сани.
    Позже сожительница рассказала Сане, что эта сестрица периодически ездила по вызову  в Москву, к силовому министру по кличке Упырь. Упырь каждую встречу ее задерживал, не хотел отпускать, пока та не испытает судорогу. Уж такая черта, раз министр силовой. Он бросал на постель очередные пять тысяч и велел терпеть; в конце концов, к вящему его удовольствию та изображала трепетную истому. Чиновник обитал высоко, подпрыгнул короткими ножками и навсегда оторвался от почвы. Не хотел понимать, что женщина любит мозгом.
      Все это было непривычно. Саня был осужден при Советах, а вышел в эпоху разврата, дикий, обросший мхом. Поначалу заливался краской, видя на своем пороге веселых юниц, обивающих с сапожек снег, компанейски поддерживаемых за талию его приятелями, у которых на висках седина. И эти девочки, наевшись «Спиду», который «инфо», могли дать фору замужним опытным  женщинам, заткнуть их за кружевной поясок на детских своих впалых животиках, с трогательным пупком.
      Те же друзья советовали  избегать юных, особенно с ангельскими лицами. В городе эпидемия венерических болезней! Именно эти ангелоподобные, незлобивые девицы являются его распространителями, не зная порой, не ведая об этом сами  в силу большого спроса, жизнерадостности, а иногда и подневольности.

                11

      «Здравствуй, папа! Пишет тебе твоя дочь Аня. Я живу с бабушкой. Мы живем хорошо. Бабушка уже старая, а мама пьет вино. Бабушка говорит: держись за отца, он поможет. Устроит, даст городскую прописку и замуж выдадит.
      Нам помогает дядя Володя. А вчера пришел к нам, забрал сетку для цыплят. Я ругалась, сходила к ним и сетку забрала обратно. И еще он все гвозди и клещи у нас взял. Я тоже отнесла их обратно в наш сарай. У нас и так ничего нет, а он последнее забирает.  В школе я учусь хорошо. Сейчас заканчиваю десятый класс, но мне нужно в город. Тут полно за мной бегают. Но я не хочу быть дояркой. А ты порядок в доме соблюдай. Цыплят будем держать. Помидоры я выращивать умею.
   Если хочешь, закажи мне переговоры.
   Твоя родная дочь Аня»
   У Сани все всколыхнулось в груди. Читая письмо, он слышал ее тоненький голос. Ранимый, родной! Его охолонуло снизу верх, и раз, и два. Обдало искрами, как принца в сказке - ать-тери-веди-так! Хлоп руками по груди – и обернулся любимым папой!
      Посмотрелся в зеркало - астагафирулла!
     Сунул в карман авиаконверт, с красными рубчатыми краями, и побежал на Кольцо заказывать переговоры.
    На другой день стоял в деревянной кабине, отделанной под орех, и слушал именно тот голосок, который и представлял:
       - А у тебя курочки есть? - спрашивала дочь. -  Я яички люблю.
       - Кур нет. Но заведем! Я тоже в детстве яйца любил. Всмятку, –голос его дрожал.
    - А бабушка Маруся меня любит?
    - Очень!
    - А дедушка Минрахип?
    - И дедушка. Он называет тебя «малай».
     - Я не хочу быть такой, как мама. Она нас опозорила. Приехала сюда на свадьбу, надела мою мохеровую кофту, которую тетя в Варя мне подарила. Утром пришла, вся репьях. Я хотела эти репьи оторвать. Но репей отрывается прямо с шерстью. Кофточку пришлось выбросить. Так жалко!
    -  Кофточку купим. Как питаешься? – спрашивал он дрожащим голосом. - Сколько алиментов переправляет мать?
    -  Нисколько.
    - Как нисколько?!
    - Мама не присылает. У нас иногда хлеба нет.
    - Погоди…  Как это?!
   - У  меня подружка есть. Ее мать работает на хлебозаводе. Она иногда хлеб приносит. Пенсия у бабушки маленькая, на месяц нам не хватает…
      Саня вышел из переговорного пункта, как пьяный. Вся радость вмиг улетучилась. Надо постоять, покурить, прийти в себя.
      Был теплый апрельский вечер, пахло тающим снегом. Кругом горели огни. Какой-то артист, нарисованный на киноафише «Вузовца», гордо вкинув чуб, смотрел издали на Саню. С улицы Волкова под гору медленно сползал трамвай, похожий на гусеницу.
     Скорее бы завтра!
     До Сани и раньше  доходили слухи, что Райка работает продавщицей. Мечта ее сбылась. Она еще при  совместной жизни с ним хотела идти в торг, но Саня запретил.
   И вот устроилась. Отработав неделю, привозила домой несколько ящиков водки, торговала из форточки, попадалась, заводили уголовку, но она ловко вылезала из-под следователей. Когда у них пухло в штанах, вызывали по повестке просто так. Приходила, пальчиком чиркала по носу, фамильярная, почти своя. Разве что  нет погон.
      За какую-то аферу ее из магазина уволили, сначала завели дело, но обошлись товарищеским судом. Через знакомых устроилась  проводницей – на лучший в стране рейс. Возила с югов дефицит. Деньги опять крутились без счета, морочили голову – и до того заморочили, что стала безответственно относиться к чужим заказам. Легкость жизни,  успех у мужчин и защита в милиции развивали наглость. Деньги на дефицит брала уже с мыслью, что пустит их на свои обороты. Росли долги и жажда мщения со стороны. По чьей-то жалобе ее сильно избили, подловили, когда шла между вагонами после ночного прибытия поезда.
    Она  стала торговать на московском рынке. Сожитель где-то по дешевке доставал мороженую рыбу. Раз в две недели уходили в запой, дрались, хватались за ножи.
      - На алименты моего ребенка жрешь, сволочь! - кричала Райка.
      - А ты хоть раз к ребенку ездила?!
      - Я-то съежу, не бойся, - говорила она, и вдруг, ощутив страшную тоску по дочке, начинала плакать, -  я моему ребеночку все верну!
       - Ты? – кричал сожитель, вскакивая, - только языком молоть!
        - Нет, я молоть  не буду, - оскорбленная в чувствах, с угрозой узила от стола глаза.-  Я на тебя подам. Будешь платить алименты, как миленький! Не стыдно? Мой муж тебя и твоего ребенка кормит! 
     Когда пропивались в прах, она уходила из дома. А он валялся на койке, скрючившись, держась за желудок. Терзался страхами и рвотой. С дрожащими ногами подходил к окну, всматривался в улицу, в бессильной злобе скалился…
     Дня через три стучали в дверь. Он летел открывать,  сжав для удара кулак. Но получал в лицо легкий толчок ладонью. На него смотрели с улыбкой родные голубые глаза, изящно накрашенные. В  авоське бутылка водки, закуска, чесночный запах колбасы - и, сглатывая слюну, обиду и ревность, он пятился…
      Она накрывала на стол, душевно расказывала про подругу, у которой эти дни жила, ибо он, сожитель, был нестерпим же. До первой рюмки говорили робкими, надтреснутыми голосами, как при первой любви…
    Сожитель пьянел, шел курить, заторможенный, с занозой в мозгах.
     К утру супруга становилась отвратительной - с подозрительными синяками на ляжках. И не было уже сил на нее -  весь истрачен, аж слиплись стенки. И тогда, рыча, он начинал допрос:  где была, откуда засос?
     Начиналась драка.
      Райка тоже умела бить, но мужчина, как и всякий мужчина, в отличие от женщины, умел бить сосредоточенно. 
     Когда умер отец сожителя, Райка, имевшая от сожителя дочь, отсудила себе жилье. Сталинку разделили. Райке досталось однокомнатная в Кировском районе, ему - двух. Квартиру вскоре он проиграл в карты, спился и умер под забором. Где – не знала даже Райка.
     Она сошлась с другим парнем. Если первый, бывший официант, был изящным красавцем, не гнушавшийся, как и Райка, измен, то второй, богатырь, в два метра ростом, проявил себя как верный друг. Но тоже пил.
     Они также болели после запоя, ждали  алиментов. Начинался период нервных судорог, похмельного страха, нищеты. С  гематомными, мертвенными, как из гроба, лицами выходили из подъезда, шарахаясь от тени пролетающих птиц, плелись на оптовую базу. Рыбу брали в долг, начинались дни труда. Появлялись деньги, брали в магазине пельмени, варили мутный бульон.
     Однажды сожителя крепко побили, богатырь слег, ходил под себя, через три месяца превратился в щепку. Райка ухаживала за ним, кормила с ложки и подсовывала утку. Пила в одиночку горькую, иногда валялась в подъезде, подростки издевались над ней.

                12

        Шарапова, судебный исполнитель, на лицо женщина приятная. Он знал ее еще стройной девушкой, когда его, калужского баламута, она обдирала по штрафам. Штраф-милиция стояла чуть ли не в притык к винному магазину, окна оперативников смотрели во двор, где распивали. Стоило погалдеть, споря, кто лучше водит шайбу, Балдерис  или Харламов,  забирали всю  шоблу, писали хулиганку,  мат. Будь там немой, и ему бы, как в анекдоте, черканули  нецензурку. План требовал. Таким образом, у Сани повисали долги по штрафам. Шарапова  копала, как крот. Неожиданно высовывала нос на новом месте его работы, и  бухгалтерия подчищала его зарплату.
      Теперь Саня не пил, штрафов не имел, неплохо зарабатывал. Он допускал, что Райка, получая хорошие алименты,  что-то будет тратить на себя. Но чтоб все, а у дочери хлеба нет!..
      Шарапова выслушала взбалмошного отца. И сказала. Она, Шарапова, не имеет права переправлять алименты на адрес дочери, пусть даже у Сани на руках ее письмо. На алименты подавала мать, и алименты получать должна только мать, та, которая значится в судебных документах.
     - Тогда я уволюсь, - сказал Саня.
     - Набегут долги, – ответила Шарапова, –  потом будут вычитать по пятьдесят процентов.
      Сначала сидели в кабинете, а после Шарапова надела пальто, повязалась косынкой, и они вышли на крыльцо здания суда.
     - Дочке шестнадцать,  – упирался Саня, – я не буду платить,   дотяну до совершеннолетия…
    - Все равно придется, - возразила Шарапова. -  Пока скрываешь место работы, истице будет платить государство. А потом государство возьмет с тебя.
      -  Ну-у, дурдом!
      - Некоторых ловят, - продолжала она, - когда их детям уже двадцать пять лет. Сажают и вычитают из заработков в тюрьме.
      -Ну, вы же видите, в моем деле – полный дурдом! Мне не жаль! Пусть берет что-то себе, я хорошо зарабатываю. Но не надо забирать все! - кричал Саня. – Я не из жадности прибежал. У меня дочь голодает! 
      Шарапова была спокойна и рассудительна.
     - Алименты переводятся через лишение материнства, - сказала она. - Через суд. Нужны свидетели, что ваша бывшая жена ведет неподобающий образ жизни, пьет, если пьет… Ну, хотя  бы заявление от бабушки,  у которой живет дочь. А будете скрываться, могут посадить.
    - Меня? За алименты!?
    Саня приложил к  груди руку. С ехидной улыбкой покачал  головой:
    - Ну, вы, девочки, даете!
    Казалось, Шарапова ему не доверяет. Насмотрелась она на горе-алиментщиков, на пропившихся лгунов! Приходили тут, в трико, с пузырями на коленях, надували жилы на шее, стращали дядей, который в Америке, обещали взорвать здание суда, подъехать на танке…
       Саня ушел ни с чем. Был зол на Шарапову. Хотя  понимал: она объясняла ему закон. Дурацкий закон! Чтобы перенаправить алименты нужно поднимать десятки людей, а ребенку есть нечего!
     - Уродина! – рубанул на ходу рукой, крикнул вслух. Прохожие на него обернулись…
      Он написал дочери. Все подробно описал. Сначала хотел рассказать по телефону, но подумал, что девочнка по дороге домой половину сказанного растеряет. А тут, на бумаге, все - как на чеканке! Прочитает бабушке вслух.
   Дочь ответила: нет, бабушка против своей дочери не пойдет и лишать ее материнства не станет.
   Вот те на!
   Саня схватил чуб, поводил им в стороны.
   Пошел и заказал переговоры.
   Требовал, чтобы дочь приезжала к нему сейчас же!
    - После десятого класса,- уточнила дочь.
    - Немедленно!
    - Ну че ты?..- тянула та, - мы проживем.
    - Проживем?!
    -  Не могу я. У меня же учеба, понимай маленько!
    Саня утих, задумался. Все были против него. Даже дочь! Впрочем, выход был прост.
   - Ладно, - сказал он в трубку, - следи за почтой. Начну высылать денежные переводы.

                Часть 3

                1
      Саня волновался, готовился к приезду дочери. Надо было строить для нее жилье.  А ведь был же пристрой, где он жил с Райкой. Сломали!
     Оставшись один после переезда родителей, он не успевал топить обе печи. От сырости в пристрое под полом, где капало с подоконника, пошел белый гриб. Когда Саня отбывал срок, пол у окна провалился. Отец промазал лаги отработанным машинным маслом. И все лето перед освобождением сына по-стариковски неторопливо, свесив подполье ноги, стругал и настилал новый пол.
       Еще при Горбачеве в поселок провели газ - бесплатно. За свой счет надо было сделать подводку с улицы, купить плиту, котел, поставить стояк-вытяжку и оборудовать отопление. А также привести в порядок документы по строениям. Вся улица забегала по исполкомам и БТИ. Пристрой  у Сани стоял незаконно, и отец, намучившись с гнилыми полами, не желая таскаться с документами по инстанциям (дом числился за отцом), махнул рукой: «Ломай к щёрту!».
       Саня разобрал пристрой. 
       А теперь он оказался нужен.   
       Где взять доски? Кое-что осталось от разобранного пристроя и соседского дома, который отец частично купил на слом лет пять назад. Тогда распилили поперечины в изгороди, отворили забор, как ворота, и соседи стаскали под яблоню доски, нагребли  с опилками шлак. Старые потолочные доски, широкие, смолистые, звенящие, как молодое бревно, могли пойти и на полы, и на потолок.
      Как только подтаял снег, Саня взялся за работу. Почва в поселке  песчаная, глубоко зарываться не надо. Он насек старым топором асбестовые трубы, набил их камнем, песком, зарыл стоймя по периметру, сверху положил подтоварник, на подтоварник - стойки и начал обшивать изнутри. Достал через знакомых куб необрезных досок. Сосед предложил свою пилораму, приволокли ее на канатах, пробороздили улицу поперек, бросили провод на «галку», и Саня  завизжал диском. Пилящие зубья, казалось, разрезали по вдоль саму улицу, - так визжала в ушах голодная инструментальная сталь.  Сняв кромки с досок, Саня зачистил их электрорубанком добела. Эти доски пошли на обшивку внешнюю. На рынках появилась вагонка, Саня купил полкуба для фронтона.
      Строил всю весну, лето и осень. Сосед, врач-терапевт Гумер, помогал выверять и ставить стропила. И, весело треща языком, подавал снизу шифер. Все это время Саня жил один. Работал на производстве, строил, готовил пищу, мариновал помидоры с огорода и бегал на свидания.  Римма перебралась к нему с дочерью Юлей только следующей весной, в апреле, когда пристрой был уже под крышей. А в июне, окончив десятый класс, приехала и Анька.
      Все лето шла отделка.
      Получились две глухие комнаты, с отдельными дверьми, и общим коридорчиком в теплый туалет. Осенью Саня пригласил сварщика – бросить отопление. Тот выслушал, осмотрел новые комнаты, старую горницу и сказал, что вода по системе, которую придумал Саня, не пойдет. Варить отказался. Дело было в том, что в правой комнате Саня-авантюрист вывел балконную дверь в сад, и отопительная система здесь должна была оборваться. Конечно, ее можно пустить вдоль порога. Но как осуществить обратку?
        Саня все продумал. Главное обеспечить уклон! А в комнате с балконной дверью, которую горизонтальные трубы прогреть не смогут, для большего тепла поставить змеевик и  мощную батарею под окно. Вода опустится по змеевику к батарее и побежит обратно -  через кухню в старую горницу, где самотек себя уже оправдал. 
       Саня попросил аппарат и начал варить сам. При стыковке массивных связок опять звал соседа  – задрать, поддержать. Варил четверо суток, днем и  ночью. Вечером напряжение в электросети падало. И когда он замыкал электродом сеть, производя вспышку, обморочно мигали лампочки и тряслись холодильники в соседских домах. Толком не спавший, Саня  валился с ног, лицо черно от дыма, ресницы – будто помазаны тушью, как у трансвестита. 
      Стоял уже октябрь. Домашние зябли.
      Перед самыми заморозками начал наполнять систему водой. Сам стоял у сливного патрубка, куда воткнул шланг, дочь дежурила на колонке, а падчерица Юлька сидела на чердаке, –  уперев костлявые коленки в щеки, зырила с фонариком в пустоту расширительного бака. Наконец испуганно завизжала: «Хватит!»
     Саня отбросил шланг, перекрыл кран, включил газовый котел. Весь дом с волнением ждал. Стояли в прихожей и таращили друг на друга глаза - Саня на дочку – дочка на Юльку – Алька на мать. Слушали.  Газовый котел, возрастая могучим пламенем, шумел и тужился. Прошло пять минут, десять минут. Двадцать…
       Вода над котлом чуть ли ни кипела, но дальше не шла. Трубы  в системе оставались холодными. Слабый пол начал в унынии разбредаться… и вдруг гидроудар! Сталь звякнула, система дернулась - и враз по трубам пошло тепло. Оно почувствовалось даже в воздухе. Девочки ходили по комнатам и, разводя  руками в стороны, счастливо шевелили пальчиками.
     Сварочные швы протекали, вода капала на пол. Текло в тех местах, куда Саня с электродом толком подлезть не мог.
      Сосед, опытный жестянщик из автосервиса, посоветовал подвязать на марлевом бинте соль - прямо под течь: скороспелая ржа свищи закроет, а потом все прикипит намертво. Саня слыхал про другой метод. Он пошел к тете Кате Кузнецовой, к Галкиной матери, спросил горчицы. Тятя Катя работала в психбольнице на Волкова - на раздаче еды. Дала горчицы две пачки. Саня залез на чердак, вывалил пачку в расширительный бак, подумал - вывалил вторую. Горчица, циркулируя вместе с водой, к ночи закупорила все свищи, капать перестало.
     Утром Саня оставил домашним банку белил, валик и кисти -  велел красить на полу большие листы фанеры, предназначенные для потолка, а сам ушел на дежурство. Юлька тоже хотела красить, но ей запретили. С распущенными до поясницы ржаными волосами, канючила и бесцельно бродила по комнатам  в старых ботинках Сани, сорок пятого размера. Обувь отчима всегда удобна: встала, как на лыжи, и поволокла…
       А потом Римма с Анькой прибежали на визг – Юльку застали на четвереньках. Она прилипла тяжелыми ботинками к листу подсыхающей фанеры, дернулась и упала на локти . Рядом валялась опрокинутая банка краски. В волосах запуталась липкая кисть,  которую она держала в руке и в котрую при падении ткнулась - накрыла неподвязанными волосами. Эту кисть, стоя на четвереньках,  Юлька как раз с нервным криком из волос выбирала.
      Мать от души оттрепала дочь за чистую прядь, обе пронзительно визжали, потом  долго отмывала, оттирала ацетоном. А вечером, положив голову девочки на свои колени, с нежностью, как на картине, расчесывала. Эти богатые сверкающие, как спелое жнивье, волосы, были и гордостью матери и удобным предметом для наказания. Юльку никогда не колотили. Ее таскали за волосы. И чем большие пучки оставались в руках матери, тем гуще и курчавее вырастали новые. Ни дать –ни взять, чудо-снопы академика Лысенко!

                2

     Анька приехала еще в начале июня. Из поклажи у ней было лишь то, что раньше называли узелок. Одеть ей было нечего. Кое-что Саня купил ей сразу, а потом барахла прибыло.
        У двоюродной сестры по татарской  линии Галиуллиных были две дочки – Жанна и Дана. Сестра работала в сбыте,  имела отличный доход, тогда как ее мужу зарплату выдавали материалом для обшивки диванов. Старшая Жанна вышла замуж за рэкетира-предпринимателя. У него была куча денег и даже один из первых в городе - сотовый телефон. Он к Сане приехал. Саня стоял у ворот, возле остановилась «девятка», из нее  вышли два крепких парня. « Вы - дядя Саша?» - спросили. Саня кивнул. Они  открыли багажник, вытащили  четыре вьетнамских сумки и, сказав: «Можно?» - прошли во двор.
    В спортивной одежде Саня не сразу узнал зятя, видел его лишь на свадьбе - в черном фраке, с бабочкой и укладкой на голове. Зять привез вещи для Аньки. Из сумок вывалил на пол целую гору. Анька ахнула – это  были дубленки, джинсы, кофты, юбки, демисезонные пальто, куртки и сапожки  - все почти новое, еще модное, недолго надеванное. Вещи прислала Жанна.
      Зять, скуластый, русоволосый парень, с золотой цепью на груди, говорил вежливо, на удивление тактично, с легким оттенком юмора. Поговорил с Саней о том о сем, поулыбался, и парни уехали на своей «Самаре».
      Саня смотрел вслед неторопливо уходящей машине. Эти изящные «девятки» немало принесли людям горя. Их сложно было приобрести, к счастливчикам подъезжали гопники, требовали продать. Владелец с Абжалилова отказал – «сам хощу!», и ночами из окна общежития, где жил, сторожил гараж. А когда в туманном рассвете, задремавший, было, увидел, как инопланетяне, порхая в облаках вопреки гравитации, отворяют его гараж, берут «девятку»  на буксир и вытягивают…  - растерялся. Стал  носиться по коридору, бросился к телефону звонить. В милиции записывали долго. А потом - не приехали. 
     Другой владелец, мужик крепкий, послал делегацию подальше. Те бригадой приехали его калечить. Он вынул топор, одного зарубил сходу, второму, убегающему, подарил крылья - утопил меж лопаток летящий томагавк.
     Жанна была старше Аньки лет на семь, и шестнадцатилетняя Анька подружилась с ее сестрой – Данной, четырнадцати лет. Вместе резали блузки, юбки, что-то изобретали, и были неразлучны. Однажды Саня нашел на подоконнике, в комнате, где спала Анька, три сигареты.
      - Это откуда?
      - Это не мои, - сказала Анька, глазом не моргнув, - это Данкины.
       -Вот салага! – сказал Саня, смял сигареты и выкинул.
       Анька ушла на улицу. На бревнах сидели парни. Уже успели подраться из-за новенькой. Санька удивлялся, чем сухолядая Анька сумела их приворожить?
        Когда всей семьей – Саня, Римма, Юлька и Анька - шли в парк Горького, им навстречу попался Ленька Окунев, сын Окуня, с которым Саня играл в хоккей в одной команде. Рослый красавец Ленька издали вытаращился на Аньку. Приближаясь, Саня видел очумелые от счастья глаза ненормального юноши. Ленька никого, кроме Аньки, не видел и, проходя мимо, с ошалелой нежностью глазел на возлюбленную. Саня покосился на Аньку, и вдруг увидел в ней Райку – ту Райку, белокурую, обещающую глазами щедроты вселенной…
     Анька по дому ничего не делала. Обдергивала лишь кусты помидоров. Подперев кулаком локоть, подолгу стояла посреди огорода. Иногда подносила Сане инструмент, а вечером, чуждая, молчаливая, выскальзывала на улицу и сидела на бревнах среди ребят, подпирая рукой щеку.
     В другой раз Саня откинул Анькин матрас и опять – как чувствовал! -  нашел штучные сигареты.
     В этот день как раз приехала Данка. Они резали в горнице старую кожаную куртку, делали из нее жакет. Сейчас отдыхали. Анька сидела на столе и качала ногой.
   - А это чьи? - сказала Саня и вытянул ладонь с сигаретами.
    Анька напряглась, вероятно, думая, что отец скажет: «тоже Данкины»?
      Но отец не выдал.
     - Куришь, выходит?
     Анька опустила голову и продолжала качать ногой.
      - Отвечай!
      Она молчала.
     - Я тебя спрашиваю!
     - Че пристал –то? - прозвенела с жалобой, с оттенком раздраженного нетерпения.
    -  Щас тресну! – сказал Саня.
       Это был решающий момент. Дочь у слепой старухи вовсе отбилась от рук. Кто возьмет верх сейчас, тот будет побеждать всегда.
     - Тресни, – сказала дочь, геройствуя перед сестренкой. Отвлеченно смеясь, хотела,  было, показать ей воротник куртки - форму, какую она сейчас придумала…
     И Саня треснул, треснул сразу, как только та сказала «тресни», дал подзатыльник, но ударил не ладонью, а только пальцами. Железными пальцами.
     Аньку враз обдало краской. Она почувствовала не только руку, но и решимость треснуть еще, если посмеет пикнуть. Это отец, и с ним шутки плохи. Анька молчала, опустила голову, не могла даже плакать. Удар настолько ошеломил ее, что когда сошла первая волна краски, тотчас пошла вторая, бурая,  как гриппозный жар, окрасила грудь и шею. Было уже не до сестры, не до имиджа.
    Сане стало жаль дочь. Хотел сказать: « Пойми, курить вредно…». Но сказал:
   - От никотина лошади дохнут! Посмотри на себя: худая, грудь впалая. Туберкулез хочешь заработать? – говорил как можно жестче и беспощадней. А что толку сюсюкать? Их увещевали уже в школе, -  как с гуся вода! И рубил дальше: - Зимой ходишь сизая, из носа течет, краше в гроб кладут. А будешь курить - станешь фиолетовой. Ты что, думаешь - краля? Запомни, парни любят розовеньких. Это они с вами курят, а женятся на других, некурящих. Им здоровое потомство надо! - Саня знал о цели дочери выгодно выйти замуж  и бил в точку. – А теперь слушай главное: ты – подросток, ты склонна к туберкулезу. Я это вижу, я  в тюрьме сидел – насмотрелся! Ты должна хорошо питаться, заниматься спортом! Или хочешь, как я, кашлять, блевать по утрам? Помни, у тебя жизнь одна!
    Он ушел, хлопнув дверью. Не разговаривал с дочкой два дня.  А на третий парился в бане, долго хлестался веником, выходил в предбанник, ложился на пол, отдыхал.
      Дочь прошла садом, встала у окна и, глядя в землю, крикнула:
     - Пап!.. – постояла, протянула звонче -  с деревенской растяжкой: - па-ап!..
      -Чего? – долетело из парных глубин.
      - Ты че так долго! Я же волнуюсь… Иди домой!
    - Иду доченька,  - кричал из бани отец, - иду, милая!

                3

     Девочек устроили в 98-ю школу. Юлька ходила в 6-й класс, Анька – в 11-й. «Толстая» Римма работала бухгалтером, обходила коммерческие ларьки и ехала к себе на квартиру, в тишину и покой, считать, делать балансы. Саня работал сутками, в выходные занимался отделкой. Спал там же, где клеил-колотил, в комнате справа. Римма заняла комнату слева - на отшибе, с дверью в углу коридорчика, глухую и очень теплую: горячая вода от котла сперва заходила туда. 
       Девчонки жили в горнице, где не стучали, не воняли краской. Горница им нравилась – Анька распахивала окна прямо на улицу и через палисад разговаривала с ухожерами. Любопытная Юлька разглядывала их через тюль другого окна, давала оценку: этот ничего, симпатичный! а этот-то чего пришел?
    Продуктами занималась Римма, по знакомству покупала дешевое мясо, вернее, кости с остатками срезанного мяса. Ночью, по-старушьи обмотав поясницу рукавами свитера, свисающем горлом до икр ног, варила в большой кастрюле борщ, сплошь из свеклы. Утром уходила. Саня ел этот борщ, черный, как дровь дракона, на завтрак, обед и ужин. Тарелку съедала Анька. Больше не могла. Она сказала, что Юлька вообще этот суп не ест, обедает в столовой, туда же ходит полдничать. Саня велел дочери тоже есть в школе, а не копить деньги на всякую мишуру.
     - Вот когда здесь болит, я так ненавижу маму, - призналась Анька.
      - Где болит? – спросил Саня.
     -  Ну, в животе-е… - тянула та, глядя в сторону и печально вскидывая бровь.
     - Давно болит? Часто?
     - Еще в Матаках… когда голодная… Сейчас не очень.
       Этого еще не хватало! Похоже на гастрит.
      - Питайся вовремя, - сказал, погладил по голове, - острое, жаренное и кислое нельзя. Утром овсянку вари. Пройдет.
      Если не пройдет, пойдут глотать кишку. Но не стал пугать ребенка. Оно по забывчивости лучше заживает, нежели когда думать.
      Римма по вечерам, придя с работы, закрывалась с дочкой у себя.
    - Опять пирожное жрут, - говорила Анька.
      В другой раз презрительно усмехалась:
       - Постоянно обновку ей таскает в портфеле. То кофточку, то блузку.
      Саня, не моргая глядел  на дочь -  чесал спину длинной обувной щеткой, запустив ее через воротник под футболку. Начесавшись, сказал лишь:
          - Она - глупая баба!
             И вышел.
            Он не мог понять Римму. Когда брал что-то Аньке, испытывал удовольствие, покупая заодно что-нибудь и для Юльки. Это было и справедливо, и приятно. Покупать своему ребенку вещи тайно он бы не смог. Стыдно. Вот такая семейная жизнь. С разными детьми-то. В мелочевку приходиться вникать. Юлька  эгоистка. Но Саня видел в этом какой-то эгоизм уютный, детский, временный. Заранее прощенный – как родственный. Как-то зашел к ним,  Юлька что-то запихивала в рот – быстро затолкнула, и глаза ее при раздутых щеках плутовски засверкали ему навстречу…  Он подошел, прижал к себе ее головку: вот так, детка, без родного отца-то…
    А вообще он стал жить, как барин. Ему льстили и врали со всех сторон. Но слушались беспрекословно. Он был всему судья. Нравилось кричать девчонок со своего дивана. Они подбегали, высовывали мордочки из двери, он заказывал чай или кофе. Те быстро смекнули, как быть. И когда из его покоев доносилось, как из тайги: « А-аня! Ю-юля!» - со смешком толкались в дверях, высыпали во двор или прятались в горнице. Подождав, поднимался с ложа, выходил в прихожую и, видя, что дома никого нет, сам заваривал кофе.
        Однажды почуял, подергал носом, будто Кащей: предательский дух, спертость  и тугое напряжение – где-то в девченочьей груди вот-вот что-то лопнет. Приготовил кофе, взял чашку, пошел к шифоньеру, открыл: зажимая ладонью рот, в шкафу стояла Юлька. «Пжалте коф-фе!» - поклонился. Прыснула - лопнула! Краснея и смеясь,  из висячих одежд вывалилась. 
     - Отработаешь барщину! - повелел. - Что ты в прошлый раз нам исполняла? «Вижу горы и долины…»? Вот и споешь.
    Анька называла Римму толстой. У Риммы была широкая кость, большая стоячая грудь и торчащая вверх мясная задница. Глядя на нее -  на шатенку, с белой нежной кожей, старорежимный знаток живописи восхитился бы: истинная Даная! А ваши манекенщицы – это вешалки для одежды!
    После мужа-лодыря и безответственных любовников Римма видела в Сане крепкого мужика, хозяина! Садилась на стул и любовалась, как он ловко владеет топором, молотком, стамеской. Словом – уважала, и когда он, грязный от работы, валился с ног, поливала его из лейки теплой водой во дворе, мылила голову, а в постели  сильными короткими пальцами делала массаж.
     Ее дочь ходила к Сане за благословлением по любому мелкому поводу. И говорила, между прочим, что не любит своего родного отца.
    - Мы не берем с него алименты, - старательно поясняла, - чтобы, когда я вырасту, он не имел права на алименты от меня.
     Вообще речь шла об удочерении им Юльки. Что ж, Саня не против - девочка преданная. Он не знал, вернее не задумывался, что для этого надо сначала лишить Юлькиного отца – отцовства,  нанести душевное увечье другому человеку.
      - Ты, наверное, напишешь дом на Юльку, - сказала, между прочим, Римма.
       Они лежали в темноте, глядели в потолок.
      – Ну, когда удочеришь, - пояснила.
      Саня не сразу ответил. Неведомо, что рисовал в темноте рок на его лице: то ли удивление, то ли ухмылку.
     - Тогда ты свою трехкомнатную  – на  Аньку.
     Сказал, полежал. Больше не мог находиться рядом, поднялся и ушел к себе.
    Римма молчала. И в тишине своей оставленной тенью Саня чувствовал, как та каялась. Даже видел, как схватила и сжала рукой болтливый рот…

                4
               
       В начале 90-х, в пору хаоса и отсутствия промтоваров,  люди закупали про запас все, что можно потом продать, от унитазов до каракулевых шапок - грузовиками. Римма бегала, тряся грудью, по товароведам-сокурсникам. В прихожей у нее теперь стояли  ящики  с маслеными гвоздями и болтами.  В зале на венгерской стенке -  раковины. В спальне –  стиральная машина и пылесосы в упаковках. В нежилой, невестинской, комнате  хранилось приданное для Юльки . Свернутые в трубу большие ковры, на раскинутом диване - пуховые одеяла, перина и два ряда торчащих углами верх подушек, на лето отправляемые сверкать белизной на солнечную лоджию. Над чуланом - самодельная полка, створка от старого шкафа, закрепленная проволокой,  на полке - цветной фарфор под слюдой. Сладкоежка Юлька, прознав, что от нее прячут халву, полезла туда, сорвалась и повисла на полке. Надо представить, с какой отчаянной роскошью полетели на пол дорогие сервизы! И как была бита, таскаема за пшеничные космы Юлька! как причитала мать « о зачем я не умерла при ее рождении!». И как потом каялась, сидела онемевшая, подперев кулаком голову, а дочь ей мстила – с упреком, с ломающимся баском подростка «разве вонючий чайник  дороже родной дочери!» - трепала сидящую мать за чуб, пока та, убитая горем, позволяла, пока не вскочила в бешенстве вновь…
     Вообще Римма хваткая хозяйка. С ней можно сыто жить, лосниться, как самовар, получать массаж, травяные отвары и клизмы. И умирать потом, как барин, в перинах. И похоронят тебя  не в худшем месте, купленном на кладбище со скидкой. Но Римма ненавидела Аньку. Строптивую, молчаливо упертую, – это был просто «звереныш». И этот звереныш перегрыз ту оберточную бечеву, что соединяла две мирные лодочки, Сашу и Римму.
     В конце апреля Саня сказал Римме: нужно расстаться. Та что-то шила, сидя в кресле. Кивнула -  согласилась. Но не уезжала. Саня ждал день, другой…  Ушел на смену, вернулся через сутки – увидел на вешалке тот же перламутровый, с блестками, плащ, а на полу - разбросанные, будто лодки на отмели, знакомые туфли.
     Он ничего не сказал. Курил в тот день чаще обычного. Приготовленной пищи не коснулся. Спал отдельно. Утром оделся  и, печальный, с серым лицом, все пытаясь поймать за спиной  ускользающий пояс, у выхода проговорил:
     - Я - к матери. Буду жить там, пока съедешь.
     Вернулся через два дня. Дом был пуст.
     И захватила, сжала за горло тоска! Не любил, но какая мука днями бродить в опустевшем доме! Как назло, Анька уехала к несовершеннолетней Данке, пока мать той находилась в командировке. А ведь жили дружно. Было шумно, бегали и звенели, была семья! Особенно не хватало сейчас бедолаги Юльки.
    Через две недели он купил газету «Из рук в руки». Написал брачное объявление, вкратце описал свою жизнь, дом и зеленый поселок. Ему ответили. Одна женщина оказалась, что надо, хвалила в жизни как раз то, что ценил Саня. Он охотно откликнулся, назначил встречу, нагладил брюки и пошел на свидание.
     Важный и вальяжный ждал на возвышении у «Вечного огня». Прохаживался. Прошло полчаса, женщина не подходила. А он все выше вскидывал подбородок, все уверенней закладывал руки за спину, изображал натуру осмысленную, творческую,  - все глядел в  небеса, в сторону волжских облаков над Услоном.
      Никто не подходил.
     «Не понравился, наверное, думал он, издали посмотрела и забраковала». И вдруг показался себе смешон. Какого черта он надел эту дурацкую шляпу?! Галстук? Совок! Амбициозная нищета, инженер с завода, где полгода не платят зарплату! Тфу!..
     На шоссе сновали и стояли припаркованные автомобили. На площади и по тротуарам бродили отдыхающие. За спиной был парк, там тоже гуляли. Точно! Над ним из укрытия смеются. Эх!  Надо бы напялить джинсы, бейсболку… Нет, лучше башку взлохматить и ходить тут - поддерживать ладонью свои фаберже, как делают нынче, кривя ноги, отборные самцы!
    Он сошел с мраморных ступеней. Закурил. Затем пересек шоссе и зашагал в сторону дома.
    Он дал еще одно объявление. На этот раз ответила девушка с  кварталов. Ее  предпочтения соответствовали его желаниям, она  писала, что любит возиться в огороде, что дочь его – не помеха, будет помощницей в хозяйстве.   
    Встречу назначили там же, на кварталах.
    Теперь Саня оделся по-спортивному. Стояли майские праздники,  горожане выехали на дачи. Солнечная улица Амирхана безлюдна. 
      Саня прождал минут двадцать. И опять никого. Город будто вымер.
       Вон ковыляет вдали одинокий пенсионер с клюшкой…
       С той же стороны  медленно движется полная женщина …
       Она в темных очках, в бежевом брючном костюме.
       Прическа громоздская - накрученная кверху кулинарная слойка. Как у египетской царицы.
       Высокие каблуки  ей в тягость. Вот она подвернула ногу, остановилась, поправила туфлю,  двинулась дальше.
      Темные очки облегают лицо, как мотоциклетные, уже видны в ушах белые розы из пластика…
    Саня курил у стены дома. Когда дама поравнялась с ним, бросил сигарету,  резко шагнул вперед и схватил ее за руку.
     Дама  взвизгнула от неожиданности.
    А Саня стал тянуть ее в сторону шоссе.
   - Мужчина! - отбивалась дама, - я позову милицию!
    Саня крепко держал пухлое зяпятье . Будто маньяк, стал тащить даму к проезжей части. Вскинул руку. Остановилась дребезжащая  «Волга», прижалась к поребрику .
     Саня открыл дверь автомобиля, затолкал даму в салон –«как вы смеете?!»  - сам сел рядом и назвал таксисту адрес. Женщина толкнула дверь в сторону проезжей части, выставила на шоссе ногу.
            Саня потянулся, убрал выставленную  ступню -  дернул за расклешенную штанину, и захлопнул дверь.
          -  Я не поеду, – сказал пожилой таксист, – это похищение.
           Женщина сидела молча, с прямой спиной. Лицо ее  покрылось испариной, пухлые губы дрожали.
           - Скажи, -  обратился к ней Саня, - это похищение?
             Дама гордо глядела перед собой...
           - Ну? – он снял с нее очки.
           - Езжайте, -  покорилась женщина, не меняя царственной позы .
           -  Парик-то сними, – сказал он, смеясь, когда машина развернулась. -  Царица Нефертити!
           Оскорбленная гордость молчала.
          -  А хорошо ты  у «Вечного огня» надо мной посмеялась!
           - Это Юлька все придумала!
           - И письма она сочиняла?
           - Вместе сочиняли.
           Ночь получилась бурной. Соединились, как два взбухших теста, - не разлепить. Однако к утру лежали, будто скалкой раскатанные и присыпанные мукой, сухие и чуждые. Над ними тихо и беспощадно несла свои воды река жизни.
 
                5
     И принесла река горе.
     На другой день Саня окапывал яблони, ночью прошел дождь, и погода стояла пасмурная, тусклая. Вечерело, когда на воротах звякнула щеколда. Вошла родственница Ольга. Светлые крашеные волосы поверх синего спортивного костюма, белые кроссовки. Не останавливаясь, бросила: « отец умер» -  и прошла в дом.
     Держа стоячую лапту за черенок, Саня глядел в сторону, скосив взгляд. Какая отвратительная погода сегодня…Он стоял еще минуты три, затем прошел в дом, в горницу. Постоял. Три окна пропускали слабый свет уходящего дня. Вышел в прихожую.
      Входная дверь настежь, Ольга сидела на пороге, уперла спину о косяк, вытянула вдоль порога ногу, курила. С головой у нее было не совсем в порядке, ее часто использовали на побегушках. Она о  чем-то упорно думала и глубоко сигаретой затягивалась.    
    Казалось, что он при ней задохнется. И эта вытянутая поперек выхода нога мешала – выбежать и хватать воздух…
    - Ты иди, иди… я приду! – сказал он, между тем смутно соображая: гонцам рубили головы.
    Она молчала. Продолжала сидеть. Достала еще одну сигарету…
    Это было невыносимо.
     -  Не надо меня ждать! - закричал он.
     Тут она послушно встала и, не сказав ни слова, вышла, стукнула во дворе щеколда.
     Надо было побыть одному...
     У него уже истопилась баня. И это правильно. Он парился отчаянно, вытравливал яд. И на самом деле, когда вышел на воздух, стало легче. Теперь он готов. К отцу надо идти чистым.
      Родственники сидели в зале с притушенным светом. Саня прошел в комнату, где лежал отец, накрытый простыней. Сел рядом, убрал с лица простынь и вдруг простонал: «Весь в мать!». Уперся лбом в лоб отца и сидел так минуту, другую, покачивался. Как стал похож! Бабушку Саня помнил плохо, но сейчас, глянув на закрытые веки отца, разгладившиеся черты, увидел фото старушки, с  белым уголком для печати, -  скуластое мордовское лицо, с прямым пробором в туго расчесанных на стороны волосах.
     Саня поднял голову, достал из кармана чистый носовой платок, промокнул на лице отца слезы, прикрыл и вышел.
     Пожилые родственники сидели по сторонам, глядя в пол. Ждали Саню. Они уже все обсудили, но сын должен был окончательно подтвердить – когда и где хоронить.
    Хоронить решили на мазарках, в черте города, в родственной ограде имелись места. Мать не перечила, хотя можно было и за городом, на общем – русско-татарском - кладбище. Давно уже решено ею - не разлучаться с мужем после смерти, а это теперь значило: положат ее, русскую, на татарском кладбище. Что ж, она видела там, на памятниках, русские имена. Такова ее юдоль, безногая юдоль, которую выбрала еще в военном госпитале. 
    Табат  с телом по мусульманскому обряду должны нести ближайшие родственники. Взялись вчетвером. Отец, достаточно  высокий человек, перед смертью сильно поправился. На железных носилках был очень тяжел. Пришлось идти через все кладбище. Старики подбегали, перехватывали. Другие несли лахат тахталар -  погребальные доски. Саня не подменялся. Повернув на аллею, а после на узкую тропу, вчетвером уже пройти не могли,  справлялись двое. А потом и вовсе уперлись в ограды, примыкавшие углами друг к другу, тропа шла зигзагом. Поставили носилки на стальные пики. Пытались подать верхом над оградами, но не получалось. Двоюродный брат порвал о пику кожаную куртку, новую, дорогую, вырвалось «эх!..»    
      С аллеи в ожидании смотрели пожилые родственники, держали в руках каждый по доске. Тогда Саня подлез под носилки, уперся спной, пытаясь выпрямиться, но вес показался не подъемным.
    В сердце свербило, ломило в левой руке, в предплечье. Он нащупал в кармане куртки пузырек «Корвалола», прямо под носилками откусил и выплюнул капельницу, повернул голову набок, и, глядя на родню, высосал полпузырька, закрутил пробку и сунул пузырек в карман. В голове и по сердцу прошел успокаивающий холодок. Придерживая носилки вскинутыми руками, поднял их и прошел через виляющие проходы. Взяли с братом с обеих сторон, пронесли и поставили на угол другой ограды...
    С похорон поехал к матери. В  доме было много женщин. Он увидел Аньку, она приехала от Галлиулиных и только что перемыла полы. Лицо красно, в руке половая тряпка, сама молчаливая и испуганная. Пожилые тети подходили и говорили, какая у него умница дочь.
    - Пап, - сказала Анька, приглаживая тыльной стороной ладони выбившиеся из-под косынки волосы, - можно, я буду ночевать у Даны. Я  боюсь, - проговорила она.
    - Да это ж твой родной дедушка! - пытался взбодрить ее отец, между тем, видя, насколько жутко состояние ребенка. Анька мелко дрожала. Она еще не отошла после похорон четырех знакомых парней, ночью въехавших на полном ходу под кузов стоящего самосвала, - после их синих, зашитых по мертвым тканям лиц.
     - Ну, ночуй, ночуй. Конечно!
     - Он умер во время магнитной бури, - сказала Ольга, глядя в газету, -  в самый пик, ровно 18. 30.
     Мать, никого не слушая, смотрела на Саню, стояла в стороне, растерянно сложив ладони у подбородка. Перекрестила сына на расстоянии. И опять на него смотрела - в горестном умилении…
   - Ночуй  у меня, сынок, - сказала потом убедительно. -  Не ходи туда (она имела в виду Калугу).
    Он остался  ночевать у матери.

                6

     В этом же году ушли и два одноклассника.
      Витя Бухтин, троечник и поэт, при плохом зрении не носил очки, глаза слезились - и, красноглазый блондин, он больше походил на альбиноса. Верный друг, он жидкой ладонью пожимал руки товарищей, встречая их в начале уроков у классов. Он был постоянно влюблен. В мнином черном плаще Чайльд Гарольда (так убедительно в школе № 98 преподавали литературу!)  сочинял на уроках стихи и передавал через наперсников очередной богине -  с чтением удаляющейся по коридору, с крестиком фартука на спине.   
      С юношеских классов он познал пушкинский вкус вина, именно пушкинский! Он всегда отмечал «19 октября». « Я пью один, вотще воображенье вокруг меня товарищей зовет...» - читал вслух ежегодно – юношей, парнем, дядькой. Пил в этот день исключительно из бокала, подходил к зеркалу, растроганный стихами, с мурашками на  веснушчатом загривке, плескал на амальгаму багровое вино.
       Он так и не смог жениться. Он любил горячо и самоотверженно, но женщины обманывали его. Причем, подло и мелко. Он всю жизнь проработал слесарем на режимном заводе №230, где на вертушке стоят зоркие дамы в черных шерстяных беретах, с кожаной портупеей и кобурой, где внутри  пистолет. Похмельные работяги по утрам в страхе протискивались через эту вертушку, затаив дыхание, чтобы сторожихи не учуяли запах перегара через окошечко, откуда выдавали пропуска.
      Социально робкий Витя ходил через ту проходную двадцать лет. С каждым разом оставлял в окошке, как плату за вход, частичку кровоточащего сердца. Ранним утром того мая, когда напротив - в чаще Арского кладбища очумело пели соловьи, а над поймой Казанки слюдянисто сверкали туманы, Витя вошел в проходную. Заячье сердце его скакнуло - и душа, вытягиваясь кометой, полетела поднебесье, где всю жизнь обитало его замечательное воображение.

       Еще осенью после освобождения из клонии он встретил Галку Кузнецову. Через открытую форточку услышал по сухому сентябрю звонкий стук каблучков, глянул в окно. В сторону ворот тети Кати, в травянистую низину, спускалась молодая женщина - синий развевающийся плащ и те самые цыганские волосы на плечах… На другой день опять бойкое цоканье, полет синего крыла. Галя приходила к матери на обед.
        На этот раз Саня успел - сунул кольцом два пальца в рот и пронзительно в форточку свистнул. Махнул рукой обернувшейся девушке: двигай сюда!
      Смеясь, она стала спускаться с пригорка Горячкиных к его воротам.
      Они сидели за столом с вазой, наполненной грецкими орехами. Он доставал пару орехов, с силой сжимал в ладонях, раскалывал и подавал ей. Пальцы их соприкасались… Глядя на нее, он тонул в прошлом - вспоминал жаркое лето, те школьные каникулы. Да, перед ним - та семиклассница, исцарапанные котенком руки и кудряшки на смуглой шее. Через ее бордовые губы он впервые ощутил тогда вкус девочки - сладкой вскользь, слюнявой, ведь поцелуй для подростков -  всего лишь чмок, не таинство и не головокруженье. Они оставались одни в ее доме –в проникающем через распахнутые окна зное, в звянящей тишине  , и когда  боролись на кровати ее родителей  из-за авторучки, он с чувством избранности и одновременно юношеского страха ощущал, как ему везет, как она ему доступна, хоть и притворяется, борется, и чем больше везет, тем ему страшнее! Вот она навалилась на его руку, отнимает ручку, морщит гладкое, как олива, лицо. Он еще не догадывается, как она красива. Возможно, любима…
     Сейчас он смотрит взрослой Гале в глаза - глаза обоих смеются. Она мать двоих детей, а он отсидел девять лет за неумышленное убийство. Судьба надолго развела их, их породненных детством чуть ли не с пеленок, а еще десятью классами учебы. Все это ужасно чудесно, если понимать, что такое жизнь и судьба, что такое стрелы, пролетевшие мимо.   Они думают об этом сейчас , чувствуют, но не могут осмыслить до конца, и от этого кружится голова…
      Галка рассказывала, как она разбогатела. Моталась в Польшу, возила товар, барахольщики в Казани за ней бегали, «как за директором».
     - Жаль, нет вина,  – посетовал непьющий Саня.
     - Да, -  протянула она мечтательно, - я любила пить на даче. Когда  закат…
     Саня поднялся от стола, подошел к окну, закурил, выпуская дым в форточку.
   -  Муж  меня предал, -  сказала  она, достала из сумочки сигарету, по-женски неумело-пугливо щелкнула перед носом зажигалкой, закурила, - тогда я облилась кислотой и стала уродом.
    Саня с удивлением обернулся.
    - Я завхозом в КИСИ работала, - продолжала она,- шофер попросил соляную кислоту. Я ему отлила, а тяжелую бутыль выпустила в ящик.  Из горлышка как брызнет! Прямо в лицо. И  вот сюда, в грудь…
      - Да нет же ничего! – сказал Саня вдруг треснувшим голосом, пристально ее осматривая.
     - Ты не знаешь, чего мне это стоило! Несколько пересадок кожи, операция на глазу, - она глубоко затянулась. – А он завел любовницу. Некрасивая я стала. 
      - Ну, где? Лицо чистое! – не унимался Саня.
      – Это я запудрила, - жестко выдерживала до конца свой рассказ.
      В следующий раз она пришла к нему зимой. Когда он жил с Риммой. Декабрьским вечером ярко горели окна его дома. Из-за палисада до окон не дотянуться, подергала щеколду. Юлька с Анькой отдернули занавеску. Юлька залезла на подоконник.
     - О-о! К дяде Саше любовница пришла! – крикнула нарочно громко, чтобы услышала мать, и, расплющив нос о стекло, продолжала: - та-ак-с!.. зырим: симпотная, густые волосы…
     Саня вышел во двор, открыл ворота. Перед ним в ушанке стояла Галка.
     Свет от фонаря падал ей на затылок. Но он разглядел: смеется.
    - Сань, у тебя водка есть?
    - Водка? Есть.
     Как раз, к своему юбилею он прикупил тогда  шесть бутылок «Сибирской» - с лихими тройками лошадей на этикетке.
     - Тут дело такое… - Галка небрежно потрясла пальцами у живота, как по струнам балалайки, - вчера выпили, желудок чего-то закрутило…
    Саня вынес ей бутылку, и она ушла. Через десять минут в ворота опять постучали. Юлька повисла на окне.
    - Опять она! Мама, ей  чего-то надо!..
    Саня вышел.
    - Тварь я такая, – покаялась Галка, -  поскользнулась во дворе, бутылку разбила. Нет у тебя еще?
   Саня вынес ей вторую бутылку.
   Он не знал, что это запой. Запой дочери алкоголика. Серьезный, трагический  - женский.  Когда Галка принесла бутылку домой, тетя Катя отняла ее и разбила, и вот дочь сходила за второй.
     Тетю Катю он встретил через месяц на соседней улице.
      Она остановилась, положила сумки в снег и, в отчаянье мотнув головой, выдохнула:
     - Саша, я тебе должна!..
    И все как на духу рассказала. Галя пьет. Все это проклятая Польша! Там научилась. Мол, там не пить нельзя. Тетя Катя по-прежнему работала в психбольнице на Волкова. Там имелось наркологическое отделение. Через знакомых врачей, устраивала дочь туда. Больную клали под капельницу, приводили в порядок, но та через время срывалась опять.
     И вот сосед Кузнецовых по той стороне улицы, врач-терапевт Гумер, сообщил: Галка умерла, отказала печень.
     Это было, как удар из пушки. Как же так?!. Он знал Галку с тех пор, как начал помнить себя. Вот она стоит у палисада Горячкиных, мокрыми пальцами сует в рот соленый груздь, что дали ей от стола, пахнущего водкой, и отослали на улицу. А крошечный Саня смотрит на этот груздь, ни разу в жизни грибов не пробовавший, и явно ощущает, каков он на вкус, и у него набухает слюна…
      А в доме Кузнецовых – гости! В раскрытом окне на садовом бугре играет на всю улицу музыка. Крутится, крутя шар земной, виниловая пластинка. « Марина, Марина, Марина! Хорошее имя, друзья!»
    И что удивительно: там, в доме, находится девушка по имени Марина! Это молодая сноха. И маленькому Сане кажется, что на заводе нарочно сделали пластинку про эту Марину, жену дяди Бори, младшего брата Галкиного отца, такого же кудрявого и породистого, как все в их крепкой семье, напоминавшей курчавостью род римских Юлиев.
     Все те гости, тогда молодые и  веселые, давящие  крашеный пол в чарльстоне капроновыми чулками, все они, кроме тети Кати, к их роду по крови не относящейся, – все они оттанцевали свое и ушли в мир иной.
        И вот уже Саня, полуседой, старше тех, танцующих, лет на десять, стоит посреди  улицы. Набычившись в сопротивлении времени,  хмуро глядит на осевший дом, где играла музыка.
      У горки сваленного песка галдят дети, дети другого века, другой культурный слой. И нет им дела, что на этой улице в морщи каждого сруба теплится родовая информация. Что здесь  жили, любили и звездными ночами испытывали космические оргазмы…



                7

      Между тем, Анька окончила школу, и надо было думать, куда  ее устроить учиться.
      Он видел ее аттестат: много троек. В Матаках уроки не учила, слепая бабка контролировать лукавую отроковицу не могла.   
      Рядом с Саней жил технарь дядя Слава. Дядя Слава помнил  послевоенные землянки за собственным огородом, знал старину. Бывало, когда у Сани ломался ламповый телевизор, приходил с удовольствием, раскладывал на столе инструменты. Дымили кофеем и паяльной канифолью, а затем бросали все, – и, улыбаясь друг другу от приятности, болтали до  полуночи.
    Дядя Слава устроил Аньку в техникум, где преподавал.
    Тем же летом к Сане с взрослой дочерью приехала из Базарных Матак сноха Райки  -  Зоя, русая высокая чувашка. В городском доме слегка робела, но старалась быть убедительной. Мол,  Саня учился в институте, знакомых у него там полно, и уж наверняка поможет ее дочери Нине поступить на факультет.
      Зоя работала медсестрой, как и мать Сани когда-то в госпитале, и чувствовала его симпатию. Отказавшись идти в горницу, рыжая, веснушчатая, сидела с делегатским видом в прихожей. Стесняясь крупных босых ступней, заводила их вбок, за ножку стула.  Заламывала, как бы пряча, большие, натруженные руки.
       Ее муж Вовка с Райкой был на одно лицо, но только черен, с сажными ресницами и, в отличие от высокой и голенастой Зои, ходил на крепких породистых ногах. Их нескладная девочка Нина превратилась к семнадцати годам  в крепкую девицу. С широкой костью, чрезмерно мощными бедрами и походкой увальня. Между тем, имела быстрые руки и ум: окончила сельскую школу чуть ли не с золотой медалью.   
     Зоя не поверила, что у Сани в институте знакомых нет. Завершая разговор, вздохнула, поднялась со стула.
   – Ну, пусть хоть поживет у вас месяц-другой? - сказала обиженно.
    - Да пусть, - пожал плечами Саня. – Место есть. Если с моей тетервятницей уживется.
    - Да, уж, -  улыбнулась Зоя, -  такую поискать.
       
                8

      Саня купил Аньке пару блузок. Анька примерила. Зеленая, под цвет глаз, ей очень понравилась. Она надела ее и спустилась с крыльца к отцу во двор, опустила руки, ладонями вниз. На ходу повиляла тощими бедрами:
    - Выйду замуж, буду изменять!
    Приходил к ней высокий парень, коротко стриженый, широкоплечий, в черной рубахе и черных брюках в отбяжку на мускулистых ногах. Обычно поджидал Аньку во дворе, умостившись на корточках.
     - Этот в тюрьме сидел, - сказал Саня, когда разговор коснулся ее ухажеров.
     -  Откуда знаешь?  - спросила Анька.
     - Знаю, - ответил отец.
      На другой вечер хлопнула воротами -  вернулась со свидания.
     -Па-ап! - протянула по-сельски и пошла к отцу через сад. На тропинке, уложенной кирпичом, подворачивала на высоких каблуках тонкие ноги.
     Остановилась напротив, щурясь на закатном солнце, сказала:
     -  Он и в правду – сидел! 
     И, глядя в лицо отца, прикрыв один глаз, добавила:
     - За убийство.
      Брови дочери, когда-то густые и хмурые, которые он видел на подростковой угрюмой фотографии, теперь ощипанные, весело торчали кончиками вверх, как крылья птички.
    -  Ну-у, - протянул Саня, - такого тебе точно не надо.
    - Я знаю. А почему?
    - Ты же собираешься изменять мужу. Этот убьет.
    Глядя на отца с подозрением, дочь опять прикрыла одно веко.
    - А как ты узнал, что он сидел?
    - Только уголовники могут сидеть на корточках часами.
    - А-а, - протянула дочь. -  А почему?
    - А потому что в тюрьме табуреток нет, - ответил он и, предупреждая очередной вопрос, добавил: -  чтоб не били  друг друга ими по голове.
     Он всякий раз невольно прикидывал, сколько в дочери - его, отцовой, крови. Узнавал в ней свою склонность к откровению, острое чувство справедливости. Но порой Анька поражала.
   - Нинка живет у нас четыре месяца, - сказала она однажды, - работает на кассе в столовой. Ты знаешь, какие она деньги делает?! Почему она за жилье не платит?
      Нинка – ее двоюродная сестра. Саня бы так не смог.
      И опять сравнил характер дочери -  с собственным и с Райкиным. Он всегда подсознательно боролся за Аньку. Доказывал себе, что она больше - его дочь, чем Райкина, что в ней – его, Санина, душа.  Но действия дочери все чаще походили на поступки Райки, неожиданные и вероломные.
     Райка забрала деньги у его пьяного одноклассника, спавшего у них на полу, тогда, перед свадьбой, те тридцать рублей, как плату за блевотину. Вскрыла и скрыла подарочные деньги на собственной свадьбе, этим оскорбив его мать и гостей. Поступки совершались обеими с непререкаемой уверенностью, без тени сомнения, как будто так и надо...
    А может, он зря беспокоится? И в нынешнее дикое время дочери лучше походить на мать - с ее провинциальной хваткой? Ведь в большинстве случаев сейчас, в строящемся буржуазном обществе, несчастны люди честные… И еще подумал: будь Анька парнем, она бы тогда в общежитии за Лидку не вступилась: от блудни, мол, не убавится. И ушла бы. И не сидела бы срок в девять лет.
    - Не знаю, - сказал отец.- Ты тут наследница. Сама решай, - хотел уйти, остановился, сказал: - вообще-то они тебе помогали… когда ты с бабушкой-то жила…
  - Ага, помогали!.. – протянула Анька зло. 
   
                9

     На  похоронах отца, когда несли тяжелое тело, он даже шутил. Это было нервное. Но затем пришло осознание потери и острое ощущение сиротства. Смерть отца для сына - это  вырванные корни, когда  собственные корни как главы рода еще не окрепли. 
      Ни дочь, ни мать не могли дать ему облегчения.
      С матерью они не смели говорить об отце вообще. Было негласное табу: как будто отец находился еще в квартире, вот только вышел покурить. Упоминание о нем усугубило бы суть невозвратного, а  суть эта была страшна.
     С Анькой было другое – Анька умела слушать, он мог изливать при ней душу, как в некий сосуд. Ну, а дальше?  Вечером она уходила на свидание, тихо прикрыв за собой дверь. А сосуд оставался. И этот горький настой, будто от букета на могильной плите, ему приходилось в одиночестве допивать самому. 
      Нужен был человек из другого пространства. Дабы с ним ощутить, что существуют иные миры. Это могла быть подруга. Не затюканная бытом, как Римма, а свободная, беззаботная.
      Он стал писать короткие письма на брачные объявления, сообщал о пронзительном одиночестве, об ушедшем отце. Как бы ни были для него святы строки об отце, в глазах девушек, ищущих счастье, они отдавали старческим трупом. И переписка прерывалась.
     И это - хорошо, думал Саня. Нежелательные кандидатки отпадают сами собой. 
     Переписка завязалась, когда потерял надежду. Откликнулась студентка из института культуры. Ее звали Наташа. Она писала крупными буквами, что у нее тоже недавно умерла бабушка. Это ужасно, они должны встретиться!
     - У Вас было такое лицо! Как будто вас постирали и не погладили утюгом, - вспоминала она потом их первое свидание, - я даже испугалась.
    - Да? -  он смотрел на нее понуро и хмурил бровь; перед его глазами проплывали те мрачные дни; с пониманием покачивал головой...
   - А почему не ушла? - спрашивал.
  -  Я же вам писала про бабушку…
     Он хорошо помнил робкое, потерянное в толпе лицо хрупкой девушки. Ее  худые длинные ноги, темные, осветленные на концах кудри на плечах. А сверху цыганскую накидку, концы которой она держала у груди обеими руками.
       Она увидела его, как-то узнала - и растеряно, казалось, в полуобмороке в его сторону шагнула…
    - Вы писали, что бываете каждый день на кладбище у отца, – произнесла, глядя на него серо-голубыми глазами. – Поедемте к вашему папе!
    Она коснулась его запястья, тонкие холодные пальцы ее дрожали.
     Этот поступок тронул - и тем глубже взволновал потом, когда он узнал, что она страшно боится мертвых и самих кладбищ. Что по кончине бабушки, увидев на одре родной профиль, отмеченный печатью смерти, начала в прихожей съезжать в обморок. Ей сунули  под нос нашатырь. А молельщица -  из тех, которые, обмывая тело, балагурят и едят пирожок,  громко  усмехнулась: хватит, мол, претворяться, ногти-то вон как накрасила!
      Задыхаясь, протискиваясь через людей, Наташа потянулась теми острыми накрашенными ногтями к ее горлу - душить…
      Саня обычно проходил на кладбище через центральный вход. А в тот день с Наташей зашли со стороны лодочной станции. Здесь он ориентировался на железный памятник, с фотографией орденоносца-фронтовика.
       Фронтовика, как и деда Сани, звали Исхак. Имя это крепко сидело в памяти, и место нахождения этого ориентира Саня знал точно  –  в начале первого зигзага на аллее.
      Однако крашеный серебрянкой обелиск куда-то исчез.
      Саня возвращался к входу на кладбище, заново проделывал путь, читал эпитафии…  Обелиска не было.
       Может, на этом месте сделали родственное захоронение? Но почему не вписали имя Исхака на новый памятник? Хотя бы внизу? Ведь могила фронтовика была всегда ухоженной, чтоб вот так взять и уничтожить…
       На западе, над Волгой, пряталось в тучах уходящее солнце. Но его лучи, отражаясь от белых облаков  на востоке,  подсвечивали кладбищенскую листву. Свет казался неверным, искаженным и раздражал зрение.
     Саня пошел наобум. Залез в дебри. Наташа шагала следом. Высокая крапива жгла руки. Ноги Наташи закрывали тонкие чулки… «Давай вернемся!» -  сказал он. «Нет, нет, - возражала она категорически, - мы должны его найти!»
    … Склонив головы, они встали у свежей могилы. Хотя уже не такой свежей: после ночного ливня цветы на ней скукожились, глина на холмике просела и оплыла - время уже начало работу по отдалению даты в древность…   
        Саня произнес хрипло, со значением:
        - Вот, папа,  это – Наташа.
        Наташа держала его за руку. Склонила темную аккуратную головку с длинными, до пояса, волосами, расчесанными у лба на прямой пробор. В проборе белела первая девичья сединка, серебряный волосок – память о бабушке.
        В  зарослях перекликались птички, занятые своим делом, равнодушные к людям. Тихо перелетали с куста на куст.
       Наташа крепче сжала его руку тонкими пальцами. А Саня  почувствовал в ту минуту, как в душу его перетекает что-то нежное, доброе, праведное, как будто это было отцовское благословление. 

                10   

         Наташа, как и Саня, была полукровка. Родом из Набережных Челнов. В съемной квартире жила одна, а когда умерла бабушка, к ней из Челнов переехала мать, Софья Вильсоровна. Отец Наташи погиб лет пятнадцать назад  в автомобильной катастрофе на трассе Казань-Челны.
      Просто жить у мужчины Наташа не могла. Это противоречило ее принципам. Она приходила лишь в гости. И настаивала на росписи в загсе. Саня тянул, работу он вот-вот потеряет, директора предприятия зажимали рейдеры. Получалось и Наташа, и Саня - безработные, и Анька на шее. 
        Наташа думала: раз человек один воспитывает взрослую дочь, значит, он опытен, ответственен. Именно таким сейчас, в трудные гайдаровские годы, должен быть супруг. Она поверить не могла, что Саня мог прежде пьянствовать.   
      - А сколько ей лет? – спрашивала Анька.
      Прикрыв одно веко, испытующе глядела на отца.
     Наташа была на полтора года старше Аньки.
    -Двадцать четыре, -  врал он от стыда.
     Осенью он перекапывал огород, взмок, распахнул рубашку. Тело высушило холодной овражной тягой. Через неделю, укладываясь спать, почувствовал, что кружится голова, да так. что на секунду потерял сознание. Рентген показал двухстороннюю пневмонию, он лег в местную больницу на улице Шмидта.
       Старый линолеум, холодные процедурные кабинеты, тяжкий звяк кипяченных в нержавейке шприцев; в столовой легкие  столики, при головокружении и хватании отскакивающие, будто сделаны из детского пластмассового конструктора; вареные до смертной синевы яйца и безвкусный кисель, тягучий и пресный, как и сами дни больных, с коек глядящих в коридор, с обреченными и  безучастными лицами, - все это удручало.
       Несмотря на плохое состояние, ему все хотелось есть. Он ждал Аньку. Ждал Наташу, хотя и знал, что у девушки нет денег. Она приносила в стеклянной банке суп. В жидком бульоне плавала пожертвованная ею от своей доли за домашним столом куриная ножка.
      Страдая, он глядел на подводный путь этой ножки: от дна всколыхнувшейся банки - вверх, сквозь водоросли кипяченой капусты. Видел бледное лицо девушки, когда она садилась  на диван рядом и с выражением печали молчала. А когда он спрашивал, в чем дело, тихо жаловалась на незаконность их отношений.
     -  Я не иду на поправку, - отвечал он. - Давай подождем. Зачем тебе, молодой, такие хлопоты? Может, мне жить осталось месяц. Вон соседа увезли. Никто не ожидал…
  - Тем более, - упрямо произносила она, - я буду с вами до конца. Я привыкла. Я за бабушкой долго ухаживала…
     Неопытной девушке втемяшилась и не вылезала из головы та мысль: раз он один поднял и содержит взрослую дочь, значит  – не обидит. Она ставила ему в достоинство дочь, но не понимала, что эта дочь – зло, ее соперница  в духовном и материальном отношении. Ей говорила об этом мать, но она не слушала.
        Его терпкий табачный одеколон, крепкие белые запястья, покрытые темными волосами, широкие плечи внушали надежность. К таким льнут в надежде на хорошую дружбу даже мужчины.
       Наташа видела в нем самодостаточный мир – защиту, понимание и прощение  своих будущих капризов.
      Она сидела и глядела в пол. Готова была на все. Он не смел ее трогать. Но если бы набрался наглости и сказал сейчас: разденься, она бы с обыкновенной печалью на лице спросила: а разве надо? И  молча разделась бы, и стояла бы тут перед ним, держа в руке белье и платье: вот, раз вы хотите...
    Чем больше ему нравилась Наташа, тем больше ввергало в отчаянье то, что его кололи, а лечение не помогало. Он чувствовал в грудной клетке боль, что-то там разворачивалось и рвалось. А однажды даже лопнуло. Соседа по палате, водителя грузовика, каждый день увозили куда-то - откачивать из легких жидкость. Этот грузный мужчина в холодные октябрьские дни ремонтировал машину, лежа на земле, на фанерке, и застудил легкие. Саня слышал в процедурной разговор двух медсестер, что сосед этот – не жилец.
     Огорчал и другой кашляющий старичок, с костистым кержацким лицом, в туалете забрав у Сани окурок прожженными, негнущимися пальцами, стужно  щерясь, затянулся и с невероятным вожделением прохрипел: «Дотянуть бы до подледного клева!»   
     - А что я могу? – обратилась медсестра  к Сане, когда он подошел к раскрытой двери палаты, увидев в кровати знакомое лицо, - ее родные сестры отказались дежурить. Им, наверное, ее квартира нужна, ждут смерти. А я тут оттягиваю. До утра я не смогу возле нее сидеть.
      Женщине, лежавшей без сознания, нужно было периодически подключать аппарат, очищающей дыхательные пути.
     Саня знал обеих, и умирающую, и медсестру. Помнил эту медичку еще молодой. Солнечными утрами она выходила из поселка и звонко стучала стальными шпильками по городскому  асфальту. Маленькая, грудастая, ступала часто, держа, как вазу, огромный парик на голове. Парик, пусть и седого цвета (такой уж достался), в те времена вещь ценная, на голове ее трясся, как признак мещанского достатка.
     А умирающую звали Галя Панкова.
     Когда-то давно она жила с Саней на одной улице. С намотанным на шиньон шаром из желтых крашеных волос , спешила мимо его дома на свидания. Прижимала к груди сумочку, ноги в капронах, потираясь друг о друга, издавали пикантное шуршание.
    О Гале ходили дурные слухи. Мужики пакостливо посмеивались ей вслед. Иногда под ее окнами стоял военный «газик». Приезжали курсанты с желтыми буквами «К» на черных погонах. Мальчишки подползали по траве к пахнущей бензином машине, она стояла на ручнике над склоном оврага, - пытались найти в застегнутом брезенте щель, чтобы подсмотреть, что там внутри между Галей и курсантами делается.
    Знал Саня и младших сестер Гали, Лидку и Люську, которые сейчас отказались дежурить возле больной. Обе сутулые, как их отец, длинный и сухой плотник, похожий на карикатурного Дон-Кихота. Он брал из местной библиотеки книги, клюющей походкой нес их под мышкой домой, быстро перечитывал и набирал другую стопку. Когда дети подросли и были отданы в интернат, плотник исчез - бросил глуповатую визгливую бабу.
      Она канючила у края оврага, маленькая и пухлая. С  накинутым на голову мокрым полотенцем, напоминала выпуклый аптечный пузырек, с завинченной под крышку цветной инструкцией.
    На первом этаже больницы, как раз возвращаясь от Наташи, Саня сестер встретил. Вероятно, они вышли от дежурного врача. Двигались по низкому коридору с притушенным светом. Держались рука об руку, молчаливые объединенные родственной думой и сутулостью.
       - Ну что? – спросил Саня.
      Они узнали его, остановились. Люська, младшая, ростом намного ниже сухолядой Лиды, отвела от груди, развернула ладонь:
    - А что? Это обязанность медперсонала – вправлять аппарат. Ей деньги за это платят. А нам завтра на работу.
      Она еще что-то говорила, с недоумением пожимая плечами и предъявляя от груди ладонь…
     Галя к утру умерла. И было жаль безвредную женщину, человека из детства. Эта Галя и средняя Лида в свои годы удачно вышли замуж. Как говорили – за богатеньких, за двух родных братьев, работавших в торге. Братья были рябые, но очень стройны и одеты с иголочки. В  тщательно отглаженных клешах, черных, с вшитым во внутреннюю гофру алым бархатом, и остроносыми корами на ногах. Они стояли у оврага, ждали сестер. Оба носили нерповые, достаточно высокие  москвички и строгие, как морской бушлат, полупальто из черного драпа. 
      Младшая Люська, что изъяснялась перед Саней, вышла за электросварщика. Ее Толик – духарь с Суконки, трудяга богатырского сложения. Она ему по грудь. Тощая, неприветливая, с вогнутой  грудью и прижатой к ней ридикюлем, ходила, как и Галя – стучала коленками.
      Еще будучи холостым, Толик появлялся возле ее крайнего дома - под дождем, в закатанных выше мощных колен брюках. Месил босыми ступнями глину и просил, вскидывая ершистую голову, выйти за него.
       Люська, раскрыв окно в палисад, равнодушно и чуть подслеповато мимо него смотрела. Нюхала на подоконнике герань… Женившись, он не без основания ее ревновал. Мучился и, в конце концов, погиб от удара током: сварочный аппарат, медные кабели которого он после работы сматывал, замкнуло на корпус. Парня било о железные ворота. Он кричал, как пораженный зверь,  на глазах у сынишки, что пришел к отцу,  дабы вместе ехать на дачу.
     И ведь как переплетены судьбы!  Этот аппарат-убийцу Саня хорошо знал. Аппарат – не тигр в зоопарке. За убийство человека его не уничтожают. И он продолжает жить, трястись и бухтеть, напоминая о скрытой внутри страшной магнетической силе.
      Саня после смерти Толика работал на нем. Аппарат при сварке сильно вздрагивал и трясся. Грохотал костями, будто Кащей. От вибрации самопроизвольно разматывал силовую ручку и опять, ненасытный, расхлябывал болты на дребезжащем корпусе…
     Вот такой узкий круг! Все местные: и работа здесь, и больница, и место на кладбище. Так думал Саня, оставаясь в больнице  один, когда уходила Наташа, милый сердцу человек,  гурия, -  ведь рай, если он есть, он находится здесь, на земле; он из тех же садов, что произросли из нашей многоразовой плоти, и других, удобренных земель, на планете больше взять неоткуда.

11
 
         Саня вошел в доверие к медсестрам. По вечерам, когда приходила Наташа, брал инъекции, шприцы и уходил с ней на Калугу. В банной печи, над газовой трубкой плясали по кругу синие огоньки – накаляли кирпич и стальную каменку с гранитными голышами. Саня пытался выбить березовым веником хворь.
      Наташа жара боялась. Кричала «больно!» и выбегала из парилки. В детстве она занималась в балетной школе - и перед заходом в предбаннике шалила. Белокожая и тонкая, с маленькой грудью, хлопала ладонями над головой и высоко подпрыгивала на месте - грохотала тяжелыми половыми досками, лежащими на лагах. Представляла всевозможные па, вытягивала к уху длинную  ногу. В конце показа робко, с нарочитым видом послушницы, взглядывала ему в глаза и спрашивала: «А сегодня ночью будем?» При этом прижимала друг к другу указательные пальцы – и  вдруг раздвигала их кончики в стороны, втягивая шею в плечи... Теперь она бесконечно доверяла ему. 
       
       Причиной не выздоровления Сани оказалось ежедневное посещение парилки, горячий воздух усугублял воспаление. Саня и сам знал, что парная в его ситуации нежелательна, но не более. В конце концов, когда заведующая и два терапевта устроили в его присутствии небольшой консилиум , с проверкой анализов и очередного рентгена, он сообщил о бане. Заведующая, крупная женщина с крашеными в рыжий цвет волосами, явила гнев, и Саню выписали из больницы.   
      Его скрытое счастье мерцало, боясь сглаза, под серым флером повседневности. Он не прыгал от радости, был строг лицом, помнил об ответственности - и перед Наташей, и перед престарелой матерью, и перед дочкой. С дочкой он не делился мыслями о Наташе, не вступал с ней в друзья, а то строгость - как же? Она почувствует ровню. И сядет на шею, и опять скажет: двинь! И будет болтать ногою, покуривая. Тогда, как ни корчь из себя суровость, ты – ровня, ты раскрыт, фи!
     На вопрос друзей: как жизнь? – отвечал: нормально. Никого не пускал в душу, а если пускал, то – в отдельную комнату, и человек не догадывался, что он всего лишь в прихожей. Колония научила его скрывать чувства.
       Мать Наташи настаивала на свадьбе. Тайно, вопреки протестам дочери, купила на последние деньги дорогое  платье для невесты. Не платье, а роскошь императрицы: голубовато-сталистый отлив,  с широко открытой грудью, и тонкой, как на рюмке, талией, от которой расходился вниз атласный купол. Платье очень шло стройной высокой девушке. На мраморные складки материи, на кружевной воротник, падали черные кудри, как у Мальвины.
    Перед выездом в загс, когда шумно вошел с друзьями Саня, мать испуганно обняла дочку, прижалась к ней и заплакала. Простенькая Наташа в этот день была суха и тактична, и все не могла успокоиться – сильно переживала, что мать угробила  на платье все деньги, а могла бы на них целый месяц покупать себе хорошую еду. 
     Саня переживал, сойдутся ли Анька и Наташа. Вначале все было хорошо. Как-то услышав девичий визг в горнице, вошел туда. Обе стояли на широкой кровати, слегка покачивались на ней, как на батуте, за плечами у них свисали пуховые подушки. Девушки сражались. Мельком глянув на него, продолжали настороженно следить друг за другом, чтобы не пропустить удар…
     Иногда они закрывались в дальней комнате и о чем-то шептались. Наташа была начитана, увлекалась психологией, а на тот период занималась исследованиям родовых особенностей. Это проявилось у ней после прочтения книг о семействе  Ругонов Эмиля Золя. Стоило Аньке задать вопрос (а все вопросы Аньки касались парней), Наташа укладывала исследуемый объект в ложе своих теорий и, как гадалка, раскладывала перед Анькой психологический пасьянс.
    Она умела и успокоить. Как-то Саня, подрабатывая частным извозом, подрался с пьяной молодежью. Его  остановили на Тукаевской. Длинный парень влез в салон и, не называя адреса, начал стучать, как на пианино, по клавишам панели, выщелкивая радиостанции, а сам изображал пение. Уронил панель на пол. Саня вытолкнул певца из салона. Его пьяная подруга сняла туфлю и стала бить стальной шпилькой по лобовому стеклу и крыше автомобиля. Саня вышел, очумело уставился на нее: «Ты что делаешь?!»  Коренастая, сильная, она без слов ударила его шпилькой в лицо. Метила в глаз, но Саня успел среагировать - пробила нос, хлынула кровь. «Ты что?!» - взревел Саня, недоумевая, и получил вновь. Кровь залила его черную вельветку. Раскидывая парней, он не смел трогать девку. Судимый за убийство, а сейчас ответственный муж и отец, помощник одинокой матери, не смел думать о заточке, лежавшей в салоне на случай нападения, не мог помышлять о гневном калечащем развороте…
      Он мог убить всех четверых. Но сдержался. У него не было никого в мире, чтобы излить гнев и обиду. Мать запричитала бы, увидев его окровавленную одежду, и этим бы все кончилось; сосед сказал бы: в таких случаях надо резать. А отвечать кому? Опять – срок?
     Наташа ждала его у себя в комнате в черном бархатном платье, которое только что ради него укоротила. Сидела, бледная от бессонницы, скрестив над столом тонкие руки.
       Она встала и, ходя по комнате,  сумела внушить мужу, какая же это мелочь – и драка, и та хрипастая девка, и парни-людюшки, напавшие на него! «Отпусти, - говорила она, поворачивая к нему белое, как полотно, лицо, обрамленное черными волосами,  - это чепуха, понимаешь? Кто они? Ты больше их никогда не увидишь. Их участь незавидна». 
    Говорила уверенно и убедительно. Была чертовски красива! И потому бесконечно права.

                12

    Анька стала пропадать на Горках - у тетки по линии Галиуллиных. Сестер Галиуллиных было две, старшая и младшая. Анька  была очень похожа на старшую, и лицом, и фигурой. Тетка ее обожала – ласкала и дарила вещи.
   - Тебя по дому работать не заставляют? – спрашивала, расчесывая  желтые волосы племянницы, - пусть сноха пашет. Ей положено, - говорила она про Наташу.
   И Анька усвоила урок. Утром уезжала в техникум, после учебы переодевалась, красилась и уходила из дома допоздна. По хозяйству ничего не делала. Наташа стирала белье, мыла полы и посуду. Это заметил и Саня, и мать Наташи. Вероятно, между матерью и дочерью произошел разговор. Наташа резко изменила отношение к Аньке. Сказала: я на Аню готовить не буду! Пусть и посуду за собой моет.
   - Хорошо, - ответила Анька на замечание отца.- Я буду посуду мыть, но только после себя. И себе буду отдельно готовить.
   -  Как это? – удивился Саня. - У нас  что – общага? Разведем десять кастрюль. Из-за сковородок будем ругаться?
    -  Ладно, - оскалилась Анька. – Как скажешь.
     Но и тут не получилось. Очереди на мытье и варку путались, просрочивалось время стирок. Когда подходила очередь Аньки, она уезжала к Данке или к своей матери. С матерью она  вновь начала общаться. 
    В конце концов, Саня поссорился с Анькой.
  - Вот что, подруга, – сказал он, прикуривая дрожащей рукой сигарету и багровея. -  Из-за тебя я одну семью потерял, второго раза не будет.
     Анька смотрела на отца сбоку, рукой держалась за косяк двери. Напряглась, будто ожидала чего-то страшного...
    -– Поезжай-ка к матери, ума наберись! 
    И Анька тотчас стала собираться. Сложила вещи в сумку, молча и неуклюже толкнула входную дверь бедром.
      Саня вышел на крыльцо следом, сказал:
    - Поумнеешь – вернешься.
     На пути  к воротам Анька обернулась, огрызнулась из-за плеча:
    - Она  тебе еще покажет!
    Сане стало больно. Все же выгнал родную дочь. Сироту при живых родителях…
    Дочь вернулась через месяц. Пока Райка не пила, жилось  хорошо. А потом мать сорвалась.
    - Иду – она пьяная на лестнице лежит, - говорила Анька. - Не могу там больше! Мальчишки пальцем показывают – вон дочь пьяницы идет.
     - Ну и хорошо, что вернулась, - поддержал ее поостывший отец.   
     - Поживешь,  а потом  сходи - проверь. Что у ней с рукой-то?
     - Говорю же – упала она! Плечо отнялось.
      -  Она – мать, – продолжал Саня. – Может, чем помочь надо...
      Анька заговорщицки улыбнулась.
      -  Смотри, пап…
      Вытряхнула из сумки новую скатерть с кисточками,  яркое покрывало на кровать. Еще какие-то тряпки…
    - Это что?- спросил Саня.
    - У  ней взяла.
    - За-ачем?!. – протянул он. Сжал челюсти и, тяжело дыша, в бессилии опустил ресницы…
   - А что? – протянула Анька, - она мои алименты пропивала, вот и я взяла. Она мне должна.
     Мать не заставила себя ждать. Протрезвев, явилась в техникум, где училась Анька. В коридорах было много студентов. Сначала это ее смутило, потом взъярило: ну и пусть, тем лучше! Прошла в учительскую. Преподаватели отдыхали, сидели за длинным столом. В тополиный сквер было открыто окно. Кто-то курил, кто-то пил чай. Сидел там и сосед - дядя Слава. Повернули в сторону открывшейся двери равнодушные лица.
     - Как вы тут студентов воспитываете?! - закричала  Райка, - у вас тут воровка учится!
      Хлопнула дверью и резко пошла по коридору. Нога подвернулась, старая туфля на сплошной пробке свихнулась  -  подошва у пятки сорвалась с клея, с гвоздочков. Но шла уверенно, подергивая  ногой, будто грязь пристала, - не та изящная, стройная Райка, а женщина-мать, с мощными, как у советских спортсменок на гипсовых статуях, ногами, с мужественным испитым лицом и белым шрамом между бровей.
    Ходила по коридорам, кричала: « Где у вас тут воровка!» Нашла, наконец, аудиторию,  где сидела со студентами Анька в ожидании преподавателя. 
     Увидев мать, Анька испугалась, ножом полоснуло в желудке.  Слушая крик,  постепенно  взяла себя в руки. Пальцы, до судорог сжавшие столешницу письменного стола, побелели. Глядела вниз - на свои колени, они мелко подрагивали и слабели. А потом у нее вдруг потекли слезы. Горькие слезы обиды на судьбу, на одиночество, на то, что с детства  беззащитна, что такая вот у нее мама – чужая! Она уже и не стеснялась никого - она рыдала.
    - Чтобы все, что украла, сегодня же вечером привезла! – завершила Райка гневную речь. -  Слышишь? Иначе напишу заявление  в милицию!
      Хлопнула дверью, шагнула, оступилась. Топнула ногой -  каблук встал на место. И двинулась прочь, вышла на улицу -  и только тут пришла в себя, и напрочь оттого забыла, как ехать домой, на каком транспорте, даже где сама находится – от ярости запамятовала…

                Часть 4
               
                1

     После свадьбы Софья Вильсоровна  уехала в Челны и через неделю неожиданно слегла. Она жила в  двухэтажке. С соседями угощалась пирогами, сельдью под шубой, иногда подруга Фания-апа приносила в тазике пару лещей, которые ее супруг, бултыхаясь на ветру в лодке, вытягивал на сопливой леске со дна Камы. Топили каменным углем баню, что стояла в огороде за сараями.
      В субботу Софья Вильсоровна взяла таз под мышку, белье и поволокла галоши к бане. В топке, в глубине зева, искрилась перхотью вулканическая жижа. От термической немоты закладывало уши, первобытно топорщились волоски на запястье. Женщина все глядела в угол парилки, на пробитые сажей оструганные доски, и думала о жизни. Когда стало тяжело дышать, вышла, помылась, стала полоскать белье – в наклон. Там и упала.
     Уткнулась щекой в решетчатый поддон, подогнула под себя испещренную синими венами ногу. Один глаз смотрел вверх - на склонившуюся соседку, неподвижный и не узнающий. Врачи скорой помощи поставили диагноз - инсульт.
     Наташа срочно выехала к матери.
     Через месяц переехал в Челны и Саня. Купил в мебельном магазине широкую кровать, едва затолкал ее в детскую. Теща лежала в зале на своем диване. Саня редко находился дома - подрабатывал частным извозом, и в те дни едва не случилась трагедия. В магазине Наташа подхватила острый вирус. К вечеру поднялась высокая температура. Хотела вызвать врача, но  телефонный аппарат у шоссе был вырван от стены с мясом. Постучалась к соседке, та вывалила ей в рот горсть таблеток, дала запить, уложила, накрыла одеялом, шубой и еще турецким тулупом – лежи и потей! И ушла к себе.
      Саня приехал ужинать, вошел в ледяной подъезд, поднялся на марш, задрал голову  -   дверь из квартиры  раскрыта настежь. Наташа, в трусиках и маечке, стоит на четвереньках и, широко, как  рыба на мели, раскрывая рот, смотрит на него с ужасом.
        -Ды… ды… 
         Ладонью собирает у плинтуса иней, обтирает им лицо. И вновь шевелит ртом:
         - Дышать...
          Саня вбежал на площадку, потрогал ладонью лоб жены – сильный жар! Скинул пуховик, в умывальнике напитал полотенце холодной водой и стал обтирать горячее тело. Переваливаясь на бедро, Наташа немо смотрела на него черными расширенными зрачками. Затем произвела невнятный звук. Саня схватил ее за локти и начал делать искусственное дыхание.  « Ап…ап…» - пыталась вздохнуть Наташа. В отчаянье он набрал полведра холодной воды и окатил сидящую. Она обмерла… И вдруг судорожно дернулась, будто вылетел из нее дьявол. Как будто тихо вздохнула - и раз,  и два.
    Вышла соседка и с беспокойством закудахтала.
    Саня отчитал ее за «лечение» и повел жену через зал к кровати. Немая теща, не в силах шевельнуться, косилась на них со своего ложа, исказив лицо, - так страдающе и дико, будто под ней лежала горящая электроплита. 
     Саня раскрыл окно настежь, в комнату хлынул морозный воздух. Затем принес початую бутылку водки, уложил жену навзнич и ,стянув с нее майку, начал растирать водкой тело.   
        Температура постепенно нормализовалась, больная начала дышать ровнее.
      - Как страшно умирать,  - шептала она, глядя в потолок.
       Соски на ее маленькой груди скукожились, губы слиплись, покрылись белесой пеленой, будто то была  плесень – след от чешуи изгнанной, уползшей из квартиры смерти.
      - Теперь не бойся, - успокаивал муж. -  Померзни немного.
 
        Саня  набирал пассажиров на междугородние маршруты. Это денежное мероприятие контролировали бандиты. Требовали плату за место в колонне. Саня в открытые противоречия не вступал, но платить отказывался. Однажды ночью его автомобиль помяли арматурой, раскрошили лобовое стекло, мощным ударом промяли капот. Предупреждение было более, чем серьезное. Могли и пристрелить.
      Он представил ушлепков, тратящих в местном баре его кровные, больную Наташу, лежащую в коморке, лишенную теперь средств к существованию, и от жутких видений , от бульдожьего прикуса намокали во рту резцы, покрывались сукровицей...
    За сараями он давно приметил маслостойкую трубку от трактора. Ножовкой отрезал от нее два ствола, сплющил, загнул и залил оловом, сделал прорези для бойка, прикрутил стволы медной проволокой к изогнутым ольховым сучьям. Изготовил из гвоздей скобы-бойки, из велосипедных спиц - спусковые крючки. Крючок удерживает на затылке ствола стальную дужку, дужку тянет вперед  мощная резинка; при нажатии на курок крючок ползет назад и отпускает дужку. Та бьет по скобе, острие скобы влетает в отверстие, где порох. Суматошно, как из дурдома, вылетает в сторону пыж, затем пуля - рулет из свинцовой оплетки. 
       Он будет стрелять в коленную чашку, взорвет кость на плече. А лучше бы - в ослиные мозги. Эти мозги способны соображать лишь при болевых сигналах - понимать позицию силы. Второй заряд напомнит об этой позиции, сделает ослов сговорчивей. От гнева в глазах темнело, тряслись руки, и он бросил оба ствола на верстак, будто они горячие…
    Сел, закурил. Когда затягивался, ощущал тупую боль в сердце, боль опять отдавала в левое предплечье.
    Бросил сигарету, затоптал валенком в мерзлой земле, выключил свет и вышел из сарая.
     В квартире две больных женщины. Воздух спертый и пахнет лекарствами. Наташа рвано кашляет в своей коморке. У нее грипп. Саня разжевал во рту дольку чеснока, который катал за щекой, как ириску. Очистил на кухне новый зубчик, рассек ножом, сунул дольки в ноздри и в рот как защиту от гриппа. Теперь пора делать теще инъекцию церебролизина.
     Он снял с себя пуховик, сломал кончик маленькой ампулы,  втянул в шприц желтоватую жидкость. Вышел, включил над  изголовьем тещи кнопку, алые розы на стальных стеблях осветили угол комнаты. Софья Вильсоровна спала, негромко катала в горле влажный комок. Держа шприц в поднятой руке, Саня нагнулся. Теща резко открыла глаза…
    И мир качнулся. Она закричала неистово. Зубов у нее не было, голоса тоже, и звук был отвратительный. Таращись  на него ошалелые глаза.
    Саня густо покраснел. Тень от его взъерошенной головы падала на стену. Он сам видел - зловещая тень.
    Видел и Наташу – тощая, в детской, промокшей от пота коротенькой майке, стояла посреди зала. Проснулась и выбежала на крик. Горько плакала, заламывая руки. На впалом животе трогательно вздрагивал пупок.
    Они его боятся. Конечно, он - чужой человек. И они - чужие. И этот город Челны - чужой. Как он здесь оказался? Выражение убийцы на лице он принес из сарая…
    - Вот… хотел укол…  - пробормотал он, жалко улыбаясь в сторону Наташи. 
    Поздно ночью он отправился на двор, искурил у подъезда сигарету и прошел в сарай. Взял заряды и по скользкой обледенелой тропе двинулся за огороды. Дуги из молодых заиндевелых ив склонились над ним серебристым тоннелем. Тоннель вел к озеру, там была прорубь. Он прошел полверсты и ощутил, что стало теплее, где-то здесь проходил атмосферный фронт.
      В проруби испуганно шарахнулась спавшая рыба. Саня остановился, поднял голову. Из-за туч он не видел луны, но лучи ее пробивались из-под грозовой бахромы, освещали треть неба. На чистом востоке одиноко горела звезда, дрожала и двигалась. Это был самолет или спутник, он мигал, далекий и приветливый.
      Саня  поднял вверх обе руки, и в абсолютной тишине тьму разорвало на два желтых клочка. Булькнула вода в проруби - и раз, и два. Все. Не будет больше тюрьмы. Не будет долгой тоски по воле. 
     Он шел обратно и не узнавал дороги. Обернулся, огляделся, да - идет правильно. Еще лаяли во дворах собаки, потревоженные выстрелами. Затем смолкли. Продолжала тявкать лишь одна, никогда по ночам не умолкавшая.

                2

      Мать Наташи могла болеть годами, и жизнь в коморке не устраивала. Саня подумывал о покупке земельного участка. Неустроенные люди покидали провинцию, стремились в столицы – к рабочим местам. Дома в поселках стояли заколоченные. Для их покупки нужны деньги - много и сразу. Саня приобрел участок дачный -  на окраине Челнов. Полузаброшенный, но с колодцем в огороде и подведенным к столбу электричеством. На садовом участке жилье можно строить сразу, без бюрократической тягомотины и взяток.   
     Ему предложили сруб с выносом, пятилетний, устоявшийся в огороде вдовы: муж умер, и дом теперь строить некому.
      Таежный автокран привез сруб в один заезд, выгрузил на участке. Этот же водитель предложил бригаду плотников, а также опорные плиты под дом, которые сам и выложит. Возиться с ленточным фундаментом на пойменном грунте Саня не решался.
         Местные утверждали, что на пучинистой почве нужно зарываться глубже. Другие внушали обратное: достаточно по периметру  утрамбовать неглубокую канаву песком и щебнем, кинуть легкий фундамент. Третьи советовали с помощью садового бура проделать  в почве отверстия и установить в них асбестовые трубы – как точки опоры для сруба. Трубы предварительно обмотать полиэтиленом или смазать отработанным маслом -   лед при боковом давлении будет скользить и трубы не вытащит. А еще надежней закапывать трубы и заливать бетоном в виде шляпки гвоздя – шляпкой вниз.
      Саня взялся за то, что было под рукой. Крановщик установил на песок девять опорных плит, бригада подняла стойки из блоков, собрала сруб, выставила стропила и набила из тяжелых досок обрешетку.
      Остальное Саня делал сам. Покрыл крышу рифленой оцинковкой, набил потолок, настелил пол, поставил двери и окна, застеклил; молдаване выложили печь-трехходовку.   
      На местных пилорамах резали вагонку. Она была толстая, с маленькими пазами, к тому же сырая. Сушил у натопленной печи. Укладывал по правилам, но доски виляли, будто кокетки. Кряхтя , с силой вгонял кромки в пазы, подтягивал резьбовидным гвоздем.
     Деньги кончились, и встроенную мебель пришлось мастерить самому. Благо, в магазинах появились вычурные балясы, дверки из соснового массива. Стол, две кровати  с шарами и  набранными из балясин спинками, вместительный шкаф, вешалка и комод красовались в лаке, будто пропитанные медом. 
      Теперь Наташа жила на два дома.

      А между тем дочь окончила техникум, предстояло устроить ее на работу. Время трудное, вакансий нет. Продавать в ларьке жвачку? И это девушке, которая на выданье? Ей нужен статус!
       Саня знал – в Москве открыл фирму и преуспевает близкий человек. С ним он отбывал срок в зоне, не раз его выручал. В зоне незначительная услуга – бутерброд с салом  или пачка махорки, предложенные своевременно и бескорыстно, очень дорогого стоят и запоминаются на всю жизнь.
      Лева Трубич, кубанский казак, в Татарстане залетный, прибыв с этапом, жил в зоне отшельником, ни у кого ничего не просил. И тем вызвал у Сани сочувствие. Уже крепко стоявший на ногах Саня за взятку цеховому мастеру закрыл парню наряды на два месяца по 250 советских рублей, пока не пришла тому бумага на алименты. После этого Лева мог несколько месяцев отовариваться в ларьке, быть сытым.
       Трубич освободился на четыре года раньше Сани, перебрался в Москву и начал свое дело. Между тем дошел слух, что распухший Лева старых друзей отшивает. Мол, уже детсадовские друзья лезут в форточку. 
     Чем он занимается, Саня не знал. Навел справки: торгует импортными насосами, дренажными и очистными сооружениями. Коттеджи растут в России, как на дрожжах, застройщики нуждаются в совершенных изделиях западного образца. Саня задумал в открыть Казани филиал.
    Лева удивился, узнав голос Сани по телефону. Впрочем, обрадовался. Расспросил о жизни и пригласил в гости. Саня поехал в Москву.
     В зоне белолицый юноша – а теперь респектабельный мужчина, в дорогом светлом  костюме и с окладистой бородой, добродушно улыбаясь, поднялся из-за стола и, протянув для рукопожатия руку, двинулся по мягкому ковру к Сане. Обнялись, затем пили из крытых чашек эксклюзивный чай.
     Вечером Лева показывал гостю загородный дворец. В  обширной недостроенной кухне ели кубанский  борщ.   Подавала на стол казачка, в расшитом переднике, грудастая и улыбчивая. По случаю были приглашены и другие гости, в основном друзья юности. Молча сидели, опустив локти на стол, как две разные масти. Одни – уже работающие - с упитанными лицами, дорого одетые, с перстнями на холеных руках. Другие – недавно прибывшие- тощие, в потертых джинсах. Но все держались вежиливо: еще неизвестно - кто чьим начальником станет.
     Рядом с Саней сидел парень, в спортивной шапочке, прикрывшей прооперированный фурункул на шее;  руки натруженные, с неотмываемой из пор механической  грязью. Это был сокурсник Левы по техникуму, электрик, прибывший неделю назад из Воронежа. Немного он поработает тут мастером, освоится, а затем возглавит энергосистему холдинга. « Я не потяну» -  отвечал парень. «Потянешь, - настаивал Лева, кусая крупную очищенную луковицу, как яблоко, - у тебя красный диплом»
      Встреча была теплой, вспоминали прошлое и травили анекдоты. За окнами кухни ревели КрАЗы: засыпали грунтом  пойму реки, выравнивали площадь под обширный луг напротив дворца.
    Узнав, что Саня недавно женился, Лева еще из автомобиля начал обзванивать свои склады, подбирал, чтО бы подарить молодоженам. Кроме промышленных изделий, в боксах хранились бытовуха и галантерея, полученные по бартеру. Для Наташи нашлась французская кожаная куртка, для Сани шоколадного цвета немецкий портфель и зимние перчатки. Вещи были добротные, их привезли на другое утро в кабинет Левы, куда прибыл Саня. Лева подарил ему еще две больших, каждая величиной с самовар,  статуэтки –  эксклюзив: белых, будто высеченных из глыбы сахара, петуха и курицу; пара была расписана ярко, на украинский манер -  красными и синими велеречивыми узорами. «Это ты, а это - Наташа»  - произнес Лева с детской наивностью.
      - Слушай,  мы в зоне сидели, - сказал Саня, - а ты петушатиной балуешься…
     - Забудь уголовные замашки, – улыбаясь, как бы вскользь заметил Лева. 
     Они расселись в глубоких креслах друг против друга. Лева ударял ладонью по деревянному подлокотнику, подлокотник иногда выскакивал из паза.
      - Ззз…ин-натулла Бил-лялетдинов! – взрывался Лева и вгонял ударом ладони подлокотник обратно. Подменной фразой он искоренял в себе матершинника - и, как казалось Сане,  находил такой финт удачным: тренер Биллалетдинов был одной крови с Саней.
      - Куда же тебя пристроить? –  между тем ломал голову президент холдинга, - в зоне ты был хорошим коммерсантом.
      - Нет, только не это, - ответил Саня,- там нужда была.
      Лева развивать тему не стал. Поднялся, оперся руками о столешницу, обитую зеленым сукном, и глядел на Саню – любовался. 
     - Прорабом не хочешь?  Мне нужен свой прораб. Я много строю.
     - Дык, я в строительных чертежах - ноль.
     -  Ничего, посидишь несколько ночей с Толиком (он имел в виду вчерашнего электрика в шапочке), разберешься. Ты думаешь, у меня специалистов нет? Мне нужны свои люди. Тебе только за порядком следить, да чтоб импортную технику не разворовали. Думай. Надо делать карьеру.
   - Карьера? Мне уже за сорок, - ухмыльнулся Саня.
   - Самое время для профессионального взлета!  – убедительно,  с оттенком злости произнес Лева; он был младше Сани лет на пять.
      - Ну и как я буду тут работать? У меня в Челнах молодая жена.
      - Жену привезешь. Снимешь квартиру, я буду оплачивать.
      - Спасибо, Лева. Ты настоящий друг! – сказал Саня искренне,  голос его дрогнул. – Кто-то об этом всю жизнь мечтает, а мне запросто упало.  Жить в Москве, быть начальником в крупном холдинге, где президент – друг. Некоторым и не снится. Ты пойми:  предложение твое я очень ценю. И не набиваю себе цену. Но у меня мать старая и теща парализованная лежит. Ну и главное: я как-то равнодушен к обогащению...
    Наступила долгая пауза.
    Саня хотел сказать, что он – социалист, но сдержался, это взорвало бы Леву.
    - Если о моем отказе узнают жена или дочь, - хрипло добавил Саня, - они меня съедят.
    -Ну, как знаешь, - согласился Лева, он покраснел.
     Поднялся с кресла и отошел к окну.
     А когда Саня заговорил об открытии  филиала в Казани, Лева вообще  сник. С филиалом никак не получалось. Рынок Казани покрывали самарские дилеры. Открыть филиал в Казани – значило рубануть по канатам самарцев. Обидеть людей. Тамошнего директора. Лева подошел к столу, где лежала пачка рекламных журналов, вынул один,  раскрыл и на первой же странице увидел рекламу насосов «Грундфос» с доставкой из Самары.
     -Вот! -  Лева ударил тыльной стороной ладони по развороту. - На это я пойти не могу!

                3

      Саня настаивал, что Казань крупный строящийся город и должен иметь его представительство. Лева не пошел на принцип - и уступил. Уступил в том плане, что отложил встречу до весны, а на дворе стоял ноябрь.
      Возглавлять фирму Саня не хотел. Это нежелание – не то, что сравни равнодушию к собиранию жуков или марок, - а из терпкой нелюбви к  советским еще торгашам и спекулянтам, к продавщице с презрительно вывернутой губой.
     Страдало и понятие о маскулинности, когда брутальные парни соперничали в продаже женских трусиков и жвачек,  тут вообще чудился писк хвостатых грызунчиков!
        В деле представительства он согласен быть консультантом - с тем статусом, дабы, выйдя из дверей фирмы, забыть о ней и спать спокойно. А не вскакивать и  бежать - подглядывать, штрафовать, увольнять и кроить с налогами, давать взятки и склабиться, рыдать перед рэкетом. А  вечером, смыв с себя дерьмо, надевать латы рыцаря и иметь на столе продажную красавицу с растопыренными ногами. Его сущность не позволит ему этой забывчивости, в затылке будет свербеть то утрешнее, и в конце концов улыбку рыцаря однажды свергнет  в кислую морщь накопившего тошноту суицидника -  хлынет эта тошнота на стол с кровью. С жизнью!
       Бизнесменом надо родиться и ничем не брезговать. Привыкнуть к статусу раба. Рабовладелец – сам первый раб. Смерд волен за пределами владельца, а у владыки такой свободы нет. Он в круге дел, сомнений и  страхов. С до-иродовым комплексом, и потому выдумал и призвал на помощь бога, дабы не быть первым, а только вторым. Иначе можно сойти с ума от груза  непосильной самостоятельности.   
    Другое дело колония. Там была острая необходимость, и Саня занялся оборотом запрещенного в зоне чая. Вышел на вольного мастера, получил через него денежный перевод, уговорил шофера самосвала поставлять за вознаграждение плиточный чай; желающие заработать зэки «поднимали» этот чай через обыск из рабочих зон в жилые, там плитки реализовывались; половина дохода уходила на питание и нужды «семьи», вторая часть  возвращалась в виде денег шоферам для закупки новой партии; все это контролировал Саня. Но в колонии это было вызвано необходимостью, чтобы выжить, не превратиться в скота, и все участники цепочки были довольны и сыты.   
    Лева добро не дал, но Саня решил действовать. Предстояло найти толкового директора. Рекомендовали –некого Равиля, честного умного парня, тот согласился, но когда коснулось дела и надо было собрать базу данных о казанских предприятиях, струсил и  отстранился.
       Тогда и появился у  Сани на крыльце Веня Чирцов, тот баснописец из лито при клубе Маяковского. Веня торговал сверлами, картинами, иконами. Дурил чужих и своих. Приехал с товарищем и уговаривал поставить директором его. О  нечистоплотности Вени ходили слухи, и Саня сказал  об этом в лицо. В глазах Вени свернула роса – он божился, что все будет чики-чики.  Говоря « мы», кивал на квадратного напарника, что понуро сидел перед Саней, опустив тяжелые клешни, с выражением тупой преданности.
    Других кандидатур не было, бизнес в стране только зарождался, а у Вени была коммерческая жилка, опыт спекуляции. Он сидел перед Саней, вытянув в сторону длинные мускулистые ноги. Саня посмотрел на его стертые кроссовки сорок пятого размера. Зашел в дом, вынес черные туфли, поставил перед ним.
     - Примерь. Они мне все равно велики.
      И Саня повез Веню в Москву.  Не весной, как установил Лева, а прямо сейчас, этой же осенью. Отложенное мероприятие – почти отказ. Хотя Лева в открытую и не отказывал. Но если Лева хитрил, то это узнается сейчас. Чего тянуть и льстить себя надеждой до весны?
       Веня перед самым отъездом снюхался с каким-то Романом и попросил Саню взять его с собой. У Романа был собственный микроавтобус и небольшой штат по распространению рекламы; торговал Рома, чем попало, имел опыт общения с инстанциями.
      Лева Трубич удивился неожиданному приезду гостей. Он не мог не принять Саню, и опять зачалась дискуссия. Саня убеждал, а  казанцы молча кивали, боясь ляпнуть лишнего.
      Лева что-то решал, считал, заглядывал в широкий блокнот, ставил в нем метки. Белое широкое лицо его с аккуратно подстриженной  бородой не выдавало эмоций. 
    - Ну что ж, – произнес он, наконец, и оборнулся к присутствующим, - нет ничего омерзительнее, чем без крыши вести собственный бизнес в России!
       В приемной было очень тепло. В белой легкой рубашке, в летних дырчатых туфлях, Лева стоял, опираясь поясницей о письменный стол. Веня и Рома жались у входа плечом к плечу. На полу лежал мягкий ворсистый палас, и у обоих в зимней обуви сильно вспотели ступни. Они не совсем понимали, что хотел сказать президент компании.
     - Сейчас спускайтесь в региональный отдел, - сказал Лева, -  Оформляйте бумаги. Директор вас проконсультирует, будет постоянно на связи. Все вопросы к нему. Через пару месяцев у вас будет доход в две тысячи долларов.
    Веня и Рома густо покраснели. Они не верили своим ушам.
    - А потом еще больше, – добил их Лева и, будто спохватившись, обернулся:
   - А вы друг друга не перестреляете?
     Товарищи опять растерялись.  Однако спохватились.
   - Да вы что?! – обнялись напоказ.
   Лева отвернулся  к столу, начал листать журнал, тихо про себя улыбаясь.

                4

      Фирма открылась. Новое дело дышало с трудом, как больной грудничок. Москва помогала, но особо не баловала. Веня звонил Сане в Челны почти каждый день. Возбужденный и чрезмерно доброжелательный. Стонал от безденежья, просил пробить зарплату еще на месяц. Саня набирал Москву, уговаривал друга. Лева отвечал басом, что на дотациях Казань не выплывет. Что у него тоже, как у Вени, двое детей.  Что он только за электроэнергию должен 400 тысяч и не знает, где их взять. Однако уступал и деньги высылал.
      Анька добросовестно трудилась с первого дня. На всю фирму она была пока одна, сидела на телефоне, иногда впадала в отчаянье. Сельский менталитет, отсутствие начитанности затрудняли общение с упрямыми, недоверчивыми и хитрыми клиентами. Их  надо  убедить, привлечь, или просто убить.  А еще - знать технические данные изделий, номенклатуру, коммерческие термины.
       Ничего не получалось!  Веня тоже находился в растерянности. И, когда Анька, спотыкаясь о кафельные выбоины, искала его по коридорам завода, по-деревенски певуче растягивая «Ви-иниамин И-игоревич!..» -  он, как иллюзионист, вспархивал тенью и стелился вдоль стен - выскальзывал из реального пространства и где-нибудь во дворе в виде гонимой ветром газеты припадал к забору, пока не смолкнет девичий голос. Или запирался в туалете и отсиживался на унитазе с выражением трогательной неподсудности на лице.
     Комнат при заводе стальных пружин и оснастки, где они снимали офис, было множество - и Анька, поблуждав, покликав, как Аленушка в лесу,  возвращалась к письменному столу и  вздыхала, что вот опять клиент потерян. 
       Однако упорство, тысячи столичных буклетов, тематических журналов, которые распространял со своим штатом Рома,  потихоньку меняли ситуацию и фирма начала приносить прибыль. Пришли новые девушки, операторы и компьютерщики, дело расширялось, товар из Москвы валил. И приодетая Анька - уже не за отцовские деньги, а за свои – кровные, с нескрываемой улыбкой удовольствия вышагивала между рабочих столов,  цветущая, с новой прической, мягко выставляла вперед красивую, как у матери, ногу в узенькой туфле. Особенно радовалась, когда  приезжал отец, высокий, с благородной сединой на висках, и, беседуя с кем-нибудь, курил, потягивал в комнате отдыха кофе. Она по нескольку раз входила к отцу, вертелась и, не сказав ни слова, внутренне сияя, будто в душе хранилась чудная тайна, исчезала. Ну а как же? Благодаря ее отцу, а собственно – ей ( потому что представительство затевалось ради нее), работают здесь люди, получают хорошую зарплату и кормят семьи.  Она боялась, что может выглядеть не скромнее других, и всегда старалась  подчеркнуть, что она - на одной доске со всеми;  и ее, казалось, любили.
      Наивная, она не понимала, как и многие во времена становления предпринимательства, что в бизнесе существуют рычаговые слова - «номинальный» и «фактический». Отчего те многие, романтично и самоотверженно начинавшие, впоследствии пострадали и потеряли все.
     В руках Вени был документ утверждающий, что собственник - он. Остальные,  кем бы они ни были: идейными учредителями, мозговым центрами – их всегда можно уволить. Ссылаясь на развитие фирмы, Веня перестал платить зарплату Роме, они схватывались в рукопашную несколько раз, и Лева оказался прав – не перестреляли, но хорошо помордовали друг друга.
     В конце концов, были уволены и Рома, и Равиль, и тот, квадратный, с ручищами. Все дела вел новый директор Олег, умница и трудяга, при нем фирма увеличила обороты. Веня купил офис, бывший гастроном в центре города, а затем хорошую квартиру. Теперь он не звонил Сане. Часто пропадал за границей. Появились новые друзья, партнеры, он закупал картонные ящики с сухим вином и бражничал в офисе. Разжирел и обрюзг до неузнаваемости.
    - Когда ты звонишь, - краснея, признавалась Анька отцу, -  он  издали машет руками и ногами: скажите, что меня нет.

                5
               
     У статусной Аньки, теперь студентки вуза, появился новый жених. Тоже больной: он, как и предыдущий ухажер Леня Окунев, завидя Аньку, с восхищением на нее таращится. Вот она стоит на крыльце смеясь. Заведя ногу за ногу, встречает гостя – а тот шагает, не чуя под собой камушков, глаза сверкают, как два пузыря.
    -  Какая у вас Аня! – с восхищением признается он Сане, глядя на ходу в лобовое стекло летящего автомобиля. И больше у влюбленного слов нет.
     Его зовут Эдуард, Эд, он лейтенант  милиции. Изящный и стройный шатен. То ли студент юрфака, то ли уже аспирант. Его «девятка» летит, крякает спецсигналами, мерцают у бампера проблесковые маячки. Сбросив скорость, упирается в поребрик передними колесами, от сильного газа, отпущенного в нужный миг, тихо, как трактор, взбираются на тротуар - и опять летит дворами, обойдя пробки на шоссе. Управляет страж порядка манерно:  не убирая руки с низкого рыгача - то и дело меняет скорости. Левая рука висит на баранке, как перчатка. 
        Анька  раскладывает перед отцом его подарки: джинсы, дубленки. «Вот колечко с алмазной обработкой» - вскидывает пальчик.
       Прежде, когда крутились во дворе бандиты, все боялся отец, что родит и разведется. И сидеть по ночам ему – деду, в трусах да с коленками, - с кричащим дитятей на руках. Покачивать. Вместо колыбельной, выть в небо: а-а! а-а-а... А дочь ищет в ту пору на танцульках да в барах нового  отца акуленку.
    А тут не то что бандит. Целый милиционер!
    - Откуда ж такие вещи? – спрашивает отец с беспокойством, - у лейтенанта зарплата-та…
   - Та-та-та! – передразнивает дочь. Самоуверенная, немного уже чужая, - евойная, лейтенантская, уже и подзатыльник не влепишь.
   - Он - крутит!
    -Это как?
    -Ком-мерция! – гордо и растяжкой произносит дочь. - Вам, старому поколению, не понять.
     - Это, когда я старым поколением стал?! - дергается в обиде отец.
    Но дочери уже в комнате нет. Дочь вышла, шагнула в свою горницу – на золотые ступени. Водит очами золушки – видит мир новый, сияющий звездами и мишурой.
      А не обманулась ли детка?
      Лейтенант  лейтенантом. При погонах. Подъедет к дому, крякнет сигналом, войдет во двор. Что он там, в доме, делает – откуда же знать? Чай  пьет или в шашки играет. А, может, еще как играет – людям это вовсе не интересно. А важно честным людям вот что. Странную вещь заметили люди. Особенно те, чьи дочки на выданье.
     Ровно в девять вечера лейтенант уезжает. Засекали соседки  время. А однажды собрались и сверили час отбытия группой. Да! Ровно в двадцать один ноль-ноль! Сматывается, как немец. Пунктуальный и занятой. А спрашивается - куда?
       - Иди ты! - толкает легонько одна другую локтем, – а то не знаешь?
        - Не знаю, - тупит другая, с разгорающимся огоньком в животе.
        - А - к жене. К законной супруге!
        - А эта? – продолжает тупить соседка. – Выходит - так?
        - Получается, что «так».
        - Погоди, погоди, – встревает третья, - так – это так себе, что ли?
        - Ну да.
         - Та-а-ак!..
         Еще не хватало скандала! Такое на улице уже было. Приходила летчица, вернее, жена летчика,  кассирша из аэродрома, побила  палкой другой кассирше Майке окна. Теперь эта кассирша Мая стыдиться соседей, ходит  на работу со своего конца улицы кружным путем, вышла из ворот и сразу – запятая, хвостиком в овраг, а там дачные сады и выход прямо на Гвардейскую.
        Весть о женатом лейтенанте разносится по северо-восточной части поселка Калуга. Идет по дворам. И к Аньке в дом прилетает.
       - Он – женатый? -   спрашивает Саня у дочери.
       - Он? – произносит с испугом Анька, - откуда знаешь?
       - Я не знаю. Говорят.
       - Я сама подозревала! – в отчаянье тянет дочь, покрываясь красными пятнами.
        И  шатаясь уходит к себе. 
       -  Откуда они знают?! -  кричит вдруг из комнаты, голос плачущий, полон обиды. Вот ведь какая она - дочка! Она опять - дочурка. Возможно,  в беде, и может, даже обманутая.
      - Ты не вмешивайся, – появляется через час в дверях. Глаза сухие,  лицо решительное. - Я сама с ним поговорю.
        Время идет нудно. Черепашьим ходом.
        Вот, наконец, тихий утробный шум «девятки». Кряканье сигнала. Клацанье щеколды на воротах. Сколько лет этой щеколде! Тяжелую  грушеобразную ручку на ворота еще в молодости выточил токарь-отец. Сколько раз ее стук извещал о радостях, сколько раз о горе! Какую весть принесет сегодня? Все детство щеколда вскрикивала весело. Когда Саня влетал в ворота с ранцем за спиной, чтобы бросить его и бежать на улицу, где звенит детвора. С годами  щеколда постарела, стала звучать печальней. Иногда взвизгивала стертым железом, как ушибленная камнем собачка…

                6   
 
      Саня сидел на лавке за стеной сарая, курил. Эд прошел в дом, минут через десять уехал…
      Вернулся через полчаса, привез документы, доказал, что холост. Он - сын матери, требовательной мусульманки, вне службы ровно в половине десятого должен быть дома. Точка. Иначе у ней – сердце.  Таков в семье порядок. Зона ответственности каждого требовала безукоризненного подчинения. Эд сам имел над родителями  власть: уборка дома числилась за ним, он тщательно перемывал полы, протирал кафель на стенах, полировку на мебели, после чего родители ходили по струнке: не дай бог, кому уронить на пол бумажку или запятнать жирным пальцем дверку шкафа!
       Поначалу он казался мажором, белоручкой, как сын местного советского начальника. Но после того, как Саня увидел вычурную  железную кровать, со спиралями, коваными шарами и розетками, которую тот собственноручно выправил в кузнице тетки, Саня, сам в прошлом кузнец-самоучка, проникся к Эду уважением.
      И потом, когда на пути из Москвы у Сани «стуканул» двигатель,  Эд выехал к нему на помощь вместе с Анькой тотчас. Седина в бороду, бес в ребро: Саня ввязался на трассе в гонку, два автомобиля летели стрелой на одной линии. Тогда Саня утопил педаль газа до пола, чего прежде никогда не делал, держал… и вдруг машину дернуло, она стала терять скорость...
     Автомобилисты отбуксировали его жигуленок до мотеля «Визит» под Нижним Новгородом. Оттуда он позвонил Аньке – сообщил лишь, что задержится. Назвал причину и место. А затем набрал номер Вени Чирцова, рассчитывая, что тот пришлет на помощь своего водителя на «Волге».  Связь была плохая. Веня пробулькал, будто в скафандре из-под воды, о том, что  существует эвакуатор, и пропал в глубинах эфира. И надо знать, с каким чувством в ту минуту вспоминал Саня их знаковый разговор на крыльце, когда  Веня умолял поставить его директором. Его клятвы  о преданности,  его чистые, в божьей росе, глаза…
      Утром Саня позавтракал в мотеле. Не успел умоститься на корточках у обочины, дабы чувственно искурить первую сигарету, как увидел со стороны Нижнего белую «десятку», - автомобиль, как мираж, приближался пунктирами, что говорило о высокой скорости.  «Десятка» крякнула,  пустила вдоль обрешетки знакомое голубое мерцанье и, нагло развернулась на двойной сплошной линии, встала перед Саней. С пассажирского сиденья улыбалась белокурая Анька.
     - Даже покурить не дали! – нарочито упрекнул Саня, удивленный произошедшим, – это вы ночь не спали?
      Он был тронут.
      Между тем молодежь только что отошла от ссоры. Оказывается, они плутали у Нижнего часа полтора. Анька тыкала пальцем в телефон, но связи не было ни с отцом, ни с мотелем. Эд винил Аньку за бестолковость. Она сказала ему перед выездом, что отец стоит, не доезжая Нижнего. Собственно сказала то, что Саня и сообщил по телефону. В расстроенных чувствах, чумазый после возни под открытым капотом, Саня не додумался лишний раз капнуть в девичью головенку, что стоит «не доезжая Нижнего» - со стороны Москвы. И Эд летал по сельским дорогам, «не доезжая  Нижнего». Но только  со стороны Казани. Ругаясь с Анькой, давил на акселератор, «убил» на кочке переднюю стойку подвески, на следующей яме - вторую. День был праздничный -  2 мая, автомобилисты спали на дачах, и на дорогах царствовал «зеленый свет».
     Эд тащил  жигуленок на брезентовой ленте. Саня включил аварийку.  Когда трогали от светофора, притормаживал, дабы от рывка не ударить «десятку» в зад. При буксировке разрешенная скорость – 50 км в час. Но за Нижним – на просторе, гнали под сто. Аккумулятор от мигания габариток сдох, без работы двигателя отказывали и тормоза. Шоссе было чистым на десятки километров вперед. Жигуленок летел на лямке, как тележка, -  уже под сто двадцать. Саня, каменея, переводил взгляд от спидометра на задок «десятки», представляя, как без тормозов сплющит его, будто рыхлое яблочко.
     В Чувашии при съезде с высокой горы жигуленок  на повороте чуть не встал на ребро. Оторвался левой стороной от асфальта - и приподнятый на сиденье Саня с крена тщательней разглядел под собой пропасть. Он запротестовал, выкинул из окна руку… « Хорошо же убить будущего тестя!» - кричал на торчащую из «десятки» смеющуюся голову. Остановились. Напились из Анькиного термоса горячего чаю. Поехали дальше. До Казани добрались за шесть часов. Получается, от Москвы смогли бы – за двенадцать. Тогда как Саня на жигуленке своим ходом доезжал лишь за пятнадцать часов. Наверное, они показали рекорд буксировки.
   Вскоре Анька вызвала Саню на никах . «Как – уже?» -  удивился отец. И выехал из Челнов в Казань. Будущий зять, приехал за ним на Калугу, пригласил в свой автомобиль, провел вверх по лестнице до квартиры, уважительно придерживая ладонью за поясницу. 
     За столом сидели пожилые сват и сватья, знатная родня. Маленькая головка сватьи была обвязана цветастым платком - на тюркский манер. Анька тоже сидела в платке -  белом, с шелковистыми блесками и с бахромой, завязанном ото лба на затылке. Она молчала, потупив взор.
     Пожилой, аскетического вида хазрэт прочитал молитву. Начали принимать пищу. Когда мулла поел и ушел, появилось на столе спиртное. Разговор не получался, да и говорить никто не хотел; ели будто в столовой.  Хотя сват, бывший директор завода,  был прост и пытался шутить; также не мудрствовали и его родные братья, мужья чопорных женщин. А те высокомерия скрыть не могли – в повороте головы говорили с расстановкой и показывали ноздри.
     С Анькиной стороны Саня был один в поле воин. Ему было начхать на их высокомерие – больше он их никогда не увидит. Да и не нужны они ему. Это их ребенок привязался к его ребенку. Это им нужна его дочь, его кровь. 
      Эд встал, надел обручальное кольцо на руку Аньки. Тесть торжественно вручил ей ключи от второго уровня квартиры. Сказал – она там хозяйка.
     Саня не пил. Посидел для приличия еще полчаса и уехал. По дороге думал – Райку не пригласили потому, что пила, да еще она русская, православная. А Саня как-никак - Искандер Минрахипович.
      Еще вчера он не знал, что принести на никах. Помнится,  родственники во время никаха дарили друг другу ситец на платье, покрывала и скатерти. Посоветоваться было не с кем, с Галлиулиными отношения охладели после его женитьбы на Наташе.  Он зашел на Чеховский рынок. Денег было в обрез, все съедало строительство дачи. Купил четыре комплекта постельного белья из натурального хлопка.  Бренд был чувашский, хваленый. На никах - достойно, а на свадьбу он подкопит.
    Анька планами с ним уже не делилась, и он не знал, что молодые  от свадьбы отказались. Никах – и был этой самой свадьбой. Нынче венчание в церкви и мусульманский никах  превосходили по значимости роспись загсе.
      Деньги, которые ушли бы на свадьбу, молодые истратили на заморское море.  И все же получился конфуз с никахом… Саня стал копить деньги на подарок - в тайне от Наташи: с Анькой друг друга они ненавидели уже люто. Он крутил баранку по пятнадцать часов в сутки – и в два этапа в течение полугода передал молодоженам в качестве свадебного подарка десять тысяч рублей, равные его двухмесячному заработку.
       
                7

     В стране свирепствовала демократия, товарищи превратились в господ и стали кичиться родословными.
      - Между прочим, я - княгиня! – элегантно представилась одна пышная дамочка в трамвае. Только что отчихвостившая тощую попутчицу за место на сиденье. И, гордо вскинув голову в дорогой норке, продефилировала к выходу.   
    - А мой дедушка мурза была! – тыкала пальцем, кричала ей вслед другая - сухощавая и чернявая, в пуховом платке, пододвигая на сиденье авоську с чак-чаком.
         - А я - Орлов! Граф, – встревал какой-нибудь испитой тип из бывших - из тех, окончивших, получивших степень и спившихся без работы, превратившихся в язву.  -  Потомок крепостных из Орловки. Ге-ге-ге!.. - показывал два уцелевших зуба.
   От родословных перешли было  к темам национальным: татар отселяли в Монголию, а русских в Московию. Но своя рубашка ближе к телу – и в пору приватизаций о происхождении забыли, кинулись к интернациональному дележу. Поняли, что они - собственники квартир. И если умирал кто, шушукались, кому что достанется. На почве дележа родственники становились врагами. Сестра возненавидела сестру, брат брата, сын отца. Благо без сабель и винтарей -  с помощью пера юриста; такая вот имущественная гражданская война!
     У Сани тоже появились проблемы с домом. Не особо чувствительные, однако,  неприятные. Галиуллины проявляли недовольство, что  дом  на Калуге достался ему одному. Притом, что он еще и наследник квартиры на Танкодроме. Он должен поделиться. Хотя бы квартирой. Мать Сани, тетя Маруся, не хотела квартиру приватизировать: на кой черт? В могилу, что ли, оформлять? К ней послали жить кузинку Сани – ту самую  Ольгу, что ходила в спортивном костюме и принесла ему весть о смерти отца.  Она стала жить с матерью, помогала ей по хозяйству. Тут Саня был доволен. Он не знал, что квартиру приватизировали. Наследницей стала значиться и эта самая Ольга. Да хоть бы и знал, там половину уступил бы: ему и дома с землей хватало. 
   Анька хвалилась Сане, что свекровь от нее без ума – и на кухне, и в саду-огороде при даче. Руки у деревенской Аньки и вправду были золотые. Как признала в свое время еще матаковская Зоя: только искры летят.  Однако через год молодые с родительской квартиры съехали на съемную. Саня в подробности не вдавался, не его дело, но понял: отношения между снохой и невесткой  вдруг испортились. Свекровь, страдавшая легкой формой шизофрении, стала донимать Аньку подозрениями, измышлениями; предприняла путешествие на Калугу – ходила по соседям, собирала информацию о родословной  Авиловых-Галиуллиных.
      Саня предложил молодым жить на Калуге, будут тут расти внуки, играть в овраге, где Саня в шалашах ночевал мальчишкой. Родовая земля не пропадет!  Но дочь отказалась наотрез: на Калуге нет условий.
     Как это нет? – думал  Саня. В доме газ, есть баня, туалет теплый. В Матаках-то по нужде на улицу выбегала, к сталактитам. Вода зимой замерзает? Так проведите свою, общая труба около дома проходит; дело трех дней, Саня вон своими руками два дома и две бани построил.
    Анька предложила отцу продать дом и купить им квартиру. Он колебался, да и было жаль: ведь только отмучился -  пристрой отгрохал, с удобствами и с балконом в сад. Два года не пожил… Но он хотел счастья дочери. Что ж, продадут, купят квартиру, поживут, зять в органах работает, получит и свою. Не все сразу. Но еще раздумывал, сомневался… Тогда Анька сообщила по телефону, что была на Калуге, нашла в сарае на опилках горелые спички, какую-то канистру. «Не зять ли надоумил про спички и канистру?» - подумал  Саня, но забеспокоился. Махнул рукой. Продавайте!   
      И тотчас к нему последовал звонок из Казани, от старшей сестры – от Галиуллиных. Ты что вздумал? Это дом матери! Ее родовой! Ее память! Когда она узнает, что дома больше нет, ее инфаркт хватит. А так - она знает, что всегда может туда приехать, отдохнуть. Там вся жизнь ее прошла!
     Об этом Саня как-то не подумал. Закрутился в делах. Да, для матери – это свято. Он набрал Анькин номер тотчас – и дал отбой.
      Вечером она перезвонила и чуть не с  криком начала обвинять отца, что он подставил ее мужа, дом уже берет крутой предприниматель, они подписали договор.
    Как - уже? Так быстро? Саня собственно еще и доверенность не писал... Что - зять сам липовую доверенность состряпал?  Прошу не обижаться! Здоровье матери дороже ваших капризов. У вас есть квартира, на втором уровне, со своей лестницей и отдельной дверью от свекрови. Живите!
      Он тяжело закончил разговор с дочерью. Претензии к зятю, о которых говорила Анька, у несостоявшегося покупателя быть не может. Хозяин - Саня, к нему пусть и едут. Мало ли какой форс мажор! Наезд же на самого  зятя исключается, зять сам, кого хочешь, посадит. Тогда Эд работал уже в прокуратуре.
      И все же чувствовал вину, позвонил Аньке, та была недовольна, несчастна!
     - Родители детям не знай какие подарки дарят! А ты мне на свадьбу четыре наволочки подарил!
     Тут Саню задело. Он вспомнил те трудные месяцы.
   -  Да, подарил, - сказал он.- На последние деньги. Нам с Наташей тоже ничего не подарили – время такое. Я что – в сундуке прятал? Жалел для тебя? Куда ты торопишься? У вас все впереди…
      - Впереди? Так вся молодость пройдет – ютиться по чужим квартирам!
      - Идите на Калугу – там четыре комнаты.
      - Там невозможно жить!
      И все начиналось по новому кругу.

      Внезапно умерла свекровь Аньки, ртом хлынула кровь, женщина сделала от стола три шага и упала в зале.
      Через некоторое время можно было возвращаться в родительскую квартиру мужа. Тесть в снохе души не чаял, да и вообще, старея, становился ко всему безразличен, начал выпивать и отшельничал на даче. Молодые вернулись, но Анька долго не протянула:  вещи и предметы, которых при жизни касалась свекровь, вызывали у нее оторопь.  На паласе, на мебели, на обеденном столе мерещились брызги крови…
    - Да все уже отмыто! - негодовал муж.
    - Не могу я! – плакала Анька. И замыкалась на сутки.
     И даже, когда зять снова снял квартиру и  привез туда отцовский холодильник, она страдала: обходила этот холодильник стороной. Боялась при нем, дрожащем и вздыхающем, оставаться дома одна. Она была беременна, и зять от греха подальше увез агрегат обратно.
        Вскоре он приобрел однокомнатную квартиру, помогли в органах. Квартира находилась на первом этаже трехэтажного, нового проекта дома. Дверь выходила на балкон, имелся просторный холодный чулан с отдельным входом. Небольшая квартира, но своя.
    Когда Анька родила мальчика, начались проблемы с молочной железой. У нее уже удаляли  опухоль на груди – оперировали  в онкологичке под кремлем. Тогда она только приехала из деревни, бесилась на диване с сестренкой. Ну-ка, ну-ка… что это у тебя? - Райка опухоль заметила, отправила дочь к врачу.
      В раковой больнице девочка испытала ужас - увидела искореженных болезнью пациентов, наслышалась страхов. И когда Саня приехал к ней, молча лежала на кровати, лицом вверх, и, вскидывая подборок,  горько безутешно плакала.
      Сердце отца сжалось, он понимал состояние своего дитя – здесь, среди умирающих… Но чем помочь?! Только словами. Нежными словами. Все будет хорошо. Молода она еще для серьезной болезни. Такие уплотнения вырезают нынче у каждой второй. В  семье Галиуллиных у всех сестер удалили. Такая уж кровь. Но ничего страшного, раком у них в роду никто не болел.
     Как раз тогда Саня только познакомился с Наташей. Она пригласила его  на свое двадцатилетие. С усердием готовила стол и свой наряд, позвала подруг, чтобы показать Саню. Но он отказался. Не мог сидеть и нравиться, когда у дочки такое горе. Еще днем съездил к Наташе. Встретил ее у подъезда, подарил духи, извинился. Они стояли под лестничным маршем у двери в подвал. Тень от марша падала на бледное лицо Наташи. Она слушала внимательно, с оттенком печали – юной эгоистической печали, не понимая, что может грозить его дочери, какой-то там девочке, и ушла наверх, очень несчастная.
     И вот опять у Аньки пошли уплотнения, загноились. От боли она не спала ночами, лекарств не пила, так как кормила грудью. Врачи откладывали операцию. И только когда Анька приехала и настояла, категорически настояла на удалении образования, медсестра  приставила к ее груди шприц - и чуть ли не в лицо ей брызнул из груди кормилицы гной.   

                8

     Дима Обрядцев, друг детства, руководил в Омске архитекторским бюро. По смерти матери вернулся с женой и двумя взрослыми сыновьями  в Казань. Разменял квартиру. Да еще строил рядом с Саней коттедж. Жил тут же отшельником в избушке матери, и все мечтал женить старшего своего сына Игоря на Аньке.
    Игорь был славный парень, умный, тихий, белолицый. Саня и сам бы не прочь с таким породниться, но у Игоря был страстный роман с омичанкой,  на которой он вскоре и женился.
     Невестка оказалась девушкой вспыльчивой, нервной. Она тоже, как  Анька, жила на втором уровне огромной
 квартиры и также не ужилась со свекровью, женой Димы Обрядцева.
     Дима попросил  Саню пустить молодоженов в пустующий дом. Саня охотно согласился. Дом хоть будут отапливать. Дима разобрал забор между участками и каждое утро перед службой с удовольствием намывался в неостывающей бане соседа.
     Но в следующую зиму молодожены развелись. Невестка пыталась отсудить от большой квартиры верхний уровень. Однако не получилось. Она  забрала ребенка и вернулась с Сибирь.
      Санин дом опять пустовал. И когда он приехал в июне,  не узнал его: старая половина сильно просела. Вероятно, прежде под обшивкой бревна держались за счет сухости, а теперь без отопления, в сырости, отяжелели и смяли собственную гниль под весом крыши. В подполье стоял болотный дух.
       Туда еще при молодоженах подтекала вода.  Обрядцев привез тогда для строительства щебень, щебень у обочины зимой смерзся. В марте побежали по улице талые  воды. Накнувшись на щебень, свернули к Сане в палисад, а оттуда в подполье.
     Как же молодожены тут жили?– недоумевал Саня. Сотрясали диван под вешнее журчанье?  Благо, в центре подполья находилась углубление для хранения картофеля, вода собиралась там и  образовала провал, вроде лунного кратера.
      В том же году жена Димы Обрядцева с младшим сыном прибыла зимовать под крыло мужа. Стали жить вчетвером. Туалет был на склоне оврага.  А у Сани возле бани стола будка для инвентаря. В ней устроили туалет. Приямок зимой быстро наполнили, и в апреле оттаявшая жижа начала перетекать в подпол предбанника.
       Печь в бане просвечивала. При работающей горелке на деревянной стене плясали зайчики. Плеская воду в раскаленную кладку, парильщики вымыли из нее глину.
      Саня закидал землей нутро будки. С негодованием. С недоумением. Интеллигентные вроде люди! С хорошим советским образованием! А – свиньи!
       Дверь будки забил накрепко гвоздями.
       Вечером, когда Дима пришел со службы, объявил ему, что спилит  отвод газовой трубы в баню и поставит заглушку. Дима лишался горячих утренних процедур, просил трубу оставить.
    Саня на то сказал: газ проведен нелегально и, если газовики обнаружат это, предъявят счет и крупный штраф, Дима заплатит?
     Они стояли в саду. Яблони уже облетали. Небо было сизим и неуютным.  Дима смотрел на Саню немигающими голубыми глазами, точь-в-точь,  как в детстве, честный, немного неуклюжий, с сизыми ресницами и потрескавшимися губами…
      - Вот и я говорю!- резюмировал Саня, едва сдерживая улыбку.
       Перекрыл газ, разрыл перед баней землю, отрезал трубу,  заглушил, забетонировал яму.
       И все же чувствовал неловкость перед другом детства, онемело глазеющим на спиливаемый патрубок.
     - Ты не должен обжаться, Петрович! -  закричал Саня, разгибаясь от заглушки и уже смеясь, - три года я рисковал ради тебя, хотя при отъезде должен был трубу заглушить; твои дети жили у меня даром. Чего еще-то?
     Про ручей в подполье и загаженную будку не сказал - пощадил соседа.

     Тогда же Анька обратилась к Сане: можно они с мужем построят на участке коттедж? Саня ответил: пожалуйста. Это даже здорово! За домом земли много.
      Анька сказала, что нужен весь участок, с местом, где стоит дом.
     - Как это? –  протянул в трубку Саня.
     - Мы построим дом, а ты  скажешь: это моя земля, убирайтесь.
     - Я так скажу? Хе-хе!.. Это опять зять тебя научил?
     - Нет, - возразила Анька.
      - Если зять заерепенится (а мы обязательно поссоримся, потому что он уже сейчас  начал хамить) куда я пойду? В Челнах у меня только дача. Без регистрации, без почты, без поликлиники. Я стану бомжом.
        -  Да пропишет тебя муж… Комната тебе будет.
         -  Меня – на моей земле пропишет? А Наташу куда денем?
         Анька промолчала.
         Наташу они в расчет не брали. 
        - Слушай, я такой же молодожен, как и вы! – закричал он в трубку. –  Моя жена твоя ровесница. Почему мы должны вам все отдать? Ты отказалась жить в этом доме. Отказалась жить в собственной квартире у тестя. То хочешь строить коттедж. То хочешь эту землю продать. Знаешь, продать я и без вас могу! Мне нужна квартира на старость.   
       - Мы же будем смотреть за тобой.
       - За мной? Спасибо! А  жену мне отослать? И за комнату работать у вас дворником?
       Анька отключила телефон.

      В бане стали жить бомжи. Окно в овраг превратили во входную  дверь. Гараж и чердак дома разграбили. С каждым приездом Саня обнаруживал следы варварства.
      С дороги заезжал отдохнуть, но приходилось засучивать рукава и заниматься починкой. Он устал держать в порядке два дома. Не мог смотреть на эту разруху. Уже до чего дошло! В саду тринадцать яблонь, много плодоносящих слив, кустов вишен и смородины. В пору сбора приглашал соседей, те приходили семьями – с ведрами.  Еще задолго до приезда Аньки посадил три вишни на улице напротив окон  -  для детей. Кусты превратились в деревья, в августе стояли вовсю красные  от ягод. Нынче  при сборе толстые плодоносящие сучья сломали, оторвали с мясом – с глубокими ранами-впадинами в стволах. Две мощные  яблони в саду вовсе спилили - унесли топить бани.
      Саня уже не чаял, как бы скорее все это продать, пока целы строения. Матери было уже не до дома,  она наполовину ослепла и могла выходить лишь до булочной.
      Предстояло готовить документы. Женщина, работающая в исполкоме, рассказала ему в беседе, что у нее тот же казус - простаивает дом родителей, она уже четыре года ходит по инстанциям и не может получить новые документы. Как же так? - думал Саня. Если служащая исполкома, пусть и не начальник, но знающая там все ходы, не может сладить с этой бюрократией,  то как же он, Саня, все это осилит? Тем более, живя в Челнах!
      Но покупатель нашелся быстро. Это был Вадик, сосед с другого конца улицы, развозчик пиццы. Дом у него был средний, но с проходом через чужой двор. И небольшим участком. Саня мог осуществить сделку только по генеральной доверенности. Сосед дал согласие: родственники его жены имели связи в нужном месте. Саня посчитал это удачей. 
        В то время такие, как у Сани дома, продавались по цене двухкомнатной квартиры. Саня назвал цену и уехал в Челны. В августе Вадик позвонил, спросил: как - в силе их договор о продаже? Саня подтвердил.
      - А-а-а!.. – застонал тот, - ты заломишь цену до миллиона!
      - Я же сказал тогда: восемьсот! – отрезал Саня.
      В  советское время земля не ценилась, налог за нее взимали грошевый, важнее было строение. Цены на участки держались стабильно - годами, десятилетиями.  Но именно тем летом они поползли вверх. Саня об этом не знал. 
       Уже к сентябрю документы были готовы. Саня приехал в Казань. По цене он сдержал слово. Но Вадик начал торговаться, плакаться об отсутствии денег.
      Они стояли на улице, ранняя осенняя тьма поглотила дома, и было зябко. «Ну что ж, выходит, не судьба!» -  сказал Саня облегченно, лишь бы не торговаться, и направился в сторону дома – под горку.
      Пауза была недолгой. Грянул за спиной тяжкий топот, хлопки подошв бегущего с горы человека.
     Тяжело дыша, Вадик преградил дорогу. В свете луны сизое от холода лицо его выражало испуг.
     Костлявый и гундосый, с развальцой в походке, Вадик слыл лентяем. Но был себе на уме. Лень его заключалась в том, что для ближнего он пальцем не шевельнет. Еще юнцом он приносил к Сане, только отсидевшему срок, свою трудовую книжку - с просьбой удалить из нее через криминальных умельцев ненужные записи,  превратившие эту трудовую в волчий билет. Тогда подумалось, что это будущий бомж - из тех, у кого стопка трудовых книжек, кто пьет и работать не может.
     Однако, в отличие от сверстников, Вадик оказался стоек к вину. Неуч, он женился на девице со связями, с институтом физкультуры и с орлиным носом средь впалых щек, -  тощей, манерно курящей, при каждом удобном случае изменявшей супругу. А случаев соседями (в том числе и Саней) было замечено много: когда Вадик отсыпался после ночных смен, она в открытую  обнималась с френдом на соседней улице, средь бела дня шагала с ним об руку по Калуге.
      Местных она не знала, и ей казалось, что и о ней никто не ведает, тогда как новенькую как невестку  все отлично знали в лицо.
     Однако Вадика щадили. О проделках жены он ничего не знал, или притворялся, что не знает.
     Перед сделкой эта пара зазывала Саню в дом, поила чаем и обихаживала. Ну, а как же? Ведь соседи -  почти родня! И Саня был немало оскорблен, когда совершая сделку у нотариуса, перед подписью в документе прочитал: в случае отказа, он, Саня, будет должен этим соседям, почти родне! возместить стоимость своего дома в двадцатикратном размере! Он вида не подал, только сильно покраснел. Подписал бумагу. Завтра они рассчитаются, и больше он знать их не будет.
      Дима обрядцев, архитектор, журил Саню. Он и раньше предупреждал,  что земля будет расти в цене. Предлагал на месте дома совместно построить общежитие – малосемейки по западному образцу. Саня отказался: слишком долго и  тягомотно.  Подходил к нему и сосед  Витя Парамонов, толковый семьянин, на все руки мастер. Говорил, что скоро такие участки будут стоить пять миллионов. Скоро - это когда? Да и сумма сказочная, невероятная, а Витя Парамонов слишком дружелюбен: это он потому врет, чтобы Саня не съехал. Но ведь и Саню надо понять: он вдрызг измотался! И куда ж вы все смотрели, когда вишни его ломали, когда затопляло подвал?!
       - Ну, и кому ты отдал? – кричал на него Дима Обрядцев из-за рабочего стола.
        Он сидел в своем кабинете, а Саня напротив в кресле. Саня часто заходил к нему на Чехова, пили чай, болтали. - Он тебе вон какую бумагу подсунул! «В дватикратном размере»! – продолжал Дима. - А если завтра рубль обвалится? Что ты на свои кутарки купишь? У него и отец был куркуль, сигареты стрелял у моего отца. « Петь, дай, что ли, закурить?» - а свои прятал. Забирай завтра же деньги из банка и вези сюда. Тут в долевом строительстве наша сотрудница отказалась от квартиры. Взяла ипотеку, хочет быстро - вторичку. Я попрошу директора – уступить тебе по старой цене. Она платила со скидкой как нашенская.
     - А сколько будут строить? И где гарантия?
     -  Строить будут два года, а гарантия – я!
     - Не. Мне надо готовую, - отказался  Саня.

                9

        Просмотрев объявления о продаже квартир, Саня с ужасом обнаружил, что цены на двухкомнатные квартиры подскочили на треть. Нужных ему объявлений в газете  не было. Продавались лишь многокомнатные обиталища. Рынок недвижимости замер. Чего-то ждал, подозрительный, как омут, с затаившимися на дне аллигаторами.
     Даже на однокомнатную в неликвидном поселке Ометьево у Сани денег теперь не хватало. Он позвонил риэлтору и поехал по адресу в Ометьево –хоть что-то разузнать. Квартиры в доме имели общий коридор, как у малосемеек. Риелторы уже были там -  крупный мужчина с азиатским лицом, беседовал с хозяином квартиры; его помощница, крошечная дива в джинсах, фамильярно вмешивалась в их разговор.
       Оказалось, что одновременно с квартирой продается сарай, баня и небольшой участок. Квартира Сане не понравилась, вызывал подозрение общий коридор. Как в общежитии! Он пошел курить. Девушка спустилась следом.
        У подъезда она привалилась к стене, глубоко затягивалась сигаретой и манерно скидывала пепел. Джинсы туго стягивали ее тонкие короткие ноги. На вопрос, как эта квартира будет продаваться, она хмыкнула: только одновременно с баней и садом!
       -  То есть, если я заплачу…
       -  То квартиру получите, когда кто-нибудь купит сад и баню! – перебила она.
       -  Как это?
       - Так это, - сказала и, глубоко затянувшись, запрокинула голову, стала медленно выпускать дым.
      - Вот так, друг Горацио! – сказала.
      Саня глянул на ее кривые икры, похожие на два банана, и пошел прочь.      
     Даже на эту хибару не хватает!  Он понимал, что при новых ценах надо срочно занимать деньги. Но у кого? Шел мировой кризис. Московский друг, Лева Трубич, завязанный на Европу, был на грани краха. Оставался Веня Чирцов.
      Выйдя из автобуса на Чеховском рынке, Саня позвонил ему, объяснил ситуацию и сказал о денегах.
       Веня в ту минуту как раз проезжал рядом. Его зеленая « Волга» через минуту остановилась возле Сани.
       В салоне, кроме водителя, сидел директор Олег.
       Веня не выходил из машины, а только приоткрыл дверь.
       Он отказал в деньгах еще по телефону. Но зачем-то вот подъехал.
       - Я не могу! -  он тряс из салона головой, сильно напрягаясь и краснея, - у меня полторы тысячи баксов на новый компьютер! -   распахнул дверку, зачем-то  вышел, пригнулся, держась за бок. Разжиревшая шея надулась. Он пересел на заднее сиденье, тронул за плечо водителя, – и Саня проводил взглядом багрово пылающий сквозь светлые волосья затылок, раздутые с обеих сторон, как у тетерева, щеки.
     Не его обрюзгший вид, ни жадность поразили Саню. Вене-то он знал цену и другого не ожидал. Здесь, на пятачке асфальта, Саню вдруг пробило другое – глубоко личное. Кровное. Он профукал родовое гнездо! Место, где жили его предки, мать и погибшие на фронте дядья… Мало того, что профукал. Он еще рисковал остаться без жилья вообще!
    Он перешел дорогу и поднялся в строительную контору к Диме Обрядцеву. Тот был занят. Разбирал на столе цветные чертежи. Рядом с ним стоял молодой человек из архитектурной группы. Сверял проекты, советовался.
   Когда тот ушел, Дима обратился к Сане.
 -  Сейчас чай закажу. Как дела?
 - Даже на однокомнатную не хватает, - ухмыльнулся Саня.
  - Я тебе говорил! – сказал Дима и крикнул, краснея: - А ну тащи взнос!
   Дима был старше Сани на полтора года, и это мальчишеское превосходство сейчас проявилось.
   Саня считал себя мудрым, разумным  человеком, но вдруг  понял, что всю жизнь был идиотом. И за что такие, как Дима, ценили его?!
    - И на взнос не хватает, - чуть не пропел он, будто юродивый. Его обуревало нервное…
    - Я обожду, - спокойно сказал Дима, не отрываясь от бумаг, - заплачу свои. Появятся деньги, отдашь, –  затем поднял на Саню свои светлые голубые глаза с белесыми ресницами, мягко улыбнулся:  - Соседи – это почти родня!
      Дом строили  четыре года, здание поднялось красивое, находилось в дорогом месте, в центре поселка Калуга. Но в квартирах отсутствовала отделка, даже входная дверь, а на стяжку пола требовался чуть ли не самосвал бетона.
       Жилье было записано на дочь, чтобы не ездить из Челнов по каждому звонку прораба. Зять приезжал в своем грозном мундире и в контору, и на стройку, что-то уточнял в документах. Даже устроил скандал, что в документах метраж квартиры дан внешний, а не внутренний.  А когда строители устроили в квартире бытовку, выгнал всех и повесил дощатую дверь с амбарным замком.

                10

     Теща понемногу начала передвигаться – волочила одну ногу, двигая впереди себя легкий венский стул. На углу теряла башмак, оборачивалась, цепляла его большим пальцем ноги и двигалась дальше…
       В  тот вечер Саня забрал Наташу от терапевта, у нее было пониженное артериальное давление; накупили на рынке овощей, лекарств в аптеке, долго пили чай у Софьи Вильсоровны; на дачу выехали довольно поздно.
     Предосенняя безлунная ночь. Дорога узкая, избитая, фонари на столбах погашены – и неожиданно вырастает у обочины пешеход, пропуская автомобиль, оборачивает освещенное фарой белое лицо...
      В садовой пойме, куда стали съезжать, висит густой туман.
      Осень в низине наступает рано. В середине августа снимают помидоры, для хранения обрабатывают химическим составом. А картофель второй год погибает от фитофторы, опрыскивание не помогает. Ботва вянет полосами, будто ходит тут ночами нечисть, сеет с руки яд, а утром глядь – будто косой срезали. Остается  в земле то, что успело вырасти до цветения - картофелины с яйцо. Да и то – хлеб. Молодой картофель выкапывают, жарят- катают с треском на горячей сковородке, а после - с маслом и луком…
      У реки, над полем отцветающего кипрея, туман висит  слоями; переливается в качком свете фар; туман, кажется, поглотил вселенную, заглушил звуки и  что-то хранит в себе, немостижимый и беспокоящий. Да это и не туман… Это дым! Дома на соседней улице едва виднеются, торчат из него, как притопленные суда. А из фундамента крайнего валит дым – густо и бойко, в несколько струй, как из-под крышки кипящей кастрюли.
     Саня остановил машину, быстро прошел к  соседнему дому, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Из подсвеченного лампочкой обиталища вышел Михаил Адамыч, пожилой белорус, сухощавый и курчаво косматый; он еще не ложился. Вытолкнулась следом и его верная супруга, низенькая и пухлая Надя. Увидела клубы дыма напротив их дома и заголосила.
      Быстро собрались дачники. Молча, с суровыми лицами стали носить воду в прикатанную бочку. Сообщили в пожарку и в город - хозяевам бедствующего дома. Хозяева приехали быстро. Отперли замок, отворили ворота низкого гаража, в глубине которого - боковая дверка. Мужчины с ведрам подходили и, пригнувшись,  плескали воду в открый лаз  -  невесть куда. Выбегали, кашляя и морщась от дыма.
         Жена Адамыча причитала: 
       - А мы и не знаем! Телевизор смотрим. Сгорел бы ты у меня, Миша! И я с тобой! – вопила еще громче.
         Ее паника передалась мужу. Он заметался.
         -  Саша, что делать? – судорожно хватал соседа за локоть. – Саша!..
         Бабья блажь Адамыча, в жизни человека спокойного, даже  сурового, не удивила Саню. Судьба не раз сводила его с таким типом людей, на пожарах они паникуют и теряют рассудок. Они не трусы. Наверное, это в генах: от вида сгорающего жнивья, кренящегося в пламени жилья, превращенных в уголь сородичей – под  гиканье и посвист скачущих с факелами кочевников…
     К огню Саня относился критически. Как и его мать. Недавно полыхнула синтетическая сорочка на груди Ольги, стоявшей у горящей газовой плиты. Мать пришлепнула пламя ковшом воды - в мгновение ока, как муху. За ту секунду огонь успел лишь свернуть кожу на шее Ольги…
      У Сани самого горела баня. Ночью увидел из окна спальни:  стеклоблоки в парной - алые. Отчего? Свет выключен. Еще вечером Анька, пришедшая с мороза, бегала в баню греться. Для пущего жара повернула озябшими пальцами газовый краник до предела, поленилась нагнуться – глянуть в топку, помылась и ушла.
        Огненная шлея, пройдя по дымоходу, лизнула черное небо, заискрила сажей, того и гляди – вылетит ,крутясь в ступе, баба –Яга. За несколько часов железная каменка с голышом внутри накалилась до предела. От нее вспыхнул полОк, а затем высохшие до треска стены. Воды под рукой всего -  ведро. Водопровод от строящегося коттеджа Димы замерз. Было еще полведра – под рукомойником. Полтора ведра на весь пожар.
     Саня перекрыл в доме газ, взял оба ведра и, теряя шлепки, саженями замахал к бане через сад. Снежный наст держал лишь мгновенье, лед резал голые лодыжки до крови. В парилке полыхало - через мышиные ходы в насыпной стене поступал воздух. Саня сгоряча рванул на себя дверь -  на вдохе. И хватнул легкими черную волну, в голове помутилось; он  рухнул на колени, успел задвинуть дверь...
       Низом в моечную комнатку поступал с улицы свежий воздух. Саня пригнулся, продышался, сосредоточился. Вновь распахнул дверь и с размаха – с колена плеснул прицельно  в печь. Раскаленная стальная каменка будто взорвалась. Дверь захлопнул. Вскоре окатил каменку из второго ведра. Густой пар еще с первого раза подавил огонь. Тлеющие на чердаке опилки через щели в потолке тоже увлажинились…
       Теперь он успокаивал Адамыча, уверял, что уже не полыхнет: та вода, что внутрь наплескали, дала пар. Да и в окружении бетона пламя наружу не вылезет. Подвал был перекрыт строительными плитами.    
       Хозяйка дачи, молодая дородная баба, в ситцевом платье, мощно двигала бедрами – носила воду.
       - Чего стоим? - озверело закричала на пожилых зевак.
        Люди испугались, отвернулись – ища ведра, или просто шагнули прочь.
       Даже Эмма Ефимовна, пожилой хирург, женщина строгая, струсила:
       - Мы поливам, Валя, поливам!.. 
       Произнесла  на деревенский манер.
       Прибыли пожарные. Залили подвал из брандспойта, выволокли и бросили во двор четыре шпальных бруса, траченные тлением. Затем вытянули электропровод, и всем стало понятно: дом обогревался помимо счетчика . Этот левый провод, лежавший на брусках, перегрелся и начал палить дерево. 
     Пожарным дали взятку, и мощные красные зилы, глухо урча,  попятись в гору – вон из поймы.
      Был уже шестой час утра. У Наташи опять упало кровяное давление. От возбуждения и бессонницы в глазах Сани прыгали мошки. Он умылся, разделся, лег и провалился в тяжкий сон…
     Невыносимый  трезвон взбудоражил мозг, вселенную... Отяжелевшей  ладонью он нащупал на столе трубку, приложил к уху:
      - Алле.
     - Мама умерла, - сообщил женский голос. -  Тетя Маруся умерла…
      Саня замер, цепенея. Наташа заплакала у его плеча.

                11

       Он стоял на коленях, мать лежала  на диване, где умерла. Гроб еще не привезли. Всматривался в подвязанное платочком,  неподвижное белое лицо с темными шелковистыми бровями. С умилением, с горькой улыбкой  любовался. Сейчас он ощущал лишь одно, очень важное, после чего изменится его жизнь:
     -   Ее больше никогда не будет!
     -  Не будет, милый… - повторила сзади тетка Авилова, она, беспокоясь, наблюдала за ним от двери.
     Он утерся, поцеловал еще теплое лицо, хотел подняться, но  вопреки расставанью - в тоске! с  судорожным вздохом,  нагнулся и поцеловал еще раз; поднялся с колен и вышел на улицу.
   На улице его ждала Анька.
  - Можно я пойду, пап? – спросила она, докрасна потирая большим пальцем тыльную сторону ладони. Она отпрашивалась, чтобы не видеть мертвую.
   - Хорошо, иди, - сказал он с пониманием.
     Анька прошла тротуар и села в «БМВ». Автомобиль  развернулся и стал удаляться. На заднем сиденье покачивался на вешалке синий китель с погонами капитана юстиции.    
     Во дворе дома он начал раздавать деньги женщинам, чтобы мать помянули. Те взглядывали на поданную купюру, быстро сжимали ее в кулаке и уходили.
     У подъезда кто-то дико завопил:
      - Мамочка моя! Марьям-апа умерла! Ого-го-го! 
     Это был Леша, напомнил о себе. Сидел на асфальте, будто юродивый на патерти. Подскакивал, как безногий, и взмахивал руками.   Саня подошел, сунул ему купюру, тот посмотрел в ладонь и взвыл еще пуще.
       Это был сожитель Ольги. Кто их свел, Саня не знал. Леша выпал, как из дымохода, - грязный, с семью судимостями и семью килограммами советских копеек в черном тугом мешочке. В таком мешочке советские школьники прежде носили вторую обувь. « Ольга! Скоро мы станем миллионерами! В этих копейках - платина!»  Леша картинно бросил увесистый куль к ногам Ольги. Куль устойчиво тюкнулся в пол, будто рыхлая гиря. Польщенная Ольга сидела на диване, подтянув ноги, скривила от удовольствия рот.   
      Леша клялся, что был чемпионом Российской федерации по шахматам. У него была хромая мама-еврейка, преподавала литературу и припадала на одну ногу - точно так же, как Ольга (Ольга из-за проблем в крестце начала прихрамывать).
    Она восхищалась Лешей, рассказывала о нем родне и потихоньку снискала право жить с ним в квартире тети Маруси. Он приучил больную Ольгу выпивать, родственники видели – дело неладное. Однажды приехал муж Даны, бывший группировщик, выволок Лешу на улицу, избил и пригрозил: если Леша  еще раз в этой квартире появится, то его распнут на двери, как его знаменитого сородича.
      Но все спутала сама Марьям-апа. Пусть Ольга живет, ей надо!
      Приезжал наведать мать и Саня.
      Маленькая, в белом платочке встретила его поцелуем сухих губ в прихожей, в руке кастрюлька с чем-то желтым. 
   - Что это у тебя?
   - Горох.
   - Горох?
   - А молодоженам варю.
   - Горох?..
   -  А больше нечего. Съели все!   
   - Где они? -  спросил Саня, мысленно засучивая рукава.
   - А они вон - у себя спят,  – сказала мать. И добавила с улыбкой:  – «кчоклышып ».
    Татарским она владела в совершенстве.
    Саня прошел в кухню. Сел за столик и начал выражать недовольство в отношении Леши, мать сидела напротив.
     – Не сметь! – оборвала она строго. И постучала пальцем по краю   столешницы. - Сам-то с Наташкой живешь! -  нахмурила брови и опять грозно постучала костяшками пальцев по столу: - Не смей!
    Иногда, душевно расслабившись, она говорила, что Леша – посланник ее младшего братика Николая, умершего во время войны. Подперев рукой щеку, любовалась Лешей со стороны. Называла Коленька. Леша был в восторге и на лету исполнял любое желание Марьям-апы. В отличие от ленивой, неповоротливой Ольги, пулей летал в магазин и приносил все, что заказывали.
     Ольга призналась Сане, что у них поздняя любовь. С улыбкой удовольствия произнесла ему на ухо: «Леша сказал мне: «Изменишь – зарежу!».
      Тетя Маруся росла в семье старшим ребенком, была за младшых в ответе, и потому всю жизнь стояла за родню горой. За родню она могла последнее отдать. Была безотказной. Но в этом-то и таилось для нее зло.
      Пользуясь ее гостеприимством и отъездом Сани, к ней зачастили бедные родственники. Из тех – из пьющих. Сыновья младшей Галиуллиной. Просили взаймы денег, порой устраивали пьянки прямо в квартире. Она их не гнала. Для вдовы-старушки, угнетенной тишиной и одиночеством, это было возвращением к жизни. Ей нравилось, что во всех комнатах горят лампочки, трещит телевизор, стоит галдеж. Она со стороны с наслаждением наблюдала за хмельной беседой своих мужалых племянников, - тех беспомощных и криворотых от плача,  кого когда-то носила на руках. 
     Ко времени получения пенсии и Саниных переводов чаще  наезжал молоденький Эмиль, красавец альфонс, регулярно  спаивающий дочь предпринимателя на деньги этого же предпринимателя. Предприниматель, седовласый отец некой Тани,  устраивал на Эмиля охоту – настоящую  - с ружьем, но лис  вовремя уходил. Таню познакомила с Эмилем как раз Ольга,  - в очередной раз пребывая  в психиатрической больнице. Она от души предложила подружке: хочешь синеглазого брюнета?  Энрикэ Иглесиаса? – Хочу! хочу! - закричала пухленькая сдоба…
    И еще до выписки полоумные надули всех охраняющих умных – тайная  встреча состоялась. И девушка в 28 лет впервые познала, что такое счастье. Кто скажет, что такое настоящая любовь? А вы спросите у Тани. И еще стоит доказать, кто в этом искаженном мире больше пациент:  Таня, имеющая счастье жить с Эмилем, копией  Энрикэ Иглесиаса (пусть и не поющей копией, но ведь и оригинал не умеет петь) - или плешивый психиатр, светящийся в своем кабинете иссиня-землистым лицом, наверняка брошенный женой, наверняка ветеран-онанист с самого подросткового времени? Кто больше из этих двоих пациент?
       После возлияний с Эмилем у девушки обострялась болезнь, и ее вновь отвозили на Ершова. Тогда обнищавший  Эмиль и наезжал к бабке.
       Однажды у Марьям-апы пропала вся пенсия, которую она хранила под матрасом. Исчез и орден «Отечественной войны» с пиджака покойного отца. Пропала даже папироса из кармана, которую отец перед смертью не докурил, та папироса, о которой в песне поется. Она хранилась в кармане несколько лет, как ценнейшая вещь. И вот какая-то мразь, не имея сигарет, по пьянее ее искурила.
       Саня конкретно не мог винить в этом именно Эмиля. Потому что там крутился с девицей и брат Эмиля - старший Инвар, отсидевший срок за изготовление автоматического оружия. Тот же Леша мерцал там сальными шароварами. Приходили и друзья Леши. Разгневанный Саня приезжал к матери внезапно – в надежде застать шоблу. Но все неудачно.
     Матери было за восемьдесят. Она жаловалась на камень в животе. Ей прописали подсолнечное масло – по столовой ложке три раза в день. Масло она не любила. Ей помогал анальгин. И в тот вечер, когда она в очередной раз стала жаловаться на камень,  -  морщась и плача, просила анальгин, Ольга сгоряча налила ей полчашки подсолнечного масла: вот тебе, анальгин! пей!
   Та взяла пиалу обеими руками и послушно, мелкими глоточками выпила. Вскоре поджала грудь рукой – прилегла на левый бок, дабы весом придавить скачущее сердце. И в конце концов сдалась, подчинилась судьбе – в три утра умиленно сомкнула веки…   
 
                12

      Через месяц после похорон Сане позвонила Анька.
     - Пап, у меня к тебе деловое предложение. Я не знаю, как ты это воспримешь…
      - Ну?
      - Делать чистовую отделку в твоей квартире нужны большие деньги. Ты сам говорил: только на стяжку пола нужен «КамАЗ» бетона.
      - Ну…
       -Давай поменяемся, ты возьмешь нашу, а нам отдай свою.
       Что-то страшно неприятное кувыркнулось у Сани в животе. Он уже дал объявление о продаже. Эту просторную квартиру он взращивал в цене, начиная с фундамента. Рассчитывал купить с вырученных денег двухкомнатную. Там еще осталась бы сумма на черный день. Дочь предлагала взамен четырнадцать квадратных метров в двухэтажном доме.
      - Мы все тебе оставим. Стол, микроволновку…
      - Микроволновку? Это - на которой кашу подогревают?..
       Саня сдержал себя. Он уже ничего не хотел объяснять дочери – ни того, что он лишен работы, ни того, что может внезапно заболеть, что на его плечах жена и больная теща. - Знаешь что? – сказал он, - умру – заберешь все. 
      Она бросила трубку.
      Саня негодовал. 
      Рассказал об этом Наташе.
      -А  что ты думал? - ответила жена, – это наше поколение. Мы – хапуги. Она – моя конкурентка. Поэтому мы с ней ненавидим друг друга. У Аньки  к тебе чисто материальный подход. Ты вытащил ее из деревни, открыл для нее фирму, дал образование… осталось тебя раздеть.
      Казалось, она была права. Именно это и бесило.   
     - Не смей! – только и мог сказать в ответ.
      И горе, когтистое горе, впилось в грудь. Он терял дочь. 
      Тянул несколько дней. И все же позвонил.
      - Чего надо? – зло произнесла Анька, узнав его номер.
       Он спутался.
      - Почему ты так со мной разговариваешь?   
      - Не мучь меня! Не звони больше,- сказала дочь и отключилась.
       Вскоре зять приобрел трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне. В том же году от приступа панкреатита скончался его отец, оставив  в наследство двухуровневую квартиру в четыре комнаты и дорогую кирпичную дачу в два этажа со своим пирсом у озера.

                13   

        Объявление о продаже Саниной новой квартиры размещали полгода, рынок недвижимости замер. Но вдруг нашелся покупатель – именно такой, что когтями вцепился в объект и не хотел его упускать. Эта была девочка. Ей нравилось место и вид из окна: далеко-далеко над калужскими садами – до Горок - до берегов Волги.
      Она была дочь обеспеченного человека. Маленькая, почти декоративная, с тонким ножками, стянутыми черной кожей брюк так, что едва не выворачивало тощие, с два кулачка, ягодицы. На вид ей было лет восемнадцать. Ах, эти  ангельские лица! История помнит их в образе роксолан и вавилонских наследниц.  Ради капризов таких малюток убивали тысячи здоровых людей, уводили в рабство, отнимали имущество. И вот теперь по прихоти такой пигалицы забирали у Сани квартиру. Он сам ее продавал, но эта девочка чем-то его раздражала...
    Встреча состоялась в строительной фирме. Приехала на изящном  дамском автомобиле и Анька. Беременная вторым ребенком, пополневшая, в длинной норковой шубе под пантеру, белые волосы рассыпаны по плечам.
        Предупредительно вежливая, с подобием  снисходительной улыбки на лице, подписывала бумаги, поблескивая бриллиантом на среднем пальце. Бумаги ей услужливо подставляла молоденькая секретарша. Иногда, перед тем ,как поставить подпись, Анька  звонила мужу, консультировалась.    
     Дочь покупателя и две девушки из строительной фирмы, принимавшие участие в сделке, Аньку с интересом разглядывали.
     Еще когда она вышла из автомобиля и пошла в расстегнутой шубе через заснеженный двор, риелтор по имени Аглям, тот самый крупный мужчина с азиатским лицом, с  которым Саня познакомился в Ометьево, наблюдая за Анькой из окна второго этажа, не без одобрения заметил Сане:
     - Не простая у тебя дочь.
    - Это она ради меня нарядилась,  - улыбнулся Саня.
      Сделав переоформление бумаг и денежный расчет, поехали на работу к Аньке – довершить формальности.
       Там-то и случилось то, что едва не аннулировало сделку. Анька должна была написать от руки бумагу, что она получила от покупательницы сумму в 999 тысяч рублей за квартиру. Это был обычный прием, используемый риелторами: квартиры, стоимостью более одного миллиона, облагались налогом. Эта расписка давала право покупателям на возврат НДС.
        Анька позвонила мужу, прослушала инструктаж и, отложив телефон, сказала:
        - Это я подписывать не буду.
       Все всполошились.  Аглям начал было что-то Аньке объяснять. Затем позвонил ее мужу. Говорили они долго.
      Саня вышел курить. Когда вернулся, Аглям все еще уговаривал Эда.
    - Ну, вы сами сказали, что проверили мою подноготную,  – твердил в трубку Аглям,  - нареканий от клиентов нет.
     Саня сидел на диване, свесив голову и сцепив пальцы рук; слушал.
     - Подноготную? – повторил он и укоризненно покачал головой. Негромко проговорил в пол: - он, когда с Анькой еще встречался, ездил в загс, поднимал нашу с Райкой брачную регистрацию – законная ли Анька дочь.
     Говорили по телефону еще минут десять. Аглям что-то доказывал. Но даже он, человек на редкость вежливый и уравновешенный, не выдержал упорства прокурора и отключился.
    - В таком случае мы должны отказаться от покупки,  – сказал отец девочки. Без шапки, коротко стриженый, с серебристой сединой по черным волосам, он казался мельче, тщедушнее. – Без доверенности мы потеряем больше ста тысяч.
      Наступило молчание. Анька вышла из комнаты.
     - Дай! Где? – Саня вскочил и потребовал у Агляма его телефон, где был номер зятя.
      Он плохо помнил весь разговор, в голове у него звенело. Врезалась в память лишь одна фраза зятя:
    - Если они откажутся от покупки, я должен буду им  999 тысяч рублей. Где я тебя буду искать?
   - Ме-ня?..  – изумился Саня, наливаясь гневом.
    Это была последняя капля. Аглям во время подоспел, отобрал у него трубку и  отключил связь.
    В офисе воцарилась тишина.
    -  Я сам напишу, - сказал Саня, весь красный; обернулся:  - покупателей это устроит?
    Те переглянулись и пожали плечами. Хозяином квартиры все же был Саня.
    Под диктовку Агляма он написал доверенность от имени Аньки. Поставил подпись.
     Когда все разъехались, Саня прошел в туалет и наткнулся на Аньку. Она сидела в узенькой кухне с раскрытой дверью. Шубу не снимала. Глядела в остывшую чашку чая.
     Саня остановился.
     - Он сказал: «где я тебя буду искать?» - произнес в гневе. - Надо же до такого додуматься!.. А покупатели откажутся от квартиры, то есть  отдали мне два миллиона, а теперь откажутся от них ради 999 тысяч!  Твой муж из мести хотел сорвать сделку! И ты пошла против отца!  – он не мог подобрать слов пожестче. – Продалась из-за машинок! Ты не моя дочь! Ты Райкино отродие! Предатель!  Я столько сил в тебя вложил…
       Анька сидела, чуть обернув в его сторону голову. Склонилась ниже и с ненавистью, исказив лицо, произнесла:
     - Сволочь!
      На другой день она ему позвонила и сообщила, что она беременна. И если с ребенком что-нибудь случится, Саня будет отвечать.
     Это его добило окончательно. Он испугался за здоровье будущего внука. 
      Позвонила Галиуллина.
      - Ты что наделал? – кричала в трубку, - зять хочет завести на тебя уголовное дело за  подлог.
     -  За подлог?
     - Ты подписал от имени его жены документ на крупную сумму.
     - Ты все сказала? – проговорил Саня. –  Как же вы все настроились против меня ради этого прокурора! Ну да!  Он пригодится, когда твои сыновья бандиты!
     И только Авиловы держали его сторону. Тетка с дядькой требовали Ольгу вышвырнуть из родительской квартиры. Он и только он, Саня, – единственный наследник. Галиуллины заберут квартиру себе, а Ольгу сгноят в психушке. Авиловы требовали решительных действий.
     А хорошо, если бы его посадил зять! Саня прямо жаждал этого! В тюрьме он возьмет гитару и, зажав зубами спичку, дабы лучше мычалось, будет трындеть балладу о прокуроре:

Я сын трудового народа
Отец мой родной – прокурор,
Он судит людей беззащитных,
Не зная, что сын его вор.
 И вот на скамье подсудимых.
Молоденький мальчик сидит,
И голубыми глазами,
На прокурора глядит.
Началась речь прокурора,
Преступника надо судить,
За крупные деньги и злато,
Нельзя его больше щадить,
 
Окончилась речь прокурора,
Судья уж расстрел утвердил,
А прокурор после казни,
Узнал, что он сына судил.
 
Бледной зарей озарился,
Тот старый кладбищенский двор,
А над сырою могилой,
Плакал отец-прокурор.
А над сырою могилой,
Повесился сам прокурор
 
     И будет у Сани героическая судьба. Фото его поместят на стенд общества пострадавших тестей, а под фотографией будет написано: «Сгноенный собственным зятем!»
     Ну, это же не серьезно! А прознают коллеги? Это ж сучье клеймо! Посадить буратино ради куша – это само собой, а вот чтоб собственного тестя за просто так!..  Это, знаете ли, дойдет до начальства. Там, улыбнутся, покачают головами. И конец карьере. А тут – майор. Ждет подполковника.

                14

    Ольга не хотела съезжать с квартиры тети Маруси. Тогда как Галиуллина с согласия готовилась ее продавать. Все документы на жилье сразу по смерти дяди Минрахиба она увезла к себе. Она стала названивать и пугать Ольгу, что ее убьют черные риелторы. В городе о них ходили страшные слухи. Ольга струсила.
       И Леша у нее, как назло, куда-то исчез. Она его ждала. Известие о его смерти добило ее. Зять-прокурор ночью выезжал на труп в Борисково. В трупе узнал бродягу Лешу. У Леши было перерезано горло. Он лежал на пороге какой-то хибарки. Ольга заперлась. Никого не впускала. Дверь, замки и цепь обмотала бельевыми веревками, подтянула веревки к ножкам трюмо. Подтащила к двери тумбу. И, когда родственники взламывали замки – голодная, обессилевшая лежала на полу, из последних сил упиралась в дверь лыжной палкой, препятствуя проходу.
     Ее опять увезли на Ершова. Там она и умерла.
     Галиуллина  пустила в опустевшую квартиру гастербайтеров с Украины. Лишнюю мебель вынесли, на полу расстелили десяток матрасов. Бригада имела собственный микроавтобус, он стоял напротив подъезда. Сестра получала деньги, хранила это в секрете от Сани. Знала, что проверять он не станет.
      Но Саня – знал. Ему как наследнику по старому знакомству звонили соседи его покойных родителей: мол, гуляют тут хлопцы, с зарплаты шумят. Надо принять меры.
    Он позвонил сестре, сказал, что был в Казани, проезжал мимо родительской квартиры. Там горит свет.
   - Как свет? - изумилась та. - Может, я забыла выключить…
  -  Во всех комнатах.
  -  Ммм… Как это? Надо зятю сказать, чтоб съездил – выключил.
  - Дык там люди внутри ходят. Занавесок нет, все видно.
  - Лю-ди? Ба-а! Может, воры?
   То, что по телефону Галиуллина признает факт наличия платных жильцов, не было и речи. Дабы уличить в этом, надобно привезти на квартиру саму ее персону, взломать дверь, ибо жильцам велено никому не открывать; построить всех, пересчитать, тыкая каждому пальцем в грудь, как в существо реальное. Вот тогда – да, есть надежда, что признает. Но и тут удивится, захлопает ресничками. Это, наверное, зять без ее ведома впустил, колючи у нее украл, сволочь! 
     А насчет света, что горит сейчас в окнах, пусть Саня сам приедет и проверит. Что – не проверил-то, когда мимо проезжал? Надо было поднять задницу и зайти. Ключей у него нет! Вон они – у двери висят, приезжай да бери.
      От услуг порядочного Агляма сестра наотрез отказалась, наняла знакомого риэлтора, крашеную куклу. Та не могла найти покупателя полтора года, тогда ей помогла другая риелторша – нашла. И теперь по уверению Галиуллиной, Саня должен заплатить обоим риелторам. То есть первой, неудачной, - по договору, и второй, удачной, – за то, что нашла покупателя.
        Саня, скрепя сердце, отдал деньги, лишь бы навсегда развязаться с кузиной. Но на этом его мытарства не закончились. По смерти Ольги Саня поставил ей памятник из черного мрамора - с портретом: в здоровой своей молодости Ольга была достаточно красива. Галиуллина уверяла, что расходы они понесут пополам.
      Но когда памятник установили, заявила, что Саня за второго, удачного, риелтора денег ей так и не отдал, у ней все записано, так вот эти деньги пусть и пойдут в счет памятника.  Обманула Саню? но Ольгу ведь не обманешь! Это ведь не то, что в молодости дурила Ольгу, когда та прилично зарабатывала инженером на военном заводе и на дни рождения дарила ей и маленьким ее детям, Жанне и Дане, дорогие подарки. А та – вещи ненужные, поднесенные ей кем-то лет пять назад: кофточку с пластмассовой мимозой на груди,  или  малОй лифчик четвертого размера, когда у Ольги всего-то – два кукиша на груди.
      И когда квартиру Марьям-апы продали, хлам выносить, естественно, пришлось Сане. Он привез трех таджиков, отпер дверь. Да, так и есть: двенадцать матрасов на полу,   лежат аккуратно в ряд, прикрыты старыми фланелевыми одеялами. В кухне чисто. В большой кастрюле – украинский борщ. Еще теплый. Хлопцы съехали, вероятно, утром. Вошла пожилая соседка. Увидев Саню, стала предъявлять претензии, сначала тихо, затем громче. Что вот некоторые тут денюжку с квартирантов стригут, а некоторые, которые за стеной живут, вынуждены…
   Таджики направили на соседку таран – деревянную кровать – и вместе с кроватью вытеснили ее из узкой прихожей на площадку.
    Саня прощался с квартирой. Вещей родителей осталось так мало! Кое-что он, конечно, заберет на память. Прежде всего, его интересовали фотографии. Однако в ящике серванта их не оказалось. Он был поражен, обнаружив их в чулане – они валялись россыпью в куче набитого доверху барахла.
        Фотографий в семье было много. Разных форматов. Качественных. На хорошей бумаге. Двоюродный брат матери был отличный фотограф. Он запечатлел все периоды жизни семьи, начиная с дофронтовых лет.
     Мятые снимки лежали вперемежку с обувью, старыми половиками, меховыми шапками, бытовой техникой, известью в мешках…
       Саня аккуратно извлекал каждую фотографию, разглаживал, прижимал к полу стопками книг, которых тут тоже валялось  множество.
       Вот они - молодые мать и отец. Вот деревенские родственники. Вот дядья, погибшие на фронте. И опять отец в гимнастерке, военная медсестра Маша в белом халате...
      Кто же так жестоко обошелся с фотокарточками? Квартиранты? Или сама Галиуллина? За что же она на них так обижена? За то, что не досталось ей ничего от калуженского дома?   
      А таджики в смежной комнате крушили мебель. С треском отдирали створы от прочного советского шифоньера, от серванта. Громили эпоху и выносили на свалку.
     В жизни бывают поступки, которые не сразу поддаются осмыслению. Все эти фотографии Саня потом покорно отнесет Галиуллиной.
     Именно ей!
    Фото  фронтовиков  потребуются ее внуку, когда начнется движение Бессмертный полк. Она будет слезно молить отдать их ей, чтобы внук увеличил их в школе, а потом нес на зависть товарищам по улице 9 мая. Ведь это важно и для успеваемости.
       И Саня отдаст.
       Отдаст -  ради  памяти о дядьях,  об отце и матери. Ведь у Сани дочери-то нет. И внуков, получается, тоже нет.
      А мальчик Галиуллин -  он играет в  войну, он в отличие от разжиревшей, игравшей когда-то в куклы Галиуллиной, будет хранить память о воевавших предках -  ведь «мальчишке  шоколад - потому что он солдат!» 
       Другого выхода нет. Молодая Наташа после его смерти отнесет всю кипу на чердак. Купит дачу другой человек. А нынче хозяин пошел аккуратный, чистоплотный, чужих кальсон не донашивает. И эти фотокарточки, как чужую «инфу», которая «присутствует, витает, влияет  и мешает жить», этот эзотерик- чистоплюй пустит на растопку банной печи. 
         Теперь в Казани Саня бывал редко. Приехал как-то в июне, бросил машину и стал бродить по знакомым улицам.
         Зелень бушевала. Рынки бурлили, вздуваясь и оплывая на тротуары ранней клубникой.
         Сидя в саду на Восстания, Саня ощутил внезапную тоску по дочери. Как она там? Как внуки? Он вынул из полиэтиленового пакета блокнот, нашел номер телефона Аньки. Набрал и стал ждать. Звонок его прервали. Он набрал повторно. Может, она сменила номер? И это кто-то чужой обрывает?.. Вскоре вздрогнул и его телефон. Пришло сообщение. Он открыл смс.
     И прочитал омерзительную фразу.
     От дочери. Крупными буквами.
     Так его еще никто не оскорблял.
     Он оцепел. И, казалось, видел, как наливаются кровью обиды его глаза…
     Можно ссориться с родственниками. В горячке выпалить брань. Но после двух лет молчания получить от родной дочери – такое!.. Это было больше, чем оскорбление!  Он почувствовал, что никогда ее не простит.
     «И войны не надо. Мы сами уничтожаем друг друга. Ольга убила мою мать. Галиуллина угрозами загнала в гроб Ольгу. Теперь дочь добивает меня» - думал Саня, направляясь по трассе в сторону Челнов.
               
                15

    Прошло еще пять лет. Саня жил с Наташей на даче. Теща поправилась, чуть прихрамывала, ходила с клюшкой в магазин. Но требовался присмотр: однажды она  набрала в капроновый ковш воды и поставила его на горящую конфорку...
       Дана Галиуллина воспитывала мальчика.
       Мужа Жанны, того, что привозил деревенской Аньке вещи, убили рэкетиры. Расстреляли рано утром, когда выносил мусор; он закрывался от пуль ведром.
       Старшая Галиуллина, их мать, вышла замуж за героя России и уехала к нему в Москву.
        Лева Трубич внезапно умер от инсульта, вдова свернула его бизнес, - и Веня Чирцев опять стал ходить в стертых кроссовках, похудел и, когда встретил на улице Саню, склабясь, долго жал ему руку.
        Дима Обрядцев проникся Православием. Для молитв устроил в коттедже большой алтарь, а на родине матери, где она похоронена, построил деревянную церковь и содержал священника.
       В абстинентном состоянии с Эмилем случился эпилептический припадок, и он в судорогах размозжил затылок о бетонный пол в подъезде. На его похороны собрались все девицы района, даже проститутки, даже они - с выжатым до капли, как в рюмку яд из зуба змеи, тестостероном. Не в силах осмыслить случившееся, глазели друг на дружку ошалело.
     Анька жила в большом коттедже у реки, по утрам отвозила в городскую гимназию сыновей. Она была уже домохозяйкой, без пяти минут генеральшей - Саня видел на сайте прокуратуры фото окрепшего скулами зятя: в шитом синем мундире, с широкими, под звезды полковника, вставными плечами.
       Саня сдавал в аренду жилье, иногда выезжал на трассу подработать. Внешне он почти не изменился. Только прибавилось на голове седины.
       Наташа стала краситься в темно-каштановый цвет. Она не работала, готовила дома борщи и соленья. Зимой каталась на лыжах. Летом, подключив наушники и напялив на скрученную косу бейсболку, часами гоняла по рощам на  велосипеде. Ставила «звездочки» на тяжелый ход и упорно крутила педалями. Вернувшись, принимала душ, набрасывала на плечи большое полотенце, выходила к Сане, пьющему у журнального столика чай,  и  начинала хвастать рельефом бедер.
        - Гляди! - выбрасывала  вперед натруженную ногу. -  Вид спереди… Вид сбоку…
        Саня кивал одобрительно и брался за свою чашку…
       - Стоп! – приказывала жена, – не отворачиваться! А вот вид сзади... Бесподобно?
       – Бесподобно! - отвечал  муж. И уж продолжал, потому что все равно не отвертеться:
    - Теперь будет вопрос: на сколько лет ты выглядишь? Я мнения своего не менял. На двадцать!
   - Ну, уж, на двадцать, - скромно возражала та и, мельком глянув на себя в зеркало, признавал ась:  – На двадцать три – точно!
     Затем она ужинала и спала часа два. А ночью через пароли открывала в компьютере заветные файлы и продолжала писать свой роман - фэнтези для подростков. С юмором и страхами. Сане случайно попадались в корзине удаленные черновики: писала она очень увлекательно,  язык был хлесткий и образный. 
      Иногда она забивалась в угол дивана. Взяв себя под локти, подолгу глядела куда-то вдаль. И вдруг в тишине произносила:
     - Когда-нибудь я стану очень богатой. Как Джоан Роулинг.

     Вести об Аньке приходили случайно - через родственников. Кому-то дарила шубу с плеча, кому-то вышедший из моды перстень. Муж менял ей автомобили каждые три года.
      Иногда Саня  вспоминал крашеный домик в Чернышевке - гвоздь под кучей матрасов, на которых Аньку зачали. Принцесса из сказки привередничала из-за горошины, спрятанной под десятью перинами. Анька  – из-за гвоздя. Сказка-сказкой, а в ней намек: гвоздь колит чувствительней. И дитя любви, почти сирота, с малых лет научилась стоять за себя, царапаться. Когда только приехала из деревни и показала оскал, Ольга  усмехнулась: «Звереныш!». Этого Анька ей простить не могла...
      Саня иногда думал: ну, какой он Аньке отец? Он не обмирал при ее детских болезнях, не катал ее на спине, не рассказывал на ночь сказки. Даже не отвел в первый класс. Она - не привитая яблоня. Без отеческого сорта. Самого важного. Чего же он хочет от дикого ростка? 
     Одно время неделями снился ему бред, раздвоение личности, он где-то живет другой грязной жизнью, а тут прикидывается честным человеком. И тогда он уходил в другую - параллельную жизнь. Вот он шагает по вечерней улице. Мигает реклама, тяжко стучат чугунными колесами трамваи. В освещенном салоне сидят люди. Сидит у окна молодая женщина, наглухо завязан, обмотан вокруг шеи штапельный  платок, с крупными ало-зелеными цветами по черному. Она вглядывается из окна в темную улицу, смотрит на шагающего Саню. У остановки  кто-то бежит к нему через дорогу. Визжат тормоза. Эта женщина в платке ударяется кулачками ему в грудь.
   - Отец!
   - Да, да,- подтверждает он холодно, глядя выцветшими глазами в небеса. - Ушла?
   -  Кур заведем.
   -  Он гулять начал?
   - Помидоры посадим.
   - Я ненавидел тебя.
   - Сыновья вспашут землю.
   - Я видел их в лодке. На берегу моря. Ты запретила показывать мне их фото, но Галиуллина, худая щель, не стерпела, показала: « Проболтаешься – убью!» Они ведь боятся тебя, прокурорши. Два мальчика в лодке! Такие белоголовые! Как хорошо, что я к ним не привык. 
     Этим же летом его заклинило на Райке: она приходила бессонными ночами, юная и любящая. Нежное чувство к ней, трогательное до мурашек, жило в нем неделю, он провалился в прошлое и заново переживал былые встречи. Тот осенний бал. И песню «Ясные светлые глаза» в исполнении неизвестной тогда певицы. Мало знакомые, на балу они искали друг друга глазами, находили, соединялись и шли танцевать медленный. Дни были теплые, видения цветные.
     А в июле Галиуллина прислала ему смс-ку:  «Умерла мама Ани. 21 июня. Подробностей не знаю, позже сообщу». Он не сразу сообразил, что это Райка; ощутил испуг, страшное чувство потери… Придя в себя, начал судорожно листать дни назад - до тех дней июня, когда она являлась ему; сверил числа по записям в блокнотах, по чекам из магазинов, по старой телепрограмме. Да, дни сходились… Вспоминала? Жила, как и он, прошлым в те дни?  Лежа навзничь. После болей. После тяжкого дня обретала в ночи невесомость – вступала в сеанс – в первую свою любовь – до утра…   
      Теперь на дворе стоит август. Саня сидит под солнышком на крыльце. Он глядит на золотую осу, что кружит на ступени лестницы, чем-то страшно довольная, артистичная, будто изучает в круженье новый осиный танец. Затем оса перелетает на ветку березы, что висит над головой. А ведь эту березу, двенадцать лет назад – травинку, он чуть не срезал лопатой при рытье фундамента, заметил, выкопал и пересадил сюда. Саня чует: береза его любит. Сторожит у порога его покой.
     Выходит в сени Наташа, держась за косяк и прогнувшись, протягивает ему телефон.
   - Какая-то девушка.
   - Девушка?
   - Спрашивает Искандера Минрахиповича.
     Саня прикладывает трубку к уху:
   - Слушаю.
    -Привет! – звенит детский голосок.
    - Привет.
    - А кто это звонит тебе? – вкрадчиво спрашивает голосок.
    Голос он узнает сразу; произносит:
     - Аня.
     Долгое молчание.
    - А как ты узнал? – с любопытством и удивлением.
    - Ну, как я тебя не узнаю...
    - Я человек самодостаточный, – произносит она, перестроившись на другой лад, - мне ничего не надо. Ты, наверное, обиделся тогда?
     - И на том свете хватит.
    -  Я не хочу, чтобы с тобой получилось, как с мамой. Я не успела...
    - Рано же ты меня хоронишь.
    - Нет. Я говорила с Жанной. Она видела тебя. Говорит, ты болел весной и выглядишь плохо…
    - Сейчас цвету и пахну.
     - Жанна кается, что не успела помириться со своим отцом. Мы долго говорили с ней. И после этого я решила.
   - И все же хоронишь…
    - Как это?
    Он молчит.
    - Ты сам виноват. Сказал, что я - левая.
     - Я не то имел в виду, – он старается быть мягче, – и ты сама это знаешь.
    Она опять говорит про Жанну, про ее умершего отца, частит, путается и вдруг захлебывается слезами. Несколько минут бормочет несвязное. Все плача и плача. Он слышит лишь: папочка!..  мой дорогой папочка!..
     Связь неожиданно обрывается. Наверное, на счету кончились деньги: звонок междугородний.
     Он ждет. Но она не звонит.
     Ни на второй день, ни на третий.
     И каждый день, прошедший в ожидании, становится для него печальнее. 
     Но что-то случилось. Что пришло в его жизнь? А это - тихая, нечаянная радость пришла.
     Ее было и без того мало, а в тишине, без звонка, без голоса, без ее слез, радость тратится. По каплям. С каждым ударом часовой стрелки. Уходит в песок.
    Сам он не звонит. Ему нечего ей сказать: прошлого не склеить.
    Получается, звонком она просто отметилась, дабы спокойно жить? И плакала она – жалела себя? Он зол, но, одновременно переживает за нее и за внуков. Как жаль: его внуки будут  завидовать товарищам, у которых есть деды, мудрые и усатые.
    Проходят зимы. Проносятся ливни. Отцветают луга. Проходит жизнь.
    Когда  дочь есть, она жмет на родной номер и говорит очень важное: у тебя есть я! Как твое здоровье, дорогой?   
   Он ждал звонка еще два года – до инфаркта. Она так и не позвонила.

                Конец
Ноябрь 2017г , Москва