Однажды в детском садике я закатил жуткую истерику. Мне показалось, что петух, нарисованный на стене масляной краской , стал настоящей грозной птицей. В какой-то момент он отделился от стены и, размахивая огромными крыльями, полетел ко мне. На меня. Это произошло во время тихого часа. От жуткого зрелища я громко закричал, я всех разбудил и не на шутку напугался сам.
После этого случая мои родители решили, что меня надо лечить. Они были уверены, что это болезнь, это первые признаки какого-то психического расстройства. И если ничего не делать, болезнь будет прогрессировать. Я (чего доброго) стану настоящим психопатом, как тетя Аня, папина сестра, тем более что я на неё чем-то похож.
Тетя Аня часто лечилась в районной психбольнице. У неё были большие темные глаза, черные цыганские волосы и худые длинные руки с выступающими наружу синеватыми венами. Тетю Аню лечили препаратами с бромом. Мои родители тут же решили, что биографию мне портить не нужно, показывать врачам необязательно, а бром для профилактики мне необходимо пропить.
Микстуру с бромом мне подавали по утрам после завтрака большой столовой ложкой. Эта микстура хранилась в шкафу, в маленькой темной бутылочке из под валерьяны. Микстура была совершенно прозрачной и очень горькой, я морщился, но пил эту гадкую жидкость. Мама говорила, что так надо, чтобы не болеть как тетя Аня и ничего не бояться: ни птиц, ни зверей, ни собак.
Мама, скорее всего, знала, какой собаки я боюсь больше всего. Эта собака почему-то всегда жила у нас во дворе. Она была огромная, напоминающая одновременно немецкую овчарку и волка. Эта собака питалась свежим мясом, как настоящий дикий зверь, и как настоящий зверь рычала. Я до сих пор помню её рык и пожелтевшие кости телят, овец и поросят, которых отец привозил ей с колхозной фермы. Это были погибшие от разных болезней животные. Ему, старому ветеринару, этих животных передавали для утилизации, а он на облучке тарантаса привозил их домой и скармливал доморощенному зверю. Помню шкуры, кости и рога этих несчастных животных, среди которых бродила наша необычная собака, пес по имени «Моряк».
Этой домашней псины остерегалась темноглазая тетя Аня, мои белобрысые братья и многочисленные соседи, близкие родственники и мои юные друзья. Наша собака вызывала священный трепет одним своим видом, мастью своей, звериным рыком, оглушительным и угрожающим лаем в любое время суток.
Так вот, микстура с бромом вскоре подействовала. Я перестал бояться собак. Я заметно прибавил в весе, стал спокойнее, но при этом голова у меня стала какой-то другой – слегка затуманенной и ленивой, где уже не роились мысли, как раньше, а медленно проявлялись и таяли. Мне сложно стало запоминать простые вещи, сложно сосредоточиться и совершенно невозможно принять какое-то ответственное решение. Яркие эмоции на какое-то время покинули меня. Со мной осталось сонное равнодушие и рассеянность. Когда я подходил к зеркалу, я стал видеть там полноватого черноволосого мальчика с большими карими глазами и бледным лицом. У него был выпуклый, матово блестящий лоб, откинутые назад плечи и слегка выпуклый живот. Темные густые волосы мальчика слегка вились, длинные ресницы придавали его облику нечто женское. Это был я и одновременно кто-то другой. Потому что в душе я представлял себя иначе - взрослее и мужественнее.
Когда мне исполнилось двенадцать или чуть больше, я часто стал ввязываться в какие-то уличные драки, чтобы взбодриться, чтобы привести себя в чувство. Я бил своих сверстников и тех, кто немного старше. И при этом у меня не было ни страха, ни жалости, ни сочувствия к моим соперникам, но порой откуда-то стало появляться странное стеснение похожее на столбняк. То есть ни с того ни сего странная скованность вдруг настигала меня в самый неподходящий момент. От стеснения бром почему-то не помогал. Я стеснялся девочек, учителей, стеснялся громко говорить, петь и рассказывать анекдоты. Мне становилось неловко, когда кто-то на меня пристально и долго смотрел. Хотелось подойти к нему и сказать: «Ну. Чего уставился. Чего тебе надо»? Так говорили все мои друзья. Это считалось вполне уместным выражением.
В школе мне сложно стало запоминать стихи и правила, законы физики и важные исторические даты. Туман в голове рождал странную туманность всего того, что меня окружало. Было такое чувство, что из цветного и цветущего мир иногда становится черно-белым. Учиться чему бы то ни было, мне стало скучно. Зато я привык очень долго спать, а потом безмолвно созерцать природу за окном.
Утром, пока мне не подавали очередную порцию брома, я был счастлив оттого, что на улице светит солнце, что там птицы поют и шелестят листвой липы. Я знал, что всё это временно, что после ложки лекарственной горечи всё цветное исчезнет, в голове станет пусто, и потому миг утренней ясности был для меня особенно ценен.
В детстве у меня не было отдельной кровати. Я всегда делил кровать с братом. Он во сне часто толкал меня острыми локтями, складывал мне на живот свои худые, но тяжелые ноги, сопел и дышал мне в ухо.
И только однажды, когда я оказался в гостях у тети Поли, мне предложили раскладушку под фикусом. Впервые в жизни я спал один на кровати под настоящим деревом с большими зелёными листьями. А утром меня не напоили бромом, и поэтому восхитительное утро длилось до вечера. Это было похоже на счастливый сон. Я до сих пор помню новые, зеркально блестящие от лака полы в доме тети Поли, желтоватые бревенчатые стены, большие широкие окна, высокий потолок и запах лесной летней свежести, вплывающей в комнату через открытую форточку. Я на всю жизнь запомнил пенье птиц, цветущие слегка покачивающиеся метелки иван-чая за окном и неподвижные листья фикуса над моей головой. На этих листьях не было видно прожилок, как на листьях американского клена. Они были большие, толстые и продолговатые с ровными краями, гладкие и темно-зелёные. Эти листья ничем не пахли, но ощущение было такое, будто под ними ты лежишь как в пологу. Их хочется потрогать, стереть с них пыль, прижать к горячей щеке. Они оберегают от чужих неуютных взглядов, они склоняются к тебе так близко, что готовы обнять. Эти листья очень большие, они правильной формы. Они как бы вырезаны из жести и в то же время живые. Листья фикуса, как напоминание о далеких южных странах, где фикусы растут как обыкновенные деревья.
Жаль только, что этот прекрасный новый дом тети Поли вскоре сгорел во время грозы вместе с дорогим для меня фикусом, и сейчас этот дом может жить только в моих воспоминаниях. Там, в далеком желто-зеленом мареве, на солнцепеке детства.
А ещё из того дня я почему-то запомнил черную морскую фуражку с блестящим козырьком и офицерский кортик. Это воспоминание тоже как будто оттуда: из дома с фикусом, где были зеркальные полы, а в окна заглядывала цветущая зелень. Я всё помню, я всё это представляю, только порой не знаю, как это все связать. Фикус, кортик и лето. Муж тети Поли был учителем, сын работал где-то инженером. Откуда фуражка моряка и кортик? Что это значит? Может быть, яркие воспоминания не привыкли жить отдельно, они группируются на определённом месте, в одном временном промежутке.
После этого путешествия, проходя мимо какого-нибудь дома, в котором возле окна был виден фикус прямо с улицы, я всегда начинал завидовать тем людям, которые в этом доме живут. Они имели возможность спать под деревом. Они вытирали пыль с его больших и гладких листьев. Они могли наблюдать, как он растет. Я не знаю, цветут ли фикусы, но мне кажется, что цветенье фикуса – это настоящий праздник, с которым ничего не может сравниться.
В нашем доме фикуса не было. Его просто некуда было поставить, и потолок в нашем доме был низкий. Скорее всего, фикусу в нашем доме было бы тесно. От близости потолка он, скорее всего, почувствовать бы себя неуютно, не на своем месте. Он захотел бы подвинуться к окну, к свету, а на окне у нас всегда были герани или помидоры для рассады. На окнах у нас тоже не было пустого места. То есть свет в нашем доме был в дефиците. Его нужно было рационально использовать.
Все мои друзья в то далекое время почему-то мечтали о велосипедах, лыжах и коньках, а я мечтал о фикусе. Пусть он будет совсем маленьким, пусть на нем будет всего несколько крупных темно-зелёных листьев. Только бы был, только бы стоял где-нибудь недалеко от окна и радовал меня своим экзотическим видом.
Чуть позднее из финиковой косточки я попытался вырастить пальму, но она, появившись из земли, подавалась вверх так медленно, что в какой-то момент я перестал обращать на неё внимание, а потом и сама пальма куда-то исчезла. Должно быть, мама вынесла её на улицу, а осенью забыла принести обратно.
Помню, когда однажды я рассказал о свой мечте старшему брату, с которым спал на одной кровати, он рассмеялся и сказал:
- Фигу тебе, а не фикус.
- Почему? – обиженно удивился я. – У людей же есть.
- Фикусу твоему место надо, а у нас лишнюю кровать поставить негде. И стол один на всех.
- Мы бедные? – снова спросил я.
- Мы как все, - ответил брат.
Люди мечтают о месте под солнцем, а я всё детство мечтал о месте под фикусом. О том месте, где кроме зелени у тебя над головой больше ничего нет. И не важно, что сквозь эту зелень ты видишь – чистое синее небо или обыкновенный высокий потолок. Важно, что в этот момент ты можешь почувствовать себя счастливым.
Бром я больше не пью, психопатом я не стал, но иногда мне кажется, что у меня не было настоящего детства. Потому что когда я вспоминаю детство, в мое голове появляется какое-то желто-зеленое марево, туман, странная тишина, пустота, в которой громко тикают настенные часы. И больше там нет ничего. Мне хочется выйти из этой ни о чем не говорящей тишины, но все мои попытки тщетны. Тишина – это спокойствие, спокойствие – это сон. Из-за этого порой мне кажется, что детство мне приснилось. И фикус тоже приснился, и огромная собака, и тетя Аня с цыганскими глазами, которая иногда подходила ко мне, гладила по голове теплой рукой и говорила: «Вот подожди, вырастешь и хлебнешь лиха».