***
СВЕЧА НЕУГАСИМАЯ
Перед тем, как УЙТИ. НАВСЕГДА. Моя мама, Александра Дмитриевна, ни жить ни быть, захотела чёрной икры. Откуда у неё такое желание?
Было у мамы шестеро. Троих до Войны Бог прибрал. Осталось три парня. Она билась изо всех сил, чтобы прокормить и воспитать сыновей. Работала, как ломовая лошадь, -вместе с бабами таскали на плечах тяжеленные доски с биржи пиломатериалов на баржу, возила хлеб из села в наш посёлок, обряжала корову Партизанку, ухаживала за огородом, работала сторожем, поломойкой, межу порами на кутузе плела воротники, мерные кружева. От природы была грамотной, - окончила с отличием церковно-приходскую школу. На моей свадьбе молодой гармонист выключился, но гармошка играла «Отвори да затвори». Смотрю, - моя мама с гармошкой. От её игры подруги моей жены своими острыми каблуками выбили все сучки из деревянных половых досок. Любила слушать по радио «Театр у микрофона». Знала Черкасова, Марецкую, а вот Брежнева не любила, - и всё тебе!
Милостыни мы никогда не просили, но жили очень бедно. О чёрной икре и понятия не имели. А тут!
Я вспомнил рассказ мамы.
Мой дед Дмитрий был прекрасным печником. Ремонтировать или класть печи – это его дело.
На стекольном заводе возле села Устья-Кубинского требовалось заменить внутреннюю футеровку варочной печи. Температура плавления бутылочного стекла около 1600 градусов. Чтобы печь остыла, требовалось несколько недель.
«Живодёр-капиталист» Никуличев собрал мастеров-печников, у которых руки выросли из того места, из которого и надо. Мой дед был в том числе.
Заводчик попросил мужиков, как можно раньше, забраться в печь, сказал, что озолотит, иначе он потеряет много прибыли.
Работы были выполнены. Мой дед вернулся без бровей, волосы на голове поджарились.
Хозяин сдержал однако слово: расплатился так, что можно было не работать несколько месяцев. На радостях дед купил серёжки для младшей дочери, моей будущей матери, и перстенёк из червонного золота да и с красным камушком:
- Носи, Санька, на здоровье!
Дочь пошла на гулянку. Одна подруга попросила померить перстень, другая, и пошёл он по рукам, - кто-то уронил его, кто-то наступил, и - раздавили перстень. Спрятала дочь перстень, куда подальше.
Отец спрашивает:
- Санька, а чего это перстень-то не носишь?
- Не нравится он мне, тятя!
- Ну, дело хозяйское, куплю другой!
Может быть, это маме вспомнилось? Жили они в деревне. Был дом, животина всякая, землица. В общем, не бедствовали. Был выезд свой. Иногда Санька ездила от Кокошенницы до села, обгоняла даже самого Цуккермана, известного на всю округу купца. Тот при встрече выговаривал моему деду:
- Не твоя ли тонконогая лошадка в белых чулочках обставила меня?
Отец потом сказал дочери, мол, знай, кого можно, а кого не надо обгонять.
А чёрную икру мы нашли. В Кадникове, на большой дороге, на улице Розы Люксембург (каким ветром туда её, эту Розу, занесло), открылся новый ресторан. Мои добрые знакомые туда съездили и привезли гранёный стограммовый стаканчик осетровой икры, сливочное масло и кусочки пшеничного хлеба. Сделали мы бутерброды, принесли в палату.
Мама лизнула бутерброд, - и всё: организм уже ничего не принимал. Это было воспоминание о безбедном детстве и юности, о несчастной, тяжёлой и мудрёной нынешней жизни.
Её жизнь догорала, как свечка. Воск плавился, пламя, не колыхаясь, уменьшалось и уменьшалось, и вот оно погасло – на веки вечные!
В моей душе эта свеча горела, горит и будет гореть ярким пламенем, пока воск моей свечи не кончится, и пока моя свеча не погаснет!