Ницца - это любовь смешанная с капуччино и шоколадом на самой верхней ступене усадьбы, которую обвили задорные темно-зеленые вьюны. И тут, в Ницце, я точно знаю, что единственное, что хочу вспоминать о России - тот серенький балкон, долгий взгляд, брошенный в одинокое серое небо (но было ли оно одиноким тогда?) и серые панельные дома напротив. Не тщету и злость выжженную на паперти псевдотруда населявших эту страну людей, нет, а юность- робкую, словно горящую ярко- оранжевым рябину на самом первом морозе, юность, тихо и не гордо растворившую себя в коммуналках, сталинках на всевозможных окраинах. Растворенный спелый рябиновый в акварельной туманной серости.
Очень мало стариков с ясным кротким взглядом. Он и есть та самая растворившаяся юность. Красота, растерявшаяся от броска в жгучий мир. Не подхватившая ни знамя злобы, ни знамя ярости. Простой путь до рая. До вечного лета, где пылкую алость не нужно ни в чем растворять, а только смешивать в золотом и акварельно голубом, получая долгожданный нежный и чуткий розовый со всполохами огня на закате - вечная радость юности и вечные ясные и кроткие глаза стариков.
Здесь, в Ницце тепло. А в России трудны морозы. Трудны огромные пространства. Большинство людей словно страстно желают трудной тяжелой жизни для себя и для всех вокруг. Даже для своих детей. Но сами получают ее сполна. Их размазывает по дороге жизни то самое бесчеловечное мироустройство за которое они готовы были убить даже себя. Ведь лучше притвориться хотя бы частью безжалостной машины, чем быть совсем ничем? Они так и не научились ни чем быть. Безжалостные метеоперепады не щадят людей, развинчивают в них механизмы, гайки, шестеренки, так что не остается и капли от божественного, только бесмысленная оболочка и ржавые устройства, поломанные, неисправные. Уже даже без демонов внутри. Просто выжженое поле без ничего. И это ничего жаждет только скрыться от самое себя, чем угодно притвориться. Но ни страна, ни нация, никто и ничто вокруг больше не дарят успокоительных иллюзий и вместе с ними надежд. Люди отмирают внутри, присутствуя молчаливыми призраками при своей самой последней гибели. При гибели своей души, если таковая была когда-либо. В людях заканчивается жизнь, остается мотор. Поезд без проводника, без машиниста, обреченный поезд, несущий оставшихся пассажиров :клетки, нейроны, кости, в кричащую о нем самом пустоту, в пропасть. Стук колес дробит этот крик и все смешается в самом конце, когда он сойдет с рельс, признавая, что отсек водителя пуст, неизвестно правда с какого момента.
А что же живые, вы спросите? Ох, с ними сложно, с этими живыми. Им сладко-больно хочется в теплое солнце укутаться, хочется в Ниццу и шевелить белый песок на пляже большими пальцами ног, устав от знамен и лозунгов, желая просто жить эту краткую человеческую жизнь. Им хочется пить кофе с шоколадом на террасе и слепнуть от серебряных бликов на воде. Но где бы им раздобыть эту волшебную Ниццу? Как мне подарить ее им, этим детям, этой робкой юности, всегда готовой растворить себя, позабыть о себе? И отчего же Ницца по большей части отдается всем тем, кто возьмет любой флаг - флаг злобы и контроля, флаг лжепринципов ради своего блага, жесткости ко всем, кроме себя?
А серый балкончик, он что же? Он верен этой печальной краткой и кроткой юности .Он был, есть и наверное, будет. И фонари за окном тоже. Ницца чувствует дух соперничества с сиротами у которых фарфоровые лица и глаза на пол лица, которые худы и изящно тонки от плохого питания. С громкими неуклюжими иностранцами Ницца все еще может быть соблазнительной кокоткой. Россия - старая грустная тетушка зябко кутующаяся в древнюю шаль, радостно скрашивает свой тусклый вечер на своей бедной кухне, прекрасными большеглазыми детьми. Но когда те уходят за дверь, она с грустью понимает, что у нее нет никаких гостинцев, что бы дать им с собой в дорогу. И внезапно она становится старше еще на десяток лет, с печалью, близорукими глазами вглядываясь в мутное окно, провожает она едва видимые ей темные силуэты детей на белом снегу, которые уходят во тьму и где-то там, в этой тьме шумят поезда без машинистов. Совсем постаревшая и седая тетушка безнадежно всматривается вдаль, которая уже напрочь прячет от нее силуэты, а на стене тетушки все еще висит фотография ее юности-на фото рыжеволосая нимфетка беззаботно лежит в саду у беззастенчиво распахнутой книги (тут едва заметная отсылка к еще одному ее ребенку). Увы, зрение у нее стало совсем плохим и она не замечает, что приходящие к ней-вовсе не одни и те же дети, а всегда разные.
Если бы только можно было спрятать это солнце за пазуху, передать морской прибой, эти ослепительные блики из самой синевы моря, теплый ветер и свежих креветок тем бледнолицым и тихим детям с окраин моего русского гетто! Но с таким не пропускают в аэропортах, там обязательно прикажут выложить солнце, оставить его здесь, на этом песчанном пляже. И с морем в ручной клади тоже не пропустят.
"Постойте, постойте, барышня, куда же вы это и кому потащили нашу прекрасную вечность-море и солнце?" - так и слышу я встревоженный голос служителя на пункте проверки багажа. И будучи рассекреченной, уличенной беглой загорелой воровкой с выженными солнцем прядями волос, я почти неслышно и обреченно прошепчу:" детям". Этого не услышат на контроле багажа. Даже если бы они услышали и поняли русский мой шепот, ухмыльнулись бы безразлично-вот что пожалуй самое болезненное и жгучее во всей этой истории. Там, в аэропорту нет никого, кто бы понял, кто бы поднял уставшие веки, открывая миру сияющие и понимающие глаза, кивком разрешая это маленькое похищение, сговорщицки улыбаясь моей невероятной и простой афере, взглядом выражая радость отдающего то, что ему самому принесло эту радость. И таким же тихим шепотом на любом языке мира прошептал бы :"конечно, ведь моря и солнца хватит на всех." Вот чего я не встречу, вот по чему тоскует сердце и болит, и болит, даже в сереневые теплые вечера. Поэтому нет никакого смысла уезжать отсюда. От горячего капуччино с шоколадом на самой верхней ступене усадьбы, которую обвили задорные темно-зеленые вьюны.