VII. Жозефина
Холодный дом на холодной набережной в холодном городе и холодной стране давно сделался родным мадемуазель Жозефине-Аделаиде Тюрненже, четвертой дочери шампанских землевладельцев, окончивших жизнь свою еще в прошлом веке – нет, не на гильотине, для сего исхода семейство было чуть более демократическим, - а куда более прозаическим образом: в полном разорении и чахотке, вызванной недоеданием и холодом. Собственно, разорение началось задолго до изобретения гильотины и внедрения ее в повседневный обиход, но так уж вышло, что его кульминация выпала на год взятия Бастилии. В более мирное время Жозефина и ее сестра Дельфина пошли бы в монастырь, который согласился бы их принять за самую малую лепту – о замужестве с таким приданым, а точнее, его отсутствием, можно только мечтать. Но ни один из них не готов оказался их принять, - куда как выгоднее брать младших дочерей богатых буржуа, на которых не хватало женихов, чем каких-то разорившихся буржуазок без роду и племени. Искать какой-либо протекции в такие годы было делом абсурдным: вчерашние благодетели кто оказывались на вышеупомянутой гильотине, кто бежали из страны. Девушки оказались в бедственном положении. Другие бы на их месте воспользовались своей молодостью и миловидностью, но девицы Тюрненже были воспитаны в крайней строгости и даже подумать не могли о том, чтобы приобрести себе покровителей за счет своего женского обаяния. Да и, честно говоря, ни одна из них не была в достаточной степени красивой, чтобы сделать это качество средством обрести желаемое. Жозефина и Дельфина принимались за любую работу – делали букеты, шили шляпы и накидки, учили соседских ребятишек счету и письму в обмен на горячие ужины, которыми с неохотой делились их семьи, но понимали, что долго не протянут. В смутные времена, предшествующие революции, никому нет дела ни до букетов, ни до шляпок, ни даже до просвещения. Оставалось только молиться Деве Марии и святой Агнессе, и молитвы были услышаны – о них вспомнила одна дальняя кузина, которую они, не сговариваясь, уже поминали в числе умерших, думая, что приближенные монаршьих особ обречены в любом случае. Полина Альбе де Рокай, состоявшаяся при мадам герцогине Конде, вспомнила о девицах и предложила им кров, а также занятия. Дельфина была пристроена одной из бонн юного принца, а Жозефина, надеявшаяся на ту же должность, сама того не зная, вытянула слишком счастливый билет – и странную участь. Она последовала предложенному ей пути – и так на нем и осталась.
В одно утро кузина нашла ее в саду, читающую некий нравоучительный трактат, написанный иезуитским аббатом, и передала новость:
- Вас хочет видеть принц… Да, только вас. Да, прямо сейчас.
Множество мыслей пронеслось в голове Жозефины, которая видела самого Grande Conde лишь мельком и издалека, не думая, что он хоть как-то мог обратить на нее внимания. Его сын, Луи-Антуан, еще тот шалопай, позволял себе, бывало, некие поползновения и намеки в адрес Дельфины, отличавшейся несколько более яркой внешностью, но всегда натыкался на холодную стену чопорности со стороны добродетельной девушки. Жозефина сожалела тому, что сестра подвергалась таким домогательствам, совершенно ей не завидовала, и втайне радовалась тому, что природа одарила ее совершенно непримечательной внешностью: средний рост, худощавая фигура, начисто лишенная тех прелестей, которые составляют сущность женской привлекательности, темно-русые негустые волосы, не знавшие завивочных щипцов и пудры, бледноватое узкое лицо с острым, чуть вздернутым носом, небольшие серые глаза. От нее не закружится ничья голова. Никто не потребует от нее неслыханного. «Тогда что же хочет от меня принц?» - подумала Жозефина, поспешая за Полиной. – «Если мое прошение удовлетворили, так я меня должна принять старшая гувернантка. А если меня сделали чтицей? Но эти обязанности мне вполне могла разъяснить кузина. Тогда что же?»
Вскоре лакеи почтительно открыли двери. Полина вошла, поклонилась, и вышла спиной вперед. Ее задача на сегодня была выполнена. Жозефина, как была, в будничном суконном платье, низко склонилась перед принцем, который, ничего не говоря, внимательно оглядел ее. Той даже показалось, что в пристальном взгляде синих глаз крылось нечто непристойное, словно ее раздевали глазами, освобождая от пут просторного грубого одеяния. Холодок прошел по ее спине. Мадемуазель Тюрненже впервые попала в такую ситуацию, и не знала, что следует делать, как из нее выпутаться. Это же не грубый мужлан с улицы, а высший аристократ… Но, как бы то ни было, сие было возмутительно. Она не из тех, кто сможет просто так удовлетворить все низменные желания своего визави. Поэтому девушка придала лицу суровое, неумолимое выражение, не вполне приличествующее ситуации аудиенции у высочайшей особы, но зато вполне указывающее на ее высокую мораль и глубоко религиозное воспитание. Тут принц внезапно рассмеялся:
- Отлично! Просто отлично! Вы – та, что мне нужна. В России вы придетесь ко двору.
В России? Но причем здесь Россия.
- Дамы там все такие хмурые и неприветливые, особенно высшие аристократки, начиная с их царицы, - проговорил он. – Но стоит только растопить лед, как увидишь под ним пламя… Сущее пламя, неукротимое. Да…
Глаза его затуманились, лицо, несущее на себя отпечатки довольно бурного образа жизни, чуть подрумянилось, и Жозефина, отличавшаяся наблюдательностью, тут же поняла, что ее визави предается неприличным воспоминаниям. Она только надеялась, что их вызвал не ее облик. Никто доселе не сравнивал ее с русскими, да она представляла их плохо – бородатые дикари, живущие где-то на крайнем Севере в домах, обитых медвежьими шкурами. Может быть, некоторые из них выглядят достаточно цивилизованными, чтобы не отличаться от пруссаков или англичан, но это те, кого пускают в Европу.
- Удивительно, - продолжал принц Конде. – Казалось мне, что между полячками и русскими нет ни малейшей разницы, ведь и язык их похож, и они соседствуют. Но, скажу вам по секрету, мадемуазель, разница куда больше, чем между вами и англичанками… Впрочем, - бросил он на нее скептический взгляд. – Именно в вашем случае данной разницы и не чувствуется. В вас нет je ne sais pas quoi, как и во всех жительницах туманного Альбиона. У вас есть англичане в роду, мадемуазель Тюрненже?
- Нет, Ваша Светлость, - промолвила Жозефина, которой все эти светские разговоры вокруг да около уже надоели. Она была не из тех, кто способен их поддерживать долго. Как видно, навыком салонной беседы, которым всегда славились ее соотечественницы, она тоже не владела. Зато им в полную меру владел принц.
- Странно… Так вот, мадемуазель, польки – почти что француженки, право слово. Княгиня Чарторыйская, право, казалась мне моей соотечественницей – никакой интриги, ведь мы все проходили эту школу… То ли дело русская княгиня… тоже на «ская». Венера с полотна Рубенса… Могучий стан, сильные руки, нежность и грубость, все вместе. Впрочем, я вас, кажется, смущаю?
Жозефина кивнула, зардевшись ярко. Принц, легко улыбнувшись, развел руками:
- К сожалению, милая мадемуазель Тюрненже, я вынужден буду смущать вас далее. Потому как мое поручение весьма деликатного характера, и я не знаю, как вы с вашей щепетильностью к нему отнесетесь.
…Спустя пару часов Жозефина вышла из кабинета принца, совершенно пораженная задачей, которую ей предстояло выполнить. Она думала – неужто из всего окружения монаршьего родственника не нашлось ни одной более развязной и легкомысленной особы, которую можно было отправить в Россию, к этой княгине и ее отцу, «очень, очень большому человеку в российской армии и при дворе русской императрицы»? Хотя позже мадемуазель Тюрненже поняла, что как раз отсутствие всяческой легкомысленности и крайне заурядная внешность, а также общая сдержанность темперамента и умение держать язык за зубами, когда нужно, и сделали ее незаменимой для принца.
- Я понимаю, - под конец аудиенции, пряча глаза, сказал Луи-Антуан, - Ваша природная стыдливость, ваше воспитание заставят вас резко отказаться от подобного поручения. Но в том и дело, что из-за этих присущих вам качеств вы справитесь с ним лучше кого другого… Мне нужно, чтобы мое дитя кто-то охранял. Я не знаю, что с ним сделают эти варвары. К сожалению, княгиня замужем, и мне еще никто не отрекомендовал ее мужа должным образом. Вдруг он страшный ревнивец? Вдруг он что-то заподозрит и, как водится, отыграется не на жене, а ни на в чем не повинном младенце? На вас вся надежда – вы поможете выжить этому крошечному существу, выйти ему в мир под вашим четким присмотром… А там поглядим – возможно, он, как юный Конде, сможет занимать достойное место среди сынов и дочерей Франции.
Этот прочувственный монолог вконец сломил непреклонность Жозефины, и она ответила утвердительно на предложение уехать в вечные холода и туманы, дабы пестовать будущего Конде, хоть и незаконнорожденного, и вынужденного носить чужую фамилию. Неизвестно, зачем это было нужно принцу – этим вопросом задалась и Дельфина, с которой ее младшая сестра поделилась назначением. Та была чуть циничнее, поэтому резонно заметила, что Луи-Антуан, принц Конде, никогда не отличался большой добродетельностью и верностью законной супруги, бастардов у него должно быть немало, не все из них даже и признанные. Тогда в чем же особенным будет этот ребенок от русской аристократки? Здесь принцу даже и выгодно забыть о ней – дистанции огромного размера разделяли его с мимолетной любовницей. Однако здесь крылась какая-то тайна, и Жозефина не могла не признать, что согласие участвовать в сей авантюре было отчасти продиктовано желанием ее разгадать.
…Открыто объявлять о своей миссии Жозефина не собиралась. Ей нашли место гувернантки у некоей графини Козен, богатой петербургской барыни, имеющий четырех дочерей мал мала меньше, и мадемуазель Тюрненже честно отработала испытательный срок, пока не нашла ту, с которой и должна встретиться. Та бывала в доме Козенов весьма регулярно. Подслушивая разговоры, Жозефина узнала, что та, над дитем которой она должна была присматривать, зовется княгиней Alexandrine Волконской, она является также дочерью знаменитого военачальника князя Репнина, и необходимо каким-то образом войти к ней или к ее отцу в доверие. Но как, если она просто гувернантка? Ее даже не сажают за стол во время обедов… К счастью, отношения между графиней Козен и княгиней Волконской оказались достаточно фамильярными, та часто заходила в детскую, восхищалась благовоспитанностью девочек, «которые просто-таки преобразились с приездом к нам мадемуазель», - как с гордостью хвалила не подозревающая о развивающейся за ее спиной интриге графиня Козен. «Чудеса, да и только, настоящие француженки! Мне же для моей Сони надо тоже выбрать гувернантку, пусть она и кормилицы пока», - проговорила княгиня Александра, оглядев Жозефину с головы до ног и оставшись довольной ею. – «Хотя, entre nous, я все молюсь за нее… Боюсь, не жилица». Графиня состроила сочувственное выражение лица и тут же добавила: «Но вы же ждете еще пополнения…» «Да, надеюсь, будет дочь. Машей назову», - рассеянно и с некоторой неохотой отвечала ее гостья. – «А насчет мадемуазель… Не хотелось бы у вас перехватывать такую хорошую учительницу, но, боюсь, придется. Вы же знаете, какая это редкость. Выберешь какую – а она как будто бы из веселого дома сбежала. Или рожа рязанская, а выдает себя за парижанку… Понимаете ли?» Они беседовали дальше, и Жозефина понимала, что ей нужно каким-то образом поступить в услужение в дом Волконских. Может быть, совмещать… Она тем временем оглядывала княгиню, высокую блондинку с роскошными формами, полную противоположность ей самой. Глаза у той были холодные, серо-голубые и весьма холодные, лицо красивым и практически идеальным. Держалась та ничуть не хуже королевы-матери. Жозефина вообще успела уже заметить, что русские дамы – да и господа тоже – крайне церемонны. В Версале даже давно не было таких безукоризненно-холодных манер. Возможно, оказывает влияние немилосердный климат, с которым молодая женщина так и не могла свыкнуться. Она приехала в июле, а все равно мерзла. К осени промозглость и серое небо ее вконец доконали, и, постоянно ощущая себя заболевающей, Жозефина думала, как ей под благовидным предлогом уехать отсюда. Графиня, по рождению сама южанка, сочувствовала гувернантке своих дочерей и обещала уехать на лето в теплые края, в ту же Италию, потому как «всем давно уже нужно подлечиться», но мадемуазель Тюрненже понимала, что эта поездка если и состоится, то уже без нее. Она останется при этой холодной, словно слепленной изо льда, женщине, посреди снегов и метелей, дожидаясь, пока она не родит маленького Конде. Нескольких украдкой брошенных взглядов на фигуру княгини Александры заставили Жозефину написать победную реляцию – нет, та не избавилась от ребенка, не выкинула его, а спокойно донашивает, и, по всем расчетам, родит к Рождеству. Муж княгини, генерал, судя по разговорам женщин, уехал на театр боевых действий в Бессарабию, и «Бог весть когда вернется», как написала она. Письма передавались курьеру, курьер отвозил их во французское посольство, там их клали в особый пакет и переправляли принцу. То же самое происходило и с ответами, которые поражали ее циничностью. «Охраняйте ее с особой тщательностью», - писал принц, так и не зная, что она до сих пор, на что-то надеясь, не ушла от графини Козен, не вступила в дом Волконских, не знает там никого. – «Не позволяйте, чтобы с ней что-то случилось, чтобы она упала, поскользнулась, заболела. Следите за тем, чтобы А. всегда одевалась тепло, а старшие дети, слуги и муж ей не докучали». В другом письме, в ответ на новости о князе, предполагаемом официальном отце своего ребенка, Конде писал: «Отличная весть, что князь Г. нынче в армии. В прошлый раз, как мне говорят, он был опасно ранен в голову палашом и едва не погиб. Надеюсь, наши турецкие друзья довершат это дело». Жозефина видела князя лишь однажды, на приеме у графини в конце августа, и прониклась сочувствием к этому статному человеку с грустными глазами, которого явно отягощало присутствие чопорной жены и болтливой хозяйки дома. От него нельзя было ожидать ревности или агрессии, тем более, с супругой он держался подчеркнуто официально, даже, казалось бы, побаиваясь ее.
Дельфина не писала ничего. Словно она обиделась. Лишь позже, спустя года два, Жозефина узнала, что сестра вышла замуж за богатого откупщика и уехала жить в Марсель. Далее, когда весь привычный мир пошел кувырком, женщина долго думала, что же случилось с сестрой, почему она перестала с ней общаться и как она выживает нынче, но не стремилась наводить справок. Это была некая месть за молчание сестры, оставившей ее в трудное время без всяческой поддержки.
…Решительное объяснение с княгиней произошло в конце сентября Восемьдесят восьмого, когда та, хорошенько ее рассмотрев, отвела в сторону, и, сверля ее своими холодными глазами, полуприкрытыми тяжеловатыми веками, проговорила на чистом французском, к котором прибегала не так часто:
- Что, вас прислал сам принц? Экая честь, не ожидала прямо! Напишите ему, что она будет моей дочерью. Не его, - взгляд ее опустился на выпуклость ниже груди, весьма уже заметную под платьем. – Да и зачем ему девка, скажите на милость? У нее будет и титул, и фамилия, и воспитание. И замуж еще выйдет – за кого хочет. Так и напишите. Ему должно быть достаточно.
Жозефина смутилась. Но заставить ее проявить слабину было не так-то просто.
- Вы правы, что я здесь не просто так, - сказала она. – Вы должны понять, что Его Высочество оказал вам особую милость…
- Вы сами-то понимаете, о чем говорите, святая вы простота? – презрительно рассмеялась княгиня. – Какая особая милость? Это я… это мой отец оказали этому неудачнику милость, за которую вот она, - и дама похлопала себя по животу. – особая награда. И он ее не получит. Ни за что. Это наша собственность.
Краска ударила в лицо Жозефине. Во-первых, как можно называть живого человека, ребенка, чьей-либо собственностью? Хотя, если разобраться, разве принц не считает этого нерожденного младенца тоже своей собственностью, за которой нужен глаз да глаз?
- Вы правы, - собранным голосом отвечала она княгине. – Никто не претендует на ваши права. И принц не собирается усыновлять того, кто родился. Моя задача – охранять вас. И его. И сделать так, чтобы вы ни в чем не нуждались…
- Я что, по-вашему, похожа на нищенку? – гордо повела плечами княгиня Волконская, демонстрируя блеск многочисленных бриллиантов и тусклое мерцание жемчугов, каждый величиной с орех, унизавших ее корсаж и высокую прическу. – Разумеется, моя дочь ни в чем не будет нуждаться. Я же сказала. Можете так и отписать вашему патрону. И с чего вы взялись за это гадкое дело, ума не приложу…
Тут Жозефина вздохнула – последние слова, сказанные княгиней Александрой даже с некоторым сочувствием в голосе, были вполне понятны. Она и так чувствовала себя неудобно, шпионя за этой дамой, оказавшейся не легкомысленной кокеткой, не наивной боярышней прямиком из терема, потерявшей голову от блеска Шантийи и от галантного французского кавалера и попавшей в некрасивую историю, а вполне взрослой, солидной особой, истинной аристократкой, матерью двух сыновей и дочери, державшей детей в строгости, достойной уважения. Такие, как Александра Волконская, казалось, не могут увлечься порывами страсти, и, тем более, попасть в историю с нежеланной беременностью. Тем более, поведение княгини вовсе не говорило о том, что ребенок, которого она ждала, был нежеланным. У Жозефины даже промелькнула мысль – а что, если на самом деле дама беременна от мужа, а принц дал волю воображению? Может быть, и связи никакой не было – он просто влюбился в даму, отказавшую изменять мужу ради него, и предпочел думать, будто его грезы воплотились в жизнь? Но для этого Луи Антуан был слишком рассудочен, слишком циничен. Под стать сей княгине, право слово. Жозефина, на досуге размышляя о том, что видела и слышала, пришла к выводу, что, будь та моложе и неопытнее, принц Конде бы не отнесся к ней с должной долей серьезности и не стал бы посылать камеристку своей жены шпионить за своей мимолетной любовницей. Но это суждение вызывало больше вопросов, на которые ответов было невозможно получить. И самый главный вопрос вызывала именно эта дама, которая резонно спрашивала, какое Жозефине, собственно, дело до чужих детей и чужих страстей?
- Я охотно вам верю и я бы вернулась обратно. Но мне некуда возвращаться. Госпожа графиня крайне добра, но ее дочери вырастут, - честно проговорила она. – Кроме моей сестры, у меня нет никого на белом свете…
- Ну конечно. Если бы вы не были сирой и убогой, вас бы сюда не отправили, - усмехнулась княгиня. – И сколько вам принц платит за меня?
- Нисколько, - честно призналась Жозефина. – Графиня Мари платит мне жалование, этим и довольствуюсь.
- Не смешите меня, - прервала ее княгиня. – За все платят. Что ходите оборванкой – это вы умно делаете. Кроме того, сие значит, что вы привыкли к очень большим деньгам.
- Почему же? – изумленно переспросила Жозефина.
- Потому как, ежели вы были сироткой и parvenue, то на то, что вам платит Машка, немедленно накупили бы себе платьев да блестяшек и выставили бы все свои прелести в лучшем свете, - Александра цинично разглядывала ее, столь же прямым, разоблачающим взглядом, как и принц, только в нем не было чисто мужской оценки. Княгиня словно примеряла на Жозефину платья, как портниха, и качала головой невольно – это не пойдет, и так не сидит, эх, что бы сделать, чтобы смотрелось как надо, булавкой сзади подцепить, разве что…
- Раз уж некуда возвращаться, так, может, подыскать вам мужа? Моего благоверного брат все никак себе невесту не найдет, а годы уже идут… Он богатый, сто десятин под Харьковом, должно вам понравиться. Там и потеплее. И он еще полуслепой, так что вы ему понравитесь определенно, - продолжала, совершенно ничего не стесняясь, княгиня. – Могу устроить, лишь бы вы здесь не болтались у меня под глазами и оставили бы нас в покое. С мадам Козен я ссориться не намерена, учтите.
Это следовало ожидать. Возмущение княгини Волконской было очень понятно – кому понравится, что лезут в ее жизнь без разрешения? Но факт оставался фактом – деваться ей в самом деле некуда. Еще чуть-чуть, и издевательское предложение княгини покажется ей вовсе не таким уж возмутительным.
- Я слышала, что у вас есть дочь, - робко проговорила мадемуазель Тюрненже.
- Она еще слишком мала, третий год ребенку, - прервала ее княгиня. – Пока там только нянька нужна задницу подтирать. Так что, придется вам, милая моя, подождать. Хоть вы и впрямь неплохая воспитательница, как погляжу. Лидка и Аня тут были сорви-головы, совершенно никакого понятия о приличиях, а вы из них сделали сущий Версаль.
Тут Жозефина употребила все свое красноречие, заключающееся в том, что три года, когда дети только начинают говорить – самое время для того, чтобы выучиться иностранному языку и говорить так, что никогда никто не угадает в речи пресловутый московский акцент; что формировать личность надо смолоду, что три года – даже поздно для воспитания, что если она хочет, чтобы ее Софи выросла настоящей принцессой, то она может ей в том помочь…
- Да дело не в том, - вздохнула княгиня Александра. – У Софочки было что-то вроде сухотки, сейчас выправилась, да кто знает, не повторится ли хворь. Вы сами увидите.
Взгляд Жозефины выразил такое неподдельное сочувствие к этой неизвестной ей маленькой девочке, что это стало очень заметно княгине, и лед в ее стальных глаза быстро растаял.
- Ну и Маше вы тоже понадобитесь, - улыбнулась она.
- Маше? – с удивлением переспросила мадемуазель.
- Ну а что? Будут две сестрички, как я всегда и хотела, - с уверенностью проговорила княгиня.
Почему она так была уверена в том, что родится дочь, и даже придумала ей имя, Жозефина не стала уточнять. Тем более, она сама была склонна согласиться с тем, что девочке в таком положении будет гораздо легче. Девочки, рожденные от греха матери, не марают родовое имя. Они выходят замуж, меняют свой статус на законный и спокойно себе живут. С сыновьями возможны разнообразные осложнения, - сие известно и истории. Но нынче Жозефина поздравила себя с успехом, и через неделю вступила в должность камеристки княгини Волконской. Предлог – корыстолюбие: якобы новая хозяйка предложила ей гораздо большее жалование, чем могло быть по карману графине Козен. Та, разумеется, расстроилась и даже обиделась на свою товарку, но вскоре нашла достойную, как ей показалось, замену мадемуазель Тюрненже, и более не думала об этой истории.
Подопечная, та самая Софи, оказалась светловолосой девочкой меньше и худее, чем положено в три года, практически ничего не говорящей – ни по-русски, ни на каком еще языке, и быстро утомлявшейся, но вовсе не такой болезненной, как считала мать и всевозможные няньки и мамки, коих в этом обширном доме было немало. Жозефина думала, что никогда не запомнит всю челядь, заполнившую дом на Мойке, но постепенно узнавала их всех. Сыновья княгини находились при гувернере, старшего готовили в Шляхетский корпус, младший, по-видимому, считался дурачком, поскольку вместо учебы он болтался по двору и по городу. Жозефина не имела с ними дела, а Никиту – так звали второго сына, приучилась даже бояться, после того, как обнаружила его, Бог весть уж как, в своей спальне под утро. Он пристально смотрел на нее – без любопытства, как на неодушевленный предмет – и поигрывал тонким кавказским кинжалом. Заметив, что Жозефина проснулась, он отошел в тень и словно бы растворился в воздухе. Если бы она выучила в достаточной степени русский язык и сумела бы понимать толки дворни, то быстро бы нашла объяснение необъяснимым поступкам младшего из князей, и, возможно, предотвратила бы катастрофу, чей призрак неумолимо реял в будущем…
За месяцы жизни близ княгини на правах ее первой наперстницы Жозефина Тюрненже, к удивлению своему, поняла, что ощущает себя тоже беременной. Она поправилась, что ей только было на пользу, изначально объяснив это непривычно сытной и обильной едой, которой в доме князей Волконских предавались раз пять на дню. Даже, садясь пить чай, накрывали целый стол с разнообразными закусками и лакомствами. Потом молодая женщина начинала ощущать неловкость, ноги отекали, с рук нельзя было снять колец, ночью приходилось долго ворочаться, прежде чем найти удобную позу. Княгиня поутру жаловалась: «Я так и не смогла заснуть, она все время бьет меня в печень», и в самом деле, Жозефина вспоминала, что у нее тоже болела печень вечером, причем так, словно кто-то бил ее в правый бок изнутри. К тому же, ежемесячные кровотечения пропали у нее в день приезда, что насторожило мадемуазель, но, после консультации с домашним доктором своей хозяйки, она успокоилась – так бывает от перемен климата, от непрекращающихся простуд, и вскоре должно восстановиться. Словом, все признаки указывали на беременность, но, естественно, никогда не знавшая мужчин мадемуазель Тюрненже никак не могла оказаться в таком положении. Крамольные мысли приходили ей в голову, столь же абсурдные, как и положение, в котором она оказалась – вдруг несколько месяцев назад кто-то из дворцовых слуг прокрался в ее спальню и мог взять ее во сне, послужив виновником нынешнего состояния? Но она бы наверняка заметила это, пусть даже и наутро, да и спала она всегда чутко, как кошка, готовая проснуться от малейшего шороха. Факт непорочного зачатия Жозефина отметала сразу же – она не Дева Мария, и, как все, носит в себе груз первородного греха. Как бы то ни было, она ощущала все то, что могла ощущать ее хозяйка. Молодой гувернантке пришлось списать свое состояние на необычайное сочувствие, которое она испытывает к своей нынешней хозяйке, на собственную впечатлительность, которой отличалась с детства. В одном она только видела разногласие – почему-то Александра Николаевна с упорством, достойным лучшего применения, полагала, что ждет девочку, которой уже даже придумала имя. «Я даже не представляю, что будет, если опять родится парень», - вздыхала она. – «Я не люблю их, они первые три года милы, а потом становятся таким же, как их отцы и деды… Невыносимыми и черствыми. Мой батюшка все переживал, что ему наследника не родилось, братец Васенька в шесть лет от водянки помер, а я и рада, что с сестрицами росла, а не с братьями». Далее она вдавалась в долгое перечисление своей родни, рассказы о семье, а Жозефина думала, что, напротив, удивится, если в этот раз у княгини родится дочь. Сама она «носила» именно сына, видела его во сне неоднократно – белокурый кудрявый мальчик, с тонким личиком, длинными ресницами, и такими же, как у матушки, пристальными серо-голубыми глазами, чем-то похожий на свою сестрицу. На плече у него была небольшая ушастая сова. Иногда она видела его во сне со старшей сестрой, ведущей его куда-то за руку по коридору, освещенному утренним солнцем. О своих снах она, разумеется, не говорила княгине, но почему-то, не будучи сама особой суеверной, придерживаясь – хоть и втайне от всех – взглядов энциклопедистов своего времени и поклоняясь Жан-Жаку Руссо, полагала, что ее сон показывает правду – или какую-то часть правды.
… К началу ноября княгиня, перестав выходить в свет, приняла решение переехать в Москву, к отцу. Жозефина не очень понимала, зачем нужно уезжать из Петербурга, да еще и на таком позднем сроке, ведь роды могли начаться в любое время, и было бы совершенно некстати, если бы ребенок появился на свет в дороге, без должной медицинской помощи. А она могла понадобиться, так как княгиня Александра неоднократно рассказывала, что чуть не умерла, рожая младшую дочь, что никто не мог ничего сделать, ребенка пришлось тащить щипцами, а ее саму – причащать и соборовать на всякий случай, и Соню сочли мертворожденной после двух с половиной суток тщетных попыток появиться на свет Божий, но Катерина Яковлевна – так звали экономку и первую наперстницу княгини – побрызгала на новорожденную святой водой и та робко закричала, а синевато-бледное тельце постепенно приобрело розоватый оттенок. Логично бояться повторения таких же ужасов, но на все доводы камеристки ее хозяйка отвечала так:
- Вы, конечно, можете оставаться, но я к папеньке поеду. О том уговор был. А дети у меня все в срок рождаются, да даже и запаздывают. Да и путь санный встал, не растрясет меня нисколько.
Конечно, оставаться в Петербурге было исключено. Тем более, ей необходимо доложиться о счастливом событии принцу.
- Оставайтесь, с Соней-то должен кто побыть? Я же ее не повезу такую, - продолжила дама, намекая на то, что ее дочь недавно перенесла ветряную оспу, которую принес кто-то из дворовых, и пока еще выздоравливала, как у нее водится, долго и мучительно.
Жозефина несколько растерялась. Долг перед принцем и долг перед девочкой, к которой успела уже привязаться, которая, благодаря ей, заговорила чисто и целыми фразами после трех лет молчания, одновременно по-французски и по-русски, столкнулись между собой.
- Да не беспокойтесь вы так, - продолжала княгиня Александра, усмешливо глядя на ее растерянное лицо. – Вы же уже видите, что ребенка я успела полюбить еще до рождения, в воспитательный дом не сдам и никем не подменю. И ничего со мной и с ней не случится. Там и окрестим, там и имя придумаем.
- Но я все равно не понимаю, в чем необходимость туда уезжать? – Жозефина понимала, что не имеет права противоречить воле своей хозяйки, но ничего поделать не могла. – Как мне писать…
- Так и напишите своему принцу: мой батюшка присутствует при рождении каждого внука, благо я у него единственная дочь замужем, Дашка-то у нас горбатая и в девках помрет, а Пашенька, Царствие ей Небесное, бездетной зачахла, - и княгиня невольно перекрестилась на многочисленные иконы в красном углу. – А нынче он ногами болен и никуда из Москвы не поедет.
Жозефину такой ответ не устроил. И не потому что она боялась гнева принца – на худой конец, тот никак не мог проверить, что она действительно присутствовала при рождении его ребенка. Странная, мутная тревога поселилась в ее душе. Она была уверена, что, если не будет при княгине во время родов, случится самое плохое. Тем более, ее пугал образ отца Александры Николаевны, чей портрет висел в гостиной, заключенный в овальную раму. Он изображал человека с тяжелым взглядом, крупными и резкими чертами лица. Нечто мефистофелевское виделось в его облике. Князь Репнин и пугал, и притягивал к себе. Жозефина наводила справки – о нем говорили, как о «истинном короле Польши», где он долгое время пробыл послом и даже способствовал разделу страны. Он был прекрасный военачальник, истинно государственный человек, по чьей воле двигались армии и происходили события, которые впишут в историю. Ходили слухи о его любовных похождениях, о многочисленных бастардах. В любовники к императрице, сущей Мессалине, если верить тому, что рассказывали при дворе, князь не попал, но остальные женщины сдавались ему без боя. И Жозефина понимала, что, ежели он таков, как на портрете и в многочисленных рассказах, то она пополнит число этих несчастных. Дочь его откровенно восхищалась отцом, в честь которого назвала старшего сына, и в этом восхищении Жозефине тоже чудилось нечто большее, чем проявление дочерней привязанности. При этом портретов мужа, князя Григория Волконского, гувернантка в доме не видела, равно как и более-менее значительных следов его присутствия. Здесь безраздельно властвовали Репнины. Только маленькая Софи потихоньку, как бы по секрету, говорила Жозефине, какой хороший и добрый у нее папенька, как он дарит ей куколок и маленьких лошадок, слепленных из глины, а маменька, мол, не столь добрая и хорошая – в самом деле, девочка несколько дичилась своей матери, а та любила дочь разве что на расстоянии – Жозефина не видела, чтобы княгиня Александра когда-нибудь приласкала бы Софи, взяла бы ее на колени. Даже старшему сыну, почти отроку, доставалось от нее больше ласки, чем этой малютке. Поэтому гувернантка не спешила строго отчитывать свою подопечную, когда та называла маменьку свою «злой», не рассказывала о долге дочерней почтительности – ребенок еще слишком мал для таких понятий, при необходимости она поведает об этом Софи потом.
Итак, призрак Репнина витал в петербургском доме его дочери, и Жозефине не слишком хотелось видеть его наяву. Но иначе она поступить не могла, поэтому твердо сказала, что не может остаться, она не умеет вести дом как положено, русского не знает, и с экономкой Катериной Ивановной объясниться не сможет, а та не знает французского, поэтому volens-nolens, придется и ей ехать в Москву. Софи тоже поедет. Княгиня Александра только рукой махнула:
- Все же вы очень упрямая. Пожалуйста, раз так хотите. Вы мне не помешаете, но помните – вы гувернантка Софи, кто вас там спросит, и не более того…
Всю дорогу Жозефина боялась, будто случится нечто непоправимое. Но ехали спокойно, санный путь стал, никаких неудобств и разбойников. День приезда был солнечный и морозный. Москва поразила Жозефину странным сочетанием истинного «варварства» - мало каменных зданий, узкие, змеящиеся улицы, и тут внезапно вырастает белая крепость с зубчатыми генуэзскими стенами – Кремль. Вокруг множество церквей с золочеными луковицами, беспрестанно звонящими – все спутницы ее крестились при каждом ударе колокола, не опуская руки, даже малышку научили, и Жозефина, хоть и католичка, но тоже следовала их примеру. «Древняя столица, не то что этот Петербург», - с некоей гордостью говорила княгиня Александра. Город пересекала длинная извилистая река с пологими берегами, и, переехав через каменный мост с тремя пролетами, они оказались в обширной усадьбе с многочисленными службами и пристройками. Тут же выбежали многочисленные слуги, причудливо одетые и разновозрастные, помогали им выйти их кареты. Соню, расплакавшуюся от такого изобилия людей, сразу же отобрали какие-то замотанные в платки женщины, и тут же Жозефина увидала высокую прямую пожилую даму в длинной песцовой шубе, похожую на княгиню Александру – это была ее мать Наталья Федоровна. Та обняла дочку и сразу же разрыдалась басом, а потом сказала, «что Сонюшка? А что других не привезла?» - и принялась хлопотать по хозяйству. На Жозефину в этой сутулоке мало кто обращал внимание, так что ей приходилось напоминать о себе, жестами и голосом показывая, что ей нужно. Таким образом, ей нашли и комнату, и стол, и двор. Хозяйка дома не удостоила ее особым вниманием, а княгиня Александра была всецелом под присмотром многочисленной челяди. Хозяин, князь Репнин, появился только под вечер. И Жозефина, уже готовящаяся ко сну, уложив девочку, которую еле отвоевала от мамок и нянек, была удивлена, когда служанка знаками показала ей, что необходимо явиться в кабинет к князю.
…Комната князя Репнина была обставлена торжественно и мрачно. Оружие висело по стенам, многочисленное и начищенное до блеска, напоминая о том, что хозяин был военным человеком. Виды европейских городов в рамах и потемневшие портреты украшали стены. Жозефина успела заметить, что в комнате не было икон и лампады – редкость в России. Вместо этого в красном углу висело лаконичное изображение распятья, заключенного в алый пятилистный цветок – лютеранский символ, странный в кабинете этого русского вельможи. Сам вельможа, в восточном желтом халате восседал за массивным дубовым столом. Жозефина подняла на него глаза и увидела лицо, знакомое по портретам, только более гладкое, живое, красивое. Он заговорил с ней на безупречном французском, которого она давно не слышала даже среди первых аристократов империи, приезжавших в гости к Волконским, бархатистым голосом, тембр которого вызвал в ее душе некое волнение. Этого она и боялась – что совершит безумство, которого от себя сама не ожидала, под воздействием обаяния князя Николая Репнина.
- Мадемуазель, как вы полагаете, у моей дочери родится сын или дочь? – неожиданно спросил он. – Я знаю, что здесь человек десять из моих слуг могут определить, кто родится. Есть приметы… Но мне четыре раза говорили, что у меня будет сын, и угадали только один раз.
- На все воля Господа, - сказала Жозефина, опустив глаза. Ей показался странным эдакий доверительный тон, выбранный князем для общения с ней.
- Но ваш покровитель кого бы хотел? – князь словно невзначай взял бумагу, развернул ее, проглядел сощуренными глазами, странно сиявшими в свете тускло горевшего канделябра. – Из того что здесь писано, я заключаю, что Его Высочество, подобно всем мужчинам, хочет видеть свое продолжение в сыне. У него уже есть план на будущее для мальчика. Хороший такой план – иезуитский колледж, военная академия или богословский факультет Сорбонны, а там или чин в королевской гвардии, или место в Парижской консистории. Очень смешно, мой внук – и вдруг монах… Для дочери планов нет, что характерно.
- Это весьма почетный план, - быстро добавила Жозефина.
Тут Репнин, не спеша и не переставая улыбаться, порвал письмо принца по диагонали и бросил обрывки на пол.
- Похоже, ваш патрон так и не понял, кто я, - проговорил князь иным, стальным тоном, и лицо его приняло то же непреклонное выражение, что и на портрете, висевшем в петербургской гостиной князей Волконских. – Вам всем кажется, что мы северные дикари, которые ничего не могут. Вскоре вы поймете, как ошибались. Вы впадете в дикарское состояние, а что же до России… Россия спасет вас от себя самих. И мой внук – не тот, кого можно отлучить от нашей семьи. Он наша часть, и судьба его – быть князем Волконским. Он еще свой род прославит, и не каким-то иезуитским кастратом, а истинным сыном своего Отечества. Коим будет для него эта страна.
Жозефина почувствовала, как кровь приливает к ее лицу. Она не участвовала никогда в разговорах о политике, ей было неприятно, что о родине говорят с таким пренебрежением, но чувствовала, что князь в своем праве. Да и за месяцы жизни в России она убедилась – в том, что говорится про здешние края в Шантийи или Париже и то, что происходит здесь на самом деле, - две несхожие величины.
- Но, надеюсь, вы не откажетесь от отцовского участия принца в жизни ребенка? – Жозефина поняла, сколь жалко она звучит, выговаривая эти слова. Словно попрошайничает. Да и кем она была перед этим величественным человеком, как не попрошайкой, с боку припекой? Но спорить с ним не могла. Если сейчас князь Репнин скажет, что ей надо собираться и уезжать во Францию обратно, она подчинится ему без споров и возражений.
- Не откажусь. Кто же от денег отказывается? Таких дураков среди нас еще не находилось, - усмехнулся князь Репнин. – Только пусть он правильно поймет – сына он не увидит, пока тот сам не вырастет и не выразит желание посмотреть на отца. Впрочем, ему будет незачем знать, от кого он происходит. Волконские – те же принцы крови, только на здешний лад, да еще и почище будут. Слухов никаких не пойдет. Если только вы их сами не пустите…
Нахмурившись, князь внимательно взглянул в глаза Жозефине. Той показалось, что ее обдало ледяной водой.
- Вы приняли меня за кого-то другого, - возразила она возмущенно. – Мне не за чем распространять сплетни. Да меня никто и не послушает.
- В любом случае, скоро быть французом будет невыгодно, - не обращая внимания на ее реплику, продолжил князь Репнин. – Все полетит в тартарары – и король, и церковь, и армия… И так еле держалось. Уж лучше быть русским. Так что смотрите, с кем вы…
Жозефина не поверила ему, думая, что он специально хочет опорочить ее родину. Когда через полгода она узнала о происшествиях в Париже, то вспомнила сова князя Репнина.
- Мой долг, - сказала она, чувствуя в его тоне незавершенный вызов. – Говорит мне, что нужно быть здесь. По крайней мере, этот месяц. У меня никого нет и никто меня не ждет.
Она снова повторила эту фразу. Зачем? Показать, что слабее, что ее нечего бояться? Разжалобить этих гордых, непреклонных людей?
- А здесь у вас кто есть? – спросил Репнин испытующим тоном.
- Есть ваша внучка. София, - устало проговорила мадемуазель Тюрненже. – Я… не хочу бросать этого ребенка. Она славная, милая, умненькая.
- Вот как? Последний раз, когда я ее видел, то подумал, будто она дурочкой так и останется, - поднял брови ее визави. – Уже с этим смирился. У меня сын такой был единственный, а у Саши – дочь. А тут вижу – вы в ней что-то разглядели, опытный педагог – здесь вас так и называют, кстати, - он указал руками на клочки бумаги, белевшие в густом багровом ворсе восточного ковра.
Жозефина взахлеб принялась перечислять, что Софи уже говорит, читает простенькие стишки наизусть, рисует, и скоро можно будет учить ее письму и чтению – отстав в начале, девочка опережает сверстников, развивающихся более гармонично, а спокойный и ласковый нрав только помогут ей в учебе.
- Ну, в три года читать ни к чему, всему свое время, - проговорил князь Репнин. – Вижу, что детей вы любите и, возможно, в самом деле чудеса совершаете. Если вы вырастите новорожденного таким же…
- Если родится девочка, то возможно, да, - тихо отвечала Жозефина. – Но у меня не было опыта растить мальчиков… К ним нужен другой подход.
- Не более чем к девочкам. Терпение и ласка. Строгости пусть им дают гувернеры и отцы-командиры, - откликнулся князь Репнин. – Кстати, надо еще придумать имя. А то Саша-то возьмет и опять окрестит в честь меня.
- Она придумала имя для дочери, - сказала тихонько гувернантка.
- То-то и оно, матерям вволю дочек крестить. А на новорожденного еще надо взглянуть, чтобы дать ему подходящее именование. Назовешь как-то без души или по святцам, будь они неладны – и будет мучиться всю жизнь. Причем имя-то может быть и красивым, да несчастливым. Поглядим, что родится…
Так потекла жизнь в деревянном доме Репниных. Слышимость тут была идеальной – Жозефина мучилась бессонницами, и ее воспитанница, оказавшаяся тоже чутко спящей и быстро просыпающейся, тоже. Каждый скрип, каждое слово, покашливание или шаг отдавались внизу, где они жили. Но благодаря тому, что таким образом вся челядь была как будто на виду, мадемуазель Тюрненже узнала всех и каждого. И ее узнали, и даже полюбили. Все, кроме младшей сестры княгини Александры, горбатой и черной Дарьи Николаевны. Впрочем, неприязнь этой старой девы, когда-то в молодости отличавшейся красотой, но переболевшей некоей горячкой, приковавшей ее на два месяца к постели и отчаянно исказившей ее фигуру так, что о светских успехах и любви молодых кавалеров и думать нечего было, была направлена не на Жозефину, а почему-то на маленькую Софью. «Что вы возитесь с этой идиоткой? Она же такая же, как ее папенька», - однажды грубо сказала княгиня, когда девочка капризничала за столом. Как ни странно, ее сестра проигнорировала нелицеприятную реплику в адрес дочери и мужа, а заговорила о чем-то совершенно постороннем. Более таких инцидентов не было, но взгляд черных, как у галки, глаз княжны Дарьи часто со злобой обращался к девочке, и Жозефине так и хотелось оградить Соню от этой непредсказуемой женщины.
…Ноябрь прошел незаметно. До самого конца княгиня Волконская чувствовала себя отлично и не видела потребности запираться в своей комнате. Пошли веселые праздники, приближались именины князя, к которым все готовились. Даже Жозефина припасла вышитый платок, над которым трудилась, Соня нарисовала солнце и облака как умела и выучила стишок на французском. Этот день, как видно, было принято справлять с пышностью, но гувернантка, выполнив свой долг по подготовке к празднику, не чувствовала себя в силах на нем присутствовать. Весь вечер накануне 8 декабря, день св. Николая, у нее нещадно ломило поясницу. К ночи боль усилилась, а потом стала нестерпимой. Жозефина, впервые поручив церемонию укладывания спать подопечной няне, ушла к себе, провожаемая сожалеющими взглядами девочки. Не раздеваясь, женщина рухнула в постель. Ей давно не было так плохо. «Кажется, почечная колика и нужно доктора», - думала она, дрожа от пароксизмов боли. Но ей не хотелось отвлекать от себя внимание, жаловаться на собственное состояние. Но облегчить состояние нужно. Она позвонила и через силу, собирая все знакомые ей русские слова, попросила явившуюся на ее зов девушку принести ей грелку, наполненную горячей водой. Прижав ее к больному низу живота, Жозефина почувствовала небольшое облегчение, оказавшееся временным. Приступы терзали ее всю ночь, не давая заснуть. Она даже не услышала, как наверху происходит какое-то движение. Краем уха слышала звук отодвигаемой мебели, взволнованные голоса людей ближе к утру, когда за окном забрезжил рассвет снежного и морозного дня, но ей было все равно. Приступы стали сильнее, она уже кричала в голос, никого не стесняясь и в то же время слыша, как будто кто-то отзывается на ее крик. К ней заглядывали любопытные лица, а одна девушка, пришедшая ее будить, что-то взволнованно и взахлеб рассказывала, показывая наверх. «Что происходит?» - думала Жозефина, полагая, что речь служанки и всевозможные передвижения дома относятся к именинам князя Репнина и досадуя на свое состояние. Ну почему же она ничем не могла себе помочь? Испробовала же все средства… Она свернулась в комок и застыла в таком состоянии – кажется, стало получше, в самом деле. Боль не то чтобы ее отпустила, но стала терпимее, и Жозефина, поняв, что сможет встать с кровати, наскоро переоделась в будничное платье, причесалась и вышла из комнаты. Тут же она натолкнулась на князя Репнина, поздравила его, но тот выглядел весьма рассеянно и сказал: «Меня нынче дочь решила поздравить так, как никогда меня не поздравляла…» «Как же?» - бледно улыбнулась Жозефина. «Да где вы были все это время?» - вдруг сказал он. – «Она рожает, у нее с ночи схватки, все, слава Богу, благополучно, даже доктора не понадобилось». «Зато доктор бы понадобился мне», - подумала Жозефина, и ее так скрутила боль, что она начала оседать на пол. Князь подхватил ее, озадаченно пробормотав: «С вами-то что, мадемуазель?», и понес ее к себе, где, ничуть не стесняясь, развязал пояс на ее платье, прощупал пульс, оказавшийся крайне учащенным, с замираниями, потом деловито спросил, где болит, и вынес свой вердикт:
- Вы жестоко простудились по женской части, такое бывает. Распоряжусь, чтобы вам помогли, а пока простите, я не могу пропустить рождения внука.
Жозефина закрыла глаза в изнеможении. Боль потихоньку стихала, чтобы опять разгореться сильнее, голова кружилась, и она вдруг поняла на грани бреда – это она рожает. Это из нее, раздвигая кости и растягивая плоть, выходит ребенок, головой вперед, и это ей больно, и она закусывает губы в кровь и стонет, помогая ему каждым движением своего тела. И это закончится, рано или поздно закончится… Так она забылась, и даже не заметила, как боль ушла – и в тот же миг весь дом, кричащий, страдающий и болеющий вместе с ней самой, словно затих. Стало слышно, как часы бьют четверть первого пополудни. Как снег идет за окном, косой и мелкий. Тишина показалась слишком оглушительной и тревожной. Жозефина, собравшись с силами, вышла из кабинета и прошла наверх. Туда, где свершалось священнодейство, в котором и она участвовала незаметно для всех, но в главной роли. Княгиня Наталья повернулась к ней лицом, бледная и уставшая. На руках она держала Соню, которая терла глазки рукавом своего розоватого платья.
- Мадемуазель Жозефин… У меня родился внук, - тихо произнесла она. – Третий. Дай Бог, чтобы все было хорошо.
- Ваш муж…
- Пошел встречать курьера. Ведь Измаил взят, - весомо проговорила княгиня Наталья, и было видно, что новость с театра военных действий радует ее не меньше, а даже больше рождения младенца. – И, кстати, Саша вас видеть хочет.
Когда Жозефина пробралась в спальню к той, чьей компаньонкой она была, то застала ее в хорошем настроении, полулежащей на постели. Ребенок, чисто обмытый и крепко запеленутый, лежал в люльке и ровно, мерно дышал.
- Он вообще тихий, и закричал тихо, и вышел спокойно, - проговорила Александра Николаевна. – У меня никогда не было таких легких родов. Почти не мучилась, только в начале. С остальными не сравнимо.
Зато мучиться нынче выпало Жозефине, но она о том не упомянула.
- Вас не звали, маменька не позволила. Вы же девица, - усмехнувшись, проговорила роженица. – Да там и смотреть было не на что.
Жозефина медленно, почти на цыпочках приблизилась к младенцу. Вгляделась в крошечное личико. Светлый, почти невесомый пух на голове. Розово-белое личико, довольно нежное. Длинные ресницы. Сложно сказать, на кого он походит. Желание взять его на руки было нестерпимым, но одолевал страх – а вдруг уронит?
- Соня тут у нас была. Посмотрела на братца и ущипнуть хотела, да не дали. Третий парень, Боже ж мой. А я девочку хотела, как с девочкой говорила с ним, - говорила, словно самой себе, княгиня. – Даже и не знаю, как окрестить. Надобно бы Николаем. Но один тут уже есть, да и папенька запретил. Так что придется думать…
… В тот день именины состоялись с воистину царским размахом, а Жозефина думала, как эти голоса разбудят младенца и роженицу, которой все-таки надо было отдохнуть от нелегкой задачи производства нового человека. Праздновали и победу оружия, и рождение нового Волконского – никто, включая и князя Репнина, не вспомнил про принца Конде, и его будущее крещение, на котором дед произнес имя, с которым его новый внук войдет в эту жизнь. В тот же день, описывая событие в письме к принцу Конде, Жозефина поняла, что ей не хватает слов. Весь этот день уместился в нескольких фразах:
«Ваше Высочество, в полдень пятницы 8/19 декабря сего года у вас родился сын. Мать и дитя здоровы, отлично чувствуют себя. По воле деда и предложению княгини Александры мальчика окрестят Сергеем».
Так в мир вошел тот, кого Жозефина Тюрненже, постаревшая с тех пор на тридцать с лишним лет, уже лишенная всякой нужды кому-то отчитываться, любила более всех людей на сем свете. Ее мальчик. Ее солнышко. Ее береженое дитя. Ее Серж.
...Нынче, отправляясь вместе с княжной Алиной, еще одной своей подопечной, на свидание к тому, кто должен дать добро на грядущее свидание с Сержем, Жозефина вспоминала все прошедшие годы, и мысли ее все возвращались к началу начал. Она смотрела на Алину, ушедшую в себя с головой, вяло глядящую в окно, за которым проносилось обычное петербургское утро, и думала – стоит ли поведать ей это воспоминание? Она же хотела знать про своего любимого дядю все – пусть узнает и это. «Он не даст мне свидание, мадемуазель», - резко проговорила Алина, когда они проезжали Певческий мост. – «Я не жена, я никто». Последнее слово было сказано с отчаянием в голосе. Жозефина давно уже поняла – эта девушка жаждет быть в жизни дяди кем-то. Она помнила, как внучка ее покровительницы изменилась в лице, узнав, что Серж женился в Киеве. Сама она, вздохнув, перекрестилась: наконец-то ее мальчик не одинок, наконец-то он станет таким же, как все, и тень некоторой неустроенности, лишнего в семье и в свете, отстанет от него. Александра Николаевна, которая прежде от таких новостей загоралась, словно факел, и требовала немедленно вызвать сына на ковер, дабы отговорить его от преступных намерений, на этот раз, рассматривая письмо, вздохнула: «Слава Богу, хоть не полька и не актриска какая-то… Не такая, какую я бы хотела, конечно, но, с другой стороны, и не вдова с довеском… Надо бы икону прислать, благословить». Жозефина надеялась, что увидит Сержа и его молодую супругу, но нет – те повенчались в Киеве и поселились там же, в одном из поместий князя. Никто из женщин, любящих Сержа, включая и Алину, не догадывался, чем он живет, дышит, пока не разразилась катастрофа. А образ жены так и оставался загадочным, тем более, что сама она им ничего не писала, хоть к ней были обращены письма, непрестанно сочиняемые княгиней Софи, в которых она просила, упрекала, угрожала, намекала… Жозефина даже сомневалась, что эти письма доходили по адресу, но иногда, в отчаянии, склонялась к тому, чтобы разделить жестокие слова, произнесенные как-то княгиней Александрой: «Ну конечно, зачем этой молодухе мой сын? Она утешится, найдет себе друга по возрасту да склонности… Ей всего-то остается – чуть-чуть подождать». Эти слова были сказаны при Алине, которая немедленно вспыхнула от негодования и проговорила: «Как так можно? Она поклялась перед алтарем, что и в болезни, и в радости, и пока смерть не разлучит…» Бабушка посмотрела на нее с усталой иронией в глазах. Сколько же предстоит этой барышне еще узнать! «А посмотрим, как ты заговоришь, коли тебя твой папенька выдаст за господина на два десятка лет старше», - откликнулась она потихоньку. – «Не будет спрашивать, посватался – так иди под венец». Алина тогда ужаснулась и горячо возразила: «Во-первых, мой papa так никогда не поступит… А во-вторых, как же можно не любить Сержа!» Последние слова отозвались в сердце Жозефины болью. И нынче эта боль никуда не делась, осязаемо застыв между ними, немолодой женщиной и юной девушкой, разделенная, но нисколько не уменьшившаяся.
«Вы хорошо себя чувствуете?» - обеспокоенно спросила мадемуазель Тюрненже. – «Может быть, вам следует провести этот день в постели…»
В самом деле, что-то лихорадочное, болезненное виделось в лице ее подопечной. Хотелось, как в детстве, прикоснуться тыльной стороной ладони к ее лбу, проверить, нет ли жара, но Жозефина сдержалась – потом. Она сама вызвалась в сопровождающие из желания увидеть Сержа, и даже приготовила довольно убедительную, по ее мнению, речь, способную смягчить сердце генерала, которого Алина должна была просить о свидании с дядей. Тот получил письмо княжны, ответил кратко, но благожелательно, и просил Алину приехать к нему домой, на Большую Морскую. Поэтому княжна, несмотря на вчерашнее недомогание, из-за которого она была вынуждена оставаться в своей комнате, собралась нынче, молчаливо и серьезно, с визитом к нему. С собой она взяла передачу, приготовленную своей матерью, а также несколько писем, но Жозефина сомневалась в том, разрешаются ли узнику, содержащемуся под строжайшим надзором, какие-либо посылки из внешнего мира.
«Я отлично себя чувствую», - резко проговорила Алина. – «Но повторяюсь, я никто».
«Вы его племянница», - ободрила ее Жозефина. – «Это дорогого стоит. Генерал должен бы понимать…»
«Я девица, за мной не стоит могущественного мужа…», - усмехнулась княжна. – «Мне даже нельзя с вами к нему направляться, надо было бы брата взять, только Дима все никак до нас не доедет».
«Вы дочь своих родителей. Этого должно быть достаточно этому… Бенкендорфу?» - это имя, явно немецкое, Жозефина выговорила с неким презрением. Она прекрасно знала, что вес князей Волконских, истинно русских аристократов, куда сильнее, чем влияние людей с фамилиями, изобличающими их иноземное происхождение, сколь не был бы громок титул последних. Так и этот немец с невыговариваемым именем должен склониться перед дочерью самого начальника Генштаба и правой руки покойного государя.
«Мадемуазель, Бенкендорф прекрасно знает это», - улыбка Алины сделалась несколько торжествующей. – «Перед моими родителями он может только склоняться в почтительном поклоне».
«Вот видите», - подхватила Жозефина. – «Все будет хорошо, и вы имеете все права требовать данного свидания».
Тут же она подумала, почему какие-то бенкендорфы должны судить правнука Великого Конде и отпрыска первой аристократической семьи в России. Царь наделил их таким правом, и немудрено, что эти отпрыски потом восстают против всевластья случая. Тут же, когда ход кареты замедлился близ солидного дома с львами на фронтоне, Жозефина добавила: «И какое право они имеют жить в этом доме?» Хозяин виделся ей сущим героем пьес Мольера, неотесанным ландскнехтом, случайно затесавшимся в среде аристократии. Она ожидала видеть безвкусные интерьеры, демонстрирующие недавнюю бедность и презренный статус хозяина дома, но обстановка – пастельные, приглушенные тона прихожей, нежные пейзажные картины, развешанные по стенам, свежие, недавно сорванные цветы из оранжереи, издающие тонкий аромат, - выдавала в хозяине, а точнее, в хозяйке знатока красивых вещей и современной моды. Вышколенный лакей, взявший с рук шубы дам, а потом пошедший докладываться хозяину, только усилил впечатление. Жозефина подумала, что и у Волконских дома все не вполне так, и прислуга не очень добросовестная.
Генерал Бенкендорф, высокий худой человек с редеющими рыжеватыми волосами и лицом прусского склада, впрочем, не лишенным привлекательности и украшенным голубыми чуть мечтательными глазами, принял их со всей галантностью и учтивостью, проводил в кабинет и чуть ли не сам принес по чашке ароматного кофе. «Все как я люблю, кардамон и корица, не обессудьте, mesdames», - произнес он воистину медоточивым голосом. – «Вы как предпочитаете, княжна, с молоком или черный?» «Благодарю», - деревянным тоном откликнулась Алина, - «Все очень вкусно и без молока». Она явно не обращала внимание на своего визави и на искусно подобранную обстановку в кабинете, погруженная в собственные мысли или переживания. Бенкендорф зря расточал на нее свои любезности – княжна смотрела сквозь него, занятая тем, что сейчас будет говорить, и приметно огорчала этим своего визави – опытного дамского угодника, как сразу же определила Жозефина. «И этот человек – жестокий следователь?» - усомнилась она. Впрочем, на ум ей пришли многие исторические личности, которые в частной, семейной жизни были мягкими и милыми людьми, на публике прекращаясь в страшных тиранов. Даже у Наполеона были свои привязанности…
«Как дела у вашего отца? Жаль, что дела так сильно задерживают его вне Петербурга», - продолжал светскую беседу генерал. – «Дела весьма важного и несоизмеримо печального свойства, стоит заметить. Но ваша мать, доехала ли она к нам? Как ее здоровье, все ли с ней благополучно?»
Алина рассеянно кивнула, и, как показалось Жозефине, едва заметно усмехнулась. До кофе она почти не дотронулась, и пальцы ее, обтянутые лайковыми белыми перчатками, чуть подрагивали.
«Право, я думал, что Софья Григорьевна захочет первой повидать своего брата. Он о ней часто вспоминает… Но куда чаще вспоминает о супруге, и в его положении это естественно. Все это весьма печально», - продолжил Бенкендорф.
Жозефине показалось, будто бы генерал своей словоохотливостью, слегка натужной, пытается возместить сосредоточенное молчание Алины.
При упоминании о жене Сержа княжна слегка вздрогнула и повела плечами.
«Мы ничего не знаем о ней и ее планах», - произнесла она. – «Пока она в Петербург не приезжала, письмо за все это время мы от нее получили только одно, в котором она сообщала о своем намерении прибыть сюда, но никаких конкретных сроков не называла. Может быть, она уже приехала. Может быть, прибудет через полгода».
«Странно, княжна», - гладкий высокий лоб Бенкендорфа перерезала задумчивая складка. – «Мне пишет ее брат с горячей просьбой не давать ей свидания с мужем. Мол, она больна, и, entre nous, не совсем в своем уме… Понятное дело, расстройство нервов, бедняжку держали в неведении. Так вот, получив это письмо, я подумал, что Марья Николаевна уже здесь, в Петербурге, но вы утверждаете, будто не знаете, когда она прибудет… Удивительно – не то слово».
Жозефина вполне разделила удивление генерала. Алина же только плечами пожала.
«Брат ее пишет загодя. На всякий случай. Хотя мне кажется, что это знак того, будто она уже выехала», - продолжила княжна.
«Давать ли ей свидание или нет?» - вслух задумался Бенкендорф. – «Ведь согласитесь, если княгиня решила предпринять это путешествие, то, значит, ее здоровье более благополучно, нежели кажется ее брату, не так ли?»
«Не знаю, право», - слегка раздраженным тоном откликнулась Алина. – «К тому же, вы должны знать, что за человек ее брат. Не самый добродетельный, так скажем».
«Да, я вел его допрос. Прежде полагал, будто бы такие персонажи существуют лишь в извращенных фантазиях современных литераторов, немилосердных к человеческой природе… Однако вот он, типичный герой лорда Байрона наяву, называет черное белым, а белое – серым. Лишь из глубочайшего уважения к его почтеннейшему отцу, Его Величество пощадил сего господина. Подобный поступок дал мне право надеяться на милость государеву и по отношению к свойственнику Раевского… Но, увы, сердце Его Величества до сих пор не смягчилось по отношению к вашему дяде, Александра Петровна. И я даже не знаю, что может его смягчить…»
Бенкендорф прокашлялся, добавив, «проклятый восточный ветер, да простите меня, mesdames», и продолжил, уже более жестким тоном:
«Вынужден, однако, добавить, ma princesse, что ваш родственник, свидания с которым вы так добиваетесь, ровным счетом ничего не делает для того, чтобы поменять мнение государя о нем».
«Что же от него требуется для этого?» - впервые за весь разговор Алина подняла взгляд на своего визави.
«Самую малость – ответить на простые вопросы, которые ему задаются. Сказать, кого он знает, кого вовлек в преступные деяния, ответить подробно, чем он занимался в тайном обществе – в общем, не оставлять нас и Его Величество в неведении касательно его преступных замыслов».
«Вы так уверены в том, что замыслы его были преступны?» - лицо Алины раскраснелось, пошло неровными красными пятнами, которые ее портили, - эту черту она тоже унаследовала от отца. Но сейчас Жозефина восхитилась своей подопечной вполне. Та вела себя не менее достойно, чем ее мать, а той потребовалось время, чтобы научиться. Вот что делает любовь – и целеустремленность!
«Ваше сиятельство, есть все доказательства… Другие подозреваемые указывают на виновность князя Сергея», - несколько растерянно отвечал Александр Бенкендорф. – «Они также сообщают о ключевой роли, которую он играл в тайном обществе. И, полагаю, вам не стоит знать, что они замышляли, особенно против императорской фамилии…»
«Почему? Я уже знаю про цареубийство», - на губах девушки играла тонкая улыбка, и Жозефина на миг взволновалась – храбрость княжны перешла уже границы пристойности и начала превращаться в преступную дерзость. Нынче генерал имеет все права отказать ей в общении с Сержем.
Бенкендорф предсказуемо опешил. Он опустил глаза, словно пытаясь совладать с собой. Такого разговора он явно не ожидал.
«Прекрасно, что вы столь осведомлены», - заговорил он тихо, несколько угрожающе. – «Может быть, свидание здесь необходимо. Вы уговорите Сергея сотрудничать со следствием».
«Если он будет вам помогать, то его освободят?» - спросила Алина прямо и без обиняков. Жозефина снова прикрыла глаза, ожидая неминуемой катастрофы – генеральского гнева. Она уже чувствовала, что их собеседник едва сдерживается, а вся его любезность постепенно рушится под натиском откровенности княжны.
«Никто не может за то ручаться», - едва владея собой, отвечал Бенкендорф. – «В любом случае, не думали ли вы, что это долг верноподданного – говорить правду перед государем, а не лгать и выворачиваться?»
«Мой дядя лжет и выворачивается?» - спросила Алина. – «Или он просто молчит? Вы бы уже определились».
«Поймите, Александра Петровна», - тяжко вздохнул генерал. – «Ему нынче бессмысленно хранить тайну. И он не один таков. Когда мы допрашиваем человека, а он говорит, что дал честное слово и от него не отступится, при этом совершенно не желая с нами общаться и не видя, что своими признаниями он не только уменьшает собственную вину, но и приносит пользу…»
«Я очень сочувствую тому, что вам приходится выполнять столь непривычную для вас работу, Александр Христофорович», - тонко улыбнулась Алина. – «Она противоречит вашему характеру. Но подумайте сами – какой толк узники видят в чистосердечных признаниях и раскаяниях, если наказание одно – смертная казнь? Сия участь, насколько я понимаю, приуготовлена всем, замешанным в заговор».
«Не забывайте, дорогая княжна, что, во-первых, смертная казнь в нашей империи отменена, во-вторых, что Его Величество обладает милосердным сердцем…»
«Поэтому он готов казнить не за действия, а за намерения?» - произнесла девушка самым невинным тоном.
Ответом ей послужило оглушительное молчание. Она, возможно, сама того не желая, дошла до истины всего процесса.
«Намерения? Были ли вы в Петербурге четырнадцатого декабря? Видели ли вы все, что они творили?» - Бенкендорф уже и не думал сдерживаться. – «Я прекрасно понимаю, любезнейшая Александра Петровна, что вам крайне дорог ваш дядя, а тем, кто вас, почти ребенка, послал уговаривать меня на то, чтобы я разрешил запрещенное, - их брат, сын, свояк, кем он там еще приходится… Но будьте объективны. Заговорщики вполне показали, на что способны. И я молчу про невинных жертв, кои исчисляются уже тысячами – просто те, кто оказался не в том месте и не в то время. Я молчу про графа Милорадовича, цвет нашего генералитета… Но вы бы видели государыню в такой момент. И знаете», - тут он понизил голос. – «Скажу откровенно – уж позвольте мне это – Александра Федоровна, эта белая роза, прекрасная, цветущая женщина уже никогда не будет прежней. Потрясение оказалось слишком велико… Более того, она потеряла ребенка, которого носила под сердцем. У Империи не будет принца…»
«Votre Excellence», - в шоке промолвила Жозефина, и только сейчас Бенкендорф обратил на компаньонку княжны хоть какое-то внимание.
«Простите, мадемуазель, но я должен был открыть вашей воспитаннице глаза», - отвечал генерал. – «Легко вообразить их невинными жертвами, но повторяюсь, никто из вас не был на той площади четырнадцатого декабря. Тогда бы вы не с такой готовностью оправдывали преступления злоумышленников».
«Серж не был в Петербурге», - повторяла княжна, ничуть не шокированная сказанным ей только что. – «Однако арестован. За что и почему? Кто его назвал?»
«К сожалению, я не имею права раскрывать тайну следствия», - вздохнул Бенкендорф. – «И прошу вас не видеть во мне злодея. Вы можете этого и не знать по молодости лет, но князь Волконский мне человек не чужой. Мы вместе прошли войну. Спасали друг другу жизни – случалось и такое… Побратались даже, было дело. Можете представить мои чувства, когда я оказываюсь следователем, а он – арестантом. Я был бы рад его освободить, будь моя воля, но есть долг подданного, запрещающий мне следовать сердечным склонностям в ущерб благу государства и моего повелителя».
«У него тоже был свой долг», - продолжала Алина, не глядя на него. – «И он старается его выполнить. А у меня есть долг – навестить его. И, кажется, вы собираетесь препятствовать мне в его исполнении».
Бенкендорф снова горестно вздохнул.
«Право слово, я не понимаю одного, - почему из всей вашей семьи на свидание к нему идете именно вы? Что же его сестра? Его братья? Ваши братья, в конце концов?»
«Потому что я так решила», - Алина встала с кресла, давая понять, что, с ее стороны, аудиенция окончена, и она требует от своего визави вполне определенных действий. Тон ее голоса не терпел дальнейших возражений, и Жозефина Тюрненже вновь подумала – до чего же она похожа на своих родителей, пусть никто из них не принимал в воспитании княжны особого участия.
«Вы готовы к тому, что можете увидеть? Все же крепость – это не то место, где следует находиться молодой девушке…», - озадаченно взглянул на нее Бенкендорф. По-видимому, он до сих пор не понял смысла свидания – или, как поняла Жозефина, питал некоторые подозрения.
«В крепости не должен находиться никто, не исключая и молодых девушек», - усмехнулась Алина. – «Можете быть уверены, я не упаду без чувств и вам не нужно брать с собой запас нюхательных солей».
«Ежели вы так считаете, то, разумеется, кто я таков, чтобы отказывать вам в свидании с дядей? Но учтите, я не сказал Сержу, что к нему явитесь именно вы», - добавил генерал осторожным тоном. – «Однако я уверен, что он будет только рад вас видеть. Весточка с воли, так сказать…»
Лицо Алины на миг приняло растерянное выражение. Жозефина поняла смысл сказанных во время поездки сюда слов ее подопечной. Та полагала, будто Серж прежде всего жаждет увидеть свою молодую жену. Вряд ли он вспоминает о племяннице, и ее появление на пороге камеры вызовет в нем лишь досаду, что больно ранит сердце Алины. И Жозефине непременно нужно будет присутствовать с ней рядом, чтобы смягчить удар.
«Так вы согласны?» - проговорила Алина скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.
«Повторяюсь, княжна – отказать вам у меня нет никаких резонов», - сказал генерал так, будто бы весьма сожалел об обратном.
«Так поедемьте же… Жозефина, вы тоже вставайте, нам пора», - нетерпеливо произнесла девушка.
«Увы, княжна, но мадемуазель…», - он сделал небольшую заминку, припоминая фамилию ее дуэньи. – «Мадемуазель Тюрненже ехать с нами не может».
Жозефина не успела открыть рот, протестуя против не предусмотренного ходом всей беседы решения генерала, как ее воспитанница тут же вступилась за нее:
«Это еще почему? Вы не понимаете, она Сержу – вторая мать… Она нас всех вырастила. Разумеется, мадемуазель Тюрненже должна увидеться с ним».
Но Бенкендорф был непреклонен.
«При всем уважении к вашей воспитательнице, она иностранная подданная. И ей нельзя присутствовать в крепости, где находятся особо опасные преступники», - пожал он плечами, делая вид, что ему крайне неудобно отказывать княжне в просьбе, но правила есть правила, ничего не попишешь.
«Кому эти, как вы их называете, преступники опасны? И назовите мне закон, по которому…» - взвилась Алина, но осеклась, почувствовав на себе умоляющий взгляд Жозефины и несколько раздраженный – генерала.
«Не думаю, ma princesse, что вы в достаточной степени обладаете знаниями нашего законодательства», - сказал твердо Александр Бенкендорф. – «И не я их принимаю. Мне, как и вам, остается им повиноваться. Поэтому я могу сопроводить вас в крепость одну, но если вы настаиваете на присутствии с собой мадемуазель Тюрненже, то, увы, мне придется отказать в свидании».
Жозефина поняла, что уговорить Бенкендорфа Алине не удастся. При всей мягкости и светскости этот придворный судья мог быть хладнокровным и твердым, даже в присутствии дам. Возможно, ежели бы гувернантка была помоложе и более привлекательна внешне, то генерал поступился бы правилами, но здесь уже ничего не поделаешь. Однако Жозефина решила прибегнуть к последнему аргументу, который, возможно, подействует на достаточно почтительно выглядящего человека.
«Ваше превосходительство, княжна еще девица, и не думаю, что ее родители и бабушка одобрят, если я оставлю вас, мужчину, наедине с ней, а сама отправлюсь домой», - проговорила она, немедленно почувствовав всю неуместность своих слов.
«Не думаю, что матушка княжны не предусмотрела подобной коллизии», - проронил Бенкендорф, тонко усмехнувшись. Ее слова заставили княжну Алину густо покраснеть. Жозефина вспомнила, что ей рассказала подопечная про Бенкендорфа, что она сама слышала про него в гостиной княгини Александры, поняла тонкую, невидимую связь, существовавшую между членами семьи этого почтительного офицера и той семьей, в которой она живет уже четвертый десяток лет. Впервые за все эти годы она почувствовала свою полную неуместность. Ее старшая воспитанница, мать этой девушки, которая нынче бросает досадливые взгляды на генерала, сумела плотно запахнуть двери своей жизни от проницательного взгляда Жозефины. И это произошло не вчера и не сегодня. Просто наставница не заметила, когда она потеряла доверие княгини Софьи.
«Что ж», - сказала Алина в ответ, опустив глаза. – «Против правил ничего не попишешь. Поэтому я доверяюсь вам, генерал».
«В свою очередь, я постараюсь сделать все, от меня зависящее», - добавил Бенкендорф, раскланявшись с гостьями.