СРОК ДАВНОСТИ. Любовь без времени
«…Две вечных дороги — любовь и разлука…» Окуджава
…Это случилось много лет назад, хотя понятие «много» у каждого своё: для кого-то и день — целая жизнь, а иным жизнь — как один день… И только, словно остановившись резко на бегу — от молодости к зрелости, — опомнившись, понимаешь, как горчат ошибки, что обретаешь ненужную теперь свободу, в которой так нуждался прежде…
И понимаешь, что мудрость — это осознание с в о и х ошибок, а оно свойственно только зрелости.
1. ПРЕДЫСТОРИЯ
— Урра-а-а!! Каникулы!!!
Это орал громче всех вечный троечник Женька Трофимов, размахивая портфелем, сбегая вместе со всем классом, как рассыпанный горох, со ступенек школьного крыльца.
Новоиспечённые девятиклассники радовались: целое лето без домашних заданий, отвлекающих от футбола; уравнений, которые никак не сходятся с ответом; не зубрить стихи, которые вроде учил, а на уроке почему-то забыл. Да мало ли чего не будет до самой осени, когда всё начнётся сначала…
Женька от радости грохнул портфелем по спине Ромку, тот в ответ замахнулся, вступили в бой другие мальчишки — и пошла потасовка, беготня друг за другом, но никто не обижался, ведь это не драка, а просто выплеск счастья.
Мальчишки уже не дёргали девчонок за косы: не маленькие всё же, но их презирали — за то, что не играют в хоккей, обожают пирожные, сплетничают, не дают списать задачки, шушукаются, записочками перекидываются.
Девочки по-своему приняли участие в коллективной радости по поводу каникул: носились в общей куче и визжали, и не чертили мелом клетки для «классиков» — не до них сейчас.
А с третьего этажа, где учительская, прислонившись к открытой раме, выглядывает Ангелина Степановна, заведующая учебной частью. Она рискнула закурить, благо школа, как гнездо без птенцов, опустела, и к тому же в учительской кроме неё только Светлана Ивановна, молодой учитель математики, но с характером и грозным взглядом через очки. Кудрявая блондинка, пухлые подкрашенные алой помадой губы — ну чем не куколка! Однако внешний вид её обманчив: непререкаемый тон, не допускающий возражений, внутренняя сила, твёрдый характер, — Светлану Ивановну на уроке не смягчить никакими оправданиями, жалобой.
Ангелина Степановна, стряхивая пепел в баночку с водой, вздохнула, разглядывая сверху из окна возню неуёмного бывшего восьмого класса «А».
Светлана, сидя за своим столом, что-то заполняла в какой-то таблице и, услышав длинный вздох завуча, улыбнулась, предполагая ностальгию Ангелины Степановны по собственному детству.
Но она ошиблась:
— Ах, как я не люблю конец года, Светочка, дорогая. Вы же позволите мне вас так называть, да? — и поправила за ухом колечки крашенных хною волос.
Молодую учительницу это обращение несколько покоробило, в нём предполагалось, видимо, преимущество зрелого опыта — жизненного и преподавательского.
— Ну и почему вы не любите конец года? Ведь можно отдохнуть от этих сорванцов, не изматывать себя бесконечной проверкой тетрадей и каждый раз страдать, когда мечешься между двойкой и тройкой.
— Вот именно, Светочка, вот именно. Вот как раз без этого-то и трудно. Эта свобода… от школы, детей, родительских собраний, педсоветов, внеклассной работы и прочего — эта свобода заполнена… пустотой, бессмысленностью. Свобода ценна, когда она ограниченна.
Светлана склонила голову к столу, чтобы не выдать насмешки. Она-то как раз радовалась отпуску: усмирённое штилем море или гневный шторм, галька, которую, шипя, гоняет волна на кромке берега, солнце, шоколадный загар… Эх!
— А вы куда поедете отдыхать, Ангелина Степановна?
Та бросила окурок в баночку с водой, отвернулась от окна: школьники разбежались по домам, и во дворе стало непривычно тихо, только трещали неугомонные воробьи.
— Я поживу летом с матерью, в тихом небольшом городке Зарайске, там хорошо.
У Светланы бестактно вырвалось:
— У ма-а-мы?!
Ангелина поняла и усмехнулась:
— Да-да, у моей старенькой мамы. Вы небось предполагали, что я сама старуха?
Света оправдалась:
— Да нет, что вы…
— Да ладно уж. Не такая я уж старая, Светочка, мне всего лишь пятьдесят три года.
И Света опять ляпнула:
— Ничего себе… Ой, простите…
Но Ангелина Степановна действительно не обиделась, она была хорошим педагогом, психологом и понимала Свету. Когда-то и она считала, что двадцать пять — это уже старость и жизнь кончена…
— Ладно, Светлана. Пойду я.
И тем не менее, присев за свой стол, она зачем-то потрогала «глухой» воротничок платья, сложила руки на животе, о чём-то задумалась, уставившись на деревянную подставку для ручек и карандашей.
— Вас что-то беспокоит, Ангелина Степановна? — из вежливости спросила Светлана.
Та резко повернулась:
— Да-да, меня очень беспокоит Варенька Чистова.
— Это… из восьмого «А»? Теперь девятого?
— Ну да.
— А почему? Девочка она тихая, далеко не отличница, но старательная. К математике у неё нет не только способностей, — Светлана перешла на «учительский» тон, — но даже хоть какой сообразительности.
— Зато, как говорит Ирина Васильевна, Варя чрезвычайно способна к литературе. Вы бы почитали её сочинения.
— И что в них особенного? Что нового могут сказать дети о, например, Катерине из «Грозы»? Или о недостатках Онегина?
— Вот то-то и оно, что Варя — может. У меня такое ощущение, что эта девочка много понимает и испытала гораздо больше, чем её сверстники.
— Ангелина Степановна, вас Варя волнует больше, чем другие ребята?
— Да нет же, Светочка, — несколько раздражённо буркнула завуч, мотнув головой. — Мне все ребята интересны, я обо всех почти всё знаю, а вот Варя… Она не просто скрытная, она держит в себе какую-то печаль, что ли… Не по возрасту.
— А может, ей какой мальчик нравится, вот вам и мерещатся скрытность и загадочность?
— Вот именно, Света, она что-то переживает, но ни с кем не делится. Знаете, у неё постоянно такое выражение лица, будто она наготове расплакаться…
— Да влюбилась, точно вам говорю, возраст такой… Я и сама… — Света хмыкнула, скривив губы, — тоже когда-то влюбилась в мальчишку, а оказалось, что он полный дурак и двоечник.
— Ну да… Может быть. Однако пора домой. Завтра проведём последнее в этом учебном году совещание — и прощай, школа, до осени.
...Не по-детски в пятнадцать лет Варенька понимала учителей, которые «дрались» за свой вариант культпохода для школьников: географичка ратовала за поход в Планетарий, ведь скоро дети будут изучать астрономию; физрук настаивал на кроссе; литераторша требовала, чтобы дети побывали в Музее Пушкина; физичка считала, что нет ничего важнее Политехнического музея!
Варя искала уединения, в общих детских забавах не участвовала, часто уходила на набережную Москвы-реки, к пристани, неразлучно с книгой. Задумчивой она стала прошлым летом, когда случилось то, что… случилось…
Она и до этого слыла в классе тихоней, не задиралась, не ссорилась; её считали «серой мышкой», но не обижали, а только удивлялись, когда Варька «отчебучит» что-то непонятное.
Ну, например, это ещё в шестом классе, на перемене первоклашка поскользнулся на паркете, шлёпнулся на пол, лежит на животе и ревёт от обиды и стыда. Все насмехаются, пальцами тычут, а Варя подошла к мальчишке и загадочно спросила:
— А хочешь, я покажу тебе, где живёт сказка?
Мальчик перестал плакать, вскочил, забыв о позорном падении:
— Ага. А где?
— Пойдём.
Варя повела его в конец коридора и, указывая пальцем через стекло в небо, что-то сказала ему, тот разулыбался, кивнул и, весёлый, побежал к своему классу.
Варька — странная чудачка, так решил весь класс. В самом деле, что у всех в портфеле лежит? Ну кроме учебников, тетради и пенала? У мальчишек — рогатка, самолётики из газеты, камушки (всегда пригодятся!), проволока, гвоздь ну просто обязательно, вообще всякая полезная всячина. А у девчонок — прыгалки, ленточка, платочек, маленькая кукла даже, а ещё булавка, обязательно зеркальце и всякая другая ерунда.
А у Вари?! Кто-то нечаянно столкнул с парты её портфель, оттуда вывалилась толстая тетрадь, как у старшеклассников; на тетрадке крупно от руки написано: «Стихи», а меж страниц — сушёный колокольчик… Словом, чудачка. Но безобидная и какая-то жалкая, странные вопросы задаёт: почему ж е л е з н ы й самолёт не падает? А громкий от слова «гром»? Откуда берётся ветер и куда деваются облака? Почему бумага шуршит?
2. СЛУЧИЛОСЬ… (продолжение предыстории)
Летом Варя отдыхала в пионерлагере и с нетерпением ждала лета, чтобы снова встретиться со своими лагерными подружками, жить среди леса, цветов, ягод, птиц.
Варя вовсе не была букой, просто она стеснялась, осознавая своё не превосходство, но «странности» характера, не свойственные другим. Она любила стихи, обжигающие душу, зовущие в мир прекрасного, и горячих откровений и образов, находящих отклики в её возбуждённой красотою душе. Она, как и все, плела венки, объедалась земляникой, бегала за бабочками, просто потому, что хотелось бегать!
Ей нравилось, лёжа в густой траве, разглядывать всяческих букашек, прыгающих кузнечиков, вальсирующих бабочек, опушённые тычинки цветов — и удивлялась всему, что видела, стараясь подобрать точные слова кипучей, незаметной для человека жизни, скрытой в траве. И мечтала, чтобы никто, ни животные, ни птицы, не боялись бы её и доверчиво подпускали к себе, ласкаясь.
Она жила в ожидании чуда. С ней что-то должно случиться, и обязательно хорошее!
И вот…
В прошлом году Варя попала во второй старший отряд, где ожидался новый вожатый Лёва, понаслышке вроде строгий.
Прежний вожатый Лёша был свой в доску: гонял мяч вместе с ними; на прогулках в лесу, жуя травинку, загорал, закинув руки за голову, и даже дремал, но злился, если кто-нибудь углублялся далеко в лес: «Мне ж за вас попадёт, если потеряетесь!»
Лёша был ещё не совсем старый: девятнадцать лет, а вот новый вожатый Лев Сергеевич уже старик: ему двадцать пять, он учится в престижном вузе, в который не так-то легко попасть и который шефствовал над лагерем.
И вот однажды утром, едва девочки успели расчесать волосы и заплести косы, в отряде начался переполох: идёт! Идёт новый вожатый!! Все высыпали на просторную крытую веранду, девчонки перешёптывались: злюка он или, как Лёша, добрый? Вредный или не очень?
Варя, подтягивая приспущенные носки, припоздала и оказалась за спинами ребят, но тоже волновалась: ведь с вожатым Лёшей было так просто, удобно, а про нового мало известно, говорят, знает два иностранных языка и ещё сам третий учит! Вот это да!
По песчаной дорожке к корпусу неспешно, придерживая на плече широкий ремень спортивной сумки, шёл Лёва — очень высокий и стройный, в белоснежной рубашке с коротким рукавом, в чёрных, отглаженных со стрелкой брюках.
Он поднялся на ступени, улыбнулся:
— Здравствуйте, ребята. Я ваш вожатый. Меня зовут Лев Сергеевич, но по лагерным традициям можно просто Лёва. Давайте знакомиться и… дружить! Идёт?
Варю будто обожгло. Она вздрогнула. Её вдруг начала бить дрожь: она никогда не видела такой солнечной улыбки, доброй и открытой!
Почему так колотится сердце и даже закружилась голова? Ледяной жар в груди жёг так, что стало трудно дышать. Варя крепко прижала ладони к груди, пытаясь остановить бешеный ритм сердца…
Ребята разомкнулись, пропуская Лёву, и ожидали: ну и что же он скажет дальше? Каков он? Ведь им предстоит вместе прожить в лагере целых три месяца! А может, и на будущий год. Ребята молчали, разглядывая Лёву, от которого исходила внутренняя сила, но не превосходство старшего.
— Ребята, мне надо переодеться, пожалуйста, не расходитесь, я скоро, вот тогда и будем знакомиться, идёт?
Кто-то кивнул, кто-то тихо ответил «Идёт!» — и никто не сбежал с веранды, все были удивлены вежливостью и одухотворённой силой Лёвы, от которой лицо его светилось добром, умом, а девчонки, покорённые «гагаринской» улыбкой Лёвы, шушукались, обсуждая нового вожатого.
Лёва действительно быстро вернулся, переодетый в спортивные брюки, но рубашку не сменил, лишь добавил яркий пионерский галстук.
— Знаете что, ребята, вам уже, наверное, наскучило на веранде, давайте спрячемся в каком-нибудь укромном уголке, вы же наверняка такой знаете? Идёт?
— Знаем! Знаем! — и повели Лёву, который начал нравиться, к дальним лагерным воротам, там были густые заросли лопухов, бузины, чертополоха и высокая трава.
— Ну вот тут и устроимся, прямо на траве, идёт?
Генка хмыкнул: пожалуй, «идёт» любимое словечко нового вожатого.
Варя уселась бочком, обтянув колени юбкой, и, не отрывая взгляда от Лёвы, изучала его лицо: густые вразлёт чёрные брови, несколько сросшиеся на переносице; серые умные улыбающиеся глаза; на щеках, когда улыбался, небольшие ямочки; ровные губы, с приподнятыми уголками; от этой улыбки и всего облика Лёвы исходили спокойствие, ум, добро.
Ребята думали, что сейчас начнутся расспросы вожатого о каждом из них, но вместо этого Лёва умело повёл разговор, и уже вскоре ему было ясно, чтО ребятам интересно, а что — нет; что им больше всего нравится в лагере, кто чем увлекается.
Лёва внимательно слушал, вглядывался в очередного рассказчика и хохотал, если и вправду было смешно; иногда хмурился, потирая лоб, но ни разу никого не осудил, но и не похвалил.
А жалобы ребят были в основном на чрезмерную дисциплину: например, на прогулку в лес надо выходить из лагерных ворот только парами, как в детсаду, взявшись за руки («что мы, маленькие, что ли?!»), да ещё никогда, даже в жару, нельзя снимать галстук; мороженого не бывает; кино в клубе только два раза в месяц; зловредина Зоя, старшая пионервожатая, не разрешает идти в поход с ночёвкой, а так хочется пожить в лесу в палатках хоть два денька, самим готовить на костре, спать в спальных мешках! — каждый выкрикивал свою жалобу, почему-то веря, что Лёва всё исправит.
Так прошла первая встреча с Лёвой, и как-то быстро забылся их прежний вожатый Лёша.
Вечером следующего дня Лёва попросил отряд собраться на «тайном месте», как сразу же окрестили ребята заросли бузины. Им нравилась таинственная уединённость от чужих глаз — только свой отряд, секретные разговоры ото всех.
Лёва объявил, что завтра — лагерная спартакиада старших отрядов, на которой он хочет посмотреть, на что они способны и действительно ли выносливы для похода. Возможно, ему удастся уговорить Зою и разрешить поход. Ну что ж, они докажут, что они сильные, ловкие, умелые!
Лёва не заискивал, был честен с ребятами, они это чувствовали, а главное, он постоянно был с ними и всё время что-нибудь увлечённо рассказывал или отвечал на вопросы, не то что прежний Лёша, не интересующийся их проблемами.
На спартакиаде и в длину прыгали, и в мешках, и бегали стометровку — выжимая себя изо всех сил: надо победить и тогда — в поход!! И они по отрядным показателям — победили!
Ребята не знали, что после отбоя Лёва, горячась и рубя руками воздух, уговаривал «зловредину» Зою отпустить его отряд в поход, убеждая, что ребята справятся с трудностями, что в конце концов они уже не маленькие, — и наконец уговорил. Обаянию Лёвы трудно не подчиниться...
Пионеры шепотком обсуждали новость, что у Лёвы есть невеста Лена; Варя, узнав про это, побледнела и страдала оттого, что Лёва старше неё на целых двенадцать лет, это ужасно!! Она для него всего лишь ребёнок, пионерка…
…И вот он, этот счастливый день похода. Они шли лугами и перелесками долго, устали, но никто не ныл, не жаловался, не просил привала. Никому не хотелось прослыть слабаком… Лёва, сдерживая шаг, незаметно для ребят поглядывал оценивающе и наконец понял, что пора передохнуть, тем более что у перелеска оказался ручеёк, в котором можно освежиться.
Все тут же повалились на траву и были благодарны Лёве, что он не ругался: ну что, устали?! Ага! Я так и думал!
Наоборот, Лёва вдохновил их на новый переход:
— Нет, ребята, честное слово, вы — молодцы. Вообще-то вы должны притомиться с непривычки, я и сам устал, но если мы будем идти в таком хорошем темпе, то даже раньше придём к исходной поляне в лесу, где и разобьём лагерь. Идёт?
— Идёт!!! — заорали, и откуда силы взялись! Вскочили, отдохнувшие, и гурьбой пошли за ведущим Лёвой.
Отряд замыкал физрук Костя.
Варенька словно летела по цветущему ромашками лугу, стараясь не отставать от Лёвы. Душа её, наполненная радостью, ликовала в предчувствии счастья…
Длинный июньский день, обласканный солнцем, казался вечным. Все, уже не скрывая усталости, шли мужественно шумной ватагой, подначивая друг друга:
— Эге, Ленка, у тебя ноги косичкой заплетаются!
— А ничего такого, это я просто танцую на ходу! — и показала язык Петьке.
Варя тоже чувствовала тяжесть в ногах, но отстать от Лёвы она не могла и шла, любуясь и им, и высокой луговой травой, в которую вплелись белый и розовый клевер, колокольчики, ромашки, зверобой.
Невидимые жаворонки пели о счастье, как душа Вареньки; ветерок освежал лоб; стрекотали кузнечики; земля дышала спелым ароматом разнотравья — жизнь так прекрасна! И как хочется сказать об этом е м у, ставшему таким дорогим, родным!
— Варь, а Варь, ты что это глаз с вожатого не сводишь? — Оля, близкая подружка, подхватила Варю под локоть и, пытаясь заглянуть ей в глаза, сказала, будто ударила:
— Ты что, влюбилась?
Варя от неожиданности споткнулась о кочку, остановилась и, пропуская мимо себя ребят, вдруг испугалась этого открытия: да, она… любит! Сильно, крепко, навсегда!
…Сидя кружком у костра, ребята заслушались рассказов Лёвы о волшебном, далёком острове Борнео, где плотоядные цветы едят мух; о гигантах-планетах; о древних саблезубых тиграх; о стоянках древних людей в пещерах. Читал стихи, душевные и простые. С ним интересно, не скучно, а девчонки даже делились с ним секретами.
И только одна Варенька не расспрашивала, не толкалась, как другие, желая быть к нему ближе. Она не могла заговорить с ним наедине, пугаясь собственного чувства и боясь, чтобы это не заметили другие.
И всё же однажды они случайно оказались вдвоём, когда после отбоя Варенька вышла на веранду и, держась за перила, засмотрелась на звёзды, высоко задрав голову. Губы её шептали — то ли стихи, то ли горячую клятву верности.
Неслышно по песчаной дорожке после педсовета подошёл Лёва, направляясь спать в вожатскую комнату. Она вздрогнула. Лёва в черноте ночи угадал Варю в светлом сарафане, но не рассердился, что она нарушила лагерный запрет: после отбоя ребятам запрещалось выходить из корпуса.
— Не спится? — доверительно и шёпотом спросил Лёва.
— Н-нет… Я не могу.
Он улыбнулся и неожиданно сознался:
— Я тебя понимаю. Мне тоже жаль проспать такой удивительный вечер… вернее, уже ночь. Но мне надо проведать мальчишек: спят ли? Девочки-то уж наверное.
Варя хмыкнула в кулачок:
— Ага, спят, как же… Наверняка опять на выпасе, на морковке.
— То есть как? — удивился Лёва. — На какой морковке?
— Ой, Лёва, я проговорилась… Ты не будешь… ругаться?
Он улыбнулся своей чУдной улыбкой и легонько коснулся плеча Вари:
— А я умею?.. — и хитро прищурился, улыбаясь, склонив голову набок.
От прикосновения его ладони жар охватил Варю, дышать стало нечем, поэтому она не сразу ответила:
— Нет. Ты — нет.
Заметил ли он её волнение? Понимал ли, что с нею происходит? Варя сама не знала, что лучше.
— Есть идея: этот «выпас» далеко?
— Нет, почти рядом с лагерем.
— А давай прогуляемся? Ты мне это поле колхозное покажешь, а я не выдам, что мы… гуляли?
Варя от счастья зарделась, хорошо что было темно и Лёва не мог заметить её вспыхнувшие румянцем щёки.
— Ну пойдём, — и Лёва направился к воротам.
— Нет, там короче, — она указала на «чёрный двор», где была котельная и куча угля. — Там в заборе лаз… Ты не выдашь?
— А я могу? — и опять весёлый прищур.
…Они оказались в чёрном ельнике, который врассыпную спускался в овражек к речке-«переплюйке», а уже за ней колхозное поле, будто море — бескрайнее и тоже чёрное.
Луны не было вовсе, и поэтому они оба остановились, потрясённые широтою земли и открытого космоса, на котором и неба-то было меньше, чем звёзд.
То и дело звёзды наискось перечёркивают чёрный бархат неба, стремясь к земле. И это зрелище так прекрасно!
Варя, осмелев, нарушила тишину:
Звёзды скользки в августе.
Я подставила карман.
Растрезвонила ворона:
— Вор! Вор! Вор!
— Это твои стихи, Варя?
Она смутилась:
— Ну… это давно, когда я была маленькая.
— А сейчас мы большие, да? — иронично сказал Лёва и, осознав бестактность, поправился:
— Ну я имею в виду, что ты… всё-таки ещё не совсем взрослая.
Они стояли друг против друга: высокий, стройный Лёва и Варя, едва ему по плечи. Она увидела на небе, над его головой, ниточкой построенные три звезды — созвездие, имени которому она не знала, но решила запомнить его на всю жизнь, навсегда, и эту тёплую ночь, и скользящие по небу звёзды, и стрекот сверчков — единственных, кто нарушал тишину волшебной ночной сказки.
3. РАЗНЫЕ ДОРОГИ
Секретарь Валя одевалась строго: чёрная юбка, закрывающая колени, синяя блузка с глухим воротником, белыми пуговками-горошинками, маленький белый галстук. И ни в коем случае никаких каблуков, стуком раздражающих посетителей, Льва Сергеевича да и саму Валентину.
Впрочем, Вале и не хотелось наряжаться на работе: она была не из тех, кто видел смысл секретарства в подаче «чайку-кофейку» и дежурной улыбке; она действительно была доверенным лицом, помощником, освобождающим начальника от нерациональной траты времени.
Валя выполняла работу по сбору, составлению, оформлению, обработке устной и документной информации, а также по организации приема посетителей, подготовке заседаний и совещаний. При этом, будучи в возрасте «незрелой молодости», Вале в голову не приходило кокетничать с шефом и строить ему глазки.
Заваленная по уши работой, она вежливо привечала посетителей, не деля их по рангу. Никакие букетики и шоколадки не могли сдобрить Валю, не щадящую даже седого академика, умолявшего записать его на приём ко Льву Сергеевичу вне очереди.
Неумолимо-твёрдая секретарь Валя исключений не делала ни для кого, заботясь и о здоровье шефа, дерзко настаивала на его полноценном и вовремя обеде и даже могла бесцеремонно прервать разговор по скайпу: режим! И всё тут!!
Валя годилась Льву Сергеевичу в дочери и обожала его именно с такой точки зрения — по-молодому стройного, обаятельного и необыкновенно притягательного, особенно когда улыбается. Его глаза светились умом и добром. А улыбка… Она выдавала во Льве Сергеевиче нестареющую душу.
Именно поэтому Валя недоумевала, что, женившись, казалось бы, по любви, он давно страдал от неизбежности совместной жизни с супругой — сварливой, вечно недовольной, придирчивой.
Елена Павловна мужу не изменяла, это слишком банально; в молодости она даже была удивлена, что такой одарённый, знающий в совершенстве пять языков, подающий огромные надежды в науке, такой красивый, выделяющийся среди сверстников выпускник престижного вуза, с невероятно милой «гагаринской» улыбкой — предпочёл её, вовсе не дурнушку, но из обычной учительской семьи.
Елена Павловна одолела английский язык, а второй, немецкий, как тогда говорили, — лишь «со словарём».
Леночка действительно была хороша и не по годам рассудительна и понимала, что Лёва — выгодная «партия», и с ним у неё будут надёжное будущее и счастье, материализованное в трёхкомнатной квартире в Центре, даче в сосновом лесу, шикарном авто и, естественно, загранкомандировках.
Родив, по необходимости, сына и дочь, она постепенно стала сомневаться в своём выборе, поскольку, хорошо зарабатывая, муж действительно, но нехотя выполнял то, о чём мечтала Леночка, чего добивалась уговорами, просьбами и, наконец, требованиями.
Лев Сергеевич, человек науки и, как он шутил, «теоретической практики», смущался, но не желал спорить, доказывать и убеждать жену, что тратить деньги на всякую ерунду ему и стыдно, и неловко, поскольку в последнее время наука, институт так нуждаются в материальной поддержке!
А Елена Павловна, задыхаясь от гневного возмущения, считала, что норковая шубка — вовсе не преступление, что новомодный «мерс» представительно соответствует его статусу… На что Лев Сергеевич, понимая бессмысленность протеста, пытался убедить жену, что его статус — учёный, претворяющий в жизнь творческие идеи целого института и свои собственные!
Не одобряя бесчисленные траты жены, Лев Сергеевич смирился с её идеологией, но вовсе не потому, что был рохлей и «тюхой», — ему просто было некогда, его светлая голова постоянно работала над проектами, выдвигаемыми и им самим, и его сотрудниками.
Творческая, обречённая на удачу личность чаще всего либо не замечает бытовых трудностей, каковых у семьи Льва Сергеевича, собственно, и не было, либо не придаёт им значения, поскольку есть дела поважнее, чем просьбы Лены привезти из командировки в Скандинавские страны, Лондон или Берлин — что-нибудь оригинальное, модное для её гардероба. Лев Сергеевич вздыхал, потирая грудь, качал головой, стыдясь её просьб, но, если не забывал, привозил «оттуда» что-нибудь лакомое для супруги.
Лев Сергеевич страдал, и уже давно, и никак не мог понять, как же так произошло, что его Леночка, боготворившая его в молодости, увязла в мещанской пошлости и тянет его за собой…
А как он был ей благодарен, когда, прогуливаясь в Сокольниках или Парке Горького, он горячо делился планами на будущее, научными замыслами, похвастался, что успевает поработать в пионерском лагере, куда его направили по шефской линии, — при этом самостоятельно изучая шведский язык и французский!
Леночка глядела на него, что называется, во все глаза, удивлённо приподняв тонкие брови, а Лёва принимал это восхищение как поддержку и одобрение.
Он был счастлив, влюблён, любим и доволен жизнью!
Дома у Лёвы Леночку поразило количество книг, которые были повсюду — в шкафах, этажерках, стеллажах, потеснивших небольшой одежный шкаф, на столах, подоконниках и даже на стульях и диване.
— Ой, Лёва, у тебя слишком много книг! Зачем тебе их столько?
Притянув и нежно прижав Лену к груди, он, вдыхая запах её волос, погладив по голове, как ребёнка, рассмеялся:
— Глупышка, книг много не бывает!
Вслух Леночка не сказала, но решила, что «приберёт к рукам» будущего профессора и обеспечит своему «милому дурашке» достойную жизнь. Но супруги по-разному понимали, в чём состоит это достоинство и, собственно, сама цель жизни.
4. СРОК ДАВНОСТИ
…Две вечных дороги — любовь и разлука
Проходят сквозь сердце моё.Окуджава
Валя всегда приходила на полчаса раньше Льва Сергеевича, хотя он этого и не требовал. Просто ей нужно время, чтобы сосредоточиться в тишине, сверить расписание, подготовить нужные для встреч документы, сделать уйму звонков и сообщений, напомнить визитёрам о посещении и другие дела.
Однажды рано утром в пустынной приёмной резко прозвенел телефонный звонок, так что Валя, сосредоточенная сортировкой документов, вздрогнула от неожиданности и, сдерживая лёгкое раздражение, сняла трубку.
С той стороны вежливо поздоровались, представились: деловой журнал такой-то, журналист Наталья Степанова. И, как положено в таких случаях, журналистка мотивировала свой звонок необходимостью интервью академика Льва Сергеевича в связи с его юбилеем.
Валя ахнула: как она могла забыть?! Ведь его день рождения уже через неделю!! Однако так легко дать разрешение на интервью Валя не могла: надо найти «окно» и, главное, получить разрешение Льва Сергеевича.
Но журналистка была твёрдо настойчива, хотя и вполне корректна. А Валя была непреклонна, Наталье Степановой предложено перезвонить. Валя должна удостовериться в реальности журнала и его посыльной. Всё подтвердилось: таковая действительно имеет поручение от главреда, редакция просит обеспечить встречу с профессором, не чинить препятствий.
…Валя застала Льва Сергеевича не за столом, как обычно, а у окна, неподвижно рассматривающего с высоты седьмого этажа оживлённый проспект, где шмыгали авто, мигали светофоры, и, казалось, бестолково ручейками — сталкиваясь и расходясь — сновали прохожие.
Лев Сергеевич, скрестив руки за спиной, был задумчив, обернулся на голос секретарши:
— Что, Валюша?
— Лев Сергеевич, вам звонила жена. Елена Павловна, — интонацией уточнила Валя, как будто кроме Лены у него ещё была жена.
Нахмурившись, Лёва вернулся в кресло, начал что-то писать в блокноте и спросил:
— И что?
— Она не может дозвониться вам и передала, чтобы вы сегодня… чтобы вам… ну она просила не задерживаться, у вас будут какие-то важные гости…
Лев Сергеевич ещё более нахмурился, понимая, что Лена собирается «кормить» им каких-то выгодных ей особ. Поразмыслив, он в отчаянии, страдая от неприятной необходимости лжи да ещё с участием секретарши, нагрузил Валю просьбой что-нибудь придумать, чтобы задержаться в кабинете под любым предлогом.
— Идёт? — с надеждой взглянул на Валю.
Она улыбнулась, в очередной раз услышав его любимое словцо:
— Идёт.
И вспомнила о журналистке:
— Лев Сергеевич, вас домогается какая-то журналистка, Наталья Степанова, настаивает на встрече, говорит, что срочно.
Лев встрепенулся, обрадовался честному предлогу избавиться от домашних «смотрин». Возможно, это будут вполне приличные люди, но по прежнему опыту Лёва знал, что скорее всего он нужен на вечеринке в качестве эдакого представительного «болванчика», авторитет которого вынудит нужное лицо содействовать Елене Павловне в её просьбе.
— Идёт, Валюша. Давай прямо сегодня?
— Хорошо.
Помолчала и уже у дверей добавила, лукаво улыбаясь:
— Идёт!
…Лев Сергеевич не обрадовался, когда Валя напомнила ему о его юбилее. Будучи «отчаянным оптимистом», Лёва удивился не самому дню рождения, а быстроте текучести времени, которое, как пружинка в детской игрушке, вначале крутится, как волчок, быстро, звучно, затем переходит на спокойный темп и в конце замедляется, раскручиваясь до последнего витка…
Он вспоминал свою жизнь — бегло, оценивающе, не из сентиментальности, хотя это чувство напрасно унижено молвой, а потому, что, как все, дорожит своим прошлым более, чем настоящим: случившееся уже известно, из памяти всё недостойное, горькое или трудное выброшено, а впереди — что?
Уже извлечён опыт из прежних досадных ошибок; только горячая молодость способна их повторить, но не он, Лев Сергеевич, — учёный муж; он стремится не просто к успеху, а к смыслу и завершённости задуманных идей, воплощении их на практике.
Да, пусть он постарел, лёгкая залысина и седина, вкраплённая в густую вороную шевелюру, пусть, размышлял Лев, но ведь сохранилось главное — постоянная тяга к научным изысканиям, любопытство как вектор научных открытий.
И ещё… Надо быть честным по отношению к Лене, Елене Павловне, — подумал он с горечью. Возможно, это не только она, но и он обманул её надежды. Если бы сразу разобраться тогда, в молодости, и в ней, и в себе, возможно, они оба не были бы так несчастливы.
Лев не осуждал жену за всё, что было для него неприемлемо: он бранил себя, свою горячую неразумную влюблённость в неё много лет назад.
…— Наталья, вы можете пройти, — отвлекаясь от компьютера, вежливым жестом протянутой руки пригласила Валя журналистку. Та порывисто поднялась из кресла — моложавая с виду женщина, сохранившая фигуру и, самое удивительное, — молодой, задорный блеск глаз.
Наталья, приготовив диктофон, нисколько не смущаясь (не впервой интервью со знаменитостями!), вошла в просторный кабинет, довольно скромный: ничего лишнего, без «пошлой роскоши», даже аскетично: Льву претит всё, что может намекать более на предметность бытия, чем на его смысл.
Ему надоело это дома, где приходилось мириться и с антикварными напольными, громоздкими часами, бьющими каждые полчаса, исторгающими из деревянных недр шипение и лязг; приходилось терпеть и малазийскую мебель, на которую не разрешалось сесть, трогать — ну прямо как в музее!
В антикварном дорогущем серванте с двояковыпуклыми стёклышками ромбиком, обрамлёнными жёлтым металлом, красовались тяжёлые, бликующие фужеры на высоких тонких ножках, немецкие сервизы с пастУшками и пастушкАми в шляпах; тарелки и блюдечки, соусницы, супница, молочницы и салатницы никогда не использовались по прямому назначению, а лишь для украшения, создания уюта. Но для кого? — удивлялся Лев.
Он смирился и с огромными настенными коврами, и шкурами зверей, и расстраивался по поводу пустяшно истраченных средств и таким же пустяшным увлечением жены бессмысленной роскошью.
Однако Елена Павловна, в свою очередь, нервничала, но помалкивала, узнав, что Лёвушка одарил молодого сотрудника, по случаю женитьбы, изрядной премией. Льву Сергеевичу было стыдно, что он не может полностью расходовать свои средства. Он хмурился, обнимал и тёр ладонью ладонь, и это нервное движение мужа Леночка хорошо знала: лучше его не сердить…
…Лев Сергеевич поднялся и вышел из-за стола, не столько демонстрируя демократичность и даже не только из вежливости, а потому, что он всегда был открыт и честен, не умел и не любил льстить или заискивать.
Широко распахнулась дверь — и в кабинет вошла женщина, и в её раскованной, лёгкой походке угадывались нравственная сила, твёрдость убеждений и мягкая непреклонность, что сразу бросилось в глаза и… понравилось Льву Сергеевичу; он понял: каверзных или двусмысленных вопросов не будет, только по сути.
Мягким жестом он пригласил журналистку присесть в широкое, располагающее к длинным беседам кресло, но она почему-то предпочла жёсткий стул с высокой спинкой в торце письменного стола. По-хозяйски выложила на край стола диктофон, отодвинув Лёвины буклет, блокнот и тяжёлую массивную пепельницу.
«Интересная женщина, — подумал Лев Сергеевич. — Какая импульсивность, сдержанное достоинство, и лицо интересное…»
Лев сел в своё рабочее кресло, развернувшись к Наталье лицом.
Недолго помолчали, с любопытством разглядывая друг друга: она — бегая глазами по его лицу, он — несколько удивлённо… Удивлялся он не столько её приятной внешности, аккуратному брючному костюму, ладно сидевшему на стройной фигуре, сколько неожиданно возникшей симпатии к Наталье, совершенно незнакомой женщине.
Понятно, что она моложе его, открытый честный взгляд, короткая стрижка каре, искорки в глазах молодили её по крайней мере лет на десять. Однако горестные лучики морщин в уголках глаз и особенно губ выдавали её скрытое горе, было ясно, что она много пережила, но не сломалась. А Лев ценил в людях «здоровое упрямство», дающее силы бороться с обстоятельствами, вытерпеть, снести и, может быть, даже выжить…
Лев задумался, уставившись в пол: он чувствовал, что взволнован, не мог понять причину неожиданной симпатии к Наталье, ведь так не бывает? И вообще, ерунда какая-то, вошёл чужой человек, из редакции, будет мучить его вопросами, он же, понимая, что всё пойдёт в печать, что надо будет попросить…
— Лев Сергеевич, ау! Ау-у!
Он встряхнулся — и оба рассмеялись...
…Интервью затянулось, но оба не замечали времени, потому что это было, собственно, не интервью даже, а раскованная беседа двух людей, случайно встретившихся и склонявшихся к откровенности, как бывает с попутчиками в поезде.
Задача Натальи — узнать об институте, которым руководил Лев Сергеевич уже много лет, о сотрудниках, о задачах института, об успехах и неудачах — словом, обычный набор вопросов, на которые следовали стандартные ответы о процветании, широкомасштабной деятельности, успехах в области… и прочее.
А сейчас… Они были интересны друг другу, оба это понимали, и всё более беседа превращалась в диалог о жизни, и вот уже, забывшись, наперебой пересказывали каждый свою жизнь: Лев, неожиданно для себя, раскрываясь, Наталья — осторожнее.
Лев давно пересел из своего «официального» кресла на соседний стул, рядом с Натальей; жестикулируя, он рассказывал ей о своих институтских друзьях, о забавных случаях из студенческой жизни, то хлопая себя по коленям, то закатывая глаза, изображая нерадивого студента-неуча; Наталья смеялась, поддакивала, иногда спорила, склонив голову к плечу, — со стороны можно было подумать, что встретились однокурсники, не видевшиеся много лет.
— Лев Сергеевич, я вам больше не нужна? — Валя высунулась головой из дверей, с любопытством оглядывая обоих, удивляясь чрезмерно затянувшемуся живому интервью.
— Простите, Валюша, я… забылся, конечно, идите, я виноват, простите.
И уже Наталье:
— Валя добросовестная, надёжная помощница. Вы, Наталья, обязательно расскажите о ней в своей статье, и вообще, у нас в институте нет разгильдяев, «халатов», «вампиров» и чинуш… ну почти нет.
Наталья рассмеялась, отчего морщинки у губ стали заметнее, но искорки в глазах заиграли ещё больше.
— Что вас рассмешило? — сам улыбаясь, спросил Лев.
— Да вот эти ваши определения: «халаты», «вампиры»… Но я понимаю, что вы имеете в виду!
«Как с ней легко и просто. Не то что с Леной…»
Зазвонил телефон, вахтёр Иван Алексеевич интересовался, когда Лев Сергеевич покинет здание, шофёр Витя волнуется, и под его ли присмотром посторонняя в здании журналистка?
Лев взглянул на часы, наотмашь откинув руку:
— Ничего себе, Наташа… Наталья… как мы, однако, засиделись…
Наталья, посерьёзнев, вскочила, кинула давно выключенный диктофон в сумку, зачем-то огладила стол, будто от крошек, и впервые за вечер официально произнесла:
— Ну что ж, спасибо, Лев Сергеевич, за беседу и за… — глаза её озорно заблестели: — …за хлеб-соль…
— Да что ж это со мной такое сегодня?! Я даже не предложил вам чаю!! А вы сами хороши, — шуточно рассердился, сщурившись, Лев, — я так увлёкся разговором… Не знаю, какое получится интервью, а вот за беседу с вами, Наталья Олеговна, спасибо, благодаря вам я окунулся в прошлое, и с вами вспоминать его было… хорошо…
— Я напишу статью, пришлю её вам, вдруг что-то не понравится.
— Пришлёте… — Лев засмущался, он не знал как себя вести, обескураженный странной тягой к незнакомой женщине.
Глупо, да это и не приходило Льву Сергеевичу в голову, — вообразить флирт и тем более влюблённость, ну абсолютно глупо. Вот-вот стукнет пятьдесят, о какой влюблённости может идти речь?!
Но с ней так уютно, спокойно, интересно, легко — как ни с кем и никогда раньше. Да, у него есть и близкие, и «дальние» друзья, но он не хотел морочить кому-нибудь голову своими «интеллигентскими штучками», как однажды выразилась жена.
Лена... Лена, которая его не понимала, а может, и не хотела; Лена, с которой он опасался откровенничать, раскрываться, которая, в сущности, давно стала ему чужой, несмотря на рождение сына и дочери; которую интересовали только его деньги, сама не работала, несмотря на учительский диплом, не чувствовала своего призвания вообще ни к чему. Смысл её жизни — «вещизм».
Возможно, в первый год-два она действительно любила его, но вскоре семейная жизнь, утратив взаимную страсть, стала вынужденной привычкой, но о разводе Лев не думал, и вовсе не из-за статуса или порядочности, и даже не из-за детей, уже выросших и сумеющих понять отца, — Льву было ответственно жаль оставить жену-неумеху, это как котёнка выбросить на улицу…
Лев, не решаясь проститься с Натальей, впервые испытал нежную благодарность к женщине за её понимание и умение слушать, за доверие, которое безусловно заслужено ею.
Он встрепенулся, словно одумавшись: Наталья, закидывая ремень сумки на плечо, внимательно и серьёзно вглядывалась в его задумчивое лицо — и снова удивила его правдивостью и честной откровенностью:
— Мне показалось, Лев… Сергеевич, что вы хотите предложить встретиться ещё раз? Я — с удовольствием. Идёт? — и рассмеялась снова, и так хорошо, тепло, весело!
«Как просто», — снова подумал Лев и даже ничего не ответил: она поняла его без слов.
…«Так не бывает…» — упрямо думал Лев Сергеевич, сидя на заднем сиденье машины, и не сразу вник в вопрос Вити, его водителя:
— Лев Сергеевич, а дома-то что скажем? — Витя, будучи в курсе жизни «шефа», привязан к нему чрезвычайно и принимал проблемы Льва Сергеевича, будто их общие.
— Это в каком смысле, Витя?
— Ну как же… Вы же на три часа задержались с работы… Ещё и полчаса, пока доедем. Ну… придумать что-то надо. А хотите, я скажу, что машина сломалась?
Лев рассмеялся:
— Витя, мы ничего придумывать, врать не будем.
— Ну вы всегда так… А Елена Павловна могут быть недовольны…
— Витя! Главное — быть довольным собой.
— Ну знаете… — Витя глянул в узкое водительское зеркальце заднего вида и удивился незнакомому, молодому выражению лица Льва Сергеевича: приподняв брови, машинально глядя в окошко, явно не замечая мелькающих в сумерках домов, он улыбался, как ребёнок, которому твёрдо обещали подарить велосипед…
Так обычно незряче глядят, уставившись в одну точку и сосредоточенно что-то вспоминая.
…— Лёвушка, ну нельзя же так! Мобильник отключил, Валентина твоя не соединяет, и вообще… Я же тебя предупреждала: будут солидные гости, Антон Валерьянович чего стоит! Он же любые лекарства достать может, а Игорь Моисеевич, сам знаешь, всегда может устроить… — Елена осеклась, увидев новое, незнакомое, странное и о п а с н о е — счастливое — выражение лица мужа: Лев будто сквозь неё смотрел, словно не осознал, что он дома.
Лёва, ты чего? Что с тобой?
Лев уставился на жену, словно впервые видел её. Врать он не умел, но и не обижать же Лену рассказом о случайной и приятной встрече, так встревожившей его, даже… омолодившей. Неприятно и выкручиваться, он не умел и не любил этого. И обошёлся пустяковой фразой:
— Лена, всё в порядке. Сегодня был оживлённый день, и представляешь, если бы не Валя, я бы не вспомнил, что скоро юбилей.
— Какой юбилей? Чей?
Лев нахмурился, домывая руки в ванной:
— Неважно.
— Как это «неважно»?! А вдруг этот человек полезен?
Он ответил не сразу, сдерживая не столько обиду, сколько досаду на жену. Пересёк гостиную. Дошёл до кабинета. И уже открывая дверь, словно выдавливая из себя слова, не глядя на жену, каменно произнёс:
— Мой, Лена. Мой. И не в нём дело… Мне надо подумать. Извини, — и закрыл за собой дверь в кабинет.
«Ваш юбилей — это даже и н е в а ш праздник, а прежде всего в с е х, кто вас любит, Лев Сергеевич», — он усмехнулся горько, вспомнив эти слова Натальи…
Через день Наталья отослала секретарю Валентине на почту проект статьи, в котором она, прочитав, сделала несколько пометок, а Лев Сергеевич просмотрел бегло:
— Валя, я полностью вам доверяю, решайте сами, — и спросил, не глядя на Валю, опасаясь выдать себя:
— А что, журналистка Наталья Степанова больше не звонила?
— Да нет, зачем? Статью она написала, профессионально и, знаете, не скучно, не шаблонно.
— Вот именно: не скучно и не шаблонно.
— Но вы же не читали, Лев Сергеевич?
— Я просто уверен в её честности и владении пером.
Валя пожала плечами, не замечая тёплых интонаций в голосе Льва Сергеевича.
Дел было много, как всегда, а тут ещё навалился этот ненужный юбилей. Он знал, что высокопарный пафос речей неизбежен, скуксился лицом, как от лимона, принял неожиданное решение и пригласил Валю:
— Вот что, Валя. Долой празднество, а с ними и лишние траты. Будет статья, и вероятно, не одна, — и этого достаточно. Пожалуйста, поставьте всех в известность: никакого юбилея в конференц-зале, высокопарных слов, бессмысленных подарков и прочих излишеств. Работать надо. Отмените всё. Идёт?
Валя вздохнула:
— Ну что ж… Ладно. Идёт. — Валя привыкла, что Лев Сергеевич дважды не просит, понуро вышла из кабинета в приёмную: звонить, отсылать сообщения на почту, отменять, не мотивируя, юбилей, испытывая при этом не только досаду, но и восхищение редкостными благородством и скромностью Льва Сергеевича.
…Прошёл месяц после первой встречи с Натальей, по которой Лев — скучал. Он и растерялся, и запутался, она разволновала его, заставила переоценить прошлое, то есть всё, что было вне работы.
…А вне работы были шахматы с Борисом, с которым они дружили со студенческих лет, причём Боря, очередной раз проигрывая, надувал губы, как ребёнок, и почёсывал уже лысоватую макушку от досады: «Нет, ну так я не играю!!»; ещё реже — пикник «на природе», на берегу речушки Нары, заплутавшей среди холмов, гремящих родниками, и наконец вырвавшейся на луговые просторы.
Но Елена Павловна участия в «этих кошмарах» не принимала: шашлык она предпочитала не на шампурах, на которые осыпались жёлтые берёзовые листья, а в ресторане, где услужливые официанты, давно изучив её гастрономические прихоти, суетились, ловко и красиво гарцуя между столиками, ублажая Елену Павловну приторно-сладкими улыбками.
Она не понимала, как можно вместо золотистого изысканного «Монтраше» с тонким ароматом пить водку из пластиковых стаканов, сидя на брёвнышке или складном стульчике с брезентовым сиденьем. Лена снисходительно и не без ехидства удивлялась потугам «стариков», их незатейливым удовольствиям.
Лена… Если раньше Лев просто смирился с «раскисшей», как ботинки в дождь, личной жизнью, то теперь он догадывался, что женитьба на Леночке отнимала у него и душевные силы, и драгоценное время.
Когда он готовился к защите ещё кандидатской, Лену более всего волновал его костюм, подходящий к пиджаку галстук, чем тема диссертации, а когда защита успешно состоялась, то, протараторив «поздравляю, дорогой», Лена более интересовалась оппонентами, их должностями и «весом в обществе». Уже тогда он почувствовал отчуждённость и охлаждение к жене, которая была в замешательстве только при выборе новой люстры; в печали, если нет блузки нужного ей цвета; в расстройстве, если «важный» гость не посетил их «дом» или потеряна серёжка с голубым камушком…
…И вот прошёл месяц после первой встречи с Натальей. Лев приуспокоился, втянувшись в прежний образ жизни.
И вдруг…
Лев вернулся после совещания в свой кабинет, озабоченный новой проблемой: старые кадры уходят, кто из института, кто на пенсию, а кто и — навсегда и от всех… Лев не любил поддаваться гнетущему настроению, но сейчас он почувствовал, что как никогда хочется устойчивого дружеского общения. «Борису, что ли, позвонить? Или Эрасту? Умыть душу, так сказать».
Задумавшись, он вздрогнул от звонка: Валя, секретарь, сообщала, что «на проводе» журналист Наталья Степанова.
— Соедините, пожалуйста, — вдруг охрипнув, попросил Лев.
— Лев Сергеевич, вы ведь не сЕрдитесь, что я звоню вам?
— Я не только не сержусь, я рад… я очень рад.
Наталья рассмеялась:
— Я так и думала!
— Похоже, что вы знаете всё или почти всё, о чём я думаю.
Неожиданно серьёзно Наталья после паузы выдохнула в трубку:
— Мне бы очень этого хотелось…
…Они встретились так по-молодёжному романтично: в Нескучном саду, у неработающего фонтана перед Александрийским дворцом. Лев горько хмыкнул: когда-то они с Леночкой гуляли здесь, бегали по тропинкам и прятались в размашистых кустах — целоваться. Одурманенные цветущей черёмухой, нежным ароматом белой сирени, её тяжёло свисающими гроздьями, — они были одурманены жизнью, молодостью, любовью! Но молодость, как отбушевавшая гроза, скрылась за горизонтом десятилетий, остались усталая зрелость и спокойное благоразумие.
Не зная, сколько времени они с Натальей проведут в парке, Лев отпустил домой у входа в парк удивлённого Витю, который уверял, что будет ждать хоть до утра!
Лев захлопнул за собой дверцу машины, и Витя укатил, полный загадок: что это вдруг на ночь глядя «шеф» не домой поспешил, а в парк? И чем он так явно взволнован? Наверно, деловая встреча на лоне природы, учёные тоже люди, гулять должны, чего всё время в кабинетах просиживать? — и успокоился, но напоследок мелькнуло: а что Лев Сергеевич дома-то скажет? Елене Павловне-то?
…Они не замечали, куда идут, обошли парковые павильоны, живописные мостики через овраги, пришли к набережной — и не переставая говорили, говорили, иногда даже перебивая друг друга. Так бывает, когда близкие друзья, разлучённые судьбами, неожиданно встретились, желая знать друг о друге всё, что пережито, поделиться этим пережитым — без упрёка прошлому.
Лев был уверен, что у Натальи, естественно для зрелых лет, есть семья, но это неважно, в его жизни теперь есть та, с которой можно откровенничать, делиться мыслями и воспоминаниями. С друзьями Лев был достаточно открыт, но у каждого есть нечто такое, в чём самому себе признаться трудно…
Наталья так ему интересна — она и её жизнь, но он напуган тем, что она стала ему нужна, а на краю старости это и смешно, и горько. Вот если бы такое притяжение было у них с Леной… И ещё лучше, если бы… если бы они с Наташей встретились лет эдак тридцать назад…
Он уже много, казалось ему, знал о Наталье: университет, учительствовала недолго в школе, но бросила, не почувствовав призвания; знакомый посоветовал ей писать — всё началось с небольших заметок в газетах, журналах, оказалось, что её призвание — репортажи об интересных людях, их сложной судьбе.
— А кем вы мечтали быть в детстве?
Не задумываясь и по-девчачьи звонко:
— Мо-ря-ком!!
Смешная…
— А почему? А впрочем, догадываюсь: океаны, дальние плавания, шторма, словом, романтический позыв.
— Ну да. Потом я передумала и решила стать слесарем!
— А это ещё почему?! — Лев затрясся от хохота.
— Ну неужели вы не понимаете?!
Он мотнул головой, признался:
— Нет, не понимаю. Ну-у… мечтать о работе продавца мороженого и конфет, стать космонавтом — это понятно, но слесарем… А моя маленькая дочь мечтала работать… тигром в цирке!
Наташа вдруг посерьёзнела, облокотилась на гранитный парапет набережной Москвы-реки.
Лев чем-то, видимо, расстроил её, и сам погрустнел, вернувшись в реальность.
— Вы извините, я чем-то задел вас?
— Нет… Лев Сергеевич, я просто так, вспомнила, ну неважно.
— А хотите, я открою вам свою сокровенную тайну? Хотите? Я никогда никому не рассказывал, даже себе почти не признавался…
Она часто-часто закивала, глядя ему в глаза.
Москва-река, запертая в гранит, чернела вместе с небом, лениво уплывая между дозволенных границ. Напротив, на Фрунзенской набережной, кутались-прятались в сумерки дома, и только точки света из окон выдавали присутствие человечества на том берегу, а здесь, где стояли двое немолодых, но скреплённых взаимной симпатией человека, было тихо, уже не прогуливались прохожие, не вжикали велосипеды, не носилась бестолково малышня, не покрикивали на детей матери.
— Давайте присядем?
Смахнув ладонью со скамьи сухие жёлтые листья — признак близкой осени, Лев, подустав от непривычки много ходить, присел и поддержал за локоть Наталью.
— Знаете, я сделал много ошибок в жизни.
— Я понимаю. Главное — исправить ничего нельзя, а душа страдает. Даже если поступки были не умышленными.
Лев снова удивился, как правильно, то есть именно т а к она его понимает.
И продолжил:
— Наташа… можно так?
— Конечно, я ещё не совсем старая.
И упредила готовящийся комплимент:
— Не спорьте, я нисколько не смущаюсь возрастом.
— Да я и не думал…
— Думали, думали! и хотели сказать любезность!
Лев подковырнул:
— А разве женщины не любят комплиментов?
— Дурочки — да. А на самом деле — чем ярче комплимент, тем… неприятнее.
У Льва брови вскинулись вверх:
— Это почему? — и даже чуть отпрянул.
— Либо от женщины чего-то хотят, либо «замазывают» предыдущую глупость, либо высокомерно считают себя лучше и снисходительно выискивают хоть что-то хорошее в женщине. Я сама лучше знаю, что во мне хорошо, а что плохо.
— А о других вы тоже судите так строго?
Наталья сжала губы, сдерживая смех, и не выдержала:
— Если мне нравится человек, я ему всё-всё прощу!!
Лев едва сдержался, чтобы не спросить: а он нравится? Но это было бы глупо и… фальшиво.
— А я вот, к сожалению, не избавился от юношеской категоричности.
Наталья вспыхнула:
— Ну неправильно это!
— Что? — удивился.
— Неправильно, что честную принципиальность обзывают категоричностью. Вот ведь вы, Лев Сергеевич, учёный? Можете ли вы, опасаясь обидеть коллегу, согласиться с ним в его ложных, ненаучных утверждениях?
Лев слегка растерялся:
— Но это и есть категоричность: кто не прав? кто разрешит наш с ним спор?
— Наука. Точность изысканий, проверенная практикой.
Лев «не в тему» улыбнулся:
— Наталья, а вечер так хорош…
И она улыбнулась:
— А и вправду.
Помолчали, и она спросила:
— Вы хотели чем-то поделиться, чем-то сокровенным. Я ещё не лишена доверия? — игриво склонила голову.
«Эх, Наташа, — подумалось ему, — у меня давно не было такого горячего желания поделиться сокровенным, а не с кем, хотя друзей достаточно. А скорее всего откровения могут подорвать дружбу: ну кому захочется узнать, что твой друг душой нечистоплотен? А у тебя, Наташа, на всё есть оправдания, точнее, необычный, и наверно, правильный взгляд на жизнь», — и Лев решился:
— Это было давно. Я был студент, а значит, молод, хорош собою, как говаривала Лена, моя будущая супруга. Я очень тянулся к науке…
— Ещё бы…
— Не перебивайте, — Лев боялся сбиться. — Да, конечно, наука. Для того чтобы объять широту научных взглядов, я стал изучать языки, одновременно ориентируясь в собственных изысканиях. Я знаю пять языков, и эти знания дали мне возможность изучать всемирную научную литературу в подлинниках.
Наталья неподвижно, держа руки в карманах плаща, глядя на мысочки туфель, молчала.
— Так вот. Успешная учёба, молодость, широкий круг друзей, с некоторыми мы не расстаёмся до сих пор, хотя они предпочли науке — это уже в современном мире — честный бизнес (Наталья ехидненько хмыкнула).
Мой институт — это не моё детище: руководители сменяются, а наука либо продвигается ими, либо шагает на месте. Ну это понятно, банально. Но… Мне казалось, что я счастлив.
И неожиданно, положив руку на Наташину, спросил, как у оракула:
— Вы верите, что человек может быть счастлив?
— Конечно да. Но только в прошлом.
— А в настоящем?
— Вряд ли. В настоящем слишком много упрёков прошлому и самому себе. А ещё много разочарований, в себе или близких. И это отравляет.
Лев задумался: как же много пережила Наталья, что ей понятны такие простые вещи, а он, старый дурак, до сих пор не разобрался. Или он мало страдал? Ведь только страдая, расширяется круг познания…
— Ну так вот. Всё, казалось бы, хорошо, удачная карьера, хотя мне неприятна двусмысленность этого слова; кроме того, я не чувствую, что «угомонился», достиг цели, мне всё время хочется свежих открытий — и не только своих. Я дорожу коллегами, на мне ответственность за всех и любого, я многим нужен и рад этому и тому, что осознаю: я на своём месте, но…
Наталья молчала.
— Лена. То есть Елена Павловна, моя жена. Не сразу я понял, что она — чужой мне человек. Я давно утвердился в этом окончательно. Я виноват и не виноват в том, что был влюблён в неё, не разглядел в ней истинную суть. Теперь я понимаю, что она вышла бы замуж необязательно за меня, а лишь и только за того, кто «подаёт надежды» и обеспечил бы её материально. Я — обеспечил, хотя и вопреки своим убеждениям.
Наталья молчала.
Лев продолжал, увлекшись:
— И теперь… я… растерян… Я немолод, но так и не познал искренней любви… Уже слишком поздно менять свою жизнь. Но обида… на что? На кого?
Наталья по-прежнему молчала, опустив голову.
— Знаете, мне вспоминается, как сон, что очень давно, я ещё был студентом, в моей жизни загорелся огонёк, которого я испугался, потому что это было невероятно, я не мог этому поверить. Это было бы неправильно.
Сейчас я вспоминаю то светлое время, когда не было ни разочарований, ни досады, ни обид… и времени не хватало на всё! — улыбнулся Лёва, рассматривая реку с рябью оранжевых огней.
— Два лета я был вожатым — вы же наверняка помните эти времена — в подшефном лагере. Я ладил с ребятами, мы дружили. Я не старался угодить им, а просто понимал их и делал всё, чтобы им не было скучно.
И была в моём отряде девочка. Я чувствовал постоянно её взгляд на себе. Я догадывался о её детской влюблённости, которая, конечно, быстро проходит. Это бывает в детском возрасте. У меня и в мыслях не было потворствовать её чувству, она же ещё ребёнок, такая разница в возрасте… Она, как звёздочка, сияла и притягивала к с себе умным и нежным взглядом. Но у меня уже была Лена…
Наталья молчала.
— Но ни Лена, ни кто-либо ещё никогда так обожающе не смотрел на меня! Как она слушала стихи, как она вообще умела слушать! Наивная и чистая девочка… А вдруг этот огонёк был моей судьбой, который я сам затушил?!
А впрочем, я мало что помню. Представляете, я даже не могу вспомнить её имя…
Наталья молчала.
И вдруг горячо-отчаянно выдохнула, глядя ему в глаза:
— Лёва… Ты… Ты не помнишь… Моё настоящее имя — Варенька.
Лёва, вскрикнув, резко вскочил со скамьи.
Они стояли друг против друга: по-прежнему стройный, но постаревший Лёва и повзрослевшая Варя, едва ему по плечи. Она увидела на небе, над его головой, ниточкой построенные те самые три звезды из её юности — созвездие, имени которому она так и не узнала, но запомнила на всю жизнь, навсегда...